– Ты ранен? – крикнула я, но он только мотнул головой вверх – лезем, мол, а то сейчас опять в воде окажемся, теперь уже вдвоем.
   Я и сама понимала, что медлить нельзя. С дрожью в руках я опять зацепилась за верхнюю площадку, с ужасом ожидая, что вновь почувствую, как кто-то наступает мне ботинком на пальцы, хотя и понимала, что этого не может быть.
   – Оля! – услышала вдруг я знакомый голос Сергея. – Слава богу!
   Его руки подхватили меня и вытащили на площадку. Сергей был весь мокрый, с него все еще текла вода, и я поняла, что он только что поднялся наверх тоже оттуда: из заполняющейся приливом бухты, где-то рядом, по скалам.
   Вдвоем мы с трудом вытащили наверх неожиданно тяжелого Шаблина. Я поняла, что одной мне это оказалось бы не под силу. Рассказав Сергею, что произошло, я увидела, что он начал тревожно озираться по сторонам, всматриваясь в верхние уступы скал.
   Я спросила, чем он обеспокоен. Он объяснил, что человека, который стрелял из автомата в них с Ефимом, он увидел за мгновение до выстрела, и это был не Краевский. Лица Сергей толком не рассмотрел, но ему показалось, что это был японец. И уж вовсе он был не худым, заявил Сергей. Просто их было двое. И если один из них, Краевский, которого чайки столкнули в воду, внизу, то второй явно остался наверху. И чего ждать от него – неизвестно.
   – Все равно! – сказала я. – Мы должны идти вверх. Что нам еще остается?
   Пока мы с Сергеем обсуждали положение, Фимка лежал на скале в двух шагах от нас и стонал.
   – Ты можешь идти, Фима? – спросила я, повернув голову в его сторону.
   – Не знаю, – ответил он еле слышно.
   Почему-то я ему не поверила. Рука у него была прострелена, конечно, но не очень опасно, как я думаю. Руку я ему уже осмотрела и перетянула – высоко, у самого плеча. Пуля пробила ему мягкие ткани на предплечье, в верхней части бицепса. Ну, или того, что у Фимки носит название бицепса, поскольку находится именно на этом месте. Впрочем, что это я над ним иронизирую? Атлетом он никогда не был, ну и что? В любом случае, ему по-настоящему больно!
   Однако, поразмыслив несколько секунд, я пришла к другому мнению. Если мы сейчас начнем страдать от боли и охать от наших синяков и ушибов, мы никогда не выберемся из этой передряги. У меня тоже, в конце концов, болят пальцы, отдавленные ботинком Краевского, особенно на правой руке. И что? Сидеть и дуть себе на каждый пальчик, как в детстве? Так детство-то давно кончилось, девочка! Ты давно играешь во взрослые игры, причем мужские.
   Я уже хотела резко сказать Фимке: «Хватит ныть, размазня! Если хочешь выбраться отсюда – лезь наверх и не стони!», но вдруг подумала: а чего я добьюсь своей резкостью? Того, что Фимка почувствует свою ущербность по сравнению со мной? Что я вновь окажусь сильной женщиной, а он – слабым мужчиной? Это увеличит его силы и поможет быстрее добраться до верха? Вряд ли! Лучше сделать по-другому...
   Фимка сам артист и любит спектакли. Только играть нужно так, чтобы не было заметно грима и бутафории в той пьесе, которую ты играешь. Ну, это – не самая для меня сложная часть программы.
   Я подползла к нему и, с тревогой заглянув ему в глаза, спросила обеспокоенно:
   – Как ты, Фима? Идти сможешь?
   – Не знаю... – сказал он на этот раз очень тихо, почти прошептал.
   Мы словно переигрывали с ним начало сцены, которое было забраковано режиссером.
   – Держись, Фима, мы скоро выберемся отсюда! – сказала я, стараясь, чтобы в голосе моем прозвучала твердая уверенность.
   В ответ Фимка снова простонал. Я погладила его по мокрым волосам и горестно вздохнула, чтобы он услышал, как мне его жалко.
   Я часто просто поражаюсь, насколько некоторым мужчинам бывает необходима жалость со стороны женщины. Вот он лежит, стонущий и беспомощный, но стоит мне его пожалеть, как в нем откуда ни возьмись появятся силы и уверенность в себе. Он встанет, прекратит стонать и будет упорно ползти вверх, пока не выберется из этого ущелья. Я, конечно, понимаю весь психологический механизм, который работает в этом процессе – превращении женской жалости в мужскую силу. Мужчина воспринимает женщину как мать, в жалости ее видит проявление любви, чувствует, что он не одинок, раз его любят, и это рождает в нем энергию сопротивления жизненным трудностям, которая совсем было у него иссякла. Но при всем моем понимании не устаю каждый раз поражаться тому, как эффективно это действует, несмотря на откровенность и банальность. Меня утешает только то, что действует это не на всех мужчин, некоторые как-то умеют обходиться и без женской жалости. Но такие встречаются редко.
   – Больно, Фимочка? – спросила я.
   Он, сморщившись, кивнул головой. Я еще раз погорестней вздохнула и сказала:
   – Потерпи, Фимочка, сейчас мы выберемся отсюда, доедем до заставы, и там тебе быстро заклеят твою...
   Честное слово, чуть не сказала – «царапину»! Потому что, когда наигрываешь какое-то чувство, нужно постоянно следить за собой и не отвлекаться. Чувство – это не текст, машинально его не изобразишь, тут нужен постоянный контроль со стороны сознания.
   – ...рану, – закончила я фразу, обращенную к Фимке, но, честное слово, уже готова была его просто убить на месте.
   Потому что я увидела, что Евграфов снял с себя рубашку, разорвал ее на несколько полос и перетягивает себе правое бедро, чуть выше колена. Увидев мой взгляд, он смущенно улыбнулся и пробормотал:
   – Зацепило вот... Так, ничего серьезного.
   «Ничего серьезного! – повторила я, глядя, как его белая рубашка пропитывается кровью. – Его же уже минут пятнадцать, как ранили! Сколько он крови потерял!»
   – Ну-ка, дай сюда! – сказала я ему категорически и, отобрав ленты материи, очень туго перетянула ногу, при этом я ворчала и слегка его поругивала: – Тоже мне – герой! Ты еще свалишься! Я вас обоих, что ли, должна буду на себе тащить?
   Старая истина психологов-практиков – сколько людей, столько и лекарств! Одного нужно пожалеть, другого – пристыдить, третьего – поцеловать... Результат во многих ситуациях будет одинаков. Но третьего, к сожалению, здесь не было...
   Наверх мы поднимались гораздо дольше, чем спускались вниз. Оба моих раненых мужчины карабкались молча, без стонов и без разговоров. Евграфов отчаянно хромал, но поднимался быстрее Фимки, который к концу совершенно выбился из сил, и мне пришлось ему помогать.
   По склону горы спускаться оказалось гораздо легче и быстрее. Автоматчика-японца мы так и не встретили, несмотря на то что Сергей очень внимательно смотрел по сторонам – просто шею, наверное, себе вывернул. Никого абсолютно! Голые безлюдные скалы.
   Вездеход стоял на том же самом месте, где мы его видели, за ним оказался и вертолет в целости и сохранности, хотя я очень боялась, что мы найдем его испорченным и непригодным к полету. Если вообще найдем. Но после нас, как видно, никто здесь побывать не успел.
   – Лететь сможешь? – спросила я Сергея.
   Тот молча кивнул головой, хотя я слышала, как он скрипел зубами, делая очередной шаг.
   Фимка совсем расклеился и впал в какое-то забытье, едва только залез с моей помощью в вертолет. Я так и не успела выяснить – кто его привез в это ущелье, почему оставил в бухте и что вообще от него хотели?
   Евграфов поднял вертолет в воздух, мы сделали разворот над горой, как вдруг Сергей закричал, указывая мне вниз, на склон горы, совсем недалеко от того места, где стоял его вертолет:
   – Вон где его машина стояла! Видишь?
   Я выглянула вниз, крепко вцепившись в поручни возле двери. На участке глинистой почвы четко выделялись следы вездехода. Свежие следы, они еще не успели заполниться водой, в отличие от тех, которые простоят хотя бы пару часов. След был, но самого вездехода нигде не было. Да и след терялся на камнях, на которые вырулил вездеход. Вырулил – и пропал.
   – На нем японец и уехал! – убежденно сказал Сергей. – Тот, что ранил нас с Фимой.
   – Самое интересное – куда он уехал? – сказала я. – Не в Японию же!
   – Будем искать? – спросил Сергей. – Как ты думаешь, Оля?
   Я посмотрела на Фимку и покачала головой.
   – Давай-ка лучше – на заставу! – сказала я. – Ему врач нужен.
   «Да и тебе – тоже! – прибавила я про себя. – Кстати, кажется, ты обещал мне какие-то документы!»
   – Давай свои бумажки, что мне по факсу передали, – напомнила я Сергею.
   Он молча порылся в карманах комбинезона и достал из нагрудного насквозь промокшие и слипшиеся, расползающиеся в руках листы бумаги.
   Я посмотрела на него с возмущением. Как я это буду читать?
   – Факс ты принимал? – спросила я.
   Он молча кивнул головой.
   – Тогда вспоминай, что там было написано.
   Сергей некоторое время помолчал, потом вздохнул и сказал:
   – Всего точно не помню – японец из головы не выходит. Самое главное всегда вначале пишется – так вот, там было сообщение о том, что японский консул в Москве вручил нашему министру иностранных дел ноту протеста...
   – Постой! – прервала я его. – А я-то тут при чем?
   – Вот и я подумал – ты-то тут при чем? Тем не менее – тебе лично сообщают не только об этом факте, но и содержание самой ноты – тоже. Японское правительство заявляет нашему правительству решительный протест против проведения в глубоководной части Курило-Камчатского желоба любых работ, связанных с использованием ядерных зарядов, с какими бы целями – научными, практическими, производственными, военными или пропагандистскими – такие работы ни производились. Японское правительство обращает внимание российского правительства на катастрофические последствия таких взрывов, выражающиеся в возникновении на поверхности океана такого явления, как цунами. Российскому правительству известно, во что обошлись уже и сколько еще затрат потребуют восстановительные работы на острове Шикотан. Японская сторона возмущена действиями российской стороны, результаты которых привели к человеческим жертвам. Сейчас японская сторона принимает все возможные меры по розыску унесенных в океан рыбаков. Из восьми пропавших подобрано пока только двое. Японская сторона выражает надежду, что российские спасатели и другие силовые структуры примут все возможные меры к тому, чтобы люди, пропавшие в океане, японцы по национальности, были найдены...
   – Что, так и написано – «спасатели и другие силовые структуры»? – засомневалась я.
   – Ну, не знаю! – пожал он плечами. – Может быть, я и ошибся. Но мне помнится именно так.
   – А ты сам, – спросила я, – что-нибудь слышал о том, что в районе глубоководного желоба ведутся какие-нибудь взрывы, ядерные?
   – Слышать-то я не слышал, – сказал он задумчиво. – Но так называемый стратегический объект на Шикотане все же есть...
   – А при чем здесь этот ваш стратегический объект? – спросила я.
   – Откуда же мне знать – при чем? – пожал плечами Сергей.
   Я посмотрела на него внимательно и заявила:
   – Ты знаешь, что там, на этом объекте!
   Он молчал.
   «Как же заставить его сказать мне это?» – ломала я голову.
   – Если ты мне сейчас этого не скажешь – я сама туда проникну и все равно все узнаю сама!
   – Хорошо! – сказал он с досадой. – Судя по факсам, которые ты получаешь, тебе можно знать, наверное, и это. На Шикотане находятся три подземные шахты. В них – ракеты с ядерными боеголовками...
   «Этого мне только не хватало! – с досадой подумала я. – Теперь – ядерные боеголовки... Что за напасти на мою голову?»

Глава шестая

   Признаюсь, информация о пусковых установках на Шикотане меня выбила из колеи. А тут еще японцы со своим протестом. Есть от чего голове моей пойти кругом. Я чувствовала, что просто перестаю понимать, что происходит. И за что мне хвататься в первую очередь – за Чугункова, чтобы проверить мои подозрения насчет него, или за пропавших в море айнов, или за совершенно дикую, на мой взгляд, идею о возможности вызвать землетрясение взрывом ядерного заряда, на чем настаивают японцы, или за историю с Фимкой, чуть не окончившуюся трагически для всех нас?
   В конце концов я решила схватиться все же за телефонную трубку и дозвониться в Питер до Менделеева. Как бы то ни было, кто-то должен определить приоритетное направление моей работы. Не могу же я сделать это сама, не имея информации, до которой меня просто не допускают. А пока я буду сама состыковывать концы с концами, пройдет столько времени, что просто будет уже поздно что-либо предпринимать. Поезд, как говорится, уйдет.
   Выгрузив Фимку из вертолета и отправив его вместе с Евграфовым к врачам заставы, я поспешила в кабинет начальника заставы и насела на диспетчера связи. Не сразу, но мне удалось все же заставить его соединить меня с питерским штабом спасательных работ, и я просто потребовала немедленной связи с Менделеевым, ссылаясь и на Чугункова, и на самого Министра и даже придумав приказ самого Менделеева, предписывающий мне якобы немедленно с ним связываться, если того требует обстановка.
   Не знаю где, но его все же разыскали. Голос, ответивший мне в трубке, был спокойным, но я чувствовала напряжение, легко угадывающееся за раскатами гулкого менделеевского баса.
   – Это опять ты, Николаева? – пророкотал он. – Если бы я не поплавал с тобой вместе по Каспийскому морю, тебе даром не прошли бы такие фортеля!
   – Фортели, Николай Яковлевич, – поправила я его совершенно машинально.
   – Ты что, разыскала меня, чтобы русскому языку меня учить? – Голос его почти не изменился, но я почувствовала его раздражение.
   – И слово это вовсе не русское! – вдруг неожиданно для самой себя выпалила я.
   – Ну, знаешь! – буркнул он и пропал.
   Его голос сменился короткими сигналами отбоя.
   – Дура! – воскликнула я вслух. – Вот дура!
   «Ну черт меня за язык дернул, – чуть не плакала я от досады на саму себя. – Сиди теперь вот, ломай голову, пока совсем ее не сломаешь... Но и он тоже хорош! Хоть бы представил, каких трудов мне стоило его разыскать! Хоть бы подумал, что просто ради легкого трепа я этого делать не буду! Тоже мне – психолог! И я тоже – не могла за собой проследить, в руки себя взять! Тут проблем – вагон и еще вагон, а я какой-то филологический флирт затеваю с генерал-майором МЧС. Кто я после этого? Психолог? Обычная среднестатистическая дура!»
   Мое самобичевание прервал крик дежурного радиста из расположенной рядом с кабинетом начальника заставы комнаты связи:
   – Капитана Николаеву к линии спецсвязи!
   Секунды через три я уже стояла в комнате связи перед радистом.
   – Вас вызывает ленинградское погрануправление по закрытому кодированному каналу.
   Произнес он это с таким уважением, что я поняла, что разговор по этому самому каналу – для него событие вообще невероятное. Наверное, о каждом подобном разговоре годами рассказывают друг другу радисты, как о том, чего вообще быть не может, однако вот случилось.
   Радист передал мне телефон, и я услышала голос, который не узнала:
   – Николаева? Извини, что так с тобой поговорил, но есть у меня подозрение, что все мои обычные разговоры кто-то прослушивает.
   Голос был каким-то металлическим, не живым и вовсе не басового тембра, а каким-то низким баритоном.
   Позже радист объяснил мне, что сигнал телефона разлагается на отдельные, очень короткие отрезки, каждый из них получает кодированный номер, причем для кода выбирается произвольный набор цифр, который передается отдельным, независимым каналом. Затем отрезки перемешиваются произвольным образом, накладываются на телевизионный сигнал первой попавшейся в это время в эфире станции в виде помех, отправляются на спутник связи и попадают уже к нам, на Шикотан. Передачу можно принимать на обычный телевизор, а разговор будет виден на экране в виде характерного «снега» – помех очень распространенного типа, на который никто не обращает внимания. Однако специальной аппаратурой сама передача стирается фильтрами, поскольку она-то и выполняет в данном случае роль помех, а «снег» попадает в дешифратор, который одновременно по другому каналу, даже через другой спутник получает постоянно изменяющийся ключ или набор цифр. В дешифраторе происходит обратный процесс – определяется номер каждого элементарного участка радиосигнала, они выстраиваются в нужном порядке в соответствии со своими номерами, и акустический сигнал восстанавливается. Естественно, при этом теряются все обертона и голоса получают какой-то металлический оттенок, как у роботов.
   – Николай Яковлевич? – воскликнула я. – Извините меня...
   – Николаева? Ты отлично мне подыграла, я даже не ожидал, – ответил голос, и я уже не сомневалась, что я опять говорю с Менделеевым. – Давай, что там у тебя, только постарайся покороче, у меня времени очень мало.
   – Я хочу напомнить вам тот разговор в самолете, когда мы с Чугунковым везли вас из Кувейта. Помните, о чем мы говорили?
   – Помню, – сказал он уверенно, я и не сомневалась, что помнит.
   – У меня появились основания подозревать третьего участника того разговора, – сказала я, не доверяя все же кодированному каналу и предпочитая не называть вещи и людей своими именами.
   – Ты хочешь проверить Чугункова? – спросил Менделеев, который, очевидно, не сомневался в надежности кода. – Так-так, понимаю твои проблемы. Но это не самое сейчас главное. Хотя, конечно... Нет, все же – в первую очередь – займись японскими обвинениями в наш адрес. Это главное. Если ты не успеешь найти доказательства, что японцы или подтасовывают факты, или введены в заблуждение, или просто врут, то нас обвинят во всех смертных грехах сразу и одновременно. Со временем мы, возможно, отмоемся, но от идеи увидеть Министра на месте нынешнего Президента придется отказаться. Так что работай в первую очередь над этим. Если тебе удастся найти такие доказательства, считай, полдела сделано – мы предпримем ответный ход, используем телевидение, прессу и покажем всем истинное лицо ФСБ. Ну, или тех людей в ФСБ, которые работают против нас.
   – А как же с Чугунковым? – спросила я, когда он замолчал. – Если он узнает, что я под него копаю, собираю о нем информацию...
   – Если узнает, – перебил меня Менделеев, – скажешь – по моему приказу. Я подтвержу... А теперь все, извини, но мне пора...
   Его голос пропал, и в наушниках воцарилась мертвая тишина.
   Я вздохнула с облегчением. Ну, наконец-то, я хоть приблизительно представляю ситуацию в целом. Японцы, значит? Хорошо, пусть будут японцы.
   Немного подумав, я поняла, что единственный доступный мне пока путь поиска доказательств – разобраться с унесенными в океан охотниками-айнами. И прежде всего – поговорить с тем стариком, которого мы с Евграфовым привезли с подобравшего его «Стремительного».
   Старика держали в одной из комнат, в которых жили пограничники. Почти все они были сейчас пусты, так как поиски пропавших продолжались и все пограничные катера были в океане.
   Я без труда разыскала жилые помещения личного состава и увидела у дверей одной из комнат солдата – пограничника с автоматом.
   – Сюда нельзя! – преградил он мне путь.
   – А в чем, собственно, дело? – спросила я. – Почему нельзя?
   – Здесь задержанный сидит! – пояснил он.
   – Во-первых, не задержанный, а спасенный, – сказала я солдату, беря его за пуговицу гимнастерки. – Во-вторых, вы его не сторожите, а охраняете. В-третьих, вы забыли приказ заместителя начальника заставы капитана Евграфова, который разрешил мне доступ во все помещения на заставе, включая кабинет начальника заставы и комнату спецсвязи. И, в-четвертых, вы неряшливо выглядите.
   Он посмотрел на меня удивленно и недоверчиво. Я протянула ему на ладони только что открученную от его гимнастерки пуговицу. Солдат уставился на пуговицу, словно в первый раз ее видел. Я взяла его руку, вложила в нее пуговицу и вошла в комнату, не обращая больше на него внимания.
   Первое, что я увидела, был тревожный взгляд старика в синем узорчатом халате, устремленный на меня. Он был явно напуган. Перед ним спиной ко мне сидел офицер в форме пограничника и что-то вполголоса ему говорил. Я не слышала, что именно он говорит, слова сливались в неразборчивое бормотание, но я уверена была, что говорит он не по-русски. Я увидела на погонах пограничника по одной звездочке. «Майор!» – шевельнулось во мне какое-то воспоминание, но какое – я так и не сообразила.
   Майор услышал легкий скрип половиц под моими ботинками и резко ко мне обернулся. Его узкие глаза смотрели зло и настороженно.
   – Немедленно покиньте помещение! – прокаркал он резким, неприятным голосом, хотя я только что слышала мягкие вкрадчивые интонации в его словах, обращенных к старику. – Вы мешаете мне вести допрос важного свидетеля!
   Я молча подошла ближе к нему. Его узкие глаза подтолкнули меня к странной мысли – уж не тот ли это «японец», который стрелял в бухте в Евграфова и Фимку?
   – Кто вы? – спросила я резко и требовательно, я знала, что именно такой тон необходим, когда тебе нужно что-то, на что у тебя нет никаких полномочий.
   – По какому праву вы задаете мне этот вопрос? – возмутился майор очень искренне, так, что я чуть было ему не поверила. – Что вы себе позволяете, капитан? Это не лагерь спасателей, а пограничная застава. Я доложу о вашем самоуправстве вашему начальству. Ваша фамилия?
   – Капитан МЧС Николаева! – ответила я с некоторой угрозой в голосе. – Можете докладывать хоть Министру МЧС – я выполняю приказ своего командира!
   Узкоглазый растерялся. Я видела это по его забегавшим по сторонам глазам, по тому, как дрогнули его напряженно сжатые в кулаки руки.
   Я не могла понять – что на него так подействовало? Неужели та легкая угроза, прозвучавшая в моей последней фразе. Но это противоречило здравому смыслу! А что же еще? Только моя фамилия!
   Или я становлюсь на Шикотане слишком известной личностью, хотя я не видела к этому никаких оснований, или... Или этот узкоглазый знает мою фамилию уже давно!
   Он смотрел на меня теперь уже с открытой ненавистью. Но мне нужно было выяснить подробности того, как были унесены в океан охотники на котика. Я отстранила рукой вскочившего мне навстречу со своего стула майора и сама села напротив старика.
   Он смотрел на меня недоверчиво и как-то очень неспокойно.
   – Вы говорите по-русски? – спросила я его.
   Майор тут же оказался рядом и заявил:
   – Я буду переводить, он очень плохо понимает русский язык, разговаривает только по-своему, по-японски.
   Я даже головы не повернула в сторону майора.
   – Переводить будете пенсию по инвалидности на свой счет в банке, если сейчас не заткнетесь, – пообещала я ему многозначительно. – Вы понимаете, что я говорю? – вновь спросила я старика.
   Он кивнул головой, что вышло у него как-то очень сдержанно и с большим достоинством. Вообще, старик совсем не походил на японца, он мне напоминал гораздо больше Омара Шарифа из какого-то известного фильма. Лишь слегка зауженный разрез глаз намекал на его принадлежность к японской национальности.
   – Вас вместе с другими охотниками унесло во время цунами в океан? – спросила я.
   Он выслушал меня очень внимательно, слегка наклоняя голову направо, и я не сомневалась, что он ответит утвердительно. Я задала этот вопрос чисто формально, лишь для того, чтобы постепенно войти с ним в контакт, но старик совершенно неожиданно для меня медленно покачал головой из стороны в сторону.
   Я даже растерялась. Как? Неужели военные моряки ошиблись и старик совсем не имеет отношения к тем, пропавшим во время цунами, охотникам?
   Тогда – кто же он?
   Нет, видно, придется начинать с самого начала. Скорее всего, происходит самая обычная вещь – мы с ним не понимаем друг друга, так как вкладываем в одинаковые слова различный смысл. Или смысловые акценты расставляем по-разному. В результате один и тот же вопрос может получать противоположные ответы.
   – Я же говорил, что он не понимает по-русски! – воскликнул узкоглазый майор-пограничник и что-то залопотал на совершенно незнакомом мне языке, и впрямь очень похожем на японский.
   В его интонациях я не услышала ничего угрожающего, но старик еще больше насторожился и как-то весь подобрался, поглядев на меня почти враждебно.
   «Что это он ему говорит? – подумала я. – Так у меня ничего не получится, это ясно!»
   – Вы не поняли, что я вам обещала, майор? – очень резким тоном сказала я и не менее резко вскочила.
   Я прекрасно знала, что не произвожу впечатления женщины сильной физически, хорошо владеющей различными приемами всевозможных систем самозащиты и боевых искусств. Знала я и другое – чем сильнее проявляет свою агрессивность человек, внешне совершенно не опасный, тем более устрашающее впечатление он производит. Нужно только ни секунды не сомневаться, что тебе удастся достичь того, чего ты хочешь достичь, – и все получится. Мне же сейчас хотелось единственной вещи – выставить этого узкоглазого майора из комнаты, чтобы поговорить со стариком без его дезориентирующих переводческих услуг.
   Однако я все же не предполагала, что достигну столь впечатляющего результата. Майор бросился к двери, свалив по пути тумбочку и даже не замедлив своего движения, когда споткнулся о нее и едва не угодил головой об косяк. Он меня, признаться, озадачил. Я, честно говоря, на такой результат вовсе не рассчитывала, хотя и предполагала, что мне удастся вытеснить его из комнаты...
   Я вновь повернулась к старику. Не могу сказать, чтобы он улыбался, но какая-то тень улыбки играла на его полускрытых бородой и усами губах.
   – Кито ты, зеньсина? – спросил он неожиданно тихим и довольно высоким голосом, хотя я ожидала услышать нечто вроде менделеевского баса.