Страница:
В конце нашего сбора я сказал, что, может, пора распустить тюльпанов? Может, пришло время снять меня с должности адмирала, раз некоторые об этом совсем позабыли? Но все закричали, что несогласны. А Лис произнёс пламенную речь, в которой сказал, что и сам мечтает быть тюльпаном, а после защиты жуков-короедов в суде немецкого городка, может, расстанется с должностью Стрекозиного Маршала и тогда прямо к нам.
В общем, немного меня успокоили.
На следующее утро мы с Караколем вышли из Роттердама. План был такой: пойдём прямо на Лейден до деревни Зутервуде. Будем заходить на каждую ферму, что по дороге. На этом отрезке испанцев, как нам сказали, немного. Только в крупных поселках. А вот после Зутервуде стоят уже крупные части, туда не советовали соваться.
На весь этот путь, учитывая зигзаги по деревням, думали затратить денька три. Примерно в такой срок и ждал нас назад Брунинк. Прощаясь, он между прочим сказал:
– Хорошо бы, вы всё рассмотрели по дороге. Где сколько испанцев, какие части. Не упускайте ни одной мелочи, пушки считайте, даже мушкеты.
И вот мы в дороге. Жара невыносимая! Караколь через каждые сто шагов мочит лицо и шею в канаве. Он говорит:
– Как думаешь, Кеес, зачем нас послали?
– Как, – говорю, – зачем? Ясно зачем, в бумаге написано.
– Ну, а кроме бумаги?
– А кроме бумаги, считать испанские пушки.
– Так вот, за этим нас и послали.
– Не только за этим. Главное – предупредить буров о наводнении. Мне сам Молчаливый сказал.
– Послушай, – сказал Караколь, – сколько дней прошло, как начали разрушать дамбы?
– Три дня.
– А когда кончился Кермис, на который съезжаются люди со всего Схиланда?
– Два дня назад.
– Так неужели ты думаешь, что жители всех деревень, включая и Зутервуде, где мы поворачиваем назад, уже не знают о наводнении? Ведь многие из них были в Роттердаме на Кермисе и видели, как делают проходы в плотинах.
Я остановился как вкопанный. Такая мысль в голову не приходила. В самом деле! Тогда зачем же нас послали, да ещё дали бумагу с печатью?
– Эх, адмирал! – говорит Караколь. – Не научился ты ещё разбираться в некоторых делах. Бумага только видимость. Ведь мы идём в места, занятые испанцами. Представь себе, нас схватят. А тут бумага: оказывается, мы всего-навсего благородно предупреждаем жителей о наводнении. Заметь, Кеес, не только жителей, но и самих испанцев. Возможно, Молчаливый надеется, что при угрозе испанцы без боя оставят позиции. Так сказать, нагоняет страха. Но главное, как я уже говорил, – это пушки. Пушки, испанские гарнизоны. Гёзам нужно точно знать, где и что их ожидает…
– Так почему же нам просто не сказали? На это Караколь внушительно ответил:
– Мы, Кеес, с тобой ещё не такие важные птицы, чтобы принц с нами просто разговаривал. Он, может, таких, как мы, по сто человек в день принимает и всем даёт поручения. Есть у него время рассказывать тонкости!
До полудня мы побывали в нескольких деревнях. Теперь я уже не надеялся, что крестьяне будут нас благодарить за весть о наводнении. Как и предсказывал Караколь, они всё уже знали, а нас встречали по-разному. Одни косились подозрительно, другие поили молоком и предлагали сыра.
Испанцев мы видели пока два раза. Маленькие посты по нескольку человек. Но у Ландсхейденской дамбы стоял целый лагерь, здесь я увидел легкую пушку и два фальконета. Посчитать солдат не удалось: лагерь расположился в стороне от деревни. Не могли же мы с Караколем нахально подойти к палаткам и пересчитывать мушкеты в козлах!
Довольно далеко отошли от дамбы, как вдруг увидели, что навстречу движется какой-то отряд. Доносились обрывки песни, заунывной такой, с надрывом.
Поближе сошлись, и я различил слова припева:
А впереди толстый усатый человек с белым флагом. И сильно я подивился, когда узнал в нём сержанта Готескнехта, а следом его копейщиков, только без копий.
Копья ворохом лежали в повозке, запряженной понурым ослом. Я посмотрел налево, направо, назад, – кругом ни одного кустика, негде спрятаться, некуда бежать. А отряд подошёл совсем близко, и Готескнехт увидел меня.
– О, малшик! – сказал он. – Ты не попаль нах Маркен? Хитрый малшик! Ну нишего, нишего. Сержант Готескнехт уже не вояк. Пшик! Талер нет, дом Гронау нет. Я бросаль эта война, шёрт побирай! Нишего давно не получай, ни один талер. Я не желай воевать этот испански швайн!..
Пока Готескнехт говорил, копейщики разом сошли с дороги и уселись отдыхать. Готескнехт вытер лоб огромным платком и тоже сел на обочине.
– Фуй! Какой жара! Германия не имей такой жара. Я желай ходить нах хаузе, дом, понимай? Пшик! Ни один талер не получай цели год! Этот испанский швайн! Я и майне камраден ходить домой, нах хаузе. Я имей бели фляг, больше не воевай. Дас ист майн летцтер криг, мой последний война!
Ну, вы что-нибудь поняли? Я-то, конечно, разобрался. Сержант Готескнехт и его копейщики числом около ста решили плюнуть на эту войну и податься домой в свою Германию. Наверное, совсем потеряли надежду получить жалованье за последний год. И песню успели сочинить, особенно мне понравился припев:
– Встать! Изменники! – закричал офицер на гарцующем коне.
А остальные направили на копейщиков пистолеты.
– Што это есть, шёрт побирай? – спросил Готескнехт, и жилы на его лбу вздулись.
– Приказ полковника Вальдеса вернуться в лагерь!
– А я не желай слюшать приказ этот испанский вояк! – заявил Готескнехт. – Я ходить нах хаузе, домой!
– Молчать! – закричал офицер и выстрелил из пистолета в воздух.
Копейщики испуганно вскочили.
В общем, что там говорить… Мы неожиданно оказались в плену вместе с копейщиками Готеокнехта. Офицер ни за что не хотел нас отпускать.
– Подстрекатели! – кричал он. – Шпионы Оранского! А вы, изменники… выпороть всех!
Как ни упирался Готескнехт, пришлось ему построить копейщиков и в окружении кавалеристов двинуться обратно. Нас повели туда же.
– О! – сокрушался Готескнехт. – Бедный малшик! Германия малшик не воевай. Голланд смешная страна. Я не желай воевать против голландски малшик!
ФОРТ ЛАММЕН
В ЛЕЙДЕНЕ
В общем, немного меня успокоили.
На следующее утро мы с Караколем вышли из Роттердама. План был такой: пойдём прямо на Лейден до деревни Зутервуде. Будем заходить на каждую ферму, что по дороге. На этом отрезке испанцев, как нам сказали, немного. Только в крупных поселках. А вот после Зутервуде стоят уже крупные части, туда не советовали соваться.
На весь этот путь, учитывая зигзаги по деревням, думали затратить денька три. Примерно в такой срок и ждал нас назад Брунинк. Прощаясь, он между прочим сказал:
– Хорошо бы, вы всё рассмотрели по дороге. Где сколько испанцев, какие части. Не упускайте ни одной мелочи, пушки считайте, даже мушкеты.
И вот мы в дороге. Жара невыносимая! Караколь через каждые сто шагов мочит лицо и шею в канаве. Он говорит:
– Как думаешь, Кеес, зачем нас послали?
– Как, – говорю, – зачем? Ясно зачем, в бумаге написано.
– Ну, а кроме бумаги?
– А кроме бумаги, считать испанские пушки.
– Так вот, за этим нас и послали.
– Не только за этим. Главное – предупредить буров о наводнении. Мне сам Молчаливый сказал.
– Послушай, – сказал Караколь, – сколько дней прошло, как начали разрушать дамбы?
– Три дня.
– А когда кончился Кермис, на который съезжаются люди со всего Схиланда?
– Два дня назад.
– Так неужели ты думаешь, что жители всех деревень, включая и Зутервуде, где мы поворачиваем назад, уже не знают о наводнении? Ведь многие из них были в Роттердаме на Кермисе и видели, как делают проходы в плотинах.
Я остановился как вкопанный. Такая мысль в голову не приходила. В самом деле! Тогда зачем же нас послали, да ещё дали бумагу с печатью?
– Эх, адмирал! – говорит Караколь. – Не научился ты ещё разбираться в некоторых делах. Бумага только видимость. Ведь мы идём в места, занятые испанцами. Представь себе, нас схватят. А тут бумага: оказывается, мы всего-навсего благородно предупреждаем жителей о наводнении. Заметь, Кеес, не только жителей, но и самих испанцев. Возможно, Молчаливый надеется, что при угрозе испанцы без боя оставят позиции. Так сказать, нагоняет страха. Но главное, как я уже говорил, – это пушки. Пушки, испанские гарнизоны. Гёзам нужно точно знать, где и что их ожидает…
– Так почему же нам просто не сказали? На это Караколь внушительно ответил:
– Мы, Кеес, с тобой ещё не такие важные птицы, чтобы принц с нами просто разговаривал. Он, может, таких, как мы, по сто человек в день принимает и всем даёт поручения. Есть у него время рассказывать тонкости!
До полудня мы побывали в нескольких деревнях. Теперь я уже не надеялся, что крестьяне будут нас благодарить за весть о наводнении. Как и предсказывал Караколь, они всё уже знали, а нас встречали по-разному. Одни косились подозрительно, другие поили молоком и предлагали сыра.
Испанцев мы видели пока два раза. Маленькие посты по нескольку человек. Но у Ландсхейденской дамбы стоял целый лагерь, здесь я увидел легкую пушку и два фальконета. Посчитать солдат не удалось: лагерь расположился в стороне от деревни. Не могли же мы с Караколем нахально подойти к палаткам и пересчитывать мушкеты в козлах!
Довольно далеко отошли от дамбы, как вдруг увидели, что навстречу движется какой-то отряд. Доносились обрывки песни, заунывной такой, с надрывом.
Поближе сошлись, и я различил слова припева:
Ей-богу, чудная песня! Впереди нестройной колонны колышется грязно-белый флаг. Высокий голос затягивает на ломаном голландском:
Огой-хохой, ого-га-га,
ну что за жизнь, дери-нога!
И тут все подхватывают вразброд:
Они нас радостно встречали,
почёт и деньги обещали,
мы воевали вместе с ними,
а возвращаемся пустыми!
Эх, нет ни денег, ни почёта,
а искалеченных без счёта!
Огой-хохой, ого-га-га,
ну что за жизнь, дери-нога!
Копья ворохом лежали в повозке, запряженной понурым ослом. Я посмотрел налево, направо, назад, – кругом ни одного кустика, негде спрятаться, некуда бежать. А отряд подошёл совсем близко, и Готескнехт увидел меня.
– О, малшик! – сказал он. – Ты не попаль нах Маркен? Хитрый малшик! Ну нишего, нишего. Сержант Готескнехт уже не вояк. Пшик! Талер нет, дом Гронау нет. Я бросаль эта война, шёрт побирай! Нишего давно не получай, ни один талер. Я не желай воевать этот испански швайн!..
Пока Готескнехт говорил, копейщики разом сошли с дороги и уселись отдыхать. Готескнехт вытер лоб огромным платком и тоже сел на обочине.
– Фуй! Какой жара! Германия не имей такой жара. Я желай ходить нах хаузе, дом, понимай? Пшик! Ни один талер не получай цели год! Этот испанский швайн! Я и майне камраден ходить домой, нах хаузе. Я имей бели фляг, больше не воевай. Дас ист майн летцтер криг, мой последний война!
Ну, вы что-нибудь поняли? Я-то, конечно, разобрался. Сержант Готескнехт и его копейщики числом около ста решили плюнуть на эту войну и податься домой в свою Германию. Наверное, совсем потеряли надежду получить жалованье за последний год. И песню успели сочинить, особенно мне понравился припев:
Пока Готескнехт кряхтел и вытирал пыль со лба, с бешеным топотом подлетела целая рота кавалерии и окружила сидящих копейщиков, а стало быть, и нас с Караколем.
Огой-хохой, ого-га-га,
ну что за жизнь, дери-нога!
– Встать! Изменники! – закричал офицер на гарцующем коне.
А остальные направили на копейщиков пистолеты.
– Што это есть, шёрт побирай? – спросил Готескнехт, и жилы на его лбу вздулись.
– Приказ полковника Вальдеса вернуться в лагерь!
– А я не желай слюшать приказ этот испанский вояк! – заявил Готескнехт. – Я ходить нах хаузе, домой!
– Молчать! – закричал офицер и выстрелил из пистолета в воздух.
Копейщики испуганно вскочили.
В общем, что там говорить… Мы неожиданно оказались в плену вместе с копейщиками Готеокнехта. Офицер ни за что не хотел нас отпускать.
– Подстрекатели! – кричал он. – Шпионы Оранского! А вы, изменники… выпороть всех!
Как ни упирался Готескнехт, пришлось ему построить копейщиков и в окружении кавалеристов двинуться обратно. Нас повели туда же.
– О! – сокрушался Готескнехт. – Бедный малшик! Германия малшик не воевай. Голланд смешная страна. Я не желай воевать против голландски малшик!
ФОРТ ЛАММЕН
Конечно, вы понимаете, что с самого Роттердама меня не оставляла мысль побывать в Лейдене. Ведь я не был там чуть ли не месяц! А вести про Лейден слышал неважные. Говорили, что начинается голод, а ведь где голод, там и мор. Мор с голодом под ручку ходят.
Чем дальше мы уходили от Роттердама, тем больше хотелось заглянуть в Лейден. Но от деревни Зутервуде туда всё-таки не так близко, да и неизвестно, когда выберешься назад, а нарушать приказ Молчаливого мне не хотелось: Брунинк ждал сведения о пушках через три дня.
Но вышло иначе, вы знаете. Вместе с копейщиками Готескнехта нас погнали прямой дорогой на Лейден в лагерь полковника Вальдеса. И вместо того чтобы ещё целый день обходить окрестные деревни, считая испанские силы, мы уже к полудню оказались у форта Ламмен, то есть прямо напротив Лейдена, не больше чем в полумиле.
Копейщиков повели дальше берегом Влита на их старое место, а нас оставили у Ламмена, – то ли не знали, что делать, то ли позабыли про нас.
Я разглядывал Лейден. Вот он стоит передо мной, как на картинке. Видна колокольня Питерскерка и шпиль городской ратуши, а правее церковь святого Панкраса. Мельницы торчат там и сям, отсюда виден примерно десяток. На зелёной тарелке лугов, похожий на один большой замок, белый, желтоватый, красный стоит мой Лейден. Эх, Лейден, Лейден, сто пятьдесят мостов, неужто сожгут тебя испанцы?..
На нас никто не обращал внимания. Приставленный солдат куда-то ушёл, а я принялся разгуливать по лагерю. Бежать я покуда не собирался. Во-первых, днём не стоило этого делать: попадёшься случайно, потом не открестишься. Во-вторых, как я уже сказал, нас пока не трогали. Ну, доложу вам, бестолковщина! Сначала обзывают шпионами, тащат за шиворот и не отпускают, а потом ни с того ни с сего оставляют в покое!
Просто, я думаю, нам повезло. Наверное, тот кавалерийский офицер, что схватил нас у Ландсхейденской дамбы, впопыхах не успел распорядиться, а сам уехал с конвоем.
Так или иначе, но я и не мечтал оказаться внутри испанского лагеря, да ещё такого крупного. Ходи и запоминай. А память у меня хорошая. Словом, я принялся за подсчеты, а Караколь в это время развлекал солдат фокусами.
Форт Ламмен стоит на пересечении нескольких каналов, и от него прямо по Влиту можно войти в Лейден через Коровьи ворота. Осмотревшись, я решил, что кораблям гёзов не миновать Ламмена, а форт это сильный. Я начал считать пушки на бастионах, а потом взялся за солдат.
Войска здесь собраны разные: немцы, валлоны, испанцы. Сильнее всего, пожалуй, немецкие роты. В каждой не меньше трех сотен солдат, и среди них половина мушкетеров. В испанских и валлонских войсках мушкетеров куда меньше, а всё больше латники, копейщики и в лучшем случае аркебузиры. Но как вы знаете, аркебуза не устоит против мушкета.
Во-первых, почти у всех аркебуз фитильные замки. Чтобы выстрелить из неё, нужно держать наготове горящий фитиль. С этим, скажу я вам, много хлопот.
Другое дело мушкет. Он потяжелее, конечно, но замки у мушкетов кремнёвые. Просто нажимаете спусковой крючок, курок высекает искру, и – ба-бах! – вам отдаёт в плечо, испанец кувырком летит на землю.
Всего у форта Ламмен, по моим подсчётам, не меньше десяти рот, то есть больше двух тысяч солдат. С ними десяток легких пушек. Кавалерии здесь я не видел – наверное, она в Лейдердорпе, где штаб полковника Вальдеса. А здесь командир тоже полковник – Борджиа.
Меня удивило, что многие из солдат, а среди них не было голландцев, неплохо разговаривают по-нашему. Видно, долго скитаются по Нидерландам, занимаясь военным промыслом в войсках короля Филиппа. Вот уж ни за какие коврижки не пошёл бы умирать в чужую страну неизвестно за что. Неужели дома нечем заняться?
Так размышлял я и расхаживал но лагерю. Потом намекнул Караколю, что к вечеру предстоит прогулочка в Лейден. Чтобы попасть в город, я рассчитывал вот на что: у Белых ворот, от которых осадные редуты отстоят всего дальше, на ночь, я знал, выпускают последних коров, чтобы они паслись на сочной луговой траве.
Какой бы ни был в Лейдене голод, этих коров, могу поклясться, не тронут. Они дают молоко малышам. Я знал человека, который, рискуя собой, выходил на ночь с коровами. А у ворот наготове дежурили ещё человек сто с оружием. Это на случай, если испанцы нападут на коров ночью. Но о ночных выгонах испанцы, кажется, ещё не пронюхали или просто не любили схваток в темноте. Считалось, что это не по правилам.
А позже, я слышал, сам Вальдес упрекал лейденцев в неблагородстве. Это он про вылазки ночью.
Стало быть, ночью я подберусь к Белым воротам, окликну своих и вместе с коровами попаду в Лейден. Следующей ночью точно так же выйду, а когда вернёмся в Роттердам, минет ровно три дня, как и обещано Брунинку. Гёзам я подробно расскажу о Ламмене, а это, может, главное препятствие на их пути. Теперь, если голова у вас варит, вы спросите: зачем же мы в первый раз выбирались из Лейдена среди бела дня с таким риском, когда можно было ночью выйти из Белых ворот, как я собирался сделать на этот раз?
На это отвечу, что вы большие умники, но ещё не совсем. Сообразите, как могли мы рискнуть на поход ночью тогда, ничего не зная об испанских караулах? Ведь это было всё равно что ринуться на врага с завязанными глазами!
Другое дело сейчас, когда я достаточно поскитался среди вражеских постов, кое-чему научился, а ночь для меня уже привычное время. Сейчас я ночью сквозь игольное ушко пролезу, не то что между караулами.
Оставался ещё вопрос с Караколем. Разделиться нам или идти в Лейден вместе? А вдруг не сумеем выбраться из города, как же тогда сведения о пушках? Караколь вообще не советовал идти в Лейден, он считал, что это опасно. Но меня уже трудно остановить, просто какой-то зуд начался. Быть рядом с домом и не завернуть! Не повидать Сметсе и Михиелькина с Боолкин!
Но всё решилось само собой. Сначала к нам привязался щеголеватый офицер. Он был разодет, как павлин. В красном бархатном камзоле с золотым шитьем и здоровенной шляпе с белыми перьями. Этот щеголь, насвистывая, шёл по лагерю и бил себя прутиком по сапогам. А сзади слуга тащил чудное ружье с длиннющим стволом и разукрашенным прикладом.
Офицер вдруг перестал свистеть и уставился на Караколя.
– О-ля-ля!– закричал он истошным голосом. – Бьен! Шарман! Этого я не пробовал… Горбатый человек! Поди сюда, горбатый человек!
Караколь подошёл, офицер что-то залопотал ему и стал хлопать по горбу. Караколь слушал и кивал головой.
– О, бьен! – завопил офицер. – Она соглашается! Она молодец! Поль, давай мою «жанетту»!
Офицер, как я понял, был из валлонов, а может, настоящий француз. Он пересыпал речь французскими словечками, которые я знал от Лиса, но упорно называл Караколя «она».
Я и опомниться не успел, как Караколь стоял в пятидесяти шагах, чуть пригнувшись, а на горбе у него красовалась пустая бутылка.
Офицер в это время прилаживал свою длинноствольную «жанетту» на плече слуги Поля и бормотал:
– Бьен! Она соглашается! Храбрый горбун. Лейтенант Шевалье не промахнется. О, горб и бутылка, бьен! Экселент!
Я просто онемел. Неужели он собирается стрелять в эту бутылку? И Караколь согласился? Да ведь… Ба-бах! Раздался выстрел. «Жанетта» на плече Поля подпрыгнула, выбросила упругий клубок дыма, а бутылка на горбе Караколя разлетелась вдребезги!
– Чудовищно! – завопил офицер. – Я лучший в мире стрелок! Чудовищный поразитель мишеней! Бьен!
Он схватил Караколя в объятия, стал тискать и называть лучшим другом.
– Она не побоялась ставить эту бутылку! Она мой друг навсегда! Лейтенант Шевалье не отпустит друга!
Так Караколь стал «лучшим другом» ненормального лейтенанта. Тот затащил его в палатку, начал кормить и поить до отвала, а главное, уговаривал остаться у него в слугах за живую мишень, потому что Поль не соглашается держать у себя на голове ни бутылку, ни, тем более, яблоко, когда лейтенант Шевалье готовится стрелять из «жанетты».
Я тем временем шатался вокруг палатки, слушал сумасшедшего стрелка и думал, как вызволить Караколя. А тут вот что происходит.
Лагерь раскинулся по обе стороны дороги, а дорога проходит недалеко от палатки лейтенанта Шевалье. В то время как я бесцельно стоял у обочины, мягко прокатила карета, но вдруг остановилась, и меня поманила рука. Сначала я не понял, а потом вроде бы послышалось: «Кеес…» – и я подошёл.
Дверца распахнулась, и я увидел… Эглантину. Она была то ли растеряна, то ли взволнована, но сразу заговорила:
– Ага, это ты! Ну конечно, в самом неподходящем месте встречаешь Кееса. Но хорошо, что встретила… Кеес… вот что, некому мне передать, а ты ближе всех к Лейдену. Понимаешь, я узнала, неважно от кого, только что узнала… В Лейдене готовят взорвать стену у Коровьих ворот… Ты понял? Я не знаю когда. Может, завтра. День взрыва испанцам сообщат, и те пойдут на штурм сквозь пролом…
Я похолодел. Вот они, делишки отца Антонио и моего бывшего хозяина Адриана Слимброка!
– Кеес, – поспешно заговорила Эглантина, – надо сообщить в Лейден. Уж ты как-нибудь проберись, может, они завтра взорвут эту стену. У Коровьих ворот. Запомнил?.. А ты-то как здесь оказался?
После слов Эглантины моих подозрений на её счёт как не бывало. Ехала она, конечно, от дона Рутилио, но про своих, как видно, не забывала. Я быстро всё рассказал, и даже про Караколя. Вот кабы нам вытянуть его из палатки, то Эглантина могла бы подбросить его до Роттердама с подсчетами оружия форта Ламмен.
– Ну, это я беру на себя, – сказала Эглантина. – Лейтенант Шевалье мне известен. Не то что Караколя, он мне «жанетту» свою отдаст… Хотя нет, ружье не отдаст, он на стрельбе помешался, а стреляет, правда, отменно. Ну, Кеес, мальчишка сумасшедший, пусть бог тебе поможет…
На том мы с Эглантиной и расстались. Она завернула карету к палатке лейтенанта, а я отошёл подальше, чтобы ни во что уже не ввязываться, а к сумеркам выбраться из лагеря и во все лопатки к Лейдену, где готовилась измена.
Чем дальше мы уходили от Роттердама, тем больше хотелось заглянуть в Лейден. Но от деревни Зутервуде туда всё-таки не так близко, да и неизвестно, когда выберешься назад, а нарушать приказ Молчаливого мне не хотелось: Брунинк ждал сведения о пушках через три дня.
Но вышло иначе, вы знаете. Вместе с копейщиками Готескнехта нас погнали прямой дорогой на Лейден в лагерь полковника Вальдеса. И вместо того чтобы ещё целый день обходить окрестные деревни, считая испанские силы, мы уже к полудню оказались у форта Ламмен, то есть прямо напротив Лейдена, не больше чем в полумиле.
Копейщиков повели дальше берегом Влита на их старое место, а нас оставили у Ламмена, – то ли не знали, что делать, то ли позабыли про нас.
Я разглядывал Лейден. Вот он стоит передо мной, как на картинке. Видна колокольня Питерскерка и шпиль городской ратуши, а правее церковь святого Панкраса. Мельницы торчат там и сям, отсюда виден примерно десяток. На зелёной тарелке лугов, похожий на один большой замок, белый, желтоватый, красный стоит мой Лейден. Эх, Лейден, Лейден, сто пятьдесят мостов, неужто сожгут тебя испанцы?..
На нас никто не обращал внимания. Приставленный солдат куда-то ушёл, а я принялся разгуливать по лагерю. Бежать я покуда не собирался. Во-первых, днём не стоило этого делать: попадёшься случайно, потом не открестишься. Во-вторых, как я уже сказал, нас пока не трогали. Ну, доложу вам, бестолковщина! Сначала обзывают шпионами, тащат за шиворот и не отпускают, а потом ни с того ни с сего оставляют в покое!
Просто, я думаю, нам повезло. Наверное, тот кавалерийский офицер, что схватил нас у Ландсхейденской дамбы, впопыхах не успел распорядиться, а сам уехал с конвоем.
Так или иначе, но я и не мечтал оказаться внутри испанского лагеря, да ещё такого крупного. Ходи и запоминай. А память у меня хорошая. Словом, я принялся за подсчеты, а Караколь в это время развлекал солдат фокусами.
Форт Ламмен стоит на пересечении нескольких каналов, и от него прямо по Влиту можно войти в Лейден через Коровьи ворота. Осмотревшись, я решил, что кораблям гёзов не миновать Ламмена, а форт это сильный. Я начал считать пушки на бастионах, а потом взялся за солдат.
Войска здесь собраны разные: немцы, валлоны, испанцы. Сильнее всего, пожалуй, немецкие роты. В каждой не меньше трех сотен солдат, и среди них половина мушкетеров. В испанских и валлонских войсках мушкетеров куда меньше, а всё больше латники, копейщики и в лучшем случае аркебузиры. Но как вы знаете, аркебуза не устоит против мушкета.
Во-первых, почти у всех аркебуз фитильные замки. Чтобы выстрелить из неё, нужно держать наготове горящий фитиль. С этим, скажу я вам, много хлопот.
Другое дело мушкет. Он потяжелее, конечно, но замки у мушкетов кремнёвые. Просто нажимаете спусковой крючок, курок высекает искру, и – ба-бах! – вам отдаёт в плечо, испанец кувырком летит на землю.
Всего у форта Ламмен, по моим подсчётам, не меньше десяти рот, то есть больше двух тысяч солдат. С ними десяток легких пушек. Кавалерии здесь я не видел – наверное, она в Лейдердорпе, где штаб полковника Вальдеса. А здесь командир тоже полковник – Борджиа.
Меня удивило, что многие из солдат, а среди них не было голландцев, неплохо разговаривают по-нашему. Видно, долго скитаются по Нидерландам, занимаясь военным промыслом в войсках короля Филиппа. Вот уж ни за какие коврижки не пошёл бы умирать в чужую страну неизвестно за что. Неужели дома нечем заняться?
Так размышлял я и расхаживал но лагерю. Потом намекнул Караколю, что к вечеру предстоит прогулочка в Лейден. Чтобы попасть в город, я рассчитывал вот на что: у Белых ворот, от которых осадные редуты отстоят всего дальше, на ночь, я знал, выпускают последних коров, чтобы они паслись на сочной луговой траве.
Какой бы ни был в Лейдене голод, этих коров, могу поклясться, не тронут. Они дают молоко малышам. Я знал человека, который, рискуя собой, выходил на ночь с коровами. А у ворот наготове дежурили ещё человек сто с оружием. Это на случай, если испанцы нападут на коров ночью. Но о ночных выгонах испанцы, кажется, ещё не пронюхали или просто не любили схваток в темноте. Считалось, что это не по правилам.
А позже, я слышал, сам Вальдес упрекал лейденцев в неблагородстве. Это он про вылазки ночью.
Стало быть, ночью я подберусь к Белым воротам, окликну своих и вместе с коровами попаду в Лейден. Следующей ночью точно так же выйду, а когда вернёмся в Роттердам, минет ровно три дня, как и обещано Брунинку. Гёзам я подробно расскажу о Ламмене, а это, может, главное препятствие на их пути. Теперь, если голова у вас варит, вы спросите: зачем же мы в первый раз выбирались из Лейдена среди бела дня с таким риском, когда можно было ночью выйти из Белых ворот, как я собирался сделать на этот раз?
На это отвечу, что вы большие умники, но ещё не совсем. Сообразите, как могли мы рискнуть на поход ночью тогда, ничего не зная об испанских караулах? Ведь это было всё равно что ринуться на врага с завязанными глазами!
Другое дело сейчас, когда я достаточно поскитался среди вражеских постов, кое-чему научился, а ночь для меня уже привычное время. Сейчас я ночью сквозь игольное ушко пролезу, не то что между караулами.
Оставался ещё вопрос с Караколем. Разделиться нам или идти в Лейден вместе? А вдруг не сумеем выбраться из города, как же тогда сведения о пушках? Караколь вообще не советовал идти в Лейден, он считал, что это опасно. Но меня уже трудно остановить, просто какой-то зуд начался. Быть рядом с домом и не завернуть! Не повидать Сметсе и Михиелькина с Боолкин!
Но всё решилось само собой. Сначала к нам привязался щеголеватый офицер. Он был разодет, как павлин. В красном бархатном камзоле с золотым шитьем и здоровенной шляпе с белыми перьями. Этот щеголь, насвистывая, шёл по лагерю и бил себя прутиком по сапогам. А сзади слуга тащил чудное ружье с длиннющим стволом и разукрашенным прикладом.
Офицер вдруг перестал свистеть и уставился на Караколя.
– О-ля-ля!– закричал он истошным голосом. – Бьен! Шарман! Этого я не пробовал… Горбатый человек! Поди сюда, горбатый человек!
Караколь подошёл, офицер что-то залопотал ему и стал хлопать по горбу. Караколь слушал и кивал головой.
– О, бьен! – завопил офицер. – Она соглашается! Она молодец! Поль, давай мою «жанетту»!
Офицер, как я понял, был из валлонов, а может, настоящий француз. Он пересыпал речь французскими словечками, которые я знал от Лиса, но упорно называл Караколя «она».
Офицер в это время прилаживал свою длинноствольную «жанетту» на плече слуги Поля и бормотал:
– Бьен! Она соглашается! Храбрый горбун. Лейтенант Шевалье не промахнется. О, горб и бутылка, бьен! Экселент!
– Чудовищно! – завопил офицер. – Я лучший в мире стрелок! Чудовищный поразитель мишеней! Бьен!
Он схватил Караколя в объятия, стал тискать и называть лучшим другом.
– Она не побоялась ставить эту бутылку! Она мой друг навсегда! Лейтенант Шевалье не отпустит друга!
Так Караколь стал «лучшим другом» ненормального лейтенанта. Тот затащил его в палатку, начал кормить и поить до отвала, а главное, уговаривал остаться у него в слугах за живую мишень, потому что Поль не соглашается держать у себя на голове ни бутылку, ни, тем более, яблоко, когда лейтенант Шевалье готовится стрелять из «жанетты».
Я тем временем шатался вокруг палатки, слушал сумасшедшего стрелка и думал, как вызволить Караколя. А тут вот что происходит.
Лагерь раскинулся по обе стороны дороги, а дорога проходит недалеко от палатки лейтенанта Шевалье. В то время как я бесцельно стоял у обочины, мягко прокатила карета, но вдруг остановилась, и меня поманила рука. Сначала я не понял, а потом вроде бы послышалось: «Кеес…» – и я подошёл.
Дверца распахнулась, и я увидел… Эглантину. Она была то ли растеряна, то ли взволнована, но сразу заговорила:
– Ага, это ты! Ну конечно, в самом неподходящем месте встречаешь Кееса. Но хорошо, что встретила… Кеес… вот что, некому мне передать, а ты ближе всех к Лейдену. Понимаешь, я узнала, неважно от кого, только что узнала… В Лейдене готовят взорвать стену у Коровьих ворот… Ты понял? Я не знаю когда. Может, завтра. День взрыва испанцам сообщат, и те пойдут на штурм сквозь пролом…
Я похолодел. Вот они, делишки отца Антонио и моего бывшего хозяина Адриана Слимброка!
– Кеес, – поспешно заговорила Эглантина, – надо сообщить в Лейден. Уж ты как-нибудь проберись, может, они завтра взорвут эту стену. У Коровьих ворот. Запомнил?.. А ты-то как здесь оказался?
После слов Эглантины моих подозрений на её счёт как не бывало. Ехала она, конечно, от дона Рутилио, но про своих, как видно, не забывала. Я быстро всё рассказал, и даже про Караколя. Вот кабы нам вытянуть его из палатки, то Эглантина могла бы подбросить его до Роттердама с подсчетами оружия форта Ламмен.
– Ну, это я беру на себя, – сказала Эглантина. – Лейтенант Шевалье мне известен. Не то что Караколя, он мне «жанетту» свою отдаст… Хотя нет, ружье не отдаст, он на стрельбе помешался, а стреляет, правда, отменно. Ну, Кеес, мальчишка сумасшедший, пусть бог тебе поможет…
На том мы с Эглантиной и расстались. Она завернула карету к палатке лейтенанта, а я отошёл подальше, чтобы ни во что уже не ввязываться, а к сумеркам выбраться из лагеря и во все лопатки к Лейдену, где готовилась измена.
В ЛЕЙДЕНЕ
Что стало с моим Лейденом! Город словно вымер. На улицах почти никого, даже собаки куда-то подевались.
Попал я в Лейден, как и рассчитывал, вместе с пастухом Самсоном. Коров у Самсона осталось всего десяток, да и сам он порядочно ослабел. Самсон рассказал, что в город пришла чума. Ночью вспучилась вода в Рейне, а утром оттуда вылезла синяя, страшная женщина. Это и была чума, Самсон сам видел.
Хлеба и рыбы давно уже не хватает, люди плохо держатся на ногах, и многие начали помирать.
Первым делом я кинулся к Михиелькину. Таким ранним утром, конечно, он спит. Но Михиелькин не спал. И я сначала думал, что обознался. Михиелькин, добрый толстый Михиелькин! Теперь он был тоньше меня. Бледный, с обвислой кожей, Михиелькин сидел у постели сестры, а та просила пить.
Увидел меня Михиелькин, бросился на шею и заплакал. И у меня выступили слёзы. Боолкин лежала в жару, не узнавала меня. Она тоже стала совсем худенькая, просто светилась насквозь. Она прижимала к груди голубую куклу и просила пить.
Оказывается, в городе плохо с водой. Из каналов нельзя пить: чума моет в них свое тело. Даже из Рейна небезопасно. Я сбегал к дальнему колодцу, за ратушей, и принёс Боолкин воды. Она выпила и заснула.
– А хлеба ты не принес? – спросил Михиелькин дрожащим голосом. – Мать у нас померла, теперь мы одни.
Я проклинал себя, что не догадался прихватить от испанцев хотя бы голову сыра. Поэтому решил сходить к Сметсе Смее, он-то уж нам поможет.
– А Сметсе давно ушёл из города в гёзы, – сказал Михиелькин, – говорил, что здесь ничего не высидишь, надо спасать Лейден оттуда.
Оказывается, Сметсе и несколько толстяков запаслись самодельными гранатами – на это пошли бутылки, порох – и ночью ринулись напролом сквозь испанские редуты. Такой грохот устроили, такой переполох, что испанцы подумали, уж не весь ли город их атакует?
Вот уже много дней после смерти матери Михиелькин получает в день только два маленьких кусочка хлеба, для себя и для Боолкин. Иногда стакан молока, но редко. Дети с родителями могут рассчитывать на большее, а про Михиелькина с Боолкин часто забывают. У него же осталось не так много сил, чтобы гоняться за коркой хлеба. Тут и Боолкин теперь заболела. Наверное, скоро умрет.
Вот что увидел я в Лейдене. А кроме того, знаете, с каким известием я пришёл. Признаться, в этом я сильно рассчитывал на Сметсе. Сразу бы ему рассказал: мол, так и так, готовится взрыв у Коровьих ворот. А уж Сметсе что-нибудь да придумал бы.
Кому я теперь дам знать об измене? Из головы не шло то письмо, которое слышал у принца. Там говорилось, что не всем в Лейдене можно доверять, некоторые даже затеяли переговоры с противником. Не попасть бы на такого человека!
Оставалось идти прямо к бургомистру Бронкхорсту. Только он упоминался в письме как верный человек. Бронкхорста я видел перед тем, как выйти из Лейдена. Это он говорил о том, что я ребенок и надо бы отменить затею. Быть может, Бронкхорст меня помнит. Я отправился в магистрат и беспрепятственно прошёл несколько комнат до той, в которой впервые увидел коменданта ван дер Дуса. Самое неожиданное, что на том же месте, как и тогда, сидел секретарь магистрата Гуго, человек-рыбина, и по-прежнему водил пером.
Гуго уставился на меня. Лицо его совсем не изменилось, не то что у Михиелькина. Я пролепетал, что мне обязательно нужно видеть бургомистра Бронкхорста.
Гуго встал, отложил перо и торжественно сказал:
– Бургомистр города Лейдена, член высшего суда Голландии, Дирк ван дер Бронкхорст скончался сегодня в четыре часа утра!
Он снова сел и заскрипел пером. Я остолбенел.
– Бургомистром назначен Адриан ван дер Верф. Желаете видеть?
– Н-нет… – пролепетал я. – Тогда лучше коменданта ван дер Дуса…
– Комендант ван дер Дус в сильнейшей горячке, – сказал Гуго, не отрываясь от бумаги. – И к вечеру тоже, быть может, помрет.
Он приподнял со стола большой лист плотной белой бумаги, на которой писал, и объявил, тщательно выговаривая слова:
– Список скончавшихся за вчерашний день и сегодняшнее утро. Двадцать четыре человека!
Рука его сильно дрожала.
Я вышел из магистрата в полной растерянности. Вот так мор! Куда теперь деться, с кем советоваться? Для начала я решил разведать всё сам. Ведь если готовят взрыв, то что-нибудь я должен заметить. Может быть, яму у стены или выбитые кирпичи. Ведь просто так не навалишь у стенки мешки с порохом!
Интересно, сколько пороха пойдёт на такой взрыв? Должно быть, немало. Стало быть, не иголку в сене искать, а место под закладку.
С такими мыслями я пересек канал Рапенбург и вдоль Коровьей канавы дошёл до самых ворот. Сначала я осмотрел стену от Коровьих ворот до Бургундской башни и ничего не заметил. Потом занялся другой стороной, но тоже ничего не нашёл.
Может быть, Эглантина ошиблась? И взрыв готовят в другом месте? Но не похоже. Со стороны Коровьих ворот главные силы испанцев. На их месте я бы тоже атаковал отсюда. Да и Сметсе так говорил.
Конечно, не исключается опасность с другой стороны. Стало быть, надо осмотреть стены вокруг всего Лейдена. У Белых ворот, Хаарлемских, Морских и Петушиных. Но это, скажу вам, работка! Сколько же времени я затрачу? Во всяком случае, не день и не два. Михиелькин плохой помощник, еле держится на ногах. Выходит, всё делать одному.
А что, если порох уже заложен, осталось только поджечь? Тогда мне вряд ли удастся найти закладку. Эта мысль не давала покоя. Всю ночь я вертелся, ожидая взрыва, но взрыва не было.
Не было его на другой и на третий день. Голодный и недовольный шатался я вдоль городских стен, но о взрыве ничего не выведал. Может, всё это выдумки, не будет никакого взрыва?
Тогда мне не стоит торчать в городе, нужно спешить в Роттердам, там собираются гёзы. Я был согласен со Сметсе: в Лейдене ничего не высидишь, нужно спасать его снаружи.
С другой стороны, как бросить Боолкин и Михиелькина? Боолкин совсем плоха. Но если я останусь, наверняка превращусь в ходячий скелет, как Михиелькин. Толку от меня будет мало.
Эти мысли просто замучили. То я собирался уходить из города, то оставался ещё на день и снова осматривал стены.
Однажды утром разбудил грохот. Я подскочил: это взрыв! Но нет, оказалось – салют. Голубь принёс из Роттердама письмо, и новый бургомистр ван дер Верф читал его перед всеми на площади.
В письме от принца говорилось, что дамбы прорыты и вода поднялась до Ландсхейдена. Многие радостно закричали. У других не было сил кричать, а третьи и вовсе говорили:
– Мало ли что до Ландсхейдена. А к нам вода не дойдет, Лейден стоит выше Роттердама, не будет воды. Подохнем все, как собаки.
Но таких было мало, большинство воспрянуло духом. С башни Хенгиста полетели ракеты, на улице появилось много людей, заиграл оркестр.
Бургомистр ван дер Верф объявил о выдаче двойного пайка, а музыканты с трубами, флейтами, литаврами и барабаном пошли по улицам Лейдена. Гремели старые марши, и странная, скажу вам, картина, когда бледные, чуть не на мертвецов похожие люди распевают бравые песни, а сами колышутся от барабанного боя.
Под звуки труб и бодрый стук барабана тихо умерла Боолкин. Просто перестала дышать, и душа её тихонечко вышла из тела. Я сам видел, как, похожая на прозрачную стрекозу, выпорхнула она из окна и полетела к синему небу. А Боолкин осталась тут с голубой куклой в руках.
Мы завернули её в старый мешок и понесли к общей могиле. Сюда уже притащили несколько человек, потерявших сегодня свои души.
Я взял кусок кирпича и выцарапал на мешке: «Боолкин Кукебаккер. Девяти лет». Подумал и нарисовал рядом тюльпан, а больше мы ничего не могли сделать.
Несколько дней прошли в какой-то пустоте, и я начал слабеть от недоедания. Уже подступала осень, и листья на некоторых деревьях больно уж рано стали желтеть и коробиться. Может, и деревья голодают заодно с человеком? Ведь жара всё лето стояла несусветная.
Разговоры о гёзах в городе то разгорались, то утихали. Говорили, что вода не идёт дальше Ландсхейденской плотины, а ведь за ней ещё несколько дамб. Да и глубина пока вроде бы мала для судов. Словом, надежд на спасение было мало.
С едой стало совсем плохо. Теперь исчезли даже кошки. Мы с Михиелькином пробовали ловить на клей воробьев, а о взрыве я стал думать меньше. Но однажды приплелся Михиелькин и сказал:
– Я только сейчас видел этого… который Эле хотел купить.
Попал я в Лейден, как и рассчитывал, вместе с пастухом Самсоном. Коров у Самсона осталось всего десяток, да и сам он порядочно ослабел. Самсон рассказал, что в город пришла чума. Ночью вспучилась вода в Рейне, а утром оттуда вылезла синяя, страшная женщина. Это и была чума, Самсон сам видел.
Хлеба и рыбы давно уже не хватает, люди плохо держатся на ногах, и многие начали помирать.
Первым делом я кинулся к Михиелькину. Таким ранним утром, конечно, он спит. Но Михиелькин не спал. И я сначала думал, что обознался. Михиелькин, добрый толстый Михиелькин! Теперь он был тоньше меня. Бледный, с обвислой кожей, Михиелькин сидел у постели сестры, а та просила пить.
Увидел меня Михиелькин, бросился на шею и заплакал. И у меня выступили слёзы. Боолкин лежала в жару, не узнавала меня. Она тоже стала совсем худенькая, просто светилась насквозь. Она прижимала к груди голубую куклу и просила пить.
Оказывается, в городе плохо с водой. Из каналов нельзя пить: чума моет в них свое тело. Даже из Рейна небезопасно. Я сбегал к дальнему колодцу, за ратушей, и принёс Боолкин воды. Она выпила и заснула.
– А хлеба ты не принес? – спросил Михиелькин дрожащим голосом. – Мать у нас померла, теперь мы одни.
Я проклинал себя, что не догадался прихватить от испанцев хотя бы голову сыра. Поэтому решил сходить к Сметсе Смее, он-то уж нам поможет.
– А Сметсе давно ушёл из города в гёзы, – сказал Михиелькин, – говорил, что здесь ничего не высидишь, надо спасать Лейден оттуда.
Оказывается, Сметсе и несколько толстяков запаслись самодельными гранатами – на это пошли бутылки, порох – и ночью ринулись напролом сквозь испанские редуты. Такой грохот устроили, такой переполох, что испанцы подумали, уж не весь ли город их атакует?
Вот уже много дней после смерти матери Михиелькин получает в день только два маленьких кусочка хлеба, для себя и для Боолкин. Иногда стакан молока, но редко. Дети с родителями могут рассчитывать на большее, а про Михиелькина с Боолкин часто забывают. У него же осталось не так много сил, чтобы гоняться за коркой хлеба. Тут и Боолкин теперь заболела. Наверное, скоро умрет.
Вот что увидел я в Лейдене. А кроме того, знаете, с каким известием я пришёл. Признаться, в этом я сильно рассчитывал на Сметсе. Сразу бы ему рассказал: мол, так и так, готовится взрыв у Коровьих ворот. А уж Сметсе что-нибудь да придумал бы.
Кому я теперь дам знать об измене? Из головы не шло то письмо, которое слышал у принца. Там говорилось, что не всем в Лейдене можно доверять, некоторые даже затеяли переговоры с противником. Не попасть бы на такого человека!
Оставалось идти прямо к бургомистру Бронкхорсту. Только он упоминался в письме как верный человек. Бронкхорста я видел перед тем, как выйти из Лейдена. Это он говорил о том, что я ребенок и надо бы отменить затею. Быть может, Бронкхорст меня помнит. Я отправился в магистрат и беспрепятственно прошёл несколько комнат до той, в которой впервые увидел коменданта ван дер Дуса. Самое неожиданное, что на том же месте, как и тогда, сидел секретарь магистрата Гуго, человек-рыбина, и по-прежнему водил пером.
Гуго уставился на меня. Лицо его совсем не изменилось, не то что у Михиелькина. Я пролепетал, что мне обязательно нужно видеть бургомистра Бронкхорста.
Гуго встал, отложил перо и торжественно сказал:
– Бургомистр города Лейдена, член высшего суда Голландии, Дирк ван дер Бронкхорст скончался сегодня в четыре часа утра!
Он снова сел и заскрипел пером. Я остолбенел.
– Бургомистром назначен Адриан ван дер Верф. Желаете видеть?
– Н-нет… – пролепетал я. – Тогда лучше коменданта ван дер Дуса…
– Комендант ван дер Дус в сильнейшей горячке, – сказал Гуго, не отрываясь от бумаги. – И к вечеру тоже, быть может, помрет.
Он приподнял со стола большой лист плотной белой бумаги, на которой писал, и объявил, тщательно выговаривая слова:
– Список скончавшихся за вчерашний день и сегодняшнее утро. Двадцать четыре человека!
Рука его сильно дрожала.
Я вышел из магистрата в полной растерянности. Вот так мор! Куда теперь деться, с кем советоваться? Для начала я решил разведать всё сам. Ведь если готовят взрыв, то что-нибудь я должен заметить. Может быть, яму у стены или выбитые кирпичи. Ведь просто так не навалишь у стенки мешки с порохом!
Интересно, сколько пороха пойдёт на такой взрыв? Должно быть, немало. Стало быть, не иголку в сене искать, а место под закладку.
С такими мыслями я пересек канал Рапенбург и вдоль Коровьей канавы дошёл до самых ворот. Сначала я осмотрел стену от Коровьих ворот до Бургундской башни и ничего не заметил. Потом занялся другой стороной, но тоже ничего не нашёл.
Может быть, Эглантина ошиблась? И взрыв готовят в другом месте? Но не похоже. Со стороны Коровьих ворот главные силы испанцев. На их месте я бы тоже атаковал отсюда. Да и Сметсе так говорил.
Конечно, не исключается опасность с другой стороны. Стало быть, надо осмотреть стены вокруг всего Лейдена. У Белых ворот, Хаарлемских, Морских и Петушиных. Но это, скажу вам, работка! Сколько же времени я затрачу? Во всяком случае, не день и не два. Михиелькин плохой помощник, еле держится на ногах. Выходит, всё делать одному.
А что, если порох уже заложен, осталось только поджечь? Тогда мне вряд ли удастся найти закладку. Эта мысль не давала покоя. Всю ночь я вертелся, ожидая взрыва, но взрыва не было.
Не было его на другой и на третий день. Голодный и недовольный шатался я вдоль городских стен, но о взрыве ничего не выведал. Может, всё это выдумки, не будет никакого взрыва?
Тогда мне не стоит торчать в городе, нужно спешить в Роттердам, там собираются гёзы. Я был согласен со Сметсе: в Лейдене ничего не высидишь, нужно спасать его снаружи.
С другой стороны, как бросить Боолкин и Михиелькина? Боолкин совсем плоха. Но если я останусь, наверняка превращусь в ходячий скелет, как Михиелькин. Толку от меня будет мало.
Эти мысли просто замучили. То я собирался уходить из города, то оставался ещё на день и снова осматривал стены.
Однажды утром разбудил грохот. Я подскочил: это взрыв! Но нет, оказалось – салют. Голубь принёс из Роттердама письмо, и новый бургомистр ван дер Верф читал его перед всеми на площади.
В письме от принца говорилось, что дамбы прорыты и вода поднялась до Ландсхейдена. Многие радостно закричали. У других не было сил кричать, а третьи и вовсе говорили:
– Мало ли что до Ландсхейдена. А к нам вода не дойдет, Лейден стоит выше Роттердама, не будет воды. Подохнем все, как собаки.
Но таких было мало, большинство воспрянуло духом. С башни Хенгиста полетели ракеты, на улице появилось много людей, заиграл оркестр.
Бургомистр ван дер Верф объявил о выдаче двойного пайка, а музыканты с трубами, флейтами, литаврами и барабаном пошли по улицам Лейдена. Гремели старые марши, и странная, скажу вам, картина, когда бледные, чуть не на мертвецов похожие люди распевают бравые песни, а сами колышутся от барабанного боя.
Под звуки труб и бодрый стук барабана тихо умерла Боолкин. Просто перестала дышать, и душа её тихонечко вышла из тела. Я сам видел, как, похожая на прозрачную стрекозу, выпорхнула она из окна и полетела к синему небу. А Боолкин осталась тут с голубой куклой в руках.
Мы завернули её в старый мешок и понесли к общей могиле. Сюда уже притащили несколько человек, потерявших сегодня свои души.
Я взял кусок кирпича и выцарапал на мешке: «Боолкин Кукебаккер. Девяти лет». Подумал и нарисовал рядом тюльпан, а больше мы ничего не могли сделать.
Несколько дней прошли в какой-то пустоте, и я начал слабеть от недоедания. Уже подступала осень, и листья на некоторых деревьях больно уж рано стали желтеть и коробиться. Может, и деревья голодают заодно с человеком? Ведь жара всё лето стояла несусветная.
Разговоры о гёзах в городе то разгорались, то утихали. Говорили, что вода не идёт дальше Ландсхейденской плотины, а ведь за ней ещё несколько дамб. Да и глубина пока вроде бы мала для судов. Словом, надежд на спасение было мало.
С едой стало совсем плохо. Теперь исчезли даже кошки. Мы с Михиелькином пробовали ловить на клей воробьев, а о взрыве я стал думать меньше. Но однажды приплелся Михиелькин и сказал:
– Я только сейчас видел этого… который Эле хотел купить.