Разумеется, и по своему составу, и по творческим интенциям российский андеграунд был в высшей степени неоднороден и ни в коем случае не может рассматриваться как единое направление или эстетическая школа. К нему, – свидетельствует Александр Мулярчик, – «могли относиться работы как авангардистского, так и натуралистически-реалистического склада», а деятели андеграунда могли выступать как в роли диссидентов – открытых борцов с правящей системой, так и в роли равнодушных к политике внутренних эмигрантов, добровольно ушедших в «поколение дворников и сторожей». Правомерно поэтому говорить и о сегментарности внутреннего устройства андеграунда, когда, по словам Юрия Арабова, «во главе любой из школ (сект) андеграунда стоят один-два авторитета, находящихся в скрытом противоречии друг с другом и формирующих общий художественный портфель школы в соответствии со своими пристрастиями, чаще человеческими, чем художественными». А поскольку, – продолжим цитату, – «коллективное существование рождает иллюзию общности и дружбы», то каждая из сект (секций) андеграунда стремилась к афишированию этой коллективности, что находило отражение в разного рода квартирных выставках и концертах, в проведении домашних семинаров и обсуждений, в подготовке и издании нелегальных журналов и альманахов, в учреждении корпоративных литературных премий (такова, например, премия Андрея Белого).
И характерно, что последними свидетельствами полноценного бытия андеграунда в России явились как раз коллективные действия – выпуск альманахов «Метрополь» (1979), «Каталог» (1981), «Круг» (1985), создание полулегальных «Клуба-81» в Ленинграде и клуба «Поэзия» в Москве. С расцветом гласности и соответственно исчезновением как цензуры, так и единого Союза писателей андеграунд ушел в историю российской культуры, оставив по себе лишь ностальгические воспоминания: «Андеграунд для моего поколения все равно что гоголевская “Шинель” – все мы из нее вышли» (Ю. Арабов).
См. БОГЕМА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПОВЕДЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ; ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ И НЕПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; СООБЩЕСТВО ЛИТЕРАТУРНОЕ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ; ТУСОВКА ЛИТЕРАТУРНАЯ
АНТИАМЕРИКАНИЗМ, АНТИГЛОБАЛИЗМ И АНТИЛИБЕРАЛИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
АНТИИСЛАМИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
АНТИУТОПИЯ, УТОПИЯ
В том же, впрочем, году у Стругацких появилась повесть «Попытка к бегству», а спустя малый срок «Хищные вещи века», «Улитка на склоне», «Сказка о Тройке», «Гадкие лебеди», «Второе нашествие марсиан», в которых, – как говорит Ирина Арзамасцева, – «утверждается непознаваемость и непредсказуемость прогресса, поскольку, по мнению авторов, любое его направление ведет к насилию и тоталитаризму в разных формах, замыкает историю в кольцо ненависти».
Тем самым и в подцензурной советской фантастике праздничные утопии, и без того представленные очень скупо (разве лишь «Туманностью Андромеды» Ивана Ефремова, опубликованной в 1956 году), окончательно сдались под напором мрачных антиутопий, доказывающих, что, как бы настоящее ни было отвратительно, будущее нас всех ожидает еще худшее. Традиции, заложенные Евгением Замятиным в романе «Мы» (1920), с тех пор так и доминируют, если вести счет от появившихся первоначально в там– и самиздате книг Николая Аржака (Юлия Даниэля) «Говорит Москва» (1959), Абрама Терца (Андрея Синявского) «Любимов» (1963), Александра Зиновьева «Зияющие высоты» (1974), Василия Аксенова «Остров Крым» (1979), Фазиля Искандера «Кролики и удавы» (1982), Владимира Войновича «Москва 2042» (1986), Анатолия Гладилина «Французская Советская Социалистическая Республика» (1987) до «Невозвращенца» Александра Кабакова (1988) – первого, по сути, отклика на горбачевскую перестройку и угрозы, которые она несет с собою.
Романы-предупреждения, как еще называют антиутопии, разумеется, разнятся между собою и по панорамности воспроизводимых картин будущего, и по идеологическому заряду, и по художественному уровню, что позволяет критике одни произведения отнести к качественной или миддл-литературам, а другие отправить в зону масскульта. В основу сюжета могут быть положены и сексуальные фантазии («Гример и Муза» Леонида Латынина, «Нет» Линор Горалик и Сергея Кузнецова), и фантазии геополитические («Геополитический романс» и «Реформатор» Юрия Козлова, «Война за “Асгард”» Кирилла Бенедиктова, «Сверхдержава» Андрея Плеханова), и опасения, связанные с глобализацией («На будущий год в Москве» Вячеслава Рыбакова) или «мусульманизацией» России («Маскавская Мекка» Андрея Волоса), и представления о том, каким станет мир после ядерной (или любой другой) катастрофы («Закон фронтира» Олега Дивова, «Кысь» Татьяны Толстой). Но в любом случае – идет ли речь о «Палисандрии» Саши Соколова, «Новом ледниковом периоде» и «Записках экстремиста» Анатолия Курчаткина, «Желтой стреле» Виктора Пелевина или «Новых Робинзонах» Людмилы Петрушевской – антиутопии лишь укрупняют и зачастую доводят до сатирического гротеска те явления и тенденции, что уже присутствуют в нашей действительности. Причем авторы антиутопических произведений, как правило, исключают саму возможность позитивного сценария развития событий, что свидетельствует о депрессивности писательской фантазии, а читателя, – по метафорическому выражению Юрия Борева, – ставит в положение «былинного богатыря: направо пойдешь – коня потеряешь, налево – голову сложишь».
См. АЛЬТЕРНАТИВНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА; ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ФАНТАСТИКА; ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ
АПАРТЕИД В ЛИТЕРАТУРЕ
Учитывая, что преимущественным вниманием высшей школы, издателей, средств массовой информации и соответственно читающей публики пользуется либерально-западническая ветвь российской культуры, не стоит удивляться тому, что сложившаяся ситуация не кажется подавляющему большинству ее представителей хоть сколько-нибудь тревожной или опасной. Нечастые попытки (например, Льва Аннинского, Павла Басинского или автора этих строк) поставить эту проблему в фокус общественно-литературного обсуждения, понимания не встречают. Как не встречают его и идущие из противоположного лагеря призывы Владимира Бондаренко: «Птица-Русь всегда летит с двумя крылами, так было и так будет. Крыло западничества, крыло русскости, почвенности. Какому либеральному идиоту пришла мысль отрезать крыло? И куда же любезные либералы полетели с одним крылом: прямиком на литературную помойку? Разве тоска не нападает, ностальгия не гложет по утраченному единству?»
Понять такого рода озабоченность нетрудно, так как пребывание в добровольной изоляции от общенационального литературного процесса ведет писателей-патриотов ко все большей и большей маргинализации, представляя их совокупную творческую деятельность такой же локальной и экзотической субкультурой, как, допустим, гей-литература или фэнтези-проза. Но ответы на бондаренковский вопрос: «Нужны ли нам две разбегающиеся галактики внутри культуры одной страны? Такого же нет нигде в мире», – если и приходят, то из того же коммуно-патриотического лагеря, и ответы остужающие, влекущие отнюдь не к поиску консенсуса или любой формулы мирного сосуществования в литературе: «Требуется вполне осознанное и решительное размежевание среди интеллигенции. Прежние недомолвки и увертки более недопустимы. Те, кто не принимает перспективы духовной и физической гибели России, должны прямо заявить, что более не будут терпеть деятельности духовных погромщиков….» (Александр Панарин).
Приходится делать вывод, что подводить окончательный итог гражданской войне демократов и патриотов пока еще рано. В конце концов, политика расовой сегрегации в ЮАР продержалась 45 лет, и не исключено, что нынешний идеологический водораздел не исчезнет, но сменится каким-либо иным, – например, гендерным, на котором настаивают наиболее отчаянные феминистки, утверждающие, что нет и не может быть ничего общего между женской и фаллократической литературами.
См. БАРРИКАДНОЕ МЫШЛЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В ЛИТЕРАТУРЕ; КОНВЕРГЕНЦИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ; ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС; МАРГИНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; МУЛЬТИЛИТЕРАТУРА; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ
АТРИБУЦИЯ
Проблема атрибуции наполнилась новым содержанием в советскую эпоху. Во-первых, потому что, начиная с конца 1920-х годов, в печать в массовом порядке пошли произведения, созданные в технике так называемой «литературной записи» (то есть подписанные реальным человеком – например, знатным рабочим, полководцем, деятелем политики, бизнеса или культуры, – но не написанные им самостоятельно, а лишь записанные с его слов или по материалам, им предоставленным, – здесь классическими следует признать случаи с авторством «Малой земли», «Возрождения» и «Целины», за которые Ленинскую премию получил Леонид Брежнев, или автобиографических книг, будто бы надиктованных Борисом Ельциным). Во-вторых, потому что в ряде случаев авторы, чье появление в печати было исключено, вынуждены были идти на подлог, публикуя свои произведения под именами, которые добровольно предоставляли им их друзья, чье положение в литературном мире было более устойчивым (примером здесь могут служить некоторые переводы, подписанные именем Анны Ахматовой, или переводы, которые Юлий Даниэль, вернувшись из лагеря, печатал под именами своих друзей). И наконец, в-третьих, потому что распространилась практика, когда автор писал произведения по оплаченному заказу и соответственно под именем другого лица, нуждавшегося по тем или иным причинам в приобретении и/или упрочении собственного писательского статуса. Здесь чаще всего рассказывают о мастерах так называемой «секретарской» литературы, прибегавших к услугам «литературных негров», и о представителях литературы народов СССР, которые таким образом покупали себе авторство произведений, всецело созданных их «переводчиками», так что вопрос об авторстве мог рассматриваться уже как специфически частный случай вопроса о плагиате.
Тем не менее из сугубо академической (или моральной) проблемы в проблему гражданского права атрибуция превратилась только в 1990-е годы, когда роль правообладателя стали присваивать себе издатели и либо под одним и тем же именем появлялись (появляются) произведения разных авторов, либо произведение, подписанное одним именем, оказывалось (оказывается) результатом коллективного творчества, где одно лицо выдвигает сюжетную идею, другое – сочиняет основной массив текста (или часть его), третье – берет на себя диалоги, а четвертое – пейзажи или, предположим, эротические сцены. Мир коммерческой литературы постоянно порождает сплетни, слухи и предположения о том, кому «на самом деле» принадлежит авторство того или иного сериального проекта или произведений, составляющих этот проект. Причем, поскольку на практике вопрос об авторстве ныне интерпретируется как строго охраняемая (в том числе и контрактами) коммерческая тайна издателя, слухи такого рода приобретают гласное подтверждение лишь изредка – когда функции филологической экспертизы и сертифицирующей инстанции приходится брать на себя суду. Среди наиболее известных случаев такого рода – многолетняя тяжба вокруг романов «Журналист для Брежнева» (1982), «Красная площадь» (1983) и др., которые при первых публикациях были подписаны именами Эдуарда Тополя и Фридриха Незнанского, лишь недавно (20.02.2004) увенчавшаяся судебным постановлением о том, что единственным автором этих произведений следует считать Э. Тополя. Достоянием гласности стал также приговор суда, удостоверивший принадлежность криминальной серии «Я – вор в законе» не Евгению Сухову, чье имя стоит на обложках книг, а коллективу авторов, передавших свои права издательству «АСТ-Пресс».
И характерно, что последними свидетельствами полноценного бытия андеграунда в России явились как раз коллективные действия – выпуск альманахов «Метрополь» (1979), «Каталог» (1981), «Круг» (1985), создание полулегальных «Клуба-81» в Ленинграде и клуба «Поэзия» в Москве. С расцветом гласности и соответственно исчезновением как цензуры, так и единого Союза писателей андеграунд ушел в историю российской культуры, оставив по себе лишь ностальгические воспоминания: «Андеграунд для моего поколения все равно что гоголевская “Шинель” – все мы из нее вышли» (Ю. Арабов).
См. БОГЕМА ЛИТЕРАТУРНАЯ; ПОВЕДЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ; ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ И НЕПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; СООБЩЕСТВО ЛИТЕРАТУРНОЕ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ; ТУСОВКА ЛИТЕРАТУРНАЯ
АНТИАМЕРИКАНИЗМ, АНТИГЛОБАЛИЗМ И АНТИЛИБЕРАЛИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
У антиамериканизма в России – давние корни, и понятно, что как уцелевшие до наших дней мастера социалистического реализма, так и их верные почитатели до сих пор видят в Соединенных Штатах нашего врага №?1, а в американской культуре не усматривают решительно ничего, кроме бездуховности, аморализма и низкопробной коммерческой развлекательности. В 1990-е годы эти ряды пополнились теми, кто к советской пропаганде был, может быть, и нечувствителен, но, не справившись с чувством национального унижения, вызванного поражением нашей страны в холодной войне, именно Америке адресовал свои проклятия, свои жалобы и пени. И наконец ближе к рубежу тысячелетий американизация была осознана как один из синонимов, во-первых, – как заметил Эрик Булатов, – ненавистной всем коммерциализации культуры, а во-вторых, ненавистной многим глобализации, так что – сошлемся на авторитетное мнение Андрэ Глюксмана, – мир охватила «лихорадка антиамериканского единодушия», и – чем дальше, тем больше – «антиамериканизм становится единственно доминирующей во всем мире идеологией».
Разумеется, воззрения тех, кто Америку и американцев недолюбливает (презирает, ненавидит, боится – подберите точное слово сами), а глобализацию считает злонамеренным покушением на национально-культурную идентичность, отнюдь не обязательно антилиберальны. В этом смысле нет сомнения, что язвительные выпады Татьяны Толстой в сторону страны и культуры, приютившей ее в 1990-е годы, – никак не ровня шуточкам Михаила Задорнова, сарказмам Александра Зиновьева или геополитическим фантазмам Александра Дугина. Как, в свою очередь, нетрудно увидеть отличия между проклятьями Юнны Мориц (поэма «Звезда сербости») в адрес натовцев, всему миру навязывающих свои представления о демократии, и романом Павла Крусанова «Американская дырка», где с глумливо мстительным удовольствием рассказывается о том, как в результате хитроумной каверзы россиян «Америка проваливалась в собственный толчок. На восточном побережье в магазинах пропали тушенка, крупы, соль и спички, а на западном в целях экономии энергоресурсов начались веерные отключения электричества», так что «Техас заявил о выходе из Союза Американских Штатов, Луизиана, Южная Каролина, Арканзас, Джорджия, Алабама, Миссисипи и Флорида опубликовали совместную декларацию о независимости и создании нового государства на конфедеративной основе».
И тем не менее… Если единого антиамериканского, антиглобалистского, антилиберального фронта в отечественной культуре нулевого десятилетия даже и нет, говорить о стяжении этих «анти» в некое доминирующее умонастроение все-таки правомерно. Так, Олег Дивов, заметив, что «в стилистике либерпанка вполне возможна проамериканская вещь. Ибо понятие “Америка” не равно понятию “страна победившего либерализма”», тут же был вынужден оговориться: «Другой разговор, что наши либерпанки не скрывают своего личного антиамериканизма».
И действительно, очень многие современные писатели, особенно работающие в сфере массовой и миддл-словесности, этого умонастроения не только не скрывают, но и кладут его в основу своего авторского месседжа, своих сюжетно-тематических построений. И то, что у Вячеслава Рыбакова в романе «На следующий год в Москве» или у Кирилла Бенедиктова в романе «Война за “Асгард”» еще совсем недавно воспринималось как шокирующая сюжетно-смысловая неожиданность, как смелое предупреждение о неисключенной опасности, стало общим местом у их последователей. Достаточно отметить, что только в 2005 году вышло четыре романа-антиутопии («Пленных не брать» Виктора Бурцева, «Московский лабиринт» Олега Кулагина, «Татарский удар» Шамиля Идиатуллина, «Омега» Андрея Валентинова), где описывается оккупация России (или Украины) силами НАТО. Причем понятно, что, – как говорит Антон Первушин, – «положительных героев с той стороны бруствера нет и быть не может», а «весь мир за пределами Российской Федерации населен одними уродами».
Так обстоит дело в фантастике, где возникло даже особое направление (его назвали либерпанком), эксплуатирующее мотивы национального унижения и национальной амбициозности россиян. Но так же, если еще не круче, разворачиваются и сходные процессы в сугубо масскультовых боевиках о войне на Балканах и на Кавказе или о борьбе с терроризмом и о деятельности наших доблестных спецслужб, как в старину, обезвреживающих бессчетных шпионов и диверсантов. Читая романы Дмитрия Черкасова, Максима Калашникова, иных многих, отчетливо видишь, как вновь и вновь воспроизводится ситуация осажденной крепости, как в очередной раз устанавливается синонимическая связь между понятиями «чужой» и «чуждый», априорно «враждебный», как оживает давно, казалось бы, забытое чувство национальной гордыни и национального превосходства – хотя бы только морального. И становится ясно, что только отсутствие какого бы то ни было пиара, какого бы то ни было внимания со стороны квалифицированного читательского меньшинства, критики, средств массовой информации лишает наиболее яркие книги такого типа возможности превратиться в бестселлеры – по образцу ставшего культовым фильма Алексея Балабанова «Брат-2».
Разумеется, антиамериканский, антиглобалистский, антилиберальный импульсы рождаются не совсем уж на пустом месте – геополитическая практика сначала Билла Клинтона, а затем и Джорджа Буша-младшего, навязавших Соединенным Штатам роль «мирового жандарма-демократизатора», держит в напряжении отнюдь не только народы стран-изгоев, но и миллионы европейцев. Здесь спору нет, и нет, следовательно, оснований полагать, что волна антиамериканизма схлынет сама собою. Другой вопрос: надо ли средствами искусства вздымать эту волну и насколько на пользу нашим соотечественникам пойдет жизнь в состоянии para bellum, которую как единственно возможную версию исторической судьбы России со все большей и большей последовательностью предлагают нам творцы антиамериканских и антиглобалистских ужастиков?
См. ИДЕЙНОСТЬ И ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ; ИМПЕРСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; ЛИБЕРПАНК; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ
Разумеется, воззрения тех, кто Америку и американцев недолюбливает (презирает, ненавидит, боится – подберите точное слово сами), а глобализацию считает злонамеренным покушением на национально-культурную идентичность, отнюдь не обязательно антилиберальны. В этом смысле нет сомнения, что язвительные выпады Татьяны Толстой в сторону страны и культуры, приютившей ее в 1990-е годы, – никак не ровня шуточкам Михаила Задорнова, сарказмам Александра Зиновьева или геополитическим фантазмам Александра Дугина. Как, в свою очередь, нетрудно увидеть отличия между проклятьями Юнны Мориц (поэма «Звезда сербости») в адрес натовцев, всему миру навязывающих свои представления о демократии, и романом Павла Крусанова «Американская дырка», где с глумливо мстительным удовольствием рассказывается о том, как в результате хитроумной каверзы россиян «Америка проваливалась в собственный толчок. На восточном побережье в магазинах пропали тушенка, крупы, соль и спички, а на западном в целях экономии энергоресурсов начались веерные отключения электричества», так что «Техас заявил о выходе из Союза Американских Штатов, Луизиана, Южная Каролина, Арканзас, Джорджия, Алабама, Миссисипи и Флорида опубликовали совместную декларацию о независимости и создании нового государства на конфедеративной основе».
И тем не менее… Если единого антиамериканского, антиглобалистского, антилиберального фронта в отечественной культуре нулевого десятилетия даже и нет, говорить о стяжении этих «анти» в некое доминирующее умонастроение все-таки правомерно. Так, Олег Дивов, заметив, что «в стилистике либерпанка вполне возможна проамериканская вещь. Ибо понятие “Америка” не равно понятию “страна победившего либерализма”», тут же был вынужден оговориться: «Другой разговор, что наши либерпанки не скрывают своего личного антиамериканизма».
И действительно, очень многие современные писатели, особенно работающие в сфере массовой и миддл-словесности, этого умонастроения не только не скрывают, но и кладут его в основу своего авторского месседжа, своих сюжетно-тематических построений. И то, что у Вячеслава Рыбакова в романе «На следующий год в Москве» или у Кирилла Бенедиктова в романе «Война за “Асгард”» еще совсем недавно воспринималось как шокирующая сюжетно-смысловая неожиданность, как смелое предупреждение о неисключенной опасности, стало общим местом у их последователей. Достаточно отметить, что только в 2005 году вышло четыре романа-антиутопии («Пленных не брать» Виктора Бурцева, «Московский лабиринт» Олега Кулагина, «Татарский удар» Шамиля Идиатуллина, «Омега» Андрея Валентинова), где описывается оккупация России (или Украины) силами НАТО. Причем понятно, что, – как говорит Антон Первушин, – «положительных героев с той стороны бруствера нет и быть не может», а «весь мир за пределами Российской Федерации населен одними уродами».
Так обстоит дело в фантастике, где возникло даже особое направление (его назвали либерпанком), эксплуатирующее мотивы национального унижения и национальной амбициозности россиян. Но так же, если еще не круче, разворачиваются и сходные процессы в сугубо масскультовых боевиках о войне на Балканах и на Кавказе или о борьбе с терроризмом и о деятельности наших доблестных спецслужб, как в старину, обезвреживающих бессчетных шпионов и диверсантов. Читая романы Дмитрия Черкасова, Максима Калашникова, иных многих, отчетливо видишь, как вновь и вновь воспроизводится ситуация осажденной крепости, как в очередной раз устанавливается синонимическая связь между понятиями «чужой» и «чуждый», априорно «враждебный», как оживает давно, казалось бы, забытое чувство национальной гордыни и национального превосходства – хотя бы только морального. И становится ясно, что только отсутствие какого бы то ни было пиара, какого бы то ни было внимания со стороны квалифицированного читательского меньшинства, критики, средств массовой информации лишает наиболее яркие книги такого типа возможности превратиться в бестселлеры – по образцу ставшего культовым фильма Алексея Балабанова «Брат-2».
Разумеется, антиамериканский, антиглобалистский, антилиберальный импульсы рождаются не совсем уж на пустом месте – геополитическая практика сначала Билла Клинтона, а затем и Джорджа Буша-младшего, навязавших Соединенным Штатам роль «мирового жандарма-демократизатора», держит в напряжении отнюдь не только народы стран-изгоев, но и миллионы европейцев. Здесь спору нет, и нет, следовательно, оснований полагать, что волна антиамериканизма схлынет сама собою. Другой вопрос: надо ли средствами искусства вздымать эту волну и насколько на пользу нашим соотечественникам пойдет жизнь в состоянии para bellum, которую как единственно возможную версию исторической судьбы России со все большей и большей последовательностью предлагают нам творцы антиамериканских и антиглобалистских ужастиков?
См. ИДЕЙНОСТЬ И ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ; ИМПЕРСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; ЛИБЕРПАНК; МАССОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ; ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ
АНТИИСЛАМИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
В отличие от антиамериканизма, который имеет у нас прочные корни, антиисламизм русским писателям (и русским читателям) в новинку. Это и понятно: если народы Западной и Южной Европы, начиная с эпохи крестовых походов и экспансии Османской империи, сотни лет воевали с мусульманами именно как с полиэтничным мусульманским миром, то Россия воспринимала своих геополитических соседей (чаще противников, иногда партнеров) на Юге не столько как иноверцев, сколько дифференцированно и конкретно – как персов и турок. И хотя, разумеется, идеологи российского империализма тоже не обходились без религиозной риторики, государственная внешняя практика на протяжении столетий была иной – прагматически осмотрительной и сбалансированной. Как, равным образом, и политика внутренняя, ибо царская власть никогда не ставила своей задачей истребление веры в Аллаха и форсированный демонтаж региональных исламских структур, а власть советская, относясь к исламу так же скверно, как и к любому другому «опиуму для народа», предпочитала, и не только в декларациях, поддерживать имперскую стратегию расслоения своих подданных на национально-культурные автономии. Благодаря чему даже и сейчас невозможно говорить о каком-либо единстве мусульман Поволжья, Кавказа и уж тем более Средней Азии, а бытовая ксенофобия носит у нас этнический, но отнюдь не конфессиональный характер. Ненавидят или боятся, иными словами, не мусульман как таковых, но, предположим, «лиц кавказской национальности» (равно как, заметим, и «лиц еврейской национальности», а не иудейского вероисповедания). Собственно же ислам воспринимается у нас как нечто, разумеется, экзотическое, знакомое скорее по «Подражаниям Корану» Александра Пушкина или по ушедшим в масскульт переводам Омара Хайяма и «Похождениям Ходжи Насреддина» Леонида Соловьева, но никак не безусловно враждебное.
И более того. Именно в исламе многие до сих пор видят естественного союзника православных в противостоянии Западу (Америке, католикам и протестантам, евреям, атлантистам и глобалистам). Вся надежда России на «исламский проект», – как твердит Шамиль Султанов, – «прежде всего потому, что любой русский-христианин является “человеком Послания Аллаха”, а по крови весьма перемешан с тюркскими народами». Того же мнения, с разного рода оговорками, и Тимур Пулатов, еще в 1993 году призвавший православных и правоверных объединиться в борьбе с иудео-атлантистской угрозой, и лирики коммуно-патриотического лагеря, выпустившие антологию стихов в честь Саддама Хусейна, и идеологи отечественного евразийства. Поэтому не удивительно, что даже в условиях войны на Кавказе религиозная карта практически не разыгрывается ни одной из сторон, а авторы наших новейших антиутопий рисуют будущее, в котором мусульманизация Москвы произошла отнюдь не в итоге исламской интервенции, а как следствие синтеза ислама и православия (роман Андрея Волоса «Маскавская Мекка»). Или представляют мусульман такой же жертвой мирового глобализма, как и русских, как и европейцев (роман Кирилла Бенедиктова «Война за “Асгард”»). Или, наконец, рассказывают о том, что именно наши мусульмане еще спасут Россию от окончательного развала, нанеся сокрушительный ракетно-ядерный «Татарский удар» (так называется роман Шамиля Идиатуллина) по Пентагону и Белому дому.
Перемены в этой стратегеме начались совсем недавно, и свет, как это обычно у нас водится, пришел с Запада, охваченного исламофобией. На русском языке издали знаменитую книгу итальянской публицистки Орианы Фаллачи «Гнев и гордость» (М., 2004), где сказано, что ислам уже развязал джихад, священную войну, «целью которой, может быть, и не является завоевание территории, но определенно является завоевание наших душ, ликвидация нашей свободы и нашей цивилизации ‹…›, и при этом будет разрушена наша культура, наше искусство, наша наука, наша мораль, наши ценности, наши удовольствия…» А русская писательница Елена Чудинова не просто заявила: «Сейчас главный враг христианства – ислам», но и четко сформулировала свою (для России принципиально новую) позицию: «Если выбирать между Кораном и гамбургером, я выбираю гамбургер. Ну, оккупирует нас Америка, это, конечно, будет грустно, но мы опять сочиним анекдоты, самиздат восстановим. Как-нибудь высвободимся, не впервой. Американцам нужны наши недра, а исламской экспансии – души».
Роман Е. Чудиновой «Мечеть Парижской Богоматери» (М., 2005), повествующий о борьбе считаных и обреченных на гибель христиан-подпольщиков против мусульман, на милость которым сдастся завтрашняя Европа, – пока только начало антиисламистского дискурса в русской литературе. Но ни у кого, кажется, нет сомнений в том, что эта «цепляющая» всех и каждого тема («Сегодня мусульмане явно заняли в книгах место марсиан из кошмаров Герберта Уэллса», – делится своими наблюдениями Анатолий Королев) в недальнем будущем будет подхвачена и развита. Как нет сомнений и в том, что нам недолго ждать и адекватного ответа от кого-либо из писателей, представляющих двадцать с лишним миллионов российских мусульман.
См. АЛЬТЕРНАТИВНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА; АНТИАМЕРИКАНИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ; АНТИУТОПИЯ, УТОПИЯ
И более того. Именно в исламе многие до сих пор видят естественного союзника православных в противостоянии Западу (Америке, католикам и протестантам, евреям, атлантистам и глобалистам). Вся надежда России на «исламский проект», – как твердит Шамиль Султанов, – «прежде всего потому, что любой русский-христианин является “человеком Послания Аллаха”, а по крови весьма перемешан с тюркскими народами». Того же мнения, с разного рода оговорками, и Тимур Пулатов, еще в 1993 году призвавший православных и правоверных объединиться в борьбе с иудео-атлантистской угрозой, и лирики коммуно-патриотического лагеря, выпустившие антологию стихов в честь Саддама Хусейна, и идеологи отечественного евразийства. Поэтому не удивительно, что даже в условиях войны на Кавказе религиозная карта практически не разыгрывается ни одной из сторон, а авторы наших новейших антиутопий рисуют будущее, в котором мусульманизация Москвы произошла отнюдь не в итоге исламской интервенции, а как следствие синтеза ислама и православия (роман Андрея Волоса «Маскавская Мекка»). Или представляют мусульман такой же жертвой мирового глобализма, как и русских, как и европейцев (роман Кирилла Бенедиктова «Война за “Асгард”»). Или, наконец, рассказывают о том, что именно наши мусульмане еще спасут Россию от окончательного развала, нанеся сокрушительный ракетно-ядерный «Татарский удар» (так называется роман Шамиля Идиатуллина) по Пентагону и Белому дому.
Перемены в этой стратегеме начались совсем недавно, и свет, как это обычно у нас водится, пришел с Запада, охваченного исламофобией. На русском языке издали знаменитую книгу итальянской публицистки Орианы Фаллачи «Гнев и гордость» (М., 2004), где сказано, что ислам уже развязал джихад, священную войну, «целью которой, может быть, и не является завоевание территории, но определенно является завоевание наших душ, ликвидация нашей свободы и нашей цивилизации ‹…›, и при этом будет разрушена наша культура, наше искусство, наша наука, наша мораль, наши ценности, наши удовольствия…» А русская писательница Елена Чудинова не просто заявила: «Сейчас главный враг христианства – ислам», но и четко сформулировала свою (для России принципиально новую) позицию: «Если выбирать между Кораном и гамбургером, я выбираю гамбургер. Ну, оккупирует нас Америка, это, конечно, будет грустно, но мы опять сочиним анекдоты, самиздат восстановим. Как-нибудь высвободимся, не впервой. Американцам нужны наши недра, а исламской экспансии – души».
Роман Е. Чудиновой «Мечеть Парижской Богоматери» (М., 2005), повествующий о борьбе считаных и обреченных на гибель христиан-подпольщиков против мусульман, на милость которым сдастся завтрашняя Европа, – пока только начало антиисламистского дискурса в русской литературе. Но ни у кого, кажется, нет сомнений в том, что эта «цепляющая» всех и каждого тема («Сегодня мусульмане явно заняли в книгах место марсиан из кошмаров Герберта Уэллса», – делится своими наблюдениями Анатолий Королев) в недальнем будущем будет подхвачена и развита. Как нет сомнений и в том, что нам недолго ждать и адекватного ответа от кого-либо из писателей, представляющих двадцать с лишним миллионов российских мусульман.
См. АЛЬТЕРНАТИВНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА; АНТИАМЕРИКАНИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ; АНТИУТОПИЯ, УТОПИЯ
АНТИУТОПИЯ, УТОПИЯ
от греч. anti – против, u – не, нет и topos – место.
Последней, кажется, утопией в русской литературе стал изданный впервые в 1962 году роман «Возвращение» («Полдень XXII век»), в котором братья Стругацкие нарисовали впечатляюще прекрасный мир сравнительно недальнего будущего, где хватает, конечно, проблем и конфликтов и где сохранились, увы, островки проклятого прошлого, но, вне всякого сомнения, торжествует дух исторического оптимизма и веры в безграничные возможности человеческого разума.В том же, впрочем, году у Стругацких появилась повесть «Попытка к бегству», а спустя малый срок «Хищные вещи века», «Улитка на склоне», «Сказка о Тройке», «Гадкие лебеди», «Второе нашествие марсиан», в которых, – как говорит Ирина Арзамасцева, – «утверждается непознаваемость и непредсказуемость прогресса, поскольку, по мнению авторов, любое его направление ведет к насилию и тоталитаризму в разных формах, замыкает историю в кольцо ненависти».
Тем самым и в подцензурной советской фантастике праздничные утопии, и без того представленные очень скупо (разве лишь «Туманностью Андромеды» Ивана Ефремова, опубликованной в 1956 году), окончательно сдались под напором мрачных антиутопий, доказывающих, что, как бы настоящее ни было отвратительно, будущее нас всех ожидает еще худшее. Традиции, заложенные Евгением Замятиным в романе «Мы» (1920), с тех пор так и доминируют, если вести счет от появившихся первоначально в там– и самиздате книг Николая Аржака (Юлия Даниэля) «Говорит Москва» (1959), Абрама Терца (Андрея Синявского) «Любимов» (1963), Александра Зиновьева «Зияющие высоты» (1974), Василия Аксенова «Остров Крым» (1979), Фазиля Искандера «Кролики и удавы» (1982), Владимира Войновича «Москва 2042» (1986), Анатолия Гладилина «Французская Советская Социалистическая Республика» (1987) до «Невозвращенца» Александра Кабакова (1988) – первого, по сути, отклика на горбачевскую перестройку и угрозы, которые она несет с собою.
Романы-предупреждения, как еще называют антиутопии, разумеется, разнятся между собою и по панорамности воспроизводимых картин будущего, и по идеологическому заряду, и по художественному уровню, что позволяет критике одни произведения отнести к качественной или миддл-литературам, а другие отправить в зону масскульта. В основу сюжета могут быть положены и сексуальные фантазии («Гример и Муза» Леонида Латынина, «Нет» Линор Горалик и Сергея Кузнецова), и фантазии геополитические («Геополитический романс» и «Реформатор» Юрия Козлова, «Война за “Асгард”» Кирилла Бенедиктова, «Сверхдержава» Андрея Плеханова), и опасения, связанные с глобализацией («На будущий год в Москве» Вячеслава Рыбакова) или «мусульманизацией» России («Маскавская Мекка» Андрея Волоса), и представления о том, каким станет мир после ядерной (или любой другой) катастрофы («Закон фронтира» Олега Дивова, «Кысь» Татьяны Толстой). Но в любом случае – идет ли речь о «Палисандрии» Саши Соколова, «Новом ледниковом периоде» и «Записках экстремиста» Анатолия Курчаткина, «Желтой стреле» Виктора Пелевина или «Новых Робинзонах» Людмилы Петрушевской – антиутопии лишь укрупняют и зачастую доводят до сатирического гротеска те явления и тенденции, что уже присутствуют в нашей действительности. Причем авторы антиутопических произведений, как правило, исключают саму возможность позитивного сценария развития событий, что свидетельствует о депрессивности писательской фантазии, а читателя, – по метафорическому выражению Юрия Борева, – ставит в положение «былинного богатыря: направо пойдешь – коня потеряешь, налево – голову сложишь».
См. АЛЬТЕРНАТИВНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПРОЗА; ДЕПРЕССИВНОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ФАНТАСТИКА; ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ
АПАРТЕИД В ЛИТЕРАТУРЕ
от африкаанс apartheid – раздельное проживание.
Ситуация, сложившаяся в 1990-е годы после завершения вничью гражданской войны в литературе и означающая – как некогда в Южной Африке – вынужденно совместное, но раздельное проживание либерально-западнической и коммуно-националистической культур в рамках одной российской национальной культуры. Враждующие лагеря более не обмениваются полемическими выпадами и, либо разделив уже имевшиеся, либо создав новые организационные формы внутрикорпоративного сотрудничества, сосуществуют, с ревнивой подчеркнутостью не замечая друг друга. Таким образом, как говорит Владимир Бондаренко, «сегодня те, кто читал Юрия Кузнецова, не читали Иосифа Бродского, и наоборот. Те, кто в восторге от прозы Владимира Личутина, даже не слышали об имени Юрия Мамлеева. Сторонники Александра Проханова впадают в ярость или в обморок при имени Сорокина. Сорокинцы же начинают заниматься членовредительством при упоминании Проханова».Учитывая, что преимущественным вниманием высшей школы, издателей, средств массовой информации и соответственно читающей публики пользуется либерально-западническая ветвь российской культуры, не стоит удивляться тому, что сложившаяся ситуация не кажется подавляющему большинству ее представителей хоть сколько-нибудь тревожной или опасной. Нечастые попытки (например, Льва Аннинского, Павла Басинского или автора этих строк) поставить эту проблему в фокус общественно-литературного обсуждения, понимания не встречают. Как не встречают его и идущие из противоположного лагеря призывы Владимира Бондаренко: «Птица-Русь всегда летит с двумя крылами, так было и так будет. Крыло западничества, крыло русскости, почвенности. Какому либеральному идиоту пришла мысль отрезать крыло? И куда же любезные либералы полетели с одним крылом: прямиком на литературную помойку? Разве тоска не нападает, ностальгия не гложет по утраченному единству?»
Понять такого рода озабоченность нетрудно, так как пребывание в добровольной изоляции от общенационального литературного процесса ведет писателей-патриотов ко все большей и большей маргинализации, представляя их совокупную творческую деятельность такой же локальной и экзотической субкультурой, как, допустим, гей-литература или фэнтези-проза. Но ответы на бондаренковский вопрос: «Нужны ли нам две разбегающиеся галактики внутри культуры одной страны? Такого же нет нигде в мире», – если и приходят, то из того же коммуно-патриотического лагеря, и ответы остужающие, влекущие отнюдь не к поиску консенсуса или любой формулы мирного сосуществования в литературе: «Требуется вполне осознанное и решительное размежевание среди интеллигенции. Прежние недомолвки и увертки более недопустимы. Те, кто не принимает перспективы духовной и физической гибели России, должны прямо заявить, что более не будут терпеть деятельности духовных погромщиков….» (Александр Панарин).
Приходится делать вывод, что подводить окончательный итог гражданской войне демократов и патриотов пока еще рано. В конце концов, политика расовой сегрегации в ЮАР продержалась 45 лет, и не исключено, что нынешний идеологический водораздел не исчезнет, но сменится каким-либо иным, – например, гендерным, на котором настаивают наиболее отчаянные феминистки, утверждающие, что нет и не может быть ничего общего между женской и фаллократической литературами.
См. БАРРИКАДНОЕ МЫШЛЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ; ВОЙНЫ ЛИТЕРАТУРНЫЕ; ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В ЛИТЕРАТУРЕ; КОНВЕРГЕНЦИЯ В ЛИТЕРАТУРЕ; ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПРОЦЕСС; МАРГИНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА; МУЛЬТИЛИТЕРАТУРА; ПАТРИОТЫ И ДЕМОКРАТЫ В ЛИТЕРАТУРЕ
АТРИБУЦИЯ
от лат. attributio – приписывание.
Установление автора литературного произведения (когда оно анонимно либо подписано псевдонимом или реальным именем другого лица), а также времени и места его создания. Возникнув как одна из основных проблем текстологии еще в античную эпоху вместе с возникновением сомнений в принадлежности Гомеру «Илиады» и «Одиссеи», атрибуция с веками превратилась в своего рода дискуссионную зону, так как до сих пор не утихают споры вокруг авторства шекспировских пьес (самым свежим примером здесь может служить изданная в 1997 году книга Ильи Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса»), «Слова о полку Игореве» (см. гипотезы Михаила Зимина, Олжаса Сулейменова и др.), приапических поэм «Лука Мудищев» и «Тень Баркова», многих других классических произведений. Причем если в одних случаях проблема находит доказательное решение (что произошло с установлением авторства стихотворений, подписанных Черубиной де Габриак), то время от времени в зону обсуждений втягиваются и произведения, авторство которых прежде не вызывало вопросов, – так, например, Владимир Бушин усомнился в том, что именно Михаилу Лермонтову принадлежит хрестоматийное стихотворение «Прощай, немытая Россия…»Проблема атрибуции наполнилась новым содержанием в советскую эпоху. Во-первых, потому что, начиная с конца 1920-х годов, в печать в массовом порядке пошли произведения, созданные в технике так называемой «литературной записи» (то есть подписанные реальным человеком – например, знатным рабочим, полководцем, деятелем политики, бизнеса или культуры, – но не написанные им самостоятельно, а лишь записанные с его слов или по материалам, им предоставленным, – здесь классическими следует признать случаи с авторством «Малой земли», «Возрождения» и «Целины», за которые Ленинскую премию получил Леонид Брежнев, или автобиографических книг, будто бы надиктованных Борисом Ельциным). Во-вторых, потому что в ряде случаев авторы, чье появление в печати было исключено, вынуждены были идти на подлог, публикуя свои произведения под именами, которые добровольно предоставляли им их друзья, чье положение в литературном мире было более устойчивым (примером здесь могут служить некоторые переводы, подписанные именем Анны Ахматовой, или переводы, которые Юлий Даниэль, вернувшись из лагеря, печатал под именами своих друзей). И наконец, в-третьих, потому что распространилась практика, когда автор писал произведения по оплаченному заказу и соответственно под именем другого лица, нуждавшегося по тем или иным причинам в приобретении и/или упрочении собственного писательского статуса. Здесь чаще всего рассказывают о мастерах так называемой «секретарской» литературы, прибегавших к услугам «литературных негров», и о представителях литературы народов СССР, которые таким образом покупали себе авторство произведений, всецело созданных их «переводчиками», так что вопрос об авторстве мог рассматриваться уже как специфически частный случай вопроса о плагиате.
Тем не менее из сугубо академической (или моральной) проблемы в проблему гражданского права атрибуция превратилась только в 1990-е годы, когда роль правообладателя стали присваивать себе издатели и либо под одним и тем же именем появлялись (появляются) произведения разных авторов, либо произведение, подписанное одним именем, оказывалось (оказывается) результатом коллективного творчества, где одно лицо выдвигает сюжетную идею, другое – сочиняет основной массив текста (или часть его), третье – берет на себя диалоги, а четвертое – пейзажи или, предположим, эротические сцены. Мир коммерческой литературы постоянно порождает сплетни, слухи и предположения о том, кому «на самом деле» принадлежит авторство того или иного сериального проекта или произведений, составляющих этот проект. Причем, поскольку на практике вопрос об авторстве ныне интерпретируется как строго охраняемая (в том числе и контрактами) коммерческая тайна издателя, слухи такого рода приобретают гласное подтверждение лишь изредка – когда функции филологической экспертизы и сертифицирующей инстанции приходится брать на себя суду. Среди наиболее известных случаев такого рода – многолетняя тяжба вокруг романов «Журналист для Брежнева» (1982), «Красная площадь» (1983) и др., которые при первых публикациях были подписаны именами Эдуарда Тополя и Фридриха Незнанского, лишь недавно (20.02.2004) увенчавшаяся судебным постановлением о том, что единственным автором этих произведений следует считать Э. Тополя. Достоянием гласности стал также приговор суда, удостоверивший принадлежность криминальной серии «Я – вор в законе» не Евгению Сухову, чье имя стоит на обложках книг, а коллективу авторов, передавших свои права издательству «АСТ-Пресс».