Страница:
Турсунов сделал шаг в мою сторону, резко взмахнул ногой, и мой «макаров» полетел за борт, выбитый ударом его ботинка. Я осталась перед ним безоружной.
Глядя на меня, Турсунов засмеялся и что-то сказал не по-русски.
«Да он же японец! – догадалась я. – Значит, ФСБ с японцами заодно!»
Я поймала взгляд Турсунова, направленный на палубу куда-то мне за спину, и обернулась, чтобы посмотреть, на что он смотрит.
На палубе, в двух шагах у меня за спиной, лежал Константин Иванович Чугунков. Не раздумывая и не обращая внимания на пистолет Турсунова, я бросилась к Чугункову. Он был без сознания. Я лихорадочно пыталась нащупать его пульс, но это не сразу мне удалось.
«Жив, Чугунок!» – обрадовалась я, хотя и не могла бы ответить, чему можно радоваться в нашей ситуации.
Что произошло дальше, я помню только какими-то фрагментами отдельных картин, возникавших перед моими глазами. Позже я с помощью Сергея восстановила всю последовательность событий, но в первое мгновение я ничего не поняла, была ошеломлена и действовала только инстинктивно.
Когда я нащупала у Чугункова пульс, я подняла голову и увидела, что в дверях будки Турсунов борется со стариком-айном, который пытается выйти из рубки, а японец его старается не выпустить.
Одновременно над головой оглушительно взвыла сирена, от которой по телу поползли мурашки, а плечи передернулись, как от скрежета стали по стеклу.
Я подняла голову вверх и увидела, что Сергей машет мне рукой, высунувшись из кабины, и что-то кричит неразборчиво. Мне показалось, что он очень хочет обратить на что-то мое внимание.
«Наверное, на то, что происходит в дверях рубки, – решила я, – он думает, что я просто не замечаю этой драки около рубки».
– Сейчас, Сереженька! – пробормотала я, поднимаясь на ноги. – Сейчас я ему помогу...
Чем могла я, безоружная женщина, помочь старику, пытавшемуся оттолкнуть с дороги вооруженного мужчину? Наверное, ничем. Я и не смогла помочь.
Я видела, как Турсунов выдернул откуда-то у себя из-за пояса нож и дважды ударил старика в правый бок. Старик упал на палубу, а Турсунов повернулся ко мне лицом и сделал шаг навстречу, сжимая в руке нож.
Наверное, он медлил только потому, что считал меня опасным противником. Еще бы! Мне удалось уйти от Краевского! Мне удалось выбраться из Птичьего ущелья! Да и вообще у меня репутация, со слов, наверное, того же Краевского, человека, с которым нужно вести себя очень внимательно, ведь я столько раз вставала на пути у полковника Краевского и разрушала его планы и хитроумные комбинации. Наверное, медлительность Турсунова или его чисто национальное иезуитство, желание насладиться моей беспомощностью и моим страхом помешали ему достичь цели. Он уже не успел сделать следующий шаг в мою сторону.
Сирена вертолета вновь взревела, я подняла глаза, посмотрела за спину Турсунову и увидела несущийся нам навстречу катер, оставленный Чугунковым без управления. Руль, болтающийся без контроля, ветер и волны развернули его и направили почти точно в нас. До столкновения оставалось не больше двух секунд.
Единственное, что я успела сделать, – упасть назад и вцепиться обеими руками в Чугункова. Дальше раздался страшный удар. Нас с Чугунковым что-то подбросило кверху и просто выстрелило нами, словно из катапульты.
Я, так и не выпустив из рук спецкомбинезон Константина Ивановича, рванула клапан пневмопояса, вмонтированного в комбинезон спасателя, сначала у себя, затем у Чугункова, и с удовлетворением почувствовала, как нас с ним с глубины, на которую мы успели погрузиться, потащило вверх и выбросило на поверхность.
Катеров уже не было. Мне было удивительно, как быстро они исчезли под водой! Впрочем, возможно, они просто разлетелись на куски от взрыва, которым нас выбросило с палубы. Вертолет кружил над нами. Сергею не составляло особого труда заметить мой ярко-голубой спасательский комбинезон. Единственное, что меня беспокоило, – как бы не захлебнулся Чугунков, который все время находился без сознания и так и не пришел в себя.
Вертолет навис над нами, и сверху спустилась крепкая проволочная петля, соединенная коротким поводком с тупым крюком, наподобие гарпунного. Я закрепила крюк за ременный пояс Чугункова, сама зацепилась ногами за петлю и махнула рукой Сергею. Он поднял немного вверх сам вертолет, чтобы выдернуть нас из воды, а затем включил лебедку, и мы потихоньку поползли вверх.
Сергей помог забраться в вертолет мне, затем мы с ним вместе втащили в кабину Чугункова. Быстро осмотрев его, я нашла входное отверстие в груди справа, заклеила его пластырем, вколола ему стимулятор сердечной деятельности, обезболивающее и еще что-то, что рекомендуют применять при огнестрельных ранениях. Чугунков открыл глаза, посмотрел на меня вполне осмысленно, но тут же вновь отключился, голова его безжизненно повисла...
Вертолет тем временем совершал какие-то сложные виражи, и я поняла, что Сергей высматривает среди волн старика-айна и Турсунова. Впрочем, возможно, что и они остались живы, может быть, их тоже выбросило взрывной волной с катера в воду?
Чугунков застонал и перевернулся на бок.
Забеспокоившись, что у него вновь пойдет кровь, остановившаяся от морской воды, я еще раз проверила его рану. Все было в порядке. Расстегивая ему комбинезон ниже груди, чтобы ткань не мешала дыханию, я вдруг обнаружила, что во внутреннем кармане лежит какой-то конверт. Он был вместе с тканью комбинезона пробит пулей Турсунова. Я вытащила конверт и увидела, что он размок и бумага внутри – тоже. Надписи на конверте никакой не было. Я осторожно вытащила бумагу и развернула, стараясь не порвать.
«Конечно, то, что я сейчас делаю, не назовешь высокоморальным поступком, – подумала я. – Но меня, наверное, извиняет то, что я делаю это только ради того, чтобы разоблачить агента ФСБ. Или, наоборот, снять свои подозрения с человека, которого я хочу уважать и любить. Конечно, если это личная переписка, я читать не буду, но вдруг это – как раз то, что я ищу?»
Едва я развернула мокрый лист бумаги, в глаза мне бросился кусок текста, который я не могла не прочесть уже потому, что на него упал мой взгляд, и я прочитала то, что увидела, автоматически.
«Любимый мой! – прочитала я с изумлением. – Остались, наверное, считаные месяцы до того дня, когда мы сможем быть с тобой вместе постоянно, не считаясь с косыми взглядами наших родственников и нетактичным изумлением старых друзей. Единственно, кого мне становится жаль, когда я думаю о тебе, моя надежда, это Гришу, которому, наверное, будет трудно правильно понять мой выбор...»
Дальше я читать не стала. Письмо было слишком интимное и вообще не следовало бы его трогать. Но что сделано, то уже сделано.
Я уже собиралась сунуть лист бумаги обратно в конверт, как вдруг меня разобрало неистовое любопытство – кто же автор этого письма. Что-то подсказывало мне, что я должна это узнать, что в этом, возможно, будет содержаться разгадка многих мучающих меня вопросов. Стыдясь саму себя, я перевернула лист бумаги и с еще большим изумлением прочитала:
«Все, любимый! Целую! Твоя Леночка!»
«Так это же Крупнова! – подумала я ошеломленно. – Вот так номер!»
Мое изумление разрушил торжествующий крик Сергея:
– Ах ты, сволочь! Ну, сейчас я тебя!
Я быстро сунула письмо в конверт, конверт – в карман Чугункова и повернулась к Сергею:
– Что там, Сережа?
– Так он же ныряет, сволочь, чтобы я его не заметил! – ответил Сергей со злостью. – Я узнал его – это та самая сволочь, что ранил меня в Птичьем ущелье.
– Мне показалось, что он японец, – сказала я.
– Конечно, японец, – убежденно подтвердил Сергей. – У меня на них глаз наметан.
– Сережа! – вцепилась я в его руку. – Его обязательно нужно привезти на Шикотан. Теперь он единственный может подтвердить, что вся шумиха с ядерным взрывом – спектакль, который устроили японцы и наша ФСБ!
– Он мне ногу прострелил, сволочь! – отозвался Сергей. – И я его возьму.
Он нажал какую-то кнопку, и под воду ушла осветительная ракета. Поверхность воды под нами стала на минуту светлее, под водой расплывался какой-то огненный шар диаметром метров десять. Я увидела, как в стороне от шара вынырнула фигурка в пятнистой форме пограничника и отчаянно замахала руками.
– А! Не нравится! – закричал обрадованно Сергей. – Сам, сволочь, к нам запросился!
Сергей завис над плавающим внизу японцем и сказал мне:
– Брось ему петлю.
Я подняла дверь и швырнула вниз петлю, на которой Сергей поднимал меня.
– Осторожно, Сергей, у него может быть нож! – сказала я. – Старика он дважды ножом ударил.
– Это он пусть себя осторожно ведет, – проворчал Сергей. – В то, что он самурай и сделает себе харакири, я не верю, значит, сам будет осторожность соблюдать, без наших напоминаний.
Увидев, что японец закрепил на себе петлю, Сергей поднял вертолет, выдернув японца из воды, и сказал мне:
– Смотай трос до половины и на тормоз поставь.
Через минуту мы начали набирать высоту. Когда поднялись уже прилично, Сергей попросил меня:
– Посмотри, что там, внизу.
Я выглянула вниз. Японец что-то кричал и махал руками. У меня в душе не шевельнулось к нему абсолютно ничего, ни капли жалости, ни грамма сострадания не могла я в себе отыскать.
Сергей включил крейсерскую скорость, и вертолет помчался к заставе с максимальной скоростью, на которую был способен. Японец уже не кричал и не дергался, он застыл на петле и не делал попыток закончить жизнь самоубийством, как и предполагал Сергей.
Мы неслись над океаном вслед за склоняющимся к горизонту солнцем, и мне иногда казалось, что я вижу среди волн клочок синего цвета. Я каждый раз порывалась схватить Сергея за руку и заставить спуститься пониже, чтобы подобрать старика-айна в его синем халате, расшитом белыми прямоугольными узорами.
Но в следующее мгновение убеждалась, что это лишь отсвет солнца от синей, в белых барашках, пены воды Тихого океана.
Глава восьмая
Каспийская одиссея
Глава первая
Глядя на меня, Турсунов засмеялся и что-то сказал не по-русски.
«Да он же японец! – догадалась я. – Значит, ФСБ с японцами заодно!»
Я поймала взгляд Турсунова, направленный на палубу куда-то мне за спину, и обернулась, чтобы посмотреть, на что он смотрит.
На палубе, в двух шагах у меня за спиной, лежал Константин Иванович Чугунков. Не раздумывая и не обращая внимания на пистолет Турсунова, я бросилась к Чугункову. Он был без сознания. Я лихорадочно пыталась нащупать его пульс, но это не сразу мне удалось.
«Жив, Чугунок!» – обрадовалась я, хотя и не могла бы ответить, чему можно радоваться в нашей ситуации.
Что произошло дальше, я помню только какими-то фрагментами отдельных картин, возникавших перед моими глазами. Позже я с помощью Сергея восстановила всю последовательность событий, но в первое мгновение я ничего не поняла, была ошеломлена и действовала только инстинктивно.
Когда я нащупала у Чугункова пульс, я подняла голову и увидела, что в дверях будки Турсунов борется со стариком-айном, который пытается выйти из рубки, а японец его старается не выпустить.
Одновременно над головой оглушительно взвыла сирена, от которой по телу поползли мурашки, а плечи передернулись, как от скрежета стали по стеклу.
Я подняла голову вверх и увидела, что Сергей машет мне рукой, высунувшись из кабины, и что-то кричит неразборчиво. Мне показалось, что он очень хочет обратить на что-то мое внимание.
«Наверное, на то, что происходит в дверях рубки, – решила я, – он думает, что я просто не замечаю этой драки около рубки».
– Сейчас, Сереженька! – пробормотала я, поднимаясь на ноги. – Сейчас я ему помогу...
Чем могла я, безоружная женщина, помочь старику, пытавшемуся оттолкнуть с дороги вооруженного мужчину? Наверное, ничем. Я и не смогла помочь.
Я видела, как Турсунов выдернул откуда-то у себя из-за пояса нож и дважды ударил старика в правый бок. Старик упал на палубу, а Турсунов повернулся ко мне лицом и сделал шаг навстречу, сжимая в руке нож.
Наверное, он медлил только потому, что считал меня опасным противником. Еще бы! Мне удалось уйти от Краевского! Мне удалось выбраться из Птичьего ущелья! Да и вообще у меня репутация, со слов, наверное, того же Краевского, человека, с которым нужно вести себя очень внимательно, ведь я столько раз вставала на пути у полковника Краевского и разрушала его планы и хитроумные комбинации. Наверное, медлительность Турсунова или его чисто национальное иезуитство, желание насладиться моей беспомощностью и моим страхом помешали ему достичь цели. Он уже не успел сделать следующий шаг в мою сторону.
Сирена вертолета вновь взревела, я подняла глаза, посмотрела за спину Турсунову и увидела несущийся нам навстречу катер, оставленный Чугунковым без управления. Руль, болтающийся без контроля, ветер и волны развернули его и направили почти точно в нас. До столкновения оставалось не больше двух секунд.
Единственное, что я успела сделать, – упасть назад и вцепиться обеими руками в Чугункова. Дальше раздался страшный удар. Нас с Чугунковым что-то подбросило кверху и просто выстрелило нами, словно из катапульты.
Я, так и не выпустив из рук спецкомбинезон Константина Ивановича, рванула клапан пневмопояса, вмонтированного в комбинезон спасателя, сначала у себя, затем у Чугункова, и с удовлетворением почувствовала, как нас с ним с глубины, на которую мы успели погрузиться, потащило вверх и выбросило на поверхность.
Катеров уже не было. Мне было удивительно, как быстро они исчезли под водой! Впрочем, возможно, они просто разлетелись на куски от взрыва, которым нас выбросило с палубы. Вертолет кружил над нами. Сергею не составляло особого труда заметить мой ярко-голубой спасательский комбинезон. Единственное, что меня беспокоило, – как бы не захлебнулся Чугунков, который все время находился без сознания и так и не пришел в себя.
Вертолет навис над нами, и сверху спустилась крепкая проволочная петля, соединенная коротким поводком с тупым крюком, наподобие гарпунного. Я закрепила крюк за ременный пояс Чугункова, сама зацепилась ногами за петлю и махнула рукой Сергею. Он поднял немного вверх сам вертолет, чтобы выдернуть нас из воды, а затем включил лебедку, и мы потихоньку поползли вверх.
Сергей помог забраться в вертолет мне, затем мы с ним вместе втащили в кабину Чугункова. Быстро осмотрев его, я нашла входное отверстие в груди справа, заклеила его пластырем, вколола ему стимулятор сердечной деятельности, обезболивающее и еще что-то, что рекомендуют применять при огнестрельных ранениях. Чугунков открыл глаза, посмотрел на меня вполне осмысленно, но тут же вновь отключился, голова его безжизненно повисла...
Вертолет тем временем совершал какие-то сложные виражи, и я поняла, что Сергей высматривает среди волн старика-айна и Турсунова. Впрочем, возможно, что и они остались живы, может быть, их тоже выбросило взрывной волной с катера в воду?
Чугунков застонал и перевернулся на бок.
Забеспокоившись, что у него вновь пойдет кровь, остановившаяся от морской воды, я еще раз проверила его рану. Все было в порядке. Расстегивая ему комбинезон ниже груди, чтобы ткань не мешала дыханию, я вдруг обнаружила, что во внутреннем кармане лежит какой-то конверт. Он был вместе с тканью комбинезона пробит пулей Турсунова. Я вытащила конверт и увидела, что он размок и бумага внутри – тоже. Надписи на конверте никакой не было. Я осторожно вытащила бумагу и развернула, стараясь не порвать.
«Конечно, то, что я сейчас делаю, не назовешь высокоморальным поступком, – подумала я. – Но меня, наверное, извиняет то, что я делаю это только ради того, чтобы разоблачить агента ФСБ. Или, наоборот, снять свои подозрения с человека, которого я хочу уважать и любить. Конечно, если это личная переписка, я читать не буду, но вдруг это – как раз то, что я ищу?»
Едва я развернула мокрый лист бумаги, в глаза мне бросился кусок текста, который я не могла не прочесть уже потому, что на него упал мой взгляд, и я прочитала то, что увидела, автоматически.
«Любимый мой! – прочитала я с изумлением. – Остались, наверное, считаные месяцы до того дня, когда мы сможем быть с тобой вместе постоянно, не считаясь с косыми взглядами наших родственников и нетактичным изумлением старых друзей. Единственно, кого мне становится жаль, когда я думаю о тебе, моя надежда, это Гришу, которому, наверное, будет трудно правильно понять мой выбор...»
Дальше я читать не стала. Письмо было слишком интимное и вообще не следовало бы его трогать. Но что сделано, то уже сделано.
Я уже собиралась сунуть лист бумаги обратно в конверт, как вдруг меня разобрало неистовое любопытство – кто же автор этого письма. Что-то подсказывало мне, что я должна это узнать, что в этом, возможно, будет содержаться разгадка многих мучающих меня вопросов. Стыдясь саму себя, я перевернула лист бумаги и с еще большим изумлением прочитала:
«Все, любимый! Целую! Твоя Леночка!»
«Так это же Крупнова! – подумала я ошеломленно. – Вот так номер!»
Мое изумление разрушил торжествующий крик Сергея:
– Ах ты, сволочь! Ну, сейчас я тебя!
Я быстро сунула письмо в конверт, конверт – в карман Чугункова и повернулась к Сергею:
– Что там, Сережа?
– Так он же ныряет, сволочь, чтобы я его не заметил! – ответил Сергей со злостью. – Я узнал его – это та самая сволочь, что ранил меня в Птичьем ущелье.
– Мне показалось, что он японец, – сказала я.
– Конечно, японец, – убежденно подтвердил Сергей. – У меня на них глаз наметан.
– Сережа! – вцепилась я в его руку. – Его обязательно нужно привезти на Шикотан. Теперь он единственный может подтвердить, что вся шумиха с ядерным взрывом – спектакль, который устроили японцы и наша ФСБ!
– Он мне ногу прострелил, сволочь! – отозвался Сергей. – И я его возьму.
Он нажал какую-то кнопку, и под воду ушла осветительная ракета. Поверхность воды под нами стала на минуту светлее, под водой расплывался какой-то огненный шар диаметром метров десять. Я увидела, как в стороне от шара вынырнула фигурка в пятнистой форме пограничника и отчаянно замахала руками.
– А! Не нравится! – закричал обрадованно Сергей. – Сам, сволочь, к нам запросился!
Сергей завис над плавающим внизу японцем и сказал мне:
– Брось ему петлю.
Я подняла дверь и швырнула вниз петлю, на которой Сергей поднимал меня.
– Осторожно, Сергей, у него может быть нож! – сказала я. – Старика он дважды ножом ударил.
– Это он пусть себя осторожно ведет, – проворчал Сергей. – В то, что он самурай и сделает себе харакири, я не верю, значит, сам будет осторожность соблюдать, без наших напоминаний.
Увидев, что японец закрепил на себе петлю, Сергей поднял вертолет, выдернув японца из воды, и сказал мне:
– Смотай трос до половины и на тормоз поставь.
Через минуту мы начали набирать высоту. Когда поднялись уже прилично, Сергей попросил меня:
– Посмотри, что там, внизу.
Я выглянула вниз. Японец что-то кричал и махал руками. У меня в душе не шевельнулось к нему абсолютно ничего, ни капли жалости, ни грамма сострадания не могла я в себе отыскать.
Сергей включил крейсерскую скорость, и вертолет помчался к заставе с максимальной скоростью, на которую был способен. Японец уже не кричал и не дергался, он застыл на петле и не делал попыток закончить жизнь самоубийством, как и предполагал Сергей.
Мы неслись над океаном вслед за склоняющимся к горизонту солнцем, и мне иногда казалось, что я вижу среди волн клочок синего цвета. Я каждый раз порывалась схватить Сергея за руку и заставить спуститься пониже, чтобы подобрать старика-айна в его синем халате, расшитом белыми прямоугольными узорами.
Но в следующее мгновение убеждалась, что это лишь отсвет солнца от синей, в белых барашках, пены воды Тихого океана.
Глава восьмая
Чугункова мы даже из вертолета не стали выгружать. Приставили к нему врача и прямым ходом отправили в Южно-Курильск.
Турсунова вытащили из петли. Он окоченел и не мог двигаться самостоятельно. Его отнесли на заставу, согнули не слушающиеся его руки и надели на него наручники.
Я не сторонница силовых методов ведения допросов и вообще силового давления на противника, который находится в твоих руках. Об избиении арестованных на допросах вообще речь не может идти. Я считаю, что любой, самый сильный удар кулака можно заменить фразой, которая пошлет твоего противника в нокаут и принесет тебе победу, нужно только быть очень внимательным.
Но я не могла себе не признаться, что после полета над океаном «под вертолетом», который устроил Турсунову Сергей, тот стал намного мягче в общении с нами и гораздо сговорчивее.
Мне не стоило большого труда заставить его признаться, что он работал на Шикотане вместе с Краевским, который осуществлял общее руководство операцией и контакты с японской стороной. Лодки охотников-айнов были расстреляны двумя торпедами самим Краевским, упустившим из виду только одного старика, которому удалось выплыть и не попасться на глаза наблюдателям с катера Краевского.
В задачу Турсунова входило выкрасть старика и передать его японской стороне. В случае, если старик откажется ехать в Японию, уничтожить его. Все «подобранные» в океане японцами охотники-айны были подставными, и старик должен был подтвердить их показания. Но старый айн почему-то заупрямился, Турсунов не смог толком объяснить, что за проблема у него возникла, почему он не смог договориться с ним.
О судьбе упавшего со скалы Краевского ему ничего не было известно, и, как я ни билась, он на этом настаивал. Пришлось поверить. Впрочем, Турсунов был уверен, что Краевский сумел выбраться невредимым.
Записав на пленку его показания в присутствии свидетелей, я отправила его под надежной охраной в Южно-Курильск и передала все материалы его допроса в Питер Менделееву.
Моя работа на Шикотане была, в общем-то, завершена. Оставалось только составить формальный отчет о своих действиях, и можно было отправляться домой. Но что-то меня словно тормозило, не давало сесть в вертолет и, бросив на Шикотан последний взгляд с воздуха, растаять в голубом осеннем небе Курил.
Прощаясь с Сергеем, я поняла, что меня задерживало на этим крохотном клочке российской земли на краю великого океана.
– Что же случилось с той девушкой из деревни айнов, на которой ты едва не женился? – спросила я Евграфова, когда мы уже стояли с ним у взлетной площадки.
Вертолет уже раскручивал лопасти воздушного винта, и времени у нас оставалось совсем немного.
Евграфов посмотрел на меня грустными глазами и сказал просто и доверчиво:
– О-Кари ушла в океан к большой волне...
– Ушла? – не поняла я.
– У айнов есть поверье, что большая волна, цунами, забирает их в царство большого кита, покровителя их рода, – пояснил Сергей. – Старик-отец не разрешил ей выйти замуж за русского, он давно присмотрел ей жениха из Японии, из деревни на Хоккайдо. Она должна была уехать в Японию. Я хотел просто увезти ее от отца, подать рапорт об отставке и уехать с ней в Россию, но она не смогла нарушить обычаи своего рода. По их традиции, девушка, которая не хочет выходить замуж за мужчину, выбранного ей родителями, имеет право отказаться и выйти замуж за большого кита. О-Кари уплыла в океан и не вернулась. Так у них поступают и старики, которые чувствуют приближение смерти, – они сами уходят в страну большого кита.
Мы помолчали. Мне ничего не хотелось говорить, просто было грустно и не хотелось улетать с Шикотана.
Сергей посмотрел мне в глаза, положил руки на плечи и сказал:
– Вот и ты от меня уходишь...
Мне стало очень жарко, и глаза сами собой наполнились слезами.
– Сережа, – прошептала я. – Ты...
Я обняла его руками за шею и поцеловала.
– Я буду ждать тебя, Сережа! – крикнула я уже из двери вертолета, в котором сидел Фимка Шаблин и смотрел на нас с нескрываемым изумлением.
Дверь захлопнулась, и вертолет поднялся в небо, оставив Сергея внизу, на Шикотане, вместе с моими надеждами на то, что моя одинокая жизнь будет разрушена этим мужчиной.
Я почему-то была уверена, что он никогда не встретится со мной больше. И от этого было так грустно, что хотелось плакать.
Фимка смотрел на меня такими же грустными сочувствующими глазами и пытался что-то говорить, чтобы меня отвлечь. Но мне не хотелось ничего слушать.
Я уткнулась в Фимкину штормовку, прижала лицо к его руке и по-настоящему горько и свободно заплакала. Фимка гладил меня по голове и говорил тихо:
– Все будет хорошо, Оленька! Все обязательно встанет на свои места!
Турсунова вытащили из петли. Он окоченел и не мог двигаться самостоятельно. Его отнесли на заставу, согнули не слушающиеся его руки и надели на него наручники.
Я не сторонница силовых методов ведения допросов и вообще силового давления на противника, который находится в твоих руках. Об избиении арестованных на допросах вообще речь не может идти. Я считаю, что любой, самый сильный удар кулака можно заменить фразой, которая пошлет твоего противника в нокаут и принесет тебе победу, нужно только быть очень внимательным.
Но я не могла себе не признаться, что после полета над океаном «под вертолетом», который устроил Турсунову Сергей, тот стал намного мягче в общении с нами и гораздо сговорчивее.
Мне не стоило большого труда заставить его признаться, что он работал на Шикотане вместе с Краевским, который осуществлял общее руководство операцией и контакты с японской стороной. Лодки охотников-айнов были расстреляны двумя торпедами самим Краевским, упустившим из виду только одного старика, которому удалось выплыть и не попасться на глаза наблюдателям с катера Краевского.
В задачу Турсунова входило выкрасть старика и передать его японской стороне. В случае, если старик откажется ехать в Японию, уничтожить его. Все «подобранные» в океане японцами охотники-айны были подставными, и старик должен был подтвердить их показания. Но старый айн почему-то заупрямился, Турсунов не смог толком объяснить, что за проблема у него возникла, почему он не смог договориться с ним.
О судьбе упавшего со скалы Краевского ему ничего не было известно, и, как я ни билась, он на этом настаивал. Пришлось поверить. Впрочем, Турсунов был уверен, что Краевский сумел выбраться невредимым.
Записав на пленку его показания в присутствии свидетелей, я отправила его под надежной охраной в Южно-Курильск и передала все материалы его допроса в Питер Менделееву.
Моя работа на Шикотане была, в общем-то, завершена. Оставалось только составить формальный отчет о своих действиях, и можно было отправляться домой. Но что-то меня словно тормозило, не давало сесть в вертолет и, бросив на Шикотан последний взгляд с воздуха, растаять в голубом осеннем небе Курил.
Прощаясь с Сергеем, я поняла, что меня задерживало на этим крохотном клочке российской земли на краю великого океана.
– Что же случилось с той девушкой из деревни айнов, на которой ты едва не женился? – спросила я Евграфова, когда мы уже стояли с ним у взлетной площадки.
Вертолет уже раскручивал лопасти воздушного винта, и времени у нас оставалось совсем немного.
Евграфов посмотрел на меня грустными глазами и сказал просто и доверчиво:
– О-Кари ушла в океан к большой волне...
– Ушла? – не поняла я.
– У айнов есть поверье, что большая волна, цунами, забирает их в царство большого кита, покровителя их рода, – пояснил Сергей. – Старик-отец не разрешил ей выйти замуж за русского, он давно присмотрел ей жениха из Японии, из деревни на Хоккайдо. Она должна была уехать в Японию. Я хотел просто увезти ее от отца, подать рапорт об отставке и уехать с ней в Россию, но она не смогла нарушить обычаи своего рода. По их традиции, девушка, которая не хочет выходить замуж за мужчину, выбранного ей родителями, имеет право отказаться и выйти замуж за большого кита. О-Кари уплыла в океан и не вернулась. Так у них поступают и старики, которые чувствуют приближение смерти, – они сами уходят в страну большого кита.
Мы помолчали. Мне ничего не хотелось говорить, просто было грустно и не хотелось улетать с Шикотана.
Сергей посмотрел мне в глаза, положил руки на плечи и сказал:
– Вот и ты от меня уходишь...
Мне стало очень жарко, и глаза сами собой наполнились слезами.
– Сережа, – прошептала я. – Ты...
Я обняла его руками за шею и поцеловала.
– Я буду ждать тебя, Сережа! – крикнула я уже из двери вертолета, в котором сидел Фимка Шаблин и смотрел на нас с нескрываемым изумлением.
Дверь захлопнулась, и вертолет поднялся в небо, оставив Сергея внизу, на Шикотане, вместе с моими надеждами на то, что моя одинокая жизнь будет разрушена этим мужчиной.
Я почему-то была уверена, что он никогда не встретится со мной больше. И от этого было так грустно, что хотелось плакать.
Фимка смотрел на меня такими же грустными сочувствующими глазами и пытался что-то говорить, чтобы меня отвлечь. Но мне не хотелось ничего слушать.
Я уткнулась в Фимкину штормовку, прижала лицо к его руке и по-настоящему горько и свободно заплакала. Фимка гладил меня по голове и говорил тихо:
– Все будет хорошо, Оленька! Все обязательно встанет на свои места!
Каспийская одиссея
Глава первая
Никогда раньше не думала, что больница, рядом с которой я живу, будет вызывать во мне неприязненные чувства. В больничном городке прошло мое детство, как и у других девчонок и мальчишек окрестных домов. Нагромождение больничных корпусов, новых и старых, хозяйственные постройки, гаражи, вечный ремонт и вечное строительство – и все это в деревьях, за которыми никто особенно не следил, и поэтому они заросли кустарником, а кое-где даже высокой травой. Места, более подходящего для игры в войну или в прятки, чем тарасовская городская больница имени Федина, трудно придумать.
В детстве я знала в больничном дворе каждый камень и каждое дерево, а сама больница никогда не ассоциировалась у меня с болью и страданием – только с игрой, весельем и компанией друзей. Тогда мы не знали ни о смерти, ни о боли, а самым страшным на свете казался санитар Федор из больничного морга – вечно пьяный и вечно мрачный, небритый, всегда – в темно-синем халате. Он выходил из своего подвала, куда отвозил тела умерших, садился на пустой ящик из-под молочных бутылок, курил и думал о своем, щурясь на солнце, а мы дрожали от страха, считая, что это он высматривает нас, чтобы схватить и утащить в свой подвал. Зачем? Тогда мы себе этот вопрос не задавали.
Теперь я не узнаю фединскую больницу. Вернее – не узнаю свои ощущения, когда прохожу мимо. Я почти боюсь ее молчаливых корпусов, в палаты которых мои друзья попадают изломанными и израненными. Некоторые из них навсегда остаются в этих палатах, пропадают без следа. Впрочем, след, конечно, есть – в моей памяти, но... Я больше не вижу их улыбок, не слышу их смеха и при встрече не прячу свою руку от их протянутой для рукопожатия руки – мои друзья-спасатели не умеют рассчитывать силы, когда жмут руку женщине.
Вот и сейчас в одном из корпусов «фединки» лежит безмолвный Григорий Абрамович и смотрит в потолок долгим усталым взглядом... А я подхожу к больничной ограде, и в сердце у меня шевелится неприятный страх – неужели своего первого командира, нашего любимого Грэга, мне придется теперь видеть только здесь?..
Григорий Абрамович был ранен, когда наша федеральная спасательная группа выполняла особое поручение министерской контрразведки во время тушения лесного пожара в Подмосковье. Два пулевых ранения в голову, и вот уже скоро месяц, как он лежит парализованный. А командиром тарасовской ФСГ стала я – капитан МЧС, экстремальный психолог второй категории Ольга Николаева. До сих пор не могу привыкнуть к тому, что теперь за действия группы я целиком несу ответственность и что мне подчиняются любитель головоломок и детективных повестей Игорек и стеснительно-грубоватый дядя Саша Масляков по прозвищу Кавээн – обладатель стальных мускулов и снайперских глаз. Но главное – не могу поверить, что «фединка» теперь отдаст свою добычу, что Григорий Абрамович сумеет из нее выбраться... Хотя и хочу, очень хочу верить в это.
Я прихожу к Григорию Абрамовичу каждый день перед тем, как идти в управление к ребятам. Люблю приходить к нему рано утром, когда, кроме нянечек, в больнице все еще спят, в коридорах тихо и безлюдно, даже на больницу не похоже. Рассказываю ему все, что вчера случилось, все свои радости и неприятности, а их у командира группы всегда хватает.
Сегодня я иду к Григорию Абрамовичу посоветоваться по очень трудному для меня вопросу.
Совет мне нужен именно его, потому что предмет, о котором я хочу посоветоваться, слишком деликатного свойства. Речь идет о задании, которое мне дал руководитель службы внутренних расследований, или контрразведки, как мы ее называем, генерал Чугунков. Дал устно, без всякого приказа, потому что доверить такое бумаге может только сумасшедший!
Я чувствую, здесь немного придется пояснить, иначе будет непонятно, при чем здесь раненый Григорий Абрамович и мое секретное задание...
Дело в том, что наше МЧС – Министерство чрезвычайных ситуаций – за десять лет, которые оно существует, а особенно за последние годы, превратилось в реальную силу, в альтернативную силовую структуру, способную противостоять Федеральной службе безопасности, МВД, всякого рода спецслужбам и спецподразделениям. Жизнь в России по самому своему содержанию стала чрезвычайной, поэтому нам теперь до всего есть дело: от природных катастроф до акций социального протеста. Понятно, что не всем это нравится. Наибольшее раздражение силы МЧС вызывают у людей, долгое время привыкших считать свою структуру монополистом во всякого рода чрезвычайных «разборках». Я имею в виду ФСБ и тех, кто ею руководит, а там осталось достаточно много людей, помнящих времена, когда ФСБ обозначалась другой аббревиатурой – КГБ, а самые старые из них могут рассказать еще и про ЧК.
Их раздражение объясняется тем, что МЧС построено на принципиально других основаниях. Система внутренних взаимоотношений в структурах МЧС во многом определяется неписаным Кодексом Первых Спасателей, которые и организовывали эту службу, думая прежде всего не о централизме и единоначалии, а о том, что в чрезвычайной ситуации речь идет о жизни людей. Главное действующее лицо – Спасатель, призванный помогать, а не устанавливать закон и порядок, как милиционер или полицейский. Те, кто начинал, пытались создать структуру, заботящуюся об интересах человека, а не государства. На первое место в современной системе ценностей выходит отдельно взятый россиянин, а не вся Россия в целом, как было прежде. МЧС – это силовая структура двадцать первого века, которая выше всего ставит жизнь и безопасность каждого конкретного человека, а не какие-то абстрактные общегосударственные интересы, ради которых силовики испокон веку забывали о человеке и приносили его в жертву общественным, коллективным, а чаще всего – своим, корпоративным, интересам.
Терпение прежних российских силовиков, наконец, лопнуло, и они начали против нас, спасателей, необъявленную войну – провокации, интриги, разного рода подставки, выливающиеся иной раз в откровенные диверсии. МЧС вынуждено было создать секретную службу, главная задача которой – противостоять проискам ФСБ, разрушать ее интриги, нейтрализовать ее попытки дискредитировать наши действия и вообще всю нашу структуру.
Несколько последних заданий, которые получала наша группа, убедили меня в том, что наш командир – полковник Григорий Абрамович Воротников – работает на эмчеэсовскую контрразведку, в чем, собственно говоря, ничего удивительного не было, потому что генерал Чугунков – его старый друг, с которым вместе они все это начинали... А совсем недавно Грэг рассказал мне об этом сам и еще сообщил, что согласился на уговоры Министра и Чугункова возглавить министерскую информационно-аналитическую службу, а руководство нашей тарасовской группой решил передать мне. И вот пожалуйста – он лежит в больнице!
А мне очень нужен его совет. Сама я, возможно, даже права не имею вмешиваться во взаимоотношения людей, на которых падает тень подозрения в сотрудничестве с ФСБ. Чугунков чуть не выматерил меня, когда я сообщила ему, что ко мне попали сведения о том, что один из Первых Спасателей, входящий в число главных руководителей МЧС, является тайным агентом ФСБ. У меня не было никаких доказательств этого, но было убедительное свидетельство, что человек, сообщивший мне об этом агенте, говорил правду – он искренне считал, что я умру, так и не успев ничего никому сообщить. Случилось так, что ролями мы с ним поменялись, – я осталась в живых, а он... Он провалился в горящий торф и унес с собой всю информацию, которой обладал...
Чугунков долго доказывал мне, что это дезинформация, что сама идея – бредовая, но я стояла на своем, и в результате мне удалось его убедить. Но, как оказалось, ненадолго. Едва он вернулся в Москву и взглянул еще раз на своих друзей, одного из которых должен был объявить предателем и шпионом, сомнения снова взяли в нем верх. Он позвонил мне и сказал, что отменяет свой устный приказ. И он, и я прекрасно поняли, о чем идет речь. Это значило, что мне не нужно разрабатывать план операции по выявлению агента. Я не должна даже думать об этом, а уж говорить с кем-либо... Чугунков так и сказал: «Забудь об этом!»
Легко сказать – забудь! Я не умею отдавать приказы своей голове. Не думать об этом еще можно, конечно, попробовать, но забыть!.. Все равно – не получится. Для меня это слишком важно. Я должна верить в Первых Спасателей. Искать среди них предателя – все равно что рубить тот самый сук, на котором устроено все наше гнездо. Но я же не могу согласиться с тем, что этот человек будет и дальше нас всех предавать!
Поэтому мне и нужен был совет Григория Абрамовича – что делать с мучающей меня проблемой?
Я вошла к нему в палату с надеждой, что состояние его и впрямь улучшилось, как это утверждают врачи. Но Григорий Абрамович все так же разглядывал потолок, и я даже не знала, чувствует он мое присутствие или нет, слышит меня или не слышит.
Я присела на стул рядом с кроватью. Помолчали.
– Как дела? – спросила я.
«Нормально, – молча ответил Григорий Абрамович. – Скучновато вот только. Я подозреваю, что ты и половины новостей мне не рассказываешь... Что, настолько плохие новости?»
– А что рассказывать? У нас затишье, Григорий Абрамович. Вторую неделю сидим без дела. Ничего в России, слава богу, не случается. Мы тоже скучаем... Игорек с Эркюлем Пуаро соревнуется – дочитывает рассказ до половины, книжку закрывает и пытается вычислить преступника.
«Ну и как успехи?» – спросил Григорий Абрамович.
– По-моему, очень неплохо, – ответила я. – Раскрываемость у него – восемьдесят процентов. Пуаро он, конечно, проигрывает, у того – все сто процентов. Но Игорек говорит, что Пуаро соревнуется нечестно, он применяет интерактивные методы раскрытия преступлений, а Игорек вынужден довольствоваться наблюдениями со стороны...
Я помолчала секунду и добавила:
– Сходим, в общем, с ума потихоньку...
Григорий Абрамович, как мне показалось, вздохнул. Я посмотрела на него внимательно, но он лежал все так же неподвижно и безмолвно.
«Ну-ка, давай, выкладывай, что тебя беспокоит, – сказал Григорий Абрамович. – Не умеешь ты притворяться. Лучше и не начинай. У тебя на лице все написано. С Сергеем своим все никак решить не можете – кому первому шаг навстречу делать?»
– Нет, с Сергеем мы не виделись давно, – ответила я, смутившись от его компетентности в моих личных делах. – И разговаривать о нем я не хочу...
В детстве я знала в больничном дворе каждый камень и каждое дерево, а сама больница никогда не ассоциировалась у меня с болью и страданием – только с игрой, весельем и компанией друзей. Тогда мы не знали ни о смерти, ни о боли, а самым страшным на свете казался санитар Федор из больничного морга – вечно пьяный и вечно мрачный, небритый, всегда – в темно-синем халате. Он выходил из своего подвала, куда отвозил тела умерших, садился на пустой ящик из-под молочных бутылок, курил и думал о своем, щурясь на солнце, а мы дрожали от страха, считая, что это он высматривает нас, чтобы схватить и утащить в свой подвал. Зачем? Тогда мы себе этот вопрос не задавали.
Теперь я не узнаю фединскую больницу. Вернее – не узнаю свои ощущения, когда прохожу мимо. Я почти боюсь ее молчаливых корпусов, в палаты которых мои друзья попадают изломанными и израненными. Некоторые из них навсегда остаются в этих палатах, пропадают без следа. Впрочем, след, конечно, есть – в моей памяти, но... Я больше не вижу их улыбок, не слышу их смеха и при встрече не прячу свою руку от их протянутой для рукопожатия руки – мои друзья-спасатели не умеют рассчитывать силы, когда жмут руку женщине.
Вот и сейчас в одном из корпусов «фединки» лежит безмолвный Григорий Абрамович и смотрит в потолок долгим усталым взглядом... А я подхожу к больничной ограде, и в сердце у меня шевелится неприятный страх – неужели своего первого командира, нашего любимого Грэга, мне придется теперь видеть только здесь?..
Григорий Абрамович был ранен, когда наша федеральная спасательная группа выполняла особое поручение министерской контрразведки во время тушения лесного пожара в Подмосковье. Два пулевых ранения в голову, и вот уже скоро месяц, как он лежит парализованный. А командиром тарасовской ФСГ стала я – капитан МЧС, экстремальный психолог второй категории Ольга Николаева. До сих пор не могу привыкнуть к тому, что теперь за действия группы я целиком несу ответственность и что мне подчиняются любитель головоломок и детективных повестей Игорек и стеснительно-грубоватый дядя Саша Масляков по прозвищу Кавээн – обладатель стальных мускулов и снайперских глаз. Но главное – не могу поверить, что «фединка» теперь отдаст свою добычу, что Григорий Абрамович сумеет из нее выбраться... Хотя и хочу, очень хочу верить в это.
Я прихожу к Григорию Абрамовичу каждый день перед тем, как идти в управление к ребятам. Люблю приходить к нему рано утром, когда, кроме нянечек, в больнице все еще спят, в коридорах тихо и безлюдно, даже на больницу не похоже. Рассказываю ему все, что вчера случилось, все свои радости и неприятности, а их у командира группы всегда хватает.
Сегодня я иду к Григорию Абрамовичу посоветоваться по очень трудному для меня вопросу.
Совет мне нужен именно его, потому что предмет, о котором я хочу посоветоваться, слишком деликатного свойства. Речь идет о задании, которое мне дал руководитель службы внутренних расследований, или контрразведки, как мы ее называем, генерал Чугунков. Дал устно, без всякого приказа, потому что доверить такое бумаге может только сумасшедший!
Я чувствую, здесь немного придется пояснить, иначе будет непонятно, при чем здесь раненый Григорий Абрамович и мое секретное задание...
Дело в том, что наше МЧС – Министерство чрезвычайных ситуаций – за десять лет, которые оно существует, а особенно за последние годы, превратилось в реальную силу, в альтернативную силовую структуру, способную противостоять Федеральной службе безопасности, МВД, всякого рода спецслужбам и спецподразделениям. Жизнь в России по самому своему содержанию стала чрезвычайной, поэтому нам теперь до всего есть дело: от природных катастроф до акций социального протеста. Понятно, что не всем это нравится. Наибольшее раздражение силы МЧС вызывают у людей, долгое время привыкших считать свою структуру монополистом во всякого рода чрезвычайных «разборках». Я имею в виду ФСБ и тех, кто ею руководит, а там осталось достаточно много людей, помнящих времена, когда ФСБ обозначалась другой аббревиатурой – КГБ, а самые старые из них могут рассказать еще и про ЧК.
Их раздражение объясняется тем, что МЧС построено на принципиально других основаниях. Система внутренних взаимоотношений в структурах МЧС во многом определяется неписаным Кодексом Первых Спасателей, которые и организовывали эту службу, думая прежде всего не о централизме и единоначалии, а о том, что в чрезвычайной ситуации речь идет о жизни людей. Главное действующее лицо – Спасатель, призванный помогать, а не устанавливать закон и порядок, как милиционер или полицейский. Те, кто начинал, пытались создать структуру, заботящуюся об интересах человека, а не государства. На первое место в современной системе ценностей выходит отдельно взятый россиянин, а не вся Россия в целом, как было прежде. МЧС – это силовая структура двадцать первого века, которая выше всего ставит жизнь и безопасность каждого конкретного человека, а не какие-то абстрактные общегосударственные интересы, ради которых силовики испокон веку забывали о человеке и приносили его в жертву общественным, коллективным, а чаще всего – своим, корпоративным, интересам.
Терпение прежних российских силовиков, наконец, лопнуло, и они начали против нас, спасателей, необъявленную войну – провокации, интриги, разного рода подставки, выливающиеся иной раз в откровенные диверсии. МЧС вынуждено было создать секретную службу, главная задача которой – противостоять проискам ФСБ, разрушать ее интриги, нейтрализовать ее попытки дискредитировать наши действия и вообще всю нашу структуру.
Несколько последних заданий, которые получала наша группа, убедили меня в том, что наш командир – полковник Григорий Абрамович Воротников – работает на эмчеэсовскую контрразведку, в чем, собственно говоря, ничего удивительного не было, потому что генерал Чугунков – его старый друг, с которым вместе они все это начинали... А совсем недавно Грэг рассказал мне об этом сам и еще сообщил, что согласился на уговоры Министра и Чугункова возглавить министерскую информационно-аналитическую службу, а руководство нашей тарасовской группой решил передать мне. И вот пожалуйста – он лежит в больнице!
А мне очень нужен его совет. Сама я, возможно, даже права не имею вмешиваться во взаимоотношения людей, на которых падает тень подозрения в сотрудничестве с ФСБ. Чугунков чуть не выматерил меня, когда я сообщила ему, что ко мне попали сведения о том, что один из Первых Спасателей, входящий в число главных руководителей МЧС, является тайным агентом ФСБ. У меня не было никаких доказательств этого, но было убедительное свидетельство, что человек, сообщивший мне об этом агенте, говорил правду – он искренне считал, что я умру, так и не успев ничего никому сообщить. Случилось так, что ролями мы с ним поменялись, – я осталась в живых, а он... Он провалился в горящий торф и унес с собой всю информацию, которой обладал...
Чугунков долго доказывал мне, что это дезинформация, что сама идея – бредовая, но я стояла на своем, и в результате мне удалось его убедить. Но, как оказалось, ненадолго. Едва он вернулся в Москву и взглянул еще раз на своих друзей, одного из которых должен был объявить предателем и шпионом, сомнения снова взяли в нем верх. Он позвонил мне и сказал, что отменяет свой устный приказ. И он, и я прекрасно поняли, о чем идет речь. Это значило, что мне не нужно разрабатывать план операции по выявлению агента. Я не должна даже думать об этом, а уж говорить с кем-либо... Чугунков так и сказал: «Забудь об этом!»
Легко сказать – забудь! Я не умею отдавать приказы своей голове. Не думать об этом еще можно, конечно, попробовать, но забыть!.. Все равно – не получится. Для меня это слишком важно. Я должна верить в Первых Спасателей. Искать среди них предателя – все равно что рубить тот самый сук, на котором устроено все наше гнездо. Но я же не могу согласиться с тем, что этот человек будет и дальше нас всех предавать!
Поэтому мне и нужен был совет Григория Абрамовича – что делать с мучающей меня проблемой?
Я вошла к нему в палату с надеждой, что состояние его и впрямь улучшилось, как это утверждают врачи. Но Григорий Абрамович все так же разглядывал потолок, и я даже не знала, чувствует он мое присутствие или нет, слышит меня или не слышит.
Я присела на стул рядом с кроватью. Помолчали.
– Как дела? – спросила я.
«Нормально, – молча ответил Григорий Абрамович. – Скучновато вот только. Я подозреваю, что ты и половины новостей мне не рассказываешь... Что, настолько плохие новости?»
– А что рассказывать? У нас затишье, Григорий Абрамович. Вторую неделю сидим без дела. Ничего в России, слава богу, не случается. Мы тоже скучаем... Игорек с Эркюлем Пуаро соревнуется – дочитывает рассказ до половины, книжку закрывает и пытается вычислить преступника.
«Ну и как успехи?» – спросил Григорий Абрамович.
– По-моему, очень неплохо, – ответила я. – Раскрываемость у него – восемьдесят процентов. Пуаро он, конечно, проигрывает, у того – все сто процентов. Но Игорек говорит, что Пуаро соревнуется нечестно, он применяет интерактивные методы раскрытия преступлений, а Игорек вынужден довольствоваться наблюдениями со стороны...
Я помолчала секунду и добавила:
– Сходим, в общем, с ума потихоньку...
Григорий Абрамович, как мне показалось, вздохнул. Я посмотрела на него внимательно, но он лежал все так же неподвижно и безмолвно.
«Ну-ка, давай, выкладывай, что тебя беспокоит, – сказал Григорий Абрамович. – Не умеешь ты притворяться. Лучше и не начинай. У тебя на лице все написано. С Сергеем своим все никак решить не можете – кому первому шаг навстречу делать?»
– Нет, с Сергеем мы не виделись давно, – ответила я, смутившись от его компетентности в моих личных делах. – И разговаривать о нем я не хочу...