Страница:
– Зря ты их ждешь, не придут, – сказал дон Рутилио, – мальчишки смышленые.
– Не понимаю всё-таки, как они попали в тот дом?
– Я сам удивился, когда увидел. Ты говоришь, мальчика зовут Кеес? Но думаю, всё просто объясняется. Когда позапрошлой ночью я остался в твоём доме, ко мне приходил человек отца Антонио. Я разговаривал с ним в коридоре рядом с комнатой, где ночевали ребята. Ведь ты мне про них ничего не сказала. Человек передал мне, что паролем служит осколок дельфтской тарелочки и дал несколько обломков. Ребята, видно, подслушали. А утром я забыл ненужные осколки на кухне, забыл выбросить. Они подобрали и с этим паролем прошли в дом. Так что всё просто.
Услышав такое, я подивился. Вовсе я не подслушивал, а спал как убитый. Может, разговор всё-таки дошёл до меня, а показалось, что сон? Бывает же такое.
– Хорошо, что ты не обмолвился про Кееса, – сказала Эглантина.
– Я не доносчик. И с молодцами отца Антонио не хочу иметь ничего общего. Здесь я только потому, что хотел увидеть тебя.
– Наверное, не только потому. Ты выполняешь поручение. Иначе бы не встречался с этим монахом.
– Не стоит говорить о делах, Эглантина. Я солдат. К несчастью, наши армии воюют. Но любовь выше вражды. Стоило бы всем королям и принцам поглядеть нам в глаза. Они бы кое-что поняли.
– Ты любишь меня? – прошептала Эглантина. – Правда?
– О да, – сказал дон Рутилио, – такая ужасная правда, и прекрасная…
До чего взрослые любят кривляться! Просто хочется сунуть в рот пальцы и свистнуть. Стоит им понравиться друг другу, как они просто теряют голову и начинают молоть всякую чушь. Неужели, например, Эглантина, голландка, не понимает, что ей не положено влюбляться в испанца? И дон Рутилио должен соображать. Но, как я уже говорил, у влюбленных взрослых мозги набекрень.
– Сегодня уходишь? – спросила Эглантина.
– Сегодня. Я задержался на целых два дня.
– Тебе не достанется от командира?
– Командир у меня один – полковник Вальдес. Он смотрит на мое отсутствие сквозь пальцы. А всё потому, что сам подолгу не бывает в лагере. Кстати, по той же причине.
– По той же причине? По какой причине?
– Полковник Вальдес мой товарищ по несчастью. Или по счастью, это уж как смотреть. У него в Гааге есть дама сердца. Тоже голландка, Магдалена Моонс. Он часто её навещает. Об этом знаю только я, точно так же как полковник знает о нас с тобой.
– Это не опасно?
– О нет. Полковник порядочный человек. Другой на его месте давно бы взял город штурмом и всех перерезал. Полковник не хочет крови. Возможно, его возлюбленная просит о том же: в Лейдене живут её родственники. Ну и я, как ты знаешь, противодействую штурму.
– О, я тебе очень благодарна за это! – горячо сказала Эглантина.
В этом месте я сделал маленькую зарубочку на своих мозгах: дон Рутилио врет!
Отцу Антонио говорил, что штурм дорого обойдется: нет осадной артиллерии. Это я и сам видел. У испанцев только легкие пушки, ворота и стены не разобьют.
Нет, это ведь надо! Пудрит мозги насчёт своей доброты, а сам только что выпрашивал у отца Антонио помощи, чтобы предательски открыть ворота и тогда штурмовать город! Хорош нежный влюбленный!
Тёмный человек дон Рутилио. Ведь ни слова не говорит Эглантине, что собирался повесить меня на лейденской дороге. А если и не собирался, то, во всяком случае, не хотел отпускать. И в то же время не выдал иезуитам. Вот и поди разберись в таких людях…
– Полковник очень увлёкся, – сказал капитан. – Ездит в Гаагу чуть ли не каждую неделю, а письма получает через день. Меня уже спрашивали офицеры, что за почта идёт к полковнику. Он распорядился пропускать всех, кто скажет, что спешит к нему из Гааги.
Здесь я сделал ещё одну зарубочку в памяти.
– Когда же увидимся? – спросила Эглантина.
– Теперь уж тебе придётся ко мне приехать.
– Ох, это неприятно… Представь себе, дядя узнает.
– Зато не так опасно. Я встречу тебя, а в лагере нас никто не увидит. Можно не в лагере. В какой-нибудь деревушке – скажем, Бентейзен.
– Ты всегда носишь с собой этот пистолет? – спросила Эглантина. – Очень красивый, трехствольный…
Тут я насторожился.
– Голландской работы, – сказал дон Рутилио. – С хорошим кремнёвым замком. Таких ещё мало.
Похоже, речь шла о таком же пистолете, какой потерял Караколь, – моём пистолете. Быть может, о нём самом. Неужто дон Рутилио нашёл его в кустах?
– Из этого пистолета в меня дважды стреляли, – сказал дон Рутилио. – Одна пуля ударила в панцирь, другая задела голову. Но осталась ещё третья. У нас в роду есть поверье: если враг бросает оружие и бежит, это оружие найдёт хозяина. Третий выстрел я оставил тому, кто хотел меня убить.
– Кто это был?
– Не знаю. Стреляли из кустов под Лейденом. Я презираю тех, кто стреляет из кустов… – И опять ни слова не говорит, что в это время гнался за мной.
– Ужин готов, – печально сказала Эглантина. – Пойдём… Они ушли; оставили открытым окно. Я быстро забрался в комнату, сразу нашёл свои кломпы, переобулся и выпрыгнул. Мне не терпелось сказать Караколю, что в то время, как он молился за здоровье дона Рутилио, тот подобрал наш пистолет и теперь грозится прихлопнуть Караколя.
У ПОЛЬДЕРВАРТА
О КРАСНЫХ ШАРАХ И ДВУХ БРАТЬЯХ
ЧТО РАССКАЗАЛА ЭЛЕ
– Не понимаю всё-таки, как они попали в тот дом?
– Я сам удивился, когда увидел. Ты говоришь, мальчика зовут Кеес? Но думаю, всё просто объясняется. Когда позапрошлой ночью я остался в твоём доме, ко мне приходил человек отца Антонио. Я разговаривал с ним в коридоре рядом с комнатой, где ночевали ребята. Ведь ты мне про них ничего не сказала. Человек передал мне, что паролем служит осколок дельфтской тарелочки и дал несколько обломков. Ребята, видно, подслушали. А утром я забыл ненужные осколки на кухне, забыл выбросить. Они подобрали и с этим паролем прошли в дом. Так что всё просто.
Услышав такое, я подивился. Вовсе я не подслушивал, а спал как убитый. Может, разговор всё-таки дошёл до меня, а показалось, что сон? Бывает же такое.
– Хорошо, что ты не обмолвился про Кееса, – сказала Эглантина.
– Я не доносчик. И с молодцами отца Антонио не хочу иметь ничего общего. Здесь я только потому, что хотел увидеть тебя.
– Наверное, не только потому. Ты выполняешь поручение. Иначе бы не встречался с этим монахом.
– Не стоит говорить о делах, Эглантина. Я солдат. К несчастью, наши армии воюют. Но любовь выше вражды. Стоило бы всем королям и принцам поглядеть нам в глаза. Они бы кое-что поняли.
– Ты любишь меня? – прошептала Эглантина. – Правда?
– О да, – сказал дон Рутилио, – такая ужасная правда, и прекрасная…
До чего взрослые любят кривляться! Просто хочется сунуть в рот пальцы и свистнуть. Стоит им понравиться друг другу, как они просто теряют голову и начинают молоть всякую чушь. Неужели, например, Эглантина, голландка, не понимает, что ей не положено влюбляться в испанца? И дон Рутилио должен соображать. Но, как я уже говорил, у влюбленных взрослых мозги набекрень.
– Сегодня уходишь? – спросила Эглантина.
– Сегодня. Я задержался на целых два дня.
– Тебе не достанется от командира?
– Командир у меня один – полковник Вальдес. Он смотрит на мое отсутствие сквозь пальцы. А всё потому, что сам подолгу не бывает в лагере. Кстати, по той же причине.
– По той же причине? По какой причине?
– Полковник Вальдес мой товарищ по несчастью. Или по счастью, это уж как смотреть. У него в Гааге есть дама сердца. Тоже голландка, Магдалена Моонс. Он часто её навещает. Об этом знаю только я, точно так же как полковник знает о нас с тобой.
– Это не опасно?
– О нет. Полковник порядочный человек. Другой на его месте давно бы взял город штурмом и всех перерезал. Полковник не хочет крови. Возможно, его возлюбленная просит о том же: в Лейдене живут её родственники. Ну и я, как ты знаешь, противодействую штурму.
– О, я тебе очень благодарна за это! – горячо сказала Эглантина.
В этом месте я сделал маленькую зарубочку на своих мозгах: дон Рутилио врет!
Отцу Антонио говорил, что штурм дорого обойдется: нет осадной артиллерии. Это я и сам видел. У испанцев только легкие пушки, ворота и стены не разобьют.
Нет, это ведь надо! Пудрит мозги насчёт своей доброты, а сам только что выпрашивал у отца Антонио помощи, чтобы предательски открыть ворота и тогда штурмовать город! Хорош нежный влюбленный!
Тёмный человек дон Рутилио. Ведь ни слова не говорит Эглантине, что собирался повесить меня на лейденской дороге. А если и не собирался, то, во всяком случае, не хотел отпускать. И в то же время не выдал иезуитам. Вот и поди разберись в таких людях…
– Полковник очень увлёкся, – сказал капитан. – Ездит в Гаагу чуть ли не каждую неделю, а письма получает через день. Меня уже спрашивали офицеры, что за почта идёт к полковнику. Он распорядился пропускать всех, кто скажет, что спешит к нему из Гааги.
Здесь я сделал ещё одну зарубочку в памяти.
– Когда же увидимся? – спросила Эглантина.
– Теперь уж тебе придётся ко мне приехать.
– Ох, это неприятно… Представь себе, дядя узнает.
– Зато не так опасно. Я встречу тебя, а в лагере нас никто не увидит. Можно не в лагере. В какой-нибудь деревушке – скажем, Бентейзен.
– Ты всегда носишь с собой этот пистолет? – спросила Эглантина. – Очень красивый, трехствольный…
Тут я насторожился.
– Голландской работы, – сказал дон Рутилио. – С хорошим кремнёвым замком. Таких ещё мало.
Похоже, речь шла о таком же пистолете, какой потерял Караколь, – моём пистолете. Быть может, о нём самом. Неужто дон Рутилио нашёл его в кустах?
– Из этого пистолета в меня дважды стреляли, – сказал дон Рутилио. – Одна пуля ударила в панцирь, другая задела голову. Но осталась ещё третья. У нас в роду есть поверье: если враг бросает оружие и бежит, это оружие найдёт хозяина. Третий выстрел я оставил тому, кто хотел меня убить.
– Кто это был?
– Не знаю. Стреляли из кустов под Лейденом. Я презираю тех, кто стреляет из кустов… – И опять ни слова не говорит, что в это время гнался за мной.
– Ужин готов, – печально сказала Эглантина. – Пойдём… Они ушли; оставили открытым окно. Я быстро забрался в комнату, сразу нашёл свои кломпы, переобулся и выпрыгнул. Мне не терпелось сказать Караколю, что в то время, как он молился за здоровье дона Рутилио, тот подобрал наш пистолет и теперь грозится прихлопнуть Караколя.
У ПОЛЬДЕРВАРТА
Если вам приходилось после разлуки найти друзей, а после длинной дороги и опасных приключений спокойно лежать на спине и смотреть в небо, то вы поймёте, как это здорово.
Подо мной чуть-чуть качается палуба, а кажется, что качается небо. Все мы тут, на барке «Улитка». И Караколь, и Мудрила, и Эле, и Рыжий Лис. «Улитка» тащится вверх по реке Схи прямо к Роттердаму. Судовщик, правда, сказал, что остановится в местечке Оверсхи, но до города оттуда совсем недалеко.
По берегу барку тащит упряжка приземистых лошадей, подкованных треножниками. Так легче упираться в мягкую землю.
Конечно, и Пьер с нами. Сразу скажу, что нам удалось отыскать фургон. Монахи загнали его в кусты недалеко от пещеры. Голубей в фургоне уже не было, валялся только барабан. Эле обрадовалась, она и сейчас тихонько постукивает палочками и напевает песню.
Вчера мы с Караколем благополучно вернулись к шалашу, наши были уже там.
Мы хорошенько выспались, а утром двинулись в дельфтскую гавань и там попросились на барку.
Судовщик не берёт с нас ничего.
Мы только сказали, что спешим в Роттердам по важному делу. А он ответил, что ему всё равно, потому что барка пустая, и только в Оверсхи он нагрузит товар, чтобы продать его во Фрисландии.
День сегодня опять ясный. Много солнечных дней в июле. И жарковато становится. Мимо нас проплывают большие деревья, поля и мельницы. Но людей встречается мало. Видели сгоревшую деревеньку. Обугленные стропила вспыхивали на солнце фиолетовыми искрами.
– Испанцы сожгли, – сказал судовщик.
– Разве здесь испанцы? – спросил Караколь.
– Нет, они там, подальше. – Судовщик махнул рукой в сторону моря. – Только могут и здесь оказаться. Сейчас не поймёшь, кто где.
– Где нет испанцев, так это в моем государстве, – сказал Рыжий Лис важно. – В царстве козявок и мошек.
Теперь у Лиса новая причуда, я вам уже говорил. Он Маршал всех стрекоз, жуков, мошек, букашек и прочей твари. Короче сказать, Стрекозиный Маршал. Пока эту тайну он открыл только мне, но раза два уже проговорился, как только что. Правда, никто не заметил. Все привыкли к тому, что Лис болтает без умолку.
Что такое Стрекозиный Маршал, я вам толком не объясню. Наверное, и Лис не совсем разобрался, потому что иногда замолкает и начинает раздумывать с важным видом.
Правда, кое-что он уже придумал. Например, сказал, что скоро ему предстоит явиться в суд какого-то немецкого города. Местные жители вроде бы подали жалобу на жуков-короедов. Жуки, вместо того чтобы работать в лесу, пришли в город и занялись необструганными подпорками сараев, заборов и мостов.
Если суд решит дело в пользу людей, то жукам придется уйти или вовсе заплатить жизнью. В суде Рыжий Лис собирается представлять короедов и защищать их изо всех сил.
Про такие суды я что-то не слышал и посмеялся над рыжим. Но Караколь и Мудрила подтвердили, что в некоторых городах жители и вправду подают в суд на животных и насекомых.
Я сильно тому подивился, а ещё больше позавидовал хитрющему Лису. Всё-то он знает. Но меня ему не провести.
А Лис тем временем совсем распалился. Он затащил меня на корму и вслух репетировал речь на суде:
– Господа! – кричал Лис. – Протрите хреном свои заплывшие очи! Посыпьте перцем лысые черепа и смажьте горчицей глотки! Может, это пробудит вас от спячки в вашем протухшем городке! Господа судьи, господа горожане! С вами толкует Маршал такого войска, которое сожрёт ваш городишко вместе с его подвалами в полчаса! И вы ещё печётесь о каких-то необструганных столбах, дьявол вас забодай! Господа, дамы! Подберите ваши животы, юбки, а заодно утрите нос своим дочкам! И чтоб духу вашего не было в этом затрёпанном селенье! Здесь будут жить одни жуки-короеды!
Я сказал, что такая речь больше похожа на угрозу, и Лиса, как пить дать, побьют. Но тот не слушал и репетировал дальше.
Тут впереди что-то бухнуло – бу-бух! Потом ещё и ещё раз!
– Пушки! – крикнул судовщик.
Все вскочили, загомонили. Только Мудрила не двинулся с места. Задумчиво потер подбородок и сказал:
– Пушки… Н-да… Пушки-хлопушки… Надо подумать о пушках. Пушках-пеструшках…
Речка впереди делала поворот, а излучину прикрывали деревья. Но прямо за ними поднялась пальба: ба-бах! ба-бах! бух! К небу кинулись клубы белого дыма.
– Салют? – задумчиво сказал Мудрила. – Может быть, это салют?
– Какой салют? – закричал судовщик. – Должно быть, испанцы напали на Польдерварт! Куда теперь деться?..
– Можно назад, – сказал Караколь.
– Ещё чего! – кричал судовщик. – Мне товар нужно брать в Оверсхи! Что же теперь, с голоду помирать из-за этих испанцев!
Самое интересное, что лошади вовсе не испугались. Они всё так же тянули «Улитку», и пока судовщик махал руками и проклинал короля Филиппа, мы обогнули излучину, и перед нами открылась картина сражения.
Над приземистой крепостью лопались и отрывались кверху белые шары дыма. Похоже было, что вырос букет огромных одуванчиков. К стенам бежали цепи солдат. Блестели клинки и шлемы. Взмахивая руками, проносились всадники. Рядом с одним бастионом бой шёл уже на стене. Там просто перекатывалась то в одну, то в другую сторону толпа схватившихся. Прыгали и падали вниз люди. В одном месте полыхнуло на солнце красно-жёлтое испанское знамя, но тут же спорхнуло в ров, как птичье перо.
– Матерь божья, – пробормотал судовщик, – что делается… Наших бьют! – вдруг завопил он и бросился в трюм. Оттуда он выкарабкался с какой-то железной штукой – то ли с молотом, то ли с палицей.
– Чего смотрите! – орал судовщик. Глаза его выкатились, на лбу вздулись вены. – Хотите, чтоб взяли Польдерварт?! Чтоб горло нам перерезали?!
Но тут же бросил свой молот и стал разводить руками.
– А чего я один могу? Всё я да я. Хоть бы пушка была…
– Да чего ты, в самом деле, папаша? Отдыхай, – сказал Лис.
– Смотрите! – крикнула Эле. – Смотрите!
Атака откатывалась от стен Польдерварта. Схватка шла уже за рвом.
Конница с яркими перьями, видно испанская, кинулась на выручку, но тут же из-за крепости выметнулась другая и врезалась в испанскую.
– Наши! – крикнул судовщик.
В том месте, где ошиблись всадники, прямо-таки пыль столбом стояла. Потом вырвалась группа и понеслась в нашу сторону.
– Испанцы удирают! – крикнул судовщик.
Сбившись тесной кучкой, группа ехала всё медленней и медленней.
Потом снова помчалась. Теперь мы увидели, что их человек десять, а в середине один всадник держал поперек седла другого.
– Матерь божья… – пробормотал судовщик. – Прямо к нам чешут, разбойники!
И точно, минут через пять лошади танцевали и храпели на берегу перед нашей «Улиткой». Лица у всадников оскаленные, перемазанные. Один с окровавленным лбом, в зелёном камзоле и без шляпы, крикнул разъярённо на ломаном голландском:
– Пронто! Пронто! Собаки! Пускай трап!
Пришлось бросить на берег деревянные сходни. Всадники спешились и внесли на борт раненого испанца. На его бледных щеках, подбородке и синеватой стали нагрудника запеклась кровь. Наверное, офицер. Расшитая серебром портупея держала пустые ножны. За чёрным поясом заткнуты большие пистолеты.
Испанцы загомонили по своему, посмотрели в сторону Польдерварта, где по прежнему шёл бой, трещали выстрелы, звенели клинки. Потом тот, что в зелёном камзоле, показал на раненого и сказал:
– Лейтенант де Орельяна. Ранен сабля. Будем везти Влаардинген.
– Влаардинген! – ужаснулся судовщик. – Но мне нужно в Оверсхи, взять товар, а потом во Фрисландию!
– Собака! – крикнул зелёный камзол и схватил судовщика за грудки. – Везти Влаардинген! Лейтенант де Орельяна!
– Но как же идти во Влаардинген? Надо возвращаться назад и сворачивать по каналу, а там земля мягкая, лошади провалятся.
– Собака, – снова сказал испанец, но уже тихо. Лицо его побледнело, усы топорщились. По лбу вместе с потом катилась каплями кровь. Он вытащил из ножен широкий короткий кинжал и острием приставил к груди судовщика.
– Собака, – прошептал испанец. – Везти Влаардинген…
– Сам ты собака, – вдруг отчётливо сказал судовщик и тоже побледнел.
Он тут же отскочил и схватил с палубы молот.
– Сам ты собака! – крикнул он и швырнул в испанца молот.
Тот судорожно рвал из-за пояса пистолет, но не успел. Тяжелый молот ударил в грудь. Зелёный камзол вскрикнул, перевернулся и ничком повалился на палубу.
– Вот тебе Влаардинген! – крикнул судовщик и кинулся к борту.
Но тут его догнала сабля другого испанца. Она вошла наискосок около шеи.
– Ох! – сказал судовщик. По его изумленному лицу пробежала судорога, и он съехал на палубу, привалившись к борту.
Всё это произошло мгновенно. Никто из нас и пошевелиться не успел.
Тот, что ударил саблей, в чёрном плаще и такой же шляпе, сунул клинок в ножны и мрачно спросил:
– Кто такие?
– Бродячие артисты, – дрожащим голосом ответил Караколь.
– Чей фургон?
– Наш.
– На этом фургоне отвезёте лейтенанта де Орельяну и… – Он подошёл к испанцу в зелёном камзоле, перевернул его обмякшее тело, посмотрел в открытые глаза. – Только лейтенанта Орельяну. Отвезёте во Влаардинген. Вместе с солдатами. Девочка будет менять повязки.
Он посмотрел на крепость Польдерварт, на отступающих испанских солдат и пробормотал:
– Проклятая земля, проклятая война…
Под каблуки его сапог текла через палубу кровь.
Подо мной чуть-чуть качается палуба, а кажется, что качается небо. Все мы тут, на барке «Улитка». И Караколь, и Мудрила, и Эле, и Рыжий Лис. «Улитка» тащится вверх по реке Схи прямо к Роттердаму. Судовщик, правда, сказал, что остановится в местечке Оверсхи, но до города оттуда совсем недалеко.
По берегу барку тащит упряжка приземистых лошадей, подкованных треножниками. Так легче упираться в мягкую землю.
Конечно, и Пьер с нами. Сразу скажу, что нам удалось отыскать фургон. Монахи загнали его в кусты недалеко от пещеры. Голубей в фургоне уже не было, валялся только барабан. Эле обрадовалась, она и сейчас тихонько постукивает палочками и напевает песню.
Вчера мы с Караколем благополучно вернулись к шалашу, наши были уже там.
Мы хорошенько выспались, а утром двинулись в дельфтскую гавань и там попросились на барку.
Судовщик не берёт с нас ничего.
Мы только сказали, что спешим в Роттердам по важному делу. А он ответил, что ему всё равно, потому что барка пустая, и только в Оверсхи он нагрузит товар, чтобы продать его во Фрисландии.
День сегодня опять ясный. Много солнечных дней в июле. И жарковато становится. Мимо нас проплывают большие деревья, поля и мельницы. Но людей встречается мало. Видели сгоревшую деревеньку. Обугленные стропила вспыхивали на солнце фиолетовыми искрами.
– Испанцы сожгли, – сказал судовщик.
– Разве здесь испанцы? – спросил Караколь.
– Нет, они там, подальше. – Судовщик махнул рукой в сторону моря. – Только могут и здесь оказаться. Сейчас не поймёшь, кто где.
– Где нет испанцев, так это в моем государстве, – сказал Рыжий Лис важно. – В царстве козявок и мошек.
Теперь у Лиса новая причуда, я вам уже говорил. Он Маршал всех стрекоз, жуков, мошек, букашек и прочей твари. Короче сказать, Стрекозиный Маршал. Пока эту тайну он открыл только мне, но раза два уже проговорился, как только что. Правда, никто не заметил. Все привыкли к тому, что Лис болтает без умолку.
Что такое Стрекозиный Маршал, я вам толком не объясню. Наверное, и Лис не совсем разобрался, потому что иногда замолкает и начинает раздумывать с важным видом.
Правда, кое-что он уже придумал. Например, сказал, что скоро ему предстоит явиться в суд какого-то немецкого города. Местные жители вроде бы подали жалобу на жуков-короедов. Жуки, вместо того чтобы работать в лесу, пришли в город и занялись необструганными подпорками сараев, заборов и мостов.
Если суд решит дело в пользу людей, то жукам придется уйти или вовсе заплатить жизнью. В суде Рыжий Лис собирается представлять короедов и защищать их изо всех сил.
Про такие суды я что-то не слышал и посмеялся над рыжим. Но Караколь и Мудрила подтвердили, что в некоторых городах жители и вправду подают в суд на животных и насекомых.
Я сильно тому подивился, а ещё больше позавидовал хитрющему Лису. Всё-то он знает. Но меня ему не провести.
А Лис тем временем совсем распалился. Он затащил меня на корму и вслух репетировал речь на суде:
– Господа! – кричал Лис. – Протрите хреном свои заплывшие очи! Посыпьте перцем лысые черепа и смажьте горчицей глотки! Может, это пробудит вас от спячки в вашем протухшем городке! Господа судьи, господа горожане! С вами толкует Маршал такого войска, которое сожрёт ваш городишко вместе с его подвалами в полчаса! И вы ещё печётесь о каких-то необструганных столбах, дьявол вас забодай! Господа, дамы! Подберите ваши животы, юбки, а заодно утрите нос своим дочкам! И чтоб духу вашего не было в этом затрёпанном селенье! Здесь будут жить одни жуки-короеды!
Я сказал, что такая речь больше похожа на угрозу, и Лиса, как пить дать, побьют. Но тот не слушал и репетировал дальше.
Тут впереди что-то бухнуло – бу-бух! Потом ещё и ещё раз!
– Пушки! – крикнул судовщик.
Все вскочили, загомонили. Только Мудрила не двинулся с места. Задумчиво потер подбородок и сказал:
– Пушки… Н-да… Пушки-хлопушки… Надо подумать о пушках. Пушках-пеструшках…
Речка впереди делала поворот, а излучину прикрывали деревья. Но прямо за ними поднялась пальба: ба-бах! ба-бах! бух! К небу кинулись клубы белого дыма.
– Салют? – задумчиво сказал Мудрила. – Может быть, это салют?
– Какой салют? – закричал судовщик. – Должно быть, испанцы напали на Польдерварт! Куда теперь деться?..
– Можно назад, – сказал Караколь.
– Ещё чего! – кричал судовщик. – Мне товар нужно брать в Оверсхи! Что же теперь, с голоду помирать из-за этих испанцев!
Самое интересное, что лошади вовсе не испугались. Они всё так же тянули «Улитку», и пока судовщик махал руками и проклинал короля Филиппа, мы обогнули излучину, и перед нами открылась картина сражения.
– Матерь божья, – пробормотал судовщик, – что делается… Наших бьют! – вдруг завопил он и бросился в трюм. Оттуда он выкарабкался с какой-то железной штукой – то ли с молотом, то ли с палицей.
– Чего смотрите! – орал судовщик. Глаза его выкатились, на лбу вздулись вены. – Хотите, чтоб взяли Польдерварт?! Чтоб горло нам перерезали?!
Но тут же бросил свой молот и стал разводить руками.
– А чего я один могу? Всё я да я. Хоть бы пушка была…
– Да чего ты, в самом деле, папаша? Отдыхай, – сказал Лис.
– Смотрите! – крикнула Эле. – Смотрите!
Конница с яркими перьями, видно испанская, кинулась на выручку, но тут же из-за крепости выметнулась другая и врезалась в испанскую.
– Наши! – крикнул судовщик.
В том месте, где ошиблись всадники, прямо-таки пыль столбом стояла. Потом вырвалась группа и понеслась в нашу сторону.
– Испанцы удирают! – крикнул судовщик.
Сбившись тесной кучкой, группа ехала всё медленней и медленней.
Потом снова помчалась. Теперь мы увидели, что их человек десять, а в середине один всадник держал поперек седла другого.
– Матерь божья… – пробормотал судовщик. – Прямо к нам чешут, разбойники!
И точно, минут через пять лошади танцевали и храпели на берегу перед нашей «Улиткой». Лица у всадников оскаленные, перемазанные. Один с окровавленным лбом, в зелёном камзоле и без шляпы, крикнул разъярённо на ломаном голландском:
– Пронто! Пронто! Собаки! Пускай трап!
Пришлось бросить на берег деревянные сходни. Всадники спешились и внесли на борт раненого испанца. На его бледных щеках, подбородке и синеватой стали нагрудника запеклась кровь. Наверное, офицер. Расшитая серебром портупея держала пустые ножны. За чёрным поясом заткнуты большие пистолеты.
Испанцы загомонили по своему, посмотрели в сторону Польдерварта, где по прежнему шёл бой, трещали выстрелы, звенели клинки. Потом тот, что в зелёном камзоле, показал на раненого и сказал:
– Лейтенант де Орельяна. Ранен сабля. Будем везти Влаардинген.
– Влаардинген! – ужаснулся судовщик. – Но мне нужно в Оверсхи, взять товар, а потом во Фрисландию!
– Собака! – крикнул зелёный камзол и схватил судовщика за грудки. – Везти Влаардинген! Лейтенант де Орельяна!
– Но как же идти во Влаардинген? Надо возвращаться назад и сворачивать по каналу, а там земля мягкая, лошади провалятся.
– Собака, – снова сказал испанец, но уже тихо. Лицо его побледнело, усы топорщились. По лбу вместе с потом катилась каплями кровь. Он вытащил из ножен широкий короткий кинжал и острием приставил к груди судовщика.
– Собака, – прошептал испанец. – Везти Влаардинген…
– Сам ты собака, – вдруг отчётливо сказал судовщик и тоже побледнел.
Он тут же отскочил и схватил с палубы молот.
– Сам ты собака! – крикнул он и швырнул в испанца молот.
Тот судорожно рвал из-за пояса пистолет, но не успел. Тяжелый молот ударил в грудь. Зелёный камзол вскрикнул, перевернулся и ничком повалился на палубу.
– Вот тебе Влаардинген! – крикнул судовщик и кинулся к борту.
Но тут его догнала сабля другого испанца. Она вошла наискосок около шеи.
– Ох! – сказал судовщик. По его изумленному лицу пробежала судорога, и он съехал на палубу, привалившись к борту.
Всё это произошло мгновенно. Никто из нас и пошевелиться не успел.
Тот, что ударил саблей, в чёрном плаще и такой же шляпе, сунул клинок в ножны и мрачно спросил:
– Кто такие?
– Бродячие артисты, – дрожащим голосом ответил Караколь.
– Чей фургон?
– Наш.
– На этом фургоне отвезёте лейтенанта де Орельяну и… – Он подошёл к испанцу в зелёном камзоле, перевернул его обмякшее тело, посмотрел в открытые глаза. – Только лейтенанта Орельяну. Отвезёте во Влаардинген. Вместе с солдатами. Девочка будет менять повязки.
Он посмотрел на крепость Польдерварт, на отступающих испанских солдат и пробормотал:
– Проклятая земля, проклятая война…
Под каблуки его сапог текла через палубу кровь.
О КРАСНЫХ ШАРАХ И ДВУХ БРАТЬЯХ
Потом я долго помнил случай на барке «Улитка». Судовщик вёл барку за товаром в Оверсхи, и казалось, ничего важнее для него нету. Лис говорил, что погиб он ни за что. Просто не сдержался, а надо было помолчать. Может, и так. Но откуда Лис знает, почему не сдержался судовщик? А если у судовщика вся семья побита испанцами и не осталось никакого терпения? Да мало ли что. Во всяком случае, покинул он этот свет не просто, а увел за собой испанца и, может быть, спас тем самым кому-то жизнь.
А мы против своей воли оказались во Влаардингене на берегу залива. Правда, до Роттердама отсюда не дальше, чем от Оверсхи, но разница в том, что в Роттердаме и Оверсхи стоят войска принца, а здесь, во Влаардингене, несколько рот испанцев, немецких наемников и верных королю Филиппу валлонов.
Теперь я понимал, что атакой Польдерварта испанцы пытались вбить клин между Дельфтом и Роттердамом, но это у них не вышло, а лейтенант Орельяна умер, не доезжая Влаардингена. Всю дорогу он бредил, бормотал то по-испански, то по-голландски. То об эскудо, которых ему не доплатили, то о какой-то Марии. Потом он затих, страшно побледнел, и на лоб упали капли голландского дождя. Вот и всё, что он заработал в наших краях.
Влаардинген отнял у нас пару дней. Становилось жарко, вода в море как парное молоко. Мы с Лисом много купались, а потом лежали на песочке. Пригреешься так и думаешь: куда спешить? Смотришь в морскую даль, и кажется, что, может быть, там, за островами-проливами, упрятана настоящая жизнь, а здесь, у тебя под боком, не самое важное.
Нет, не советую, если есть важное дело, устраиваться на песочке у синего моря. Трудно бывает подняться. Правда, и в Роттердам теперь было попасть не просто. Говорили, что севернее Влаардингена у испанцев много застав.
От нечего делать я присматривался к солдатам, палатки их стояли на берегу залива. Не очень-то они засиживались в лагере, всё больше шатались по улицам и опустошали кабачки. Особого порядка у них не заметил, и если б напасть врасплох, многих можно положить на месте. Между собой они не очень ладили. Валлоны не любили немцев, немцы – испанцев. Они ссорились и часто дрались.
Даже среди своих не было дружбы. Кавалеристы свысока смотрели на пехотинцев. Из пехотинцев важнее всего держались мушкетёры, за ними аркебузиры, и за последних людей считались копейщики, особенно те, которые без лат.
Вот так однажды валялись мы с Лисом на песочке, а поодаль сидел Мудрила. Он всё бормотал:
– Пушки… м-да… надо подумать о пушках. Пушки-подушки…
Видно, придумывал что-то новенькое. Подошёл какой-то старик в шляпчонке с пером и в рыжем потертом плаще.
– 0-хо-хо… – сказал старик и присел рядом с нами. – Ждёте, ребята?
– Ждём, ждём, дедуля, – тут же ответил Рыжий Лис, хоть ни я, ни он никого не ждали.
– Бывало, разве так мы встречали? – сказал старик. – Я, дорогие благородные дети, служил в магистрате и сам поднимал на башне большой красный шар. Ей-богу, это был я, Виллем Виллемс, хоть у кого спросите.
– Верим, дедуля, верим, – сказал Рыжий Лис и зевнул. – Только разве красный был шар, не зелёный? Или хоть голубой?
– Красный, благородные дети, огненно-красный. Красный издалека видно.
– Ну в чём дело, дед, – сказал Рыжий Лис, – давай сейчас подними. Можешь фиолетовый или жёлтый.
– Да разве не знаешь, что сегодня нельзя поднимать шары? Испанский начальник запретил.
– Тьфу ты! – сказал Рыжий Лис. – Я разрешаю, а он про начальника.
– Не знаю, кто ты, благородный мальчик, – сказал старик. – В твои годы ты мог быть и принцем. Но, судя по одежде, власти у тебя не больше, чем у каждого из нас. Как же ты мог разрешить?
– Это мне плёвое дело, – сказал Рыжий Лис. – При чём тут одежда? У меня, может, папаша герцог.
– Ты разрешил поднять красный шар на башне, когда увидят парус?
– М-да… – задумчиво протянул Рыжий Лис. – Кажется, я разрешил наоборот. Поднять красный шар на парусе, когда увидят башню.
– Просто не знаю, кому теперь верить, – сказал старик. – Пойду посоветуюсь с кем-нибудь.
Старик ушёл, а я толкнул Лиса в бок.
– Ты хоть знаешь, о чём разговор?
– Понятия не имею, – сказал Рыжий Лис.
– Зачем же дурачил старику голову?
– Люблю побеседовать с простыми людьми, – сказал Лис.
Скоро недалеко от нас сидели уже несколько стариков. Они переговаривались и посматривали в нашу сторону,
– Не пора ли сматываться? – сказал я Лису,
Но к нам уже подходили. Теперь спрашивал другой старик, в толстой вязаной фуфайке и шерстяном берете.
– Виллем Виллемс говорит, что ты разрешил поднять красный шар на первом парусе.
– Разрешил, ну и что? – сказал Рыжий Лис, а сам уже вертит головой и собирается пуститься наутек.
– Эй! – крикнул Мудрила со своего места. – Что там за сборище?
Старик обратился к нему:
– Я Клаас Бенкельсзоон, родственник того Бенкельсзоона, который придумал солить селёдку. Сегодня первый день, когда с улова возвращаются наши суда. Раньше мы поднимали на городской башне красный шар, когда видели первый парус. Но теперь дон Педро, капитан аркебузиров, запретил это делать. Тогда мы просили разрешения поднять красный шар на парусе, чтобы жители видели, что хюлка 2идет с уловом. Для нас, рыбаков, это всегда большой праздник. Дон Педро запретил и это. Он боится морских гёзов… – Старик в берете перевел дух. – Я вам рассказываю всё потому, что вижу, вы нездешний. А так бы вы знали сами.
– Возможно, – сказал Мудрила.
– Но Виллем Виллемс говорит, что тот рыжий мальчик сын большого начальника, и он разрешил поднять красный шар на первом парусе. Скажите, это правда?
– М-м… – Мудрила почмокал губами. – Правда… Правда вещь не простая. С одной стороны это может быть правдой, с другой – нет. А в целом это опять может стать правдой… Ну и так далее…
– Нам не понятно, – сказал родственник того Бенкельсзоона, который придумал солить селёдку. – Если вы потешаетесь, то вместе с мальчишкой потешаетесь над всем Влаардингеном. А палки у нас крепкие.
– Сейчас будут бить, – шепнул я Рыжему Лису. – Тут уже целая шайка…
Шайка не шайка, а несколько местных мальчишек окружили нас и пригоршнями набирали камни.
– Да, адмирал, – сказал Рыжий Лис, – вот так и вляпаешься ненароком.
– Смотрите! – вдруг крикнул кто-то. – Красный шар!
Мы обернулись и увидели, что к берегу идет судно с тугим белым парусом и красным шаром на мачте.
– Тьфу ты! – сказал Рыжий Лис. – Ну и везёт! То сон в руку, то вранье в руку!
Вслед за первым по горизонту высыпала целая стая белых парусов. Они шли ходко и быстро нагоняли судно с красным шаром.
– К пристани, к пристани! – закричали влаардингенцы. – Встречать улов!
– Уррраа-а! – завопили мальчишки.
– А вам первую бочку самой нежной, самой жирной голландской селёдки! – издали крикнул нам родственник Бенкельсзоона, и все побежали вдоль берега к пристани.
– Мерси, – сказал Рыжий Лис, переводя дух.
Все паруса уже обогнали красный шар, а тот стал заваливаться влево и направился прямо к нам.
– Я его выдумал, вот и шпарит ко мне, – сказал Рыжий Лис.
Долго ли, коротко, судно – а оказалось, что это не крутобокая хюлка, а так, какой-то заморыш, – подкатило к берегу и ткнулось в песок. Судите сами, что за мореход, если подполз к берегу по такой мелкоте.
Парус опал, и красный шар опал. Только… только, ей-богу, это был никакой не шар. На палубу вылез полуголый человек, очень толстый, в одной рубашке до пупка. Человек дернул за веревку. То, что мы приняли за красный шар, свалилось на палубу. Человек покряхтел, сунул ноги в этот… да нет, никакой не шар, просто в короткие и пузатые красные штаны. Видно, они сушились на мачте, и ветер надувал их, как колбасу.
Толстый человек снова покряхтел, вытащил очки, нацепил, уставился на нас и вдруг заверещал тоненьким голосом:
– Братец! Да, никак, это ты, беспутный!
Тут и Мудрила свои очки нацепил и тоже как закричит страшным голосом:
– Да, никак, это ты, братец бестолковый!
А мы против своей воли оказались во Влаардингене на берегу залива. Правда, до Роттердама отсюда не дальше, чем от Оверсхи, но разница в том, что в Роттердаме и Оверсхи стоят войска принца, а здесь, во Влаардингене, несколько рот испанцев, немецких наемников и верных королю Филиппу валлонов.
Теперь я понимал, что атакой Польдерварта испанцы пытались вбить клин между Дельфтом и Роттердамом, но это у них не вышло, а лейтенант Орельяна умер, не доезжая Влаардингена. Всю дорогу он бредил, бормотал то по-испански, то по-голландски. То об эскудо, которых ему не доплатили, то о какой-то Марии. Потом он затих, страшно побледнел, и на лоб упали капли голландского дождя. Вот и всё, что он заработал в наших краях.
Влаардинген отнял у нас пару дней. Становилось жарко, вода в море как парное молоко. Мы с Лисом много купались, а потом лежали на песочке. Пригреешься так и думаешь: куда спешить? Смотришь в морскую даль, и кажется, что, может быть, там, за островами-проливами, упрятана настоящая жизнь, а здесь, у тебя под боком, не самое важное.
Нет, не советую, если есть важное дело, устраиваться на песочке у синего моря. Трудно бывает подняться. Правда, и в Роттердам теперь было попасть не просто. Говорили, что севернее Влаардингена у испанцев много застав.
От нечего делать я присматривался к солдатам, палатки их стояли на берегу залива. Не очень-то они засиживались в лагере, всё больше шатались по улицам и опустошали кабачки. Особого порядка у них не заметил, и если б напасть врасплох, многих можно положить на месте. Между собой они не очень ладили. Валлоны не любили немцев, немцы – испанцев. Они ссорились и часто дрались.
Даже среди своих не было дружбы. Кавалеристы свысока смотрели на пехотинцев. Из пехотинцев важнее всего держались мушкетёры, за ними аркебузиры, и за последних людей считались копейщики, особенно те, которые без лат.
Вот так однажды валялись мы с Лисом на песочке, а поодаль сидел Мудрила. Он всё бормотал:
– Пушки… м-да… надо подумать о пушках. Пушки-подушки…
Видно, придумывал что-то новенькое. Подошёл какой-то старик в шляпчонке с пером и в рыжем потертом плаще.
– Ждём, ждём, дедуля, – тут же ответил Рыжий Лис, хоть ни я, ни он никого не ждали.
– Бывало, разве так мы встречали? – сказал старик. – Я, дорогие благородные дети, служил в магистрате и сам поднимал на башне большой красный шар. Ей-богу, это был я, Виллем Виллемс, хоть у кого спросите.
– Верим, дедуля, верим, – сказал Рыжий Лис и зевнул. – Только разве красный был шар, не зелёный? Или хоть голубой?
– Красный, благородные дети, огненно-красный. Красный издалека видно.
– Ну в чём дело, дед, – сказал Рыжий Лис, – давай сейчас подними. Можешь фиолетовый или жёлтый.
– Да разве не знаешь, что сегодня нельзя поднимать шары? Испанский начальник запретил.
– Тьфу ты! – сказал Рыжий Лис. – Я разрешаю, а он про начальника.
– Не знаю, кто ты, благородный мальчик, – сказал старик. – В твои годы ты мог быть и принцем. Но, судя по одежде, власти у тебя не больше, чем у каждого из нас. Как же ты мог разрешить?
– Это мне плёвое дело, – сказал Рыжий Лис. – При чём тут одежда? У меня, может, папаша герцог.
– Ты разрешил поднять красный шар на башне, когда увидят парус?
– М-да… – задумчиво протянул Рыжий Лис. – Кажется, я разрешил наоборот. Поднять красный шар на парусе, когда увидят башню.
– Просто не знаю, кому теперь верить, – сказал старик. – Пойду посоветуюсь с кем-нибудь.
Старик ушёл, а я толкнул Лиса в бок.
– Ты хоть знаешь, о чём разговор?
– Понятия не имею, – сказал Рыжий Лис.
– Зачем же дурачил старику голову?
– Люблю побеседовать с простыми людьми, – сказал Лис.
Скоро недалеко от нас сидели уже несколько стариков. Они переговаривались и посматривали в нашу сторону,
– Не пора ли сматываться? – сказал я Лису,
Но к нам уже подходили. Теперь спрашивал другой старик, в толстой вязаной фуфайке и шерстяном берете.
– Виллем Виллемс говорит, что ты разрешил поднять красный шар на первом парусе.
– Разрешил, ну и что? – сказал Рыжий Лис, а сам уже вертит головой и собирается пуститься наутек.
– Эй! – крикнул Мудрила со своего места. – Что там за сборище?
Старик обратился к нему:
– Я Клаас Бенкельсзоон, родственник того Бенкельсзоона, который придумал солить селёдку. Сегодня первый день, когда с улова возвращаются наши суда. Раньше мы поднимали на городской башне красный шар, когда видели первый парус. Но теперь дон Педро, капитан аркебузиров, запретил это делать. Тогда мы просили разрешения поднять красный шар на парусе, чтобы жители видели, что хюлка 2идет с уловом. Для нас, рыбаков, это всегда большой праздник. Дон Педро запретил и это. Он боится морских гёзов… – Старик в берете перевел дух. – Я вам рассказываю всё потому, что вижу, вы нездешний. А так бы вы знали сами.
– Возможно, – сказал Мудрила.
– Но Виллем Виллемс говорит, что тот рыжий мальчик сын большого начальника, и он разрешил поднять красный шар на первом парусе. Скажите, это правда?
– М-м… – Мудрила почмокал губами. – Правда… Правда вещь не простая. С одной стороны это может быть правдой, с другой – нет. А в целом это опять может стать правдой… Ну и так далее…
– Нам не понятно, – сказал родственник того Бенкельсзоона, который придумал солить селёдку. – Если вы потешаетесь, то вместе с мальчишкой потешаетесь над всем Влаардингеном. А палки у нас крепкие.
– Сейчас будут бить, – шепнул я Рыжему Лису. – Тут уже целая шайка…
Шайка не шайка, а несколько местных мальчишек окружили нас и пригоршнями набирали камни.
– Да, адмирал, – сказал Рыжий Лис, – вот так и вляпаешься ненароком.
– Смотрите! – вдруг крикнул кто-то. – Красный шар!
Мы обернулись и увидели, что к берегу идет судно с тугим белым парусом и красным шаром на мачте.
– Тьфу ты! – сказал Рыжий Лис. – Ну и везёт! То сон в руку, то вранье в руку!
Вслед за первым по горизонту высыпала целая стая белых парусов. Они шли ходко и быстро нагоняли судно с красным шаром.
– К пристани, к пристани! – закричали влаардингенцы. – Встречать улов!
– Уррраа-а! – завопили мальчишки.
– А вам первую бочку самой нежной, самой жирной голландской селёдки! – издали крикнул нам родственник Бенкельсзоона, и все побежали вдоль берега к пристани.
– Мерси, – сказал Рыжий Лис, переводя дух.
Все паруса уже обогнали красный шар, а тот стал заваливаться влево и направился прямо к нам.
– Я его выдумал, вот и шпарит ко мне, – сказал Рыжий Лис.
Долго ли, коротко, судно – а оказалось, что это не крутобокая хюлка, а так, какой-то заморыш, – подкатило к берегу и ткнулось в песок. Судите сами, что за мореход, если подполз к берегу по такой мелкоте.
Парус опал, и красный шар опал. Только… только, ей-богу, это был никакой не шар. На палубу вылез полуголый человек, очень толстый, в одной рубашке до пупка. Человек дернул за веревку. То, что мы приняли за красный шар, свалилось на палубу. Человек покряхтел, сунул ноги в этот… да нет, никакой не шар, просто в короткие и пузатые красные штаны. Видно, они сушились на мачте, и ветер надувал их, как колбасу.
Толстый человек снова покряхтел, вытащил очки, нацепил, уставился на нас и вдруг заверещал тоненьким голосом:
– Братец! Да, никак, это ты, беспутный!
Тут и Мудрила свои очки нацепил и тоже как закричит страшным голосом:
– Да, никак, это ты, братец бестолковый!
ЧТО РАССКАЗАЛА ЭЛЕ
Самое интересное было не в том, что Мудрила встретил своего брата. Того самого, о котором рассказывал, как тот нанимался лекарем в московитские земли, но его прогнали.
Гораздо интереснее, что, увидев Эле, брат Мудрилы буркнул:
– Привет, бубнилка. Где пропадала?
А Эле захлопала глазами, руками всплеснула и говорят:
– Ой, Еремей Иваныч!
Брат Мудрилы сразу надулся, отбежал в сторону и капризным таким голосом говорит:
– Не буду ни с кем разговаривать! Надоели мне ваши Еремеи! Домой приехал, а они опять – Еремей Иваныч! Не буду ни с кем разговаривать!
А Мудрила принялся укорять Эле:
– Ну зачем обижаешь братца? Он человек глупый и ничего не умеет, но ведь у него имя есть – Иеронимус. А что это за Еремей Иваныч?
– Да все его так звали, – сказала Эле. – Когда у князя лекарем был. А потом князь его… ну… домой отпустил. Еремей Иваныч – его все так звали…
– Прогнали! – сказал Мудрила. – Я же говорил.
– Ага, – говорит Эле и прямо бросается к братцу Мудрилы. – Еремей Иваныч, а Еремей Иваныч! Ты как сюда попал? Ты откуда?
– Не буду! Не желаю говорить! – кричит Еремей Иваныч, он же Иеронимус, а сам чуть не плачет.
Полчаса его упрашивали, успокаивали. И за эти вот полчаса я узнал, что Эле сама из московитских земель! Из такой-то дали, где зима круглый год и люди в берлогах спят, как медведи. Там она и зналась с Еремеем Иванычем, братом Мудрилы. Имя-то какое! Не выговоришь!
Минут десять Эле и брат Мудрилы лопотали на другом языке. Вернее, лопотала Эле, а Иеронимус всё морщил лоб, запинался – видно, слова подбирал, а потом опять как закричит по-голландски:
– Да не желаю на таком языке говорить! Челюсть сломаешь! Хватит, наговорился за целых два года! Говорил, говорил, лечил вас, неблагодарных, а что за это имею? – Брат Мудрилы Иеронимус вывернул карманы красных штанов и высыпал какой-то трухи. – Ничего не имею! Ни одной золотой монеты! Да ещё еле выбрался… Спасибо, Брюнель довез на своём корабле, а так бы и вовсе конец.
– Еремей Иваныч, хорошенький, – говорит Эле таким умоляющим голоском, – а ты дядю Версту там не видел?
– Я его не видел? – говорит брат Мудрилы. – Да он мне просто надоел! Как сели на корабль, так он до самой Голландии расспрашивал, куда тот купец тебя мог увезти. А почём я знаю? Всё опасался, что нет тебя в живых. А ты, оказывается, уже тут, бубнилка…
– Так ты сказал, Еремей Иваныч… – говорит Эле, а голосок у неё дрожит.
– Не Еремей Иваныч! – кричит брат Мудрилы. – Я доктор медицины Иеронимус Дустус!
Гораздо интереснее, что, увидев Эле, брат Мудрилы буркнул:
– Привет, бубнилка. Где пропадала?
А Эле захлопала глазами, руками всплеснула и говорят:
– Ой, Еремей Иваныч!
Брат Мудрилы сразу надулся, отбежал в сторону и капризным таким голосом говорит:
– Не буду ни с кем разговаривать! Надоели мне ваши Еремеи! Домой приехал, а они опять – Еремей Иваныч! Не буду ни с кем разговаривать!
А Мудрила принялся укорять Эле:
– Ну зачем обижаешь братца? Он человек глупый и ничего не умеет, но ведь у него имя есть – Иеронимус. А что это за Еремей Иваныч?
– Да все его так звали, – сказала Эле. – Когда у князя лекарем был. А потом князь его… ну… домой отпустил. Еремей Иваныч – его все так звали…
– Прогнали! – сказал Мудрила. – Я же говорил.
– Ага, – говорит Эле и прямо бросается к братцу Мудрилы. – Еремей Иваныч, а Еремей Иваныч! Ты как сюда попал? Ты откуда?
– Не буду! Не желаю говорить! – кричит Еремей Иваныч, он же Иеронимус, а сам чуть не плачет.
Полчаса его упрашивали, успокаивали. И за эти вот полчаса я узнал, что Эле сама из московитских земель! Из такой-то дали, где зима круглый год и люди в берлогах спят, как медведи. Там она и зналась с Еремеем Иванычем, братом Мудрилы. Имя-то какое! Не выговоришь!
Минут десять Эле и брат Мудрилы лопотали на другом языке. Вернее, лопотала Эле, а Иеронимус всё морщил лоб, запинался – видно, слова подбирал, а потом опять как закричит по-голландски:
– Да не желаю на таком языке говорить! Челюсть сломаешь! Хватит, наговорился за целых два года! Говорил, говорил, лечил вас, неблагодарных, а что за это имею? – Брат Мудрилы Иеронимус вывернул карманы красных штанов и высыпал какой-то трухи. – Ничего не имею! Ни одной золотой монеты! Да ещё еле выбрался… Спасибо, Брюнель довез на своём корабле, а так бы и вовсе конец.
– Еремей Иваныч, хорошенький, – говорит Эле таким умоляющим голоском, – а ты дядю Версту там не видел?
– Я его не видел? – говорит брат Мудрилы. – Да он мне просто надоел! Как сели на корабль, так он до самой Голландии расспрашивал, куда тот купец тебя мог увезти. А почём я знаю? Всё опасался, что нет тебя в живых. А ты, оказывается, уже тут, бубнилка…
– Так ты сказал, Еремей Иваныч… – говорит Эле, а голосок у неё дрожит.
– Не Еремей Иваныч! – кричит брат Мудрилы. – Я доктор медицины Иеронимус Дустус!