Шатилов Василий. Знамя над рейхстагом

   И все-таки бывали совпадения, обращающие на себя внимание. Ну хотя бы тем, что случались они очень редко.
   С утра 13 августа 79-й стрелковый корпус дрался на подходах к Ароне. В полосе нашей дивизии противник был сбит с железнодорожного полотна, и бой теперь переместился за насыпь, в лес. Зеленая чащоба гудела и стонала от снарядов и мин. Новые разрывы сливались с эхом предыдущих. Схватка была жестокой.
   На этом этапе операции перед войсками 2-го Прибалтийского фронта стояла задача нанести концентрированный удар с севера и юго-востока по городу Мадона и овладеть им. Мадона хоть была и небольшим городком, но представляла собой важный для общего хода наступления узел железных и шоссейных дорог. Наш корпус непосредственно не участвовал в освобождении Мадоны, но мы должны были сковать и потеснить немецкие части, прикрывавшие город с юга, и тем самым помочь нашим соседям ворваться в него. Меридиан Мадоны мы уже прошли - город находился в девяти километрах к северо-востоку от нас.
   Помня о главной задаче фронта, мы изо всех сил старались в этот день прорваться к реке, чтобы как можно больше ослабить силы противника. Ведь в эти часы уже завязывалась перестрелка на окраинах Мадоны.
   Бой дивизия вела всеми силами - три полка наступали, развернувшись в одну линию. Их поддерживали гордеевские самоходчики. Михайлов донес, что не имеет локтевой связи со своим левым соседом - 380-м полком 171-й дивизии. С наблюдательного пункта, расположенного перед железнодорожным полотном, уже ничего не было видно, Я подумывал, что пора бы перенести его за железную дорогу.
   По радио связался с командиром корпуса, доложил ему обстановку и свое решение, спросил о положении 171-й дивизии - не оголила ли она наш левый фланг? Переверткин рассеял мои сомнения:
   - Переход на новый энпе разрешаю. По данным, которыми я располагаю, все идет нормально. За свой фланг не беспокойтесь, смотрите вперед!
   Я приказал готовить новый наблюдательный пункт. Место для него было выбрано среди сосняка на возвышенности, откуда хорошо просматривались боевые порядки на главном направлении. Как только саперы наспех, с колена отрыли окопы, оперативная группа стала перебираться на новое место, хотя там далеко не все еще было готово. Со мной отправились командующий артиллерией дивизии Максимов, начальник дивизионной разведки Коротенко, начальник оперативного отделения Офштейн, дивизионный инженер Орехов, помощник начальника связи Муравьев, мой адъютант Курбатов, ординарец Костя Горошков, радисты и телефонисты. Позже подошла Таня Павлова - младший лейтенант медицинской службы.
   Все мы любили эту славную девушку из далекого сибирского села, мечтавшую стать актрисой. В редкие часы отдыха, когда оперативная группа оказывалась в сборе, мы охотно подпевали Тане, заводившей высоким голосом старинные русские песни. Она, как могла, развлекала нас шутками и импровизированными сценками. Младшего лейтенанта любили не только за веселый нрав и ровный характер. Павлову уважали за неженскую храбрость, за доброе фельдшерское искусство.
   На этот раз Офштейн сказал Тане и еще нескольким офицерам, обычно входившим в оперативную группу:
   - Вы останетесь за насыпью, пока новый энпе не оборудуют окончательно. А то будет слишком много народу, не сумеем соблюсти маскировку.
   Когда все ушли, Таня, подумав, тоже собралась в путь - ведь в группе-то не было ни одного медика. Случись что, и некому даже сделать перевязку. Этого она допустить не могла.
   - Таня, куда идешь? - закричали ей, когда она переходила насыпь. Убьют!
   - Для меня немец еще пули не отлил, - задорно ответила девушка.
   Израиль Абелевич, увидев ее, поморщился, но не сказал ни слова. Сам он сидел у стереотрубы. А я смотрел, как рвался вперед батальон Давыдова, как, следуя за ним уступом, двигался по кустарнику батальон Ионкина. Левее наступали батальоны капитанов Калинина и Ткаченко из Михайловского полка.
   Я пробрался к Офштейну. Он был чем-то необычайно взволнован.
   - Ну, какие тут у вас дела? - поинтересовался я.
   - Товарищ командир дивизии, не вижу соседа слева! Вы знаете, от насыпи и до самой Ароны никого нет. Мне все-таки кажется, что сосед и не выходил за полотно.
   - Не может этого быть.
   В стереотрубу хорошо просматривались отдельная рощица, кустарник, открытый луг - и нигде ни души. Похоже, что Офштейн был прав. Смутное беспокойство закралось в душу. Но, вспомнив твердые, спокойно сказанные слова командира корпуса: "За свой левый фланг но беспокойтесь", я если и не успокоился окончательно, то, во всяком случае, подумал, что обзор влево у нас слишком ограничен, чтобы делать твердое заключение об обстановке.
   Перейдя в свой окоп, где радисты налаживали рацию, я сказал Муравьеву:
   - Свяжитесь с Михайловым, уточните, есть ли кто у него слева.
   Через несколько минут Муравьев докладывал:
   - Командир полка утверждает, что никого из соседей не видел и связи с ними не имеет. Слышит стрельбу слева, за железной дорогой. А по эту сторону полотна никто не выходил.
   Настроение у меня упало. В это время принесли обед, и я дал команду всем подкрепиться. Разместились на вольном воздухе, под мягкой тенью сосен. На землю, слегка присыпанную хвоей, постелили две палатки. На одной из них уселись Орехов, Муравьев, Коротенко и Таня. Здесь то и дело слышался смех рассказывали что-то забавное. До меня долетели чьи-то слова: "Вот дерзкая девчонка! Не выполнила приказ Офштейна. Подожди, попадет тебе на орехи!"
   Мы с Максимовым и Офштейном немного задержались, и когда, усевшись по соседству, принялись за густой борщ, обед веселой компании уже шел к концу. И тут воздух вдруг распороло сухим треском. Над макушками сосен разорвалось несколько мин. Горячив осколки, шишки и хвоя полетели наземь. Не донеся до рта ложку, я бросился в укрытие. Все остальные сделали то же самое. Я с размаху плюхнулся на радиста, который плотно прижался ко дну траншеи.
   Мины продолжали рваться. Осколки шуршали, визжали, свистели. Несколько минут продолжался этот налет. С последним разрывом в соседнем окопе вдруг раздался страшный женский крик. У меня захолонуло сердце. Но необходимость действовать отодвинула все на задний план. Паузу в обстреле надо было использовать немедленно. И, поднявшись, я крикнул Максимову:
   - Дай залп реактивными снарядами по минометной батарее!
   Максимов схватил телефонную трубку. Но тут снова прозвучали хлопки мин, вынудившие нас поплотнее вдавиться в окопы. Через несколько минут нарастающим мажором прозвучала, покрывая все звуки, самая милая для нашего слуха музыка "катюш". Вслед за этим наступила тишина.
   Словно сквозь вату в ушах, я услышал голос Кости Горошкова:
   - Фу-ты, чуть не убило!
   - Чуть-чуть не считается, - вразумительно отозвался Курбатов, поднимаясь и стряхивая с одежды пыль. Вылез из окопа и я.
   - Товарищ полковник, у вас гимнастерка на спине пополам разорвана, - с тревогой произнес Костя. Гимнастерка и правда была вспорота осколком. Но спина оказалась цела.
   У соседнего окопа собралась группа солдат и офицеров. Мы с Офштейном поспешили туда. На дне укрытия, скрючившись, лежала Таня. Бедная девушка! Во время первого надета осколком мины ее ранило в грудь. А как только начался второй налет, еще один осколок ударил ее под левую лопатку. Она лежала окровавленная, бледная и бездыханная. А поодаль от нее в лужицах крови шевелились Максимов, Орехов и Коротенко.
   Орехов стонал, повторяя время от времени: "Помогите... Помогите..." У него был прямо-таки разворочен правый бок. Максимов негромко сказал:
   - Я, видать, не выдержу. Стар уже, а рана тяжелая. Прощай, Василий Митрофанович. - Он, кажется, впервые назвал меня по имени-отчеству.
   И только Коротенко молчал, глядя на нас спокойным-спокойным взглядом. Это молчание было самым нехорошим признаком, оно пугало меня больше всего.
   Раненых тотчас же отправили в медпункт. Оперативная группа поспешила оставить негостеприимное место. Мы вернулись на прежний НП, который хоть и не был так хорош для руководства боем, зато был безопаснее.
   Возвращаясь, я зашел в медпункт проведать раненых. Коротенко лежал под сосной у ручья. Губы у него почернели, запеклись, глаза были закрыты. Всю грудь опоясывали бинты. Когда я опустился на землю и склонился над ним, он приоткрыл глаза.
   - Ну что, болит, дорогой?
   - Нет...
   Казалось, он хотел что-то сказать, но сил не хватало. Подошел хирург в белом халате - высокий, русоволосый, с открытым русским лицом. Это был капитан медицинской службы Иван Филиппович Матюшин. Несмотря на свою молодость, он пользовался репутацией отличного врача. Я поднялся и спросил шепотом:
   - Скажите, ранение тяжелое?
   - Да, - кивнул он головой, - очень. Надежды никакой.
   Матюшин склонился над Иваном Константиновичем и, сжав длинными, сильными пальцами его запястье, принялся считать пульс. Потом поднялся и снова покачал головой.
   - Может быть, тебе что-нибудь нужно, Иван? - спросил я Коротенко. Тот чуть слышно выдохнул: "Нет".
   Неподалеку, запрокинув голову, лежал Орехов. Иван Федорович не прекращал стонать.
   - А он как?
   - Плохо, - негромко ответил Матюшин. - Сильно разворотило бок, ребра переломаны. - Потом уже громко добавил: - Орехова можно оперировать. Сейчас будем готовить.
   Иван Федорович даже поднял голову:
   - Делайте что хотите, только поскорее!
   Я подошел к Максимову. Он лежал молча и неподвижно, накрытый одеялом.
   - Тоже тяжелый, - шепнул мне Матюшин, - но надежда есть. Прооперируем....
   К вечеру умер Коротенко. Похоронили его в лесу, неподалеку от Тани Павловой, которой так и не суждено было стать актрисой. А он, Иван Коротенко? Кого лишила нас судьба в его лице - ученого, писателя, полководца? Человек он был незаурядный, но никто из нас не представлял его в ином качестве, кроме разведчика, - настолько был он хорош на своем посту. Во всем корпусе не было лучшего мастера разведки, чем этот двадцатичетырехлетний майор. К этому делу у него был настоящий талант: храбрость сочеталась с расчетливостью, предприимчивость с сообразительностью, пылкость с терпением. Всегда он был на самом опасном направлении, там, где решалась наиболее трудная задача. И пули миловали его. А тут...
   Одним словом - тринадцатое число. Но к черту мистику. Я не склонен был сваливать несчастье на случайность. Конечно, я не мог не признаться себе в том, что во всем происшедшем была изрядная доля моей вины. Пренебрег осторожностью, не сделал всего необходимого для обеспечения скрытности при размещении на новом НП. Да и командир корпуса слишком оптимистично посоветовал не беспокоиться за фланг, а смотреть вперед. А знай я, что соседнюю дивизию потеснили и она не перешла за железнодорожное полотно, я действовал бы по-иному.
   Горько было и тяжело, ведь погибли и выбыли из строя близкие мне люди, с которыми я успел по-настоящему сдружиться. Тяжелое чувство не могла развеять даже радостная весть о взятии Мадоны и о форсировании реки Ароны. Немного успокоился я лишь тогда, когда узнал, что Максимов и Орехов операции перенесли благополучно. Но судьба разлучила меня с ними. Оба они надолго легли в госпиталь. Иван Федорович Орехов потом снова попал на фронт, но уже в другую дивизию, Александр Васильевич Максимов по выздоровлении начал службу на новом поприще - в военно-учебных заведениях. И тот и другой своим спасением были обязаны превосходному хирургу Ивану Филипповичу Матюшину.
   ...А мы продолжали до конца месяца вести трудные наступательные бои. В рукописной книге "Боевой путь 150-й дивизии" тем двум неделям посвящены два скупых абзаца:
   "С 14 августа 1944 года началась армейская операция, где основная роль отводилась 100-му стрелковому и 5-му танковому корпусам, которые вводились в прорыв. Нашей дивизии ставилась задача обеспечить левый фланг стрелкового корпуса и армии.
   В ходе выполнения поставленной задачи, занимая временно активную оборону на участке озера Лабоне-эзерс, Рубени и по восточному берегу реки Светупе, дивизия 16 августа овладела станцией и городом Марциена. После ряда боев к 20 августа наши части вышли на рубеж Аугусте, Авены, где бои возобновились с новой силой. В течение 20-28 августа войска дивизии отражали яростные контратаки на правом фланге. Эти контратаки характеризовались особенно сильным огнем артиллерии и интенсивными налетами авиации противника".
   Кое-что здесь стoит прокомментировать, дополнить личными впечатлениями.
   Мне запомнилось зловещее уханье шестиствольных немецких минометов. Здесь их было особенно много. И еще запомнилось острое, долго не проходящее чувство тревоги: 21 августа в тылу у нас с севера высунулся "язык" неприятельских войск. 100-й стрелковый и 5-й танковый корпуса не сразу сумели отсечь его и уничтожить.
   Помню, как содрогался воздух от рева авиационных моторов и взрывов бомб. В небе то и дело вспыхивали воздушные схватки. Увы, победа не всегда сопутствовала нашим "ястребкам". Один "як" буквально над нами вдруг выпустил шлейф черного дыма и резко пошел на снижение. Я сел на "виллис" и поехал к месту, где, упал самолет, в надежде, что летчику еще не поздно оказать какую-нибудь помощь. Но куда там! Машина по самые крылья врезалась в землю...
   Контратаки немцев, поддержанные танками и самоходками, следовали одна за другой. Мы перешли к обороне. Дело складывалось скверно. Командир корпуса не мог оказать нам помощи танками, а своих не хватало. Негусто было и с боеприпасами, снаряды приходилось расходовать очень экономно. И некоторые батальоны, действовавшие после почти непрерывных двухмесячных боев в половинном составе, отошли. Противник вклинился в наши боевые порядки.
   В памяти хорошо сохранился день 27 августа. Находясь у Зинченко на наблюдательном пункте, стиснутом неприятелем с трех сторон, я мучительно раздумывал: что сейчас вернее - атака или планомерный отход для выравнивания линии фронта? Неожиданно кто-то схватил меня за руку выше локтя. Я обернулся. Сзади стоял взволнованный радист - Алексей Федорович Ткаченко, который свободно владел немецким.
   - Товарищ полковник, - возбужденно заговорил он, - я сейчас перехватил радиограмму. Доклад вышестоящему командованию: "Боеприпасы на исходе, резервы иссякли. Русские не отходят, а сами переходят на отдельных участках в контратаки. Несу большие потери". Подпись я не разобрал.
   - Что, так и передано открытым текстом?
   - Так точно, открытым.
   Ответ на занимавший меня вопрос подсказывал сам противник. Выходило, что немецкий командир решал те же, что и я, проблемы. Но у меня теперь было ценное преимущество: я знал и его возможности, и его взгляд на обстановку, а он ничего этого не знал обо мне. Чаша весов склонялась в пользу решительных действий.
   Я распорядился, чтобы вся артиллерия дивизии произвела короткий налет по батареям противника, по местам, где он глубже всего вклинился в наши боевые порядки. После этого был дан приказ начать атаку всеми силами и по всему фронту.
   Удар получился на редкость согласованным, дружным. К следующему дню противник полностью оставил занимаемый рубеж.
   Наступила короткая передышка.
   Прибалтийские рубежи
   На подступах к Риге
   Ранняя осень в Прибалтике - прекрасная пора. Сады и огороды радуют глаз щедрыми дарами. Бабье лето улыбается тихими, погожими деньками солнечными, но не жаркими. Бывает, набежит влажный ветер с моря, затянет небо тучами, мелкий дождик затушует горизонт, а на следующее утро, глядишь, солнце светит снова с прежним усердием. И плывут домой, на восток, белоснежные облака-паруса...
   В один из таких приятных теплых дней мы с Курбатовым ехали принимать молодое пополнение. Кони не спеша трусили по мягкой лесной дороге. Впереди показалась поляна с высокими ометами соломы. Там, завидев нас, офицеры принялись строить новобранцев.
   Спешившись, я обошел шеренги, поздоровался с бойцами. Потом приказал распустить их. Пополнение было немалое - тысячи полторы человек. Когда строй рассыпался, я пошел между солдатами. Этих людей, еще не составлявших единого коллектива, стягивал в небольшие кучки магнит землячества или путевого знакомства, возникшего в одной теплушке.
   - А вы, случаем, не воронежские? - подошел я к самой большой, человек в триста, и, видно, самой дружной группе.
   - Нешто похожи? - отозвался веснушчатый паренек. - Или здесь, товарищ полковник, воронежским почет особый?
   - Конечно, особый. Если воронежские, - значит, земляки. А как земляков не уважить?
   - Тогда воронежские! - озорно крикнул веснушчатый.
   - Да не бреши ты, балаболка, - оборвал его солдат с черными, сросшимися бровями. - Казаки мы, товарищ полковник. Кубанские. Вот как.
   - Казаки? - удивился я. - Что-то вы ростом не вышли.
   - А воронежские дюже вышли? - засмеялись солдаты. - По вас, товарищ полковник, что-то не видать. А мы свое еще возьмем, мы еще расти не перестали!
   - Ну, теперь вижу, что казаки. За словом в карман не лезете. Если еще и воевать так же будете, тогда порядок.
   - Товарищ полковник, просьба у нас. Вместе мы воевать хотим, чтобы, значит, не разлучаться. Из соседних мы станиц...
   Я внимательно посмотрел на этих невысоких, но сильных и юрких ребят. В один батальон их, понятно, не сведешь - не будет он устойчив без костяка из бывалых фронтовиков. Но и просьба эта не была пустой. Здесь чувствовался коллектив, в котором взаимное влияние людей, вышедших из среды, где военное дело почиталось традиционным, могло принести добрые плоды.
   - Вот что, товарищи бойцы, - ответил я им уже серьезно. - Полностью вашей просьбы я удовлетворить не могу. Это было бы не в интересах дела. Но распылять мы вас не будем. Все вы будете распределены между тремя ротами автоматчиков. Роты эти будут полкового подчинения. В каждом полку по одной. Ясно?
   - Так точно, ясно! Спасибо, товарищ полковник! Такие роты своеобразный полковой резерв - были детищем современной тактики, непрерывно совершенствовавшейся в ходе войны. Они прошли проверку жизнью, накопился опыт их использования. В решающий момент боя, когда на каком-либо участке возникала особо острая ситуация, командир полка бросал туда автоматчиков. Это часто создавало крутой перелом в ходе боя.
   Понятно, что в такие подразделения старались подбирать лучших солдат. У нас к тому моменту рот автоматчиков не было из-за нехватки людей. И вот с приходом пополнения появилась возможность их создать. Кроме кубанцев в них вошли бывалые бойцы, вернувшиеся из госпиталей.
   Забегая вперед, скажу, что молодые казаки стали превосходными автоматчиками. Они сражались смело, расчетливо, самоотверженно.
   К началу сентября в дивизии были восполнены потери и в комсоставе. На должность командующего артиллерией пришел подполковник Гончаров. Офицер он оказался знающий, с обязанностями освоился быстро, но все же не обладал таким сплавом боевого и житейского опыта, который в сочетании с беззаветной отвагой отливается в натуру незаурядную.
   Хорош был и новый начальник разведки майор Василий Иванович Гук, присланный штабом армии. Все он делал правильно, как надо. Но и ему пока что не удавалось сравняться со своим славным предшественником. Да и не мудрено. Люди с таким ярким, самобытным талантом, как Коротенко, встречаются редко.
   Вместо Орехова дивизионным инженером стал майор Владимир Чепелев человек, которого все мы достаточно хорошо знали. Он был старожилом в нашей дивизии.
   К этому времени 3-я ударная армия распрощалась со своим командующим Василием Александровичем Юшкевичем. У него совсем сдало здоровье, и он уж не мог переносить лишения фронтовой жизни. После лечения его назначили командовать только что созданным Одесским военным округом.
   Слег в постель и Семен Никифорович Переверткин, его доняла болезнь желудка. Место его временно занял Григорий Иванович Шерстнев, помощник командующего армией. Я уже говорил, что все мы знали и любили этого боевого генерала. А он и по должности своей, и благодаря общительности характера хорошо знал командиров дивизий и полков, был в курсе всех наших дел. Потому и не пришлось ему долго осваиваться в корпусе.
   Перерыв в боевых действиях мы старались как можно полнее использовать для учебы. Пополнение-то наше не было обучено даже элементарной солдатской науке. За несколько дней передышки бойцам требовалось освоить столько всякой премудрости, сколько в мирное время постигается за месяцы напряженного труда. Но война есть война, и темпы обучения тоже должны быть военными. Иначе слишком дорогой ценой придется платить за неумение.
   И солдаты знакомились с оружием, практиковались в его применении, параллельно с этим приучались действовать в цепи, овладевали азами боя в лесистой местности. Занятия проводились близко к переднему краю, и роты иногда попадали под настоящие артобстрелы и бомбежки.
   В том, что учеба проходила хорошо, с невиданной по нормам мирного времени эффективностью, мы очень многим были обязаны Михаилу Васильевичу Артюхову. Начальник политотдела сделал все, чтобы возбудить у бойцов нетерпеливое стремление к схватке с врагом, желание быстрее овладеть боевым мастерством. На помощь работникам политотдела, у которых главным оружием сейчас было слово, приходила сама обстановка на фронтах великой битвы. Что ни день, радио приносило победные вести. Успешно развивалось наступление на северо-востоке Румынии. Наши и румынские войска теснили немцев в Трансильвании. Гремели бои в Болгарии. Красная Армия сражалась за рубежом. И еще как сражалась!
   А мы стояли на месте. И такое брало нетерпение, так хотелось скорее снова двинуться вперед, чтобы начисто вымести врага из Прибалтики!
   Мы, конечно, не знали тогда, что еще 29 августа командующий 2-м Прибалтийским фронтом получил директиву Ставки Верховного Главнокомандования, в которой предписывалось нашему фронту во взаимодействии с 1-м и 3-м Прибалтийскими фронтами разгромить группировку противника севернее Западной Двины и освободить столицу Латвии Ригу. И уже не спали ночей офицеры штаба фронта, ведя расчеты на предстоящую операцию. Тыловики заботились о доставке снарядов, мин, гранат, патронов, горючего, продовольствия и снаряжения. Три Прибалтийских, Ленинградский фронты и Краснознаменный Балтийский флот готовились к новому стратегическому удару.
   Верховное командование вермахта было исполнено решимости удержать Прибалтику любой ценой. Она служила надежным прикрытием Восточной Пруссии с северо-востока, обеспечивала базирование немецкого флота в восточной части Балтийского моря, являлась опорой моста в Скандинавию, по которому в третий рейх шли необходимые для войны материалы. Наконец, прибалтийская группировка немцев сковывала силы Красной Армии, которые можно было бы использовать в Белоруссии, Западной Украине и Румынии, угрожала флангам наших фронтов, наступающих в сторону Польши и Пруссии. Кроме того, с потерей Прибалтики гитлеровцы лишились бы изрядного количества хлеба и бекона, мяса и масла, синтетического горючего, добываемого из эстонских сланцев.
   Всем этим Гитлер не намеревался поступаться. И Прибалтика заблаговременно и сильно укреплялась. Особое внимание уделялось рижскому направлению. Латвийскую столицу с северо-востока и востока прикрывали такие мощные рубежи, как "Валга", "Цесис", "Сигулда" и рижский оборонительный обвод...
   Нам, войсковым офицерам, использовавшим перерыв в наступлении для боевой учебы, не были известны замыслы высшего командования. Не знали мы и подробностей стратегической и оперативной обстановки. Но в том, что наступление скоро будет продолжено, никто из нас не сомневался. И в том, что предстоит наступать на Ригу, тоже ни у кого не возникало сомнений. Это было логическим продолжением пути, начатого нами еще у Заозерной.
   После того как у нас прошли итоговые занятия и части получили отличные и хорошие оценки, мы окончательно почувствовали себя готовыми к дальнейшим действиям.
   Ждать пришлось недолго. 14 сентября фронт перешел в наступление.
   50-я дивизия находилась во втором эшелоне корпуса. Но уже на третий день нас ввели в бой с ближайшей задачей форсировать реку Огре и закрепиться на ее западном берегу. Сразу же мы встретили ожесточенное сопротивление врага. Немцы не жалели снарядов и мин. Их пехота часто контратаковала нас при поддержке танков и штурмовых орудий. Мы отбивались, стараясь как можно меньше расходовать боеприпасов - нам по-прежнему отпускали их далеко не вдоволь.
   На рассвете 18 сентября 756-й полк перерезал шоссейную дорогу между населенными пунктами Айзкарти и Лыэпкалнэ. Бой здесь разгорелся горячий и упорный. 1-й батальон под командованием Сергея Чернобровкина с ходу атаковал очень выгодную в тактическом отношении высоту с отметкой 161.5 и овладел ею. Собравшись с силами, гитлеровцы решили восстановить положение.
   Два пехотных батальона при поддержке двадцати танков и штурмовых орудий устремились на занятые нами позиции. Батальон Чернобровкина отразил этот натиск. Противник повторил контратаку. На этот раз ему удалось оттеснить наших бойцов за восточный скат. Однако Чернобровкин тоже не собирался отдавать завоеванное. Как только неприятельский нажим ослаб, он снова поднял своих солдат. В решительный момент, когда сила вражеского огня достигла предела, командир артиллерийского расчета младший сержант Сумкин выкатил свое орудие на прямую наводку и первыми же выстрелами подбил немецкую самоходную пушку. Его примеру последовали и другие расчеты. Атака увенчалась успехом, противник отошел и больше не пытался вернуть потерянное.