Страница:
Эти воспоминания со всей яркостью вставали в памяти Клодиуса Бродекена по мере того, как он приближался к дому. Нужно признать, что обольстительная трактирщица была главным удовольствием городка.
Для солдата, идущего бодрым шагом и размышляющего о приятных вещах, два километра – сущие пустяки. Клодиус Бродекен подошёл к первым домишкам Клошмерля. В домах царила тишина, народу почти не было видно, и между тем со всех сторон неслись приветливые возгласы:
– Привет, Клодиус!
– Ты приехал в самый момент. Тебя уже ждут девицы – хотят с тобою сплясать.
Клошмерль хорошо принимал Клодиуса. Горный стрелок отвечал, не замедляя хода. Позже он поговорит с каждым в отдельности, а сейчас он только печатает шаг. В Клошмерле ничто не изменилось. Клодиус Бродекен подошёл к гостинице Торбайона. Нужно подняться по трём шатким ступеням, свидетельствующим о том, что дела идут неплохо: посетители порядочно истоптали камень. Ставни гостиницы закрыты, так как солнце заливает фасад. Ослеплённый, Клодиус остановился на пороге пустынного зала. Там было темно, прохладно и жужжал целый рой невидимых мух. Он крикнул:
– Эй, есть тут кто?
Он застыл в проёме дверей, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и сноп света снаружи чётко обрисовывал его силуэт. Он услышал чьи-то шаги. Тень отделилась от мрака и двинулась по направлению к нему. Это была сама Адель, аппетитная, как и раньше. Адель посмотрела на горного стрелка и тотчас же его узнала. Она заговорила первая:
– А вот и ты, Клодиус.
– Вот и я, Адель.
– Стало быть, заявился.
– Стало быть, так.
– Как говорится, собственной персоной.
– Да уж, как говорится, своею собственной.
– Значит, так-таки и приехал.
– Да, приехал.
– Ну и как, ты доволен?
– А чего такого я сделал, чтобы быть недовольным?
– Вот и я так думаю.
– Да и я так же.
– Значит, как говорится, рад-радёхонек?
– Да, уж радёхонек!
– Что же, хорошо.
– Это точно.
– И ты, значит, заглянул опрокинуть стаканчик?
– А почему б и не опрокинуть?
– Зашёл, значит, малость промочить глотку?
– А почему б и не промочить, Адель, если, конечно, вас это не затруднит.
– Ну, ладно, сейчас принесу. А ты как, пьёшь то же, что раньше?
– То же самое, Адель.
Пока она ходила за бутылкой, горный стрелок расположился подле столика в нише, за которым он любил сиживать в былые времена. На этом месте юный Клодиус когда-то сидел, погружённый в грёзы, здесь он мысленно блуждал по океану тайных наслаждений, где зыбкие близнецы тела Адели Торбайон набегали волнами соблазна. Итак, он занял своё обычное место, снял берет, старательно вытер пот с лица и шеи, скрестил руки и облокотился о стол. Вскоре Адель вернулась и наполнила ему стакан. Пока он пил, она глядела на него не отрываясь, и её влекущая грудь, казалось, трепетала от волнения. (Впрочем, оно было вызвано крутыми ступеньками винного погребка.) Клодиус выпил вина и утёр губы рукавом мундира. На этот раз он заговорил первым:
– А скажите, Адель, почему вы спросили насчёт того, доволен я или нет?
– Да ни почему, Клодиус. Так уж говорится…
– А что, может, про меня чего болтают?
– Ты ж сам знаешь, в любителях поболтать недостатка нету. Так уж повелось.
– А про что ж такое они болтают, Адель?
– Да про Розу.
– Про Розу?
– Ну да, про маленькую Розу Бивак. Это что ж, тебя удивляет?
– Сначала надо узнать, насчёт чего это они болтают.
– Да насчёт её живота. Ведь он теперь так выпирает, как если бы его начинили.
Вот так штука! Какой номер выкинул в его отсутствие Розин живот! И весь как есть Клошмерль про это прознал. Навряд ли таким поворотом доволен папаша Бивак… Хороший повод, чтоб отдубасить парнягу, будь он даже ефрейтором горных стрелков! Во всяком случае, есть над чем призадуматься. Клодиус Бродекен снова налил и выпил. А затем спросил, утирая пот:
– Так как же, Адель?
– Да вот так, Клодиус. И ты что, тут ни при чём?
– Это в каком смысле, Адель?
– Да в смысле Розиного живота?
– А что про это болтают?
– Да ты же сам знаешь. Всегда найдутся такие, что болтают будто промежду прочим. Ведь нужно же людям про что-то болтать.
– А кто ж это именно?
– Да те самые, что любят молотить языками, хотя ни про что толком и не знают. Ты-то мог бы вернее сказать насчёт Розы – ты это или кто другой? Ты-то, конечно, лучше знаешь, кто там побывал. А что, разве ты про эту болтовню не слыхал?
– Да нет, не слыхал.
– Ну тогда хорошо, что я тебе про это сказала. Из-за родителей и из-за тех, что судачат на всех перекрестках. А то ведь, может, это всё и враки? Ты ж знаешь, как люди любят возводить напраслину…
– Вы говорите, напраслину?
– Но теперь ты про всё знаешь и сможешь заткнуть болтунам глотки. А то они вертятся вокруг да около с таким видом, будто они ни при чём. Вот я тебе про всё и сказала: ведь вдруг это всё враньё?
– Да, вдруг.
– А то ведь, может, это и ты?
– Я, Адель?
– Это я только предполагаю. Куда уж тут догадаться.
– Это верно, Адель, – куда уж тут догадаться.
– Но теперь ты будешь знать, что тебе делать.
– Да, Адель, теперь буду.
– Тому, кто сделал Розе ребёнка – ты это или не ты (откуда мне знать!) – лучше всего было бы с ней повенчаться. Или ты думаешь по-другому, Клодиус?
– Точно, Адель, тому, кто это сделал, лучше бы повенчаться.
– Ведь что ни говори, а Роза Бивак – подходящая девчонка, и ко всему ещё милашечка. А то, что она натворила, – так в этом всё ж таки нет никакого сраму. Или ты другого мнения, Клодиус?
– Конечно, такого, Адель.
– И я думаю, что всякий, кто с ней повенчается и возьмёт малютку, – натурально, если это его работа, – не так уж и прогадает.
– Верно, Адель, не так уж.
– Ты славный парень, Клодиус.
– Вы добрая женщина, Адель.
– Это я по поводу Розы.
– Да и я по поводу Розы.
– Так, значит, ты приехал, Клодиус.
– Значит, приехал, Адель.
– Тем лучше для Розы.
– Может, лучше, а может, и нет…
– Это я к тому, что она должна родить, а ведь всё-таки неприятная штука, когда девушка рожает малыша и не может объяснить, как это у неё получилось. Ну раз уж ты здесь…
Клодиус Бродекен, продолжая говорить, положил рядом с бутылкой 45 су. Он взял свой берет, солдатскую сумку и поднялся.
– Ну что ж, до скорого, Адель! – сказал он.
– Что ж, до скорого, Клодиус! Раз уж ты воротился, значит, мы снова свидимся.
– А как же иначе, Адель! – ответил Клодиус Бродекен, направляясь к двери.
«Роза беременна! Вот чертовщина!» Эти мысли не покидали его ни на минуту. Он забыл о своих повадках щеголеватого вояки и о достоинстве ефрейтора горных стрелков. Теперь он шёл, как парень с обыкновенными солдатскими икрами, состряпанными весьма неумело. Да, это уже не были самые прекрасные икры во всех армиях мира, икры, старательно наверченные заранее, в вагоне поезда, за две остановки до Клошмерля.
«Вот чертовщина!» Он забыл даже заглянуть в табачный магазин, чтобы купить сигареты и поздороваться с г-жой Фуаш, которая всегда льстила молодым людям, говоря, что только курильщика можно считать настоящим мужчиной.
Беременная девчонка на руках! Вот так новость! Всё это может плохо обернуться из-за стариков Биваков и Бродекенов, которых давно уже рассорила старая история с переделом земли. Клодиус Бродекен был так взволнован, что забывал отвечать на приветствия. Он прошёл, ничего не видя, мимо Фаде, продавца велосипедов, которому пришлось хлопнуть его по плечу:
– Здорово, парняга! Оказывается, ты меткий стрелок!
– Вот чертовщина! – только и сказал Клодиус Бродекен. Ему так и не удалось найти другие слова, и он отправился далее, по направлению к главной площади. Здесь он задержался, так как решил побродить под каштанами. Голова его была полна «чертовщиной», которая звучала, как раскаты грома, и плотной пеленой застилала будущее. Наконец, его осенила идея: лучше всего поговорить обо всём с матерью. Он снова пустился в дорогу, направляясь к родному дому.
– Это ты, сынок?
– Это я, матушка.
– Да ты теперь просто кровь с молоком, мой мальчик! Уж поздоровел – так поздоровел, скажу я тебе.
– Да, я вроде бы и впрямь поздоровел. Это всё из-за гимнастики.
Они беседовали в кухне, где матушка Бродекен чистила картошку и нарезала порей, собираясь готовить суп. Она расцеловалась с сыном и снова принялась за стряпню, не прекращая разговора.
– Ты приехал нынче, сынок?
– Нынче, матушка. Пришёл прямо с вокзала.
– Ты приехал в самый раз, сынок. Я говорю «в самый раз», потому как мы совсем уж собрались тебе написать. Хорошо, что так и не собрались, – ведь ты и без того приехал. Потому-то я и говорю: ты приехал в самый раз.
– А о чём же таком вы собирались мне написать?
– Да о разных сплетнях, которые ходят по городу. Ты ни с кем не разговаривал по дороге?
– Говорить-то говорил, да только о разных пустяках.
Наступило время побеседовать обо всем начистоту, и Клодиус Бродекен это отлично понимал. Он понимал, что удобнее всего поговорить сейчас, пока не собралось всё семейство. Оно должно было сойтись с минуты на минуту, а Клодиус всё ещё не знал, как начать разговор, и мысленно отыскивал способы прямого перехода к делу. Стенные часы отстукивали время, раскачивая за стеклом футляра блестящий позолоченный диск маятника. Время текло, движимое системой скрипящих зубчатых колёсиков. Над полкой, где стояла корзина со сливами, кружилось несколько ос, их жужжание действовало на нервы. У матери был вид человека, который обо всём уже знает. Значит, она должна начать первой. Адриенна Бродекен и её сын стояли спиной друг к другу (в таком положении удобнее всего говорить о серьёзных вещах). Она была всё ещё занята сортировкой овощей, а он думал только о Розе, изыскивая способы начать разговор. И вдруг, не поворачивая головы, мать спросила неторопливым голосом, в котором не было и тени злости:
– Так это ты, Клодиус?
– Что я?
– Это ты обрюхатил Розу?
– Может, и не я.
– Да скажи ты толком, приколол ты её или нет?
– Да, я её малость приколол этой весной.
– Так что, может статься, это твоя работа?
– Может, и моя.
Тут они замолкли и предоставили слово стенным часам, которые продолжали отсчитывать секунды, делая это с одинаковой быстротой и в дурные дни, и в хорошие. Осы чересчур осмелели. Мать отогнала их тряпкой и вздохнула:
– Нынешним летом полным-полно этих гадостных тварей.
Потом она снова спросила:
– Так что, ты хочешь повенчаться с Розой?
Клодиус Бродекен не любил отвечать на вопросы. Он предпочитал задавать их сам. Эту черту он унаследовал от своего отца, Оноре Бродекена, который отвешивал свои слова так же тщательно, как пережёвывал пищу. Клодиус спросил:
– А вы как бы хотели?
Адриенна Бродекен ко всему приготовилась заранее. Это доказывала быстрота её ответа.
– Если ты такое задумал, так я возражать не стану. Твоя Роза могла бы к нам перебраться и подсобила бы мне по дому. Работы хватит на двоих, а у меня уже не та прыть, что раньше.
– А отец? Что он об этом думает?
– Что ж, он не прочь пойти на это дело, если старый Бивак даст за Розой виноградник на солнечном склоне.
– Ну а Биваки? Не слыхали, чем там они дышат?
– Давеча у нас тут был кюре Поносс. Можешь не сомневаться: он уже стакнулся с Биваками. Он сказал отцу, что, мол, надобно тебе и Розе всё уладить с боженькой. Но Оноре не дал заговорить себе зубы. Он ему сразу сказал: перво-наперво утрясём дела у нотариуса, а с боженькой всё образуется само собой. Навряд ли Биваки станут ссориться с господом богом из-за какого-то виноградника. В деле с твоей женитьбой, сынок, надобно во всём положиться на отца. У него всегда котелок варил на славу.
– Я поступлю, как вы захотите, матушка, – сказал Клодиус.
Наметив план действий, Адриенна Бродекен, наконец, обернулась и посмотрела на сына.
– По правде говоря, – сказала она, – ты не так уж промахнулся, мой мальчик! Нельзя сказать, чтобы отец был недоволен. Маленькая Роза так влипла, что старому Биваку придётся выпустить из рук свой виноградник. Твоя Роза – миленькая девчушка, а у старых Биваков много добришка нажито. Нет, ты ничуть не промахнулся, Клодиус!
Мать сказала правду: отец совсем не был рассержен. Зайдя в комнату, он строго сказал Клодиусу:
– Ну и номера же ты откалываешь, чёртов задиралыцик юбок!
Но на его лице, выдубленном ветрами и солнцем, проглядывало удовлетворение, ещё резче обозначившее его морщины. Размышляя об отличном винограднике на солнечном склоне, о винограднике, который вскоре должен будет перейти от Биваков к Бродекену, он вынужден был признать, что минутное наслаждение может дать больше, чем целая жизнь в труде. Вот и верь после этого разным поповским басням! Понятное дело, священники говорят о небе, чтобы навести порядок на земле. Так-то. Да и есть ли виноградники на небесах? Пока суд да дело, мы приберём к рукам участочек старого Бивака, раз уж нам представился такой случай. Ещё неизвестно, кто больше виноват – Клодиус или Роза? Бесполезно ставить такие вопросы. Дело мальчишек склонять девчонок к греху, а дело девчонок блюсти себя. Тем не менее, как человек предусмотрительный, Оноре Бродекен не пренебрегал никакими возможностями: он полагал, что было бы лучше иметь небеса на своей стороне, и рассчитывал накрепко затянуть кюре в свою игру. Надеясь округлить в недалёком будущем владения семейства Бродекенов он готов был даже стать расточительным.
– Ей-богу, – говорил он, – в день свадьбы я подкину монету Поноссу. Честное слово Бродекена! Я отвалю на его церковь две сотни франков зараз.
– Двести франков! – жалобно простонала Адриенна, замерев, как от смертельного удара. (Это она складывает сбережения в бельевой шкаф, откуда они извлекаются только для того, чтобы перекочевать в более надёжный тайник.)
– Ну хорошо, пусть будет пятьдесят! – опомнился Оноре.
Словом, всё шло как по маслу. В восемь часов вечера бравый солдат спустился в нижнюю часть города. Он шёл, пружиня свои великолепные икры, резвым шагом горного стрелка на параде. Это был Клодиус Бродекен, победоносный и щеголеватый, как никогда. Можете смотреть, завидовать, восхищаться. Это он приколол маленькую Розу Бивак, такую милашечку. И приколол по всем правилам! Так что эта операция, проведённая с большим умением, принесла ему немало удовольствия в прошлом и принесёт таковое в будущем. Помимо всего прочего, она доставит ему завидный кусочек виноградника на солнечном склоне, где расположены лучшие участки Клошмерля. Вся эта история оборачивается чертовски удачно! В то время как Роза будет спокойнехонько делать своего малыша, Клодиус закончит срок службы и будет произведён в капралы, – капралы горных стрелков, чёрт побери! Так что по возвращении из полка он получит совсем уже готового малыша, славный виноградник, присоединённый к владениям Бродекенов, и Розу, снова готовую для любовных утех. Ты здорово провернул это дело, чёртов сын! Смеясь собственным мыслям, Клодиус Бродекен весело шагал на свидание к Розе, которая, несомненно, его ждала. Он посмеивался и бормотал: «Вот чертовщина!»
9
Для солдата, идущего бодрым шагом и размышляющего о приятных вещах, два километра – сущие пустяки. Клодиус Бродекен подошёл к первым домишкам Клошмерля. В домах царила тишина, народу почти не было видно, и между тем со всех сторон неслись приветливые возгласы:
– Привет, Клодиус!
– Ты приехал в самый момент. Тебя уже ждут девицы – хотят с тобою сплясать.
Клошмерль хорошо принимал Клодиуса. Горный стрелок отвечал, не замедляя хода. Позже он поговорит с каждым в отдельности, а сейчас он только печатает шаг. В Клошмерле ничто не изменилось. Клодиус Бродекен подошёл к гостинице Торбайона. Нужно подняться по трём шатким ступеням, свидетельствующим о том, что дела идут неплохо: посетители порядочно истоптали камень. Ставни гостиницы закрыты, так как солнце заливает фасад. Ослеплённый, Клодиус остановился на пороге пустынного зала. Там было темно, прохладно и жужжал целый рой невидимых мух. Он крикнул:
– Эй, есть тут кто?
Он застыл в проёме дверей, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и сноп света снаружи чётко обрисовывал его силуэт. Он услышал чьи-то шаги. Тень отделилась от мрака и двинулась по направлению к нему. Это была сама Адель, аппетитная, как и раньше. Адель посмотрела на горного стрелка и тотчас же его узнала. Она заговорила первая:
– А вот и ты, Клодиус.
– Вот и я, Адель.
– Стало быть, заявился.
– Стало быть, так.
– Как говорится, собственной персоной.
– Да уж, как говорится, своею собственной.
– Значит, так-таки и приехал.
– Да, приехал.
– Ну и как, ты доволен?
– А чего такого я сделал, чтобы быть недовольным?
– Вот и я так думаю.
– Да и я так же.
– Значит, как говорится, рад-радёхонек?
– Да, уж радёхонек!
– Что же, хорошо.
– Это точно.
– И ты, значит, заглянул опрокинуть стаканчик?
– А почему б и не опрокинуть?
– Зашёл, значит, малость промочить глотку?
– А почему б и не промочить, Адель, если, конечно, вас это не затруднит.
– Ну, ладно, сейчас принесу. А ты как, пьёшь то же, что раньше?
– То же самое, Адель.
Пока она ходила за бутылкой, горный стрелок расположился подле столика в нише, за которым он любил сиживать в былые времена. На этом месте юный Клодиус когда-то сидел, погружённый в грёзы, здесь он мысленно блуждал по океану тайных наслаждений, где зыбкие близнецы тела Адели Торбайон набегали волнами соблазна. Итак, он занял своё обычное место, снял берет, старательно вытер пот с лица и шеи, скрестил руки и облокотился о стол. Вскоре Адель вернулась и наполнила ему стакан. Пока он пил, она глядела на него не отрываясь, и её влекущая грудь, казалось, трепетала от волнения. (Впрочем, оно было вызвано крутыми ступеньками винного погребка.) Клодиус выпил вина и утёр губы рукавом мундира. На этот раз он заговорил первым:
– А скажите, Адель, почему вы спросили насчёт того, доволен я или нет?
– Да ни почему, Клодиус. Так уж говорится…
– А что, может, про меня чего болтают?
– Ты ж сам знаешь, в любителях поболтать недостатка нету. Так уж повелось.
– А про что ж такое они болтают, Адель?
– Да про Розу.
– Про Розу?
– Ну да, про маленькую Розу Бивак. Это что ж, тебя удивляет?
– Сначала надо узнать, насчёт чего это они болтают.
– Да насчёт её живота. Ведь он теперь так выпирает, как если бы его начинили.
Вот так штука! Какой номер выкинул в его отсутствие Розин живот! И весь как есть Клошмерль про это прознал. Навряд ли таким поворотом доволен папаша Бивак… Хороший повод, чтоб отдубасить парнягу, будь он даже ефрейтором горных стрелков! Во всяком случае, есть над чем призадуматься. Клодиус Бродекен снова налил и выпил. А затем спросил, утирая пот:
– Так как же, Адель?
– Да вот так, Клодиус. И ты что, тут ни при чём?
– Это в каком смысле, Адель?
– Да в смысле Розиного живота?
– А что про это болтают?
– Да ты же сам знаешь. Всегда найдутся такие, что болтают будто промежду прочим. Ведь нужно же людям про что-то болтать.
– А кто ж это именно?
– Да те самые, что любят молотить языками, хотя ни про что толком и не знают. Ты-то мог бы вернее сказать насчёт Розы – ты это или кто другой? Ты-то, конечно, лучше знаешь, кто там побывал. А что, разве ты про эту болтовню не слыхал?
– Да нет, не слыхал.
– Ну тогда хорошо, что я тебе про это сказала. Из-за родителей и из-за тех, что судачат на всех перекрестках. А то ведь, может, это всё и враки? Ты ж знаешь, как люди любят возводить напраслину…
– Вы говорите, напраслину?
– Но теперь ты про всё знаешь и сможешь заткнуть болтунам глотки. А то они вертятся вокруг да около с таким видом, будто они ни при чём. Вот я тебе про всё и сказала: ведь вдруг это всё враньё?
– Да, вдруг.
– А то ведь, может, это и ты?
– Я, Адель?
– Это я только предполагаю. Куда уж тут догадаться.
– Это верно, Адель, – куда уж тут догадаться.
– Но теперь ты будешь знать, что тебе делать.
– Да, Адель, теперь буду.
– Тому, кто сделал Розе ребёнка – ты это или не ты (откуда мне знать!) – лучше всего было бы с ней повенчаться. Или ты думаешь по-другому, Клодиус?
– Точно, Адель, тому, кто это сделал, лучше бы повенчаться.
– Ведь что ни говори, а Роза Бивак – подходящая девчонка, и ко всему ещё милашечка. А то, что она натворила, – так в этом всё ж таки нет никакого сраму. Или ты другого мнения, Клодиус?
– Конечно, такого, Адель.
– И я думаю, что всякий, кто с ней повенчается и возьмёт малютку, – натурально, если это его работа, – не так уж и прогадает.
– Верно, Адель, не так уж.
– Ты славный парень, Клодиус.
– Вы добрая женщина, Адель.
– Это я по поводу Розы.
– Да и я по поводу Розы.
– Так, значит, ты приехал, Клодиус.
– Значит, приехал, Адель.
– Тем лучше для Розы.
– Может, лучше, а может, и нет…
– Это я к тому, что она должна родить, а ведь всё-таки неприятная штука, когда девушка рожает малыша и не может объяснить, как это у неё получилось. Ну раз уж ты здесь…
Клодиус Бродекен, продолжая говорить, положил рядом с бутылкой 45 су. Он взял свой берет, солдатскую сумку и поднялся.
– Ну что ж, до скорого, Адель! – сказал он.
– Что ж, до скорого, Клодиус! Раз уж ты воротился, значит, мы снова свидимся.
– А как же иначе, Адель! – ответил Клодиус Бродекен, направляясь к двери.
* * *
«Вот чертовщина!» – думал Клодиус Бродекен, шагая по главной улице городка. Он был настолько погружён в свои мысли, что шёл, никого не замечая.«Роза беременна! Вот чертовщина!» Эти мысли не покидали его ни на минуту. Он забыл о своих повадках щеголеватого вояки и о достоинстве ефрейтора горных стрелков. Теперь он шёл, как парень с обыкновенными солдатскими икрами, состряпанными весьма неумело. Да, это уже не были самые прекрасные икры во всех армиях мира, икры, старательно наверченные заранее, в вагоне поезда, за две остановки до Клошмерля.
«Вот чертовщина!» Он забыл даже заглянуть в табачный магазин, чтобы купить сигареты и поздороваться с г-жой Фуаш, которая всегда льстила молодым людям, говоря, что только курильщика можно считать настоящим мужчиной.
Беременная девчонка на руках! Вот так новость! Всё это может плохо обернуться из-за стариков Биваков и Бродекенов, которых давно уже рассорила старая история с переделом земли. Клодиус Бродекен был так взволнован, что забывал отвечать на приветствия. Он прошёл, ничего не видя, мимо Фаде, продавца велосипедов, которому пришлось хлопнуть его по плечу:
– Здорово, парняга! Оказывается, ты меткий стрелок!
– Вот чертовщина! – только и сказал Клодиус Бродекен. Ему так и не удалось найти другие слова, и он отправился далее, по направлению к главной площади. Здесь он задержался, так как решил побродить под каштанами. Голова его была полна «чертовщиной», которая звучала, как раскаты грома, и плотной пеленой застилала будущее. Наконец, его осенила идея: лучше всего поговорить обо всём с матерью. Он снова пустился в дорогу, направляясь к родному дому.
– Это ты, сынок?
– Это я, матушка.
– Да ты теперь просто кровь с молоком, мой мальчик! Уж поздоровел – так поздоровел, скажу я тебе.
– Да, я вроде бы и впрямь поздоровел. Это всё из-за гимнастики.
Они беседовали в кухне, где матушка Бродекен чистила картошку и нарезала порей, собираясь готовить суп. Она расцеловалась с сыном и снова принялась за стряпню, не прекращая разговора.
– Ты приехал нынче, сынок?
– Нынче, матушка. Пришёл прямо с вокзала.
– Ты приехал в самый раз, сынок. Я говорю «в самый раз», потому как мы совсем уж собрались тебе написать. Хорошо, что так и не собрались, – ведь ты и без того приехал. Потому-то я и говорю: ты приехал в самый раз.
– А о чём же таком вы собирались мне написать?
– Да о разных сплетнях, которые ходят по городу. Ты ни с кем не разговаривал по дороге?
– Говорить-то говорил, да только о разных пустяках.
Наступило время побеседовать обо всем начистоту, и Клодиус Бродекен это отлично понимал. Он понимал, что удобнее всего поговорить сейчас, пока не собралось всё семейство. Оно должно было сойтись с минуты на минуту, а Клодиус всё ещё не знал, как начать разговор, и мысленно отыскивал способы прямого перехода к делу. Стенные часы отстукивали время, раскачивая за стеклом футляра блестящий позолоченный диск маятника. Время текло, движимое системой скрипящих зубчатых колёсиков. Над полкой, где стояла корзина со сливами, кружилось несколько ос, их жужжание действовало на нервы. У матери был вид человека, который обо всём уже знает. Значит, она должна начать первой. Адриенна Бродекен и её сын стояли спиной друг к другу (в таком положении удобнее всего говорить о серьёзных вещах). Она была всё ещё занята сортировкой овощей, а он думал только о Розе, изыскивая способы начать разговор. И вдруг, не поворачивая головы, мать спросила неторопливым голосом, в котором не было и тени злости:
– Так это ты, Клодиус?
– Что я?
– Это ты обрюхатил Розу?
– Может, и не я.
– Да скажи ты толком, приколол ты её или нет?
– Да, я её малость приколол этой весной.
– Так что, может статься, это твоя работа?
– Может, и моя.
Тут они замолкли и предоставили слово стенным часам, которые продолжали отсчитывать секунды, делая это с одинаковой быстротой и в дурные дни, и в хорошие. Осы чересчур осмелели. Мать отогнала их тряпкой и вздохнула:
– Нынешним летом полным-полно этих гадостных тварей.
Потом она снова спросила:
– Так что, ты хочешь повенчаться с Розой?
Клодиус Бродекен не любил отвечать на вопросы. Он предпочитал задавать их сам. Эту черту он унаследовал от своего отца, Оноре Бродекена, который отвешивал свои слова так же тщательно, как пережёвывал пищу. Клодиус спросил:
– А вы как бы хотели?
Адриенна Бродекен ко всему приготовилась заранее. Это доказывала быстрота её ответа.
– Если ты такое задумал, так я возражать не стану. Твоя Роза могла бы к нам перебраться и подсобила бы мне по дому. Работы хватит на двоих, а у меня уже не та прыть, что раньше.
– А отец? Что он об этом думает?
– Что ж, он не прочь пойти на это дело, если старый Бивак даст за Розой виноградник на солнечном склоне.
– Ну а Биваки? Не слыхали, чем там они дышат?
– Давеча у нас тут был кюре Поносс. Можешь не сомневаться: он уже стакнулся с Биваками. Он сказал отцу, что, мол, надобно тебе и Розе всё уладить с боженькой. Но Оноре не дал заговорить себе зубы. Он ему сразу сказал: перво-наперво утрясём дела у нотариуса, а с боженькой всё образуется само собой. Навряд ли Биваки станут ссориться с господом богом из-за какого-то виноградника. В деле с твоей женитьбой, сынок, надобно во всём положиться на отца. У него всегда котелок варил на славу.
– Я поступлю, как вы захотите, матушка, – сказал Клодиус.
Наметив план действий, Адриенна Бродекен, наконец, обернулась и посмотрела на сына.
– По правде говоря, – сказала она, – ты не так уж промахнулся, мой мальчик! Нельзя сказать, чтобы отец был недоволен. Маленькая Роза так влипла, что старому Биваку придётся выпустить из рук свой виноградник. Твоя Роза – миленькая девчушка, а у старых Биваков много добришка нажито. Нет, ты ничуть не промахнулся, Клодиус!
Мать сказала правду: отец совсем не был рассержен. Зайдя в комнату, он строго сказал Клодиусу:
– Ну и номера же ты откалываешь, чёртов задиралыцик юбок!
Но на его лице, выдубленном ветрами и солнцем, проглядывало удовлетворение, ещё резче обозначившее его морщины. Размышляя об отличном винограднике на солнечном склоне, о винограднике, который вскоре должен будет перейти от Биваков к Бродекену, он вынужден был признать, что минутное наслаждение может дать больше, чем целая жизнь в труде. Вот и верь после этого разным поповским басням! Понятное дело, священники говорят о небе, чтобы навести порядок на земле. Так-то. Да и есть ли виноградники на небесах? Пока суд да дело, мы приберём к рукам участочек старого Бивака, раз уж нам представился такой случай. Ещё неизвестно, кто больше виноват – Клодиус или Роза? Бесполезно ставить такие вопросы. Дело мальчишек склонять девчонок к греху, а дело девчонок блюсти себя. Тем не менее, как человек предусмотрительный, Оноре Бродекен не пренебрегал никакими возможностями: он полагал, что было бы лучше иметь небеса на своей стороне, и рассчитывал накрепко затянуть кюре в свою игру. Надеясь округлить в недалёком будущем владения семейства Бродекенов он готов был даже стать расточительным.
– Ей-богу, – говорил он, – в день свадьбы я подкину монету Поноссу. Честное слово Бродекена! Я отвалю на его церковь две сотни франков зараз.
– Двести франков! – жалобно простонала Адриенна, замерев, как от смертельного удара. (Это она складывает сбережения в бельевой шкаф, откуда они извлекаются только для того, чтобы перекочевать в более надёжный тайник.)
– Ну хорошо, пусть будет пятьдесят! – опомнился Оноре.
Словом, всё шло как по маслу. В восемь часов вечера бравый солдат спустился в нижнюю часть города. Он шёл, пружиня свои великолепные икры, резвым шагом горного стрелка на параде. Это был Клодиус Бродекен, победоносный и щеголеватый, как никогда. Можете смотреть, завидовать, восхищаться. Это он приколол маленькую Розу Бивак, такую милашечку. И приколол по всем правилам! Так что эта операция, проведённая с большим умением, принесла ему немало удовольствия в прошлом и принесёт таковое в будущем. Помимо всего прочего, она доставит ему завидный кусочек виноградника на солнечном склоне, где расположены лучшие участки Клошмерля. Вся эта история оборачивается чертовски удачно! В то время как Роза будет спокойнехонько делать своего малыша, Клодиус закончит срок службы и будет произведён в капралы, – капралы горных стрелков, чёрт побери! Так что по возвращении из полка он получит совсем уже готового малыша, славный виноградник, присоединённый к владениям Бродекенов, и Розу, снова готовую для любовных утех. Ты здорово провернул это дело, чёртов сын! Смеясь собственным мыслям, Клодиус Бродекен весело шагал на свидание к Розе, которая, несомненно, его ждала. Он посмеивался и бормотал: «Вот чертовщина!»
9
ПРАЗДНИК СВЯТОГО РОХА
Каждый год в Клошмерле справлялся праздник святого Роха, покровителя городка. Несколько дней подряд веселился Клошмерль на этом празднике, который отмечался 16 августа, сразу же после Успения, в ту пору, когда виноград уже зреет сам по себе. Клошмерляне были неутомимыми едоками и выпивохами, и нередко случалось, что праздник затягивался на целую неделю, если, конечно, этому не мешала дурная погода.
Читателя может удивить то обстоятельство, что горожане сделали покровителем Клошмерля именно святого Роха, предпочтя его многим другим святым, которые тоже были людьми больших и разнообразных заслуг. Само собой разумеется, святой Рох не был специально предназначен для роли покровителя местных виноделов, но поскольку выбор не может быть абсолютно безосновательным, мы попытались обнаружить его истоки. Результаты наших изысканий позволили нам определить истинные причины этого выбора.
До XVI века на землях, принадлежащих Клошмерлю, виноградников ещё не было. В те времена участки, заключённые между лесными угодьями, отводились только под садоводство и земледелие. На пастбища выгонялся скот. Здесь было много коз и свиней. Местность славилась своими колбасами и сырами. Большинство земледельцев было вилланами – испольщиками и крепостными аббатства, которое насчитывало около трёхсот монахов, подчинённых уставу святого Бенедикта. Приор монастыря зависел от архиепископа-графа Лионского. Нравы местного населения были нравами того времени – не лучше и не хуже.
В 1431 году разразилась знаменитая эпидемия чумы, которая молниеносно распространялась по округе, повергая в ужас города и селения. В поисках прибежища несчастные покидали окрестные сёла и со всех сторон сбегались в городок Клошмерль, насчитывавший в те времена 1300 жителей. Горожане не отказывали беглецам в приюте, но весь городок трепетал от страха, боясь, что кто-нибудь из них занесёт страшную заразу. И тогда приор монастыря собрал народ. Клошмерляне поклялись посвятить себя святому Роху, избавителю от мора, если Клошмерль будет пощажён чумой. В тот же день было составлено на церковной латыни обязательство, его записали с большой точностью на толстом пергаменте и скрепили печатями. (Этот документ позднее перешёл во владение семейства Куртебишей, которые издавна пользовались в округе большим влиянием.)
На следующий день после этого события, отмеченного торжественной процессией, в город пришла чума. За несколько месяцев она унесла 986 жертв (более 1000, согласно некоторым историографам), в их числе был и сам приop. Это довело численность населения до 630-ти человек, включая беженцев. Затем мор прекратился. Тогда новый приор собрал 630 уцелевших горожан, чтобы обсудить вопрос о том, сотворил ли святой Рох чудо. Приор, только что вступивший в должность, склонен был видеть в свершившемся чудотворное деяние. Того же мнения придерживались и монахи, чьё положение весьма выиграло от многочисленных смертей. Все уцелевшие быстро согласились, что святой Рох воистину содеял чудо, и чудо великое, ибо их оставалось ещё 630, чтобы обсуждать свершившееся, и 630, чтобы разделить между собой земли, недавно ещё кормившие 1300 человек. Все с лёгкостью признали, что мёртвые погибли во искупление своих грехов – их осудило само небо в своём всеблагом милосердии. Все уцелевшие с радостью примкнули к этому мнению. Кроме одного.
Это был жалкий чудак и пустомеля, по имени Рено ля Фурш, один из тех злополучных субъектов, которые всегда мешают обществу двигаться верным путём. Рено ля Фурш выступил в самый разгар диспута, намереваясь нарушить душевное спокойствие клошмерлян и изменить их единодушное решение. Не принимая во внимание благочестивые рассуждения приора, он заговорил с неуместной наивностью:
– Мы не можем решить вопрос о чуде до тех пор, пока тысяча мертвецов, добро которых мы сейчас делим, не воскреснут, чтобы высказать своё мнение.
Заявление отпетого негодяя. Однако у этого Рено был хорошо подвешен язык. Это был язык нерадивого раба, который легко забывал о работе в поле и предпочитал проводить время в крамольных спорах, расположившись в полутёмной хижине, в компании таких же ничтожеств, как и он. Рено ля Фурш развернул свои рассуждения с большим искусством, пользуясь малопонятным языком, сочетавшим в себе вульгарную латынь с романским и кельтским диалектами. В те времена жители Клошмерля были совсем простыми, неграмотными людьми. Они совершали немалые усилия, чтобы понять выступления приора и Рено. Дело было летом, и горожане истекали потом, вены на их лбах набухали от прилива крови.
В конце концов, разгорячённый своей нечестивой диалектикой, Рено ля Фурш начал кричать так, что совсем заглушил голос приора. Слушая эту нахальную трескотню, клошмерляне стали убеждаться, что Рено прав, и святой Рох, может, ничего и не сделал. Приор почувствовал перемену в настроении. К счастью, он был человеком хладнокровным, образованным и далеко не лишённым церковной изворотливости. Он попросил перерыва под тем предлогом, что ему следует обратиться к трудам отцов церкви – там содержатся полезные советы для власть имущих. Когда дискуссия возобновилась, приор заявил, что отцы церкви предписывают при подобных разногласиях удваивать налоги с земледельцев в пользу монастырей. Все клошмерляне мгновенно поняли, что Рено ля Фурш был не прав и святой Рох действительно совершил чудо. Совратитель был объявлен еретиком. На городской площади тут же сложили славный костёр и, как только стемнело, сожгли на нём Рено ля Фурша. Это окончило, ко всеобщему удовольствию, день, посвящённый славе святого Роха. Ведь в те времена у людей было так мало развлечений! С тех пор клошмерляне были беззаветно верны своему святому Роху.
О вышеизложенных событиях 1431 года с очаровательной наивностью рассказывает и другой документ той эпохи. Мы имеем его перевод благодаря блестящему эрудиту, многочисленные дипломы которого говорят о его обширных познаниях и научной непогрешимости. Итак, мы не можем поставить под сомнение события, заставившие клошмерлян XV столетия избрать святого Роха своим покровителем.
Всем известно, какой прекрасный месяц август. Но август 1923 года в Клошмерле был совершенно необыкновенным, словно на земле вдруг попробовали устроить рай. Благоприятные воздушные течения беспрепятственно продвигались по горным долинам, и небеса над Клошмерлем были совершенно безмятежны. Начиная с 26 июля пятьдесят два дня подряд стояла такая погода. К счастью, по ночам она прерывалась дождями, но шли они только после полуночи и никому не мешали. Это был идеальный, почти столичный способ орошения: встав поутру, клошмерляне выходили на дороги, чистые, как аллеи парка, и поля, благоухающие, как лесная чаща. Мы не станем описывать великолепие небесной лазури, нависшей над великолепием зелёных холмов, покрытых виноградниками. Заря, захваченная врасплох ярким дневным светом, приводила в порядок белокурую дымку своих волос и торопилась исчезнуть, оставляя на горизонте розоватый след своей оскорблённой стыдливости. А вслед за ней появлялся день с таким свежим ликом, что всякий ощущал себя свидетелем начала мироздания.
Каждое утро птицы заливались звонкими трелями прирождённых виртуозов, издавая такие арпеджио, которым мог бы позавидовать любой скрипач. Цветы благоухали без удержу и приоткрывали свои венчики так же, как беспечные принцессы расстёгивают свои мантии. Природа дышала, как новобрачная при первом поцелуе. Поднявшись спозаранку, Сиприен Босолей восхищался не переставая. «Мать честная! – говорил он. – И кто же всё это так ловко сумел состряпать! Ясно одно: парень не бьш ни одноруким, ни слабоумным».
Это была его утренняя молитва, – наивная хвала создателю всего сущего. Постигая величие божьего мира, Сиприен Босолей на минуту забывал о том, что он всегда делал в первую очередь, и обильно орошал себе ногу (к счастью, она сразу же высыхала). Клошмерляне положительно опьянели от непостижимой, подавляющей красоты мира, от его улыбок, трепета, от его благозвучных мелодий; они опьянели от радости жить в этом сладостном мире. Вечера тонули в бесконечности. Их затихающая мелодия волновала души самых отъявленных скептиков. А знойные полдни душным пологом обволакивали городок. Приходилось искать прохладу в комнатах с каменным полом, где были закрыты ставни и пахло фруктами и козьим сыром. Там клошмерляне укладывались вздремнуть после обеда, предварительно приготовив ведро колодезной воды, чтобы прополоскать рот после сна.
При такой погоде совершенно невозможно представить себе катастрофы, болезни, землетрясение, плохой урожай винограда и конец света. При такой погоде людям кажется, что они в полной безопасности, их снова тянет к жёнам, они перестают колотить своих малышей, забывают считать гроши и предоставляют всему на свете плыть куда вздумается по океану вселенской благодати.
Всё это стало одной из причин, погубивших Клошмерль. В то время как природа в одиночестве трудилась, наполняя хмельным соком виноградные гроздья, люди, не знающие, чем заняться, предавались словоблудию, вмешивались в дела соседей и в чужие любовные связи. Они немного перепивали из-за чертовской жары, которая источала влагу из тела, сто раз на день заставляя потеть и тотчас же осушая пот лёгким скользящим бризом.
В общем, это была лучшая из всех возможных погод в божьем мире. Была такая погода, что вечное блаженство уже не казалось выдумкой. О такой погоде можно было только мечтать после того, как прозвучит труба, возвещающая о воскрешении мёртвых.
Увы! Люди нашего мира сделаны престранным образом – право же, все они вылеплены по нелепому образцу. Их дурацкими головами хочется бить о стенку с отчаяния. Когда у них есть всё, чтобы быть счастливыми: солнце в избытке, доброе вино в изобилии, полным-полно красивых женщин и сколько угодно досуга, чтобы наслаждаться всем этим, – они не могут удержаться, чтобы всё не испортить своими чисто человеческими глупостями. Это у них сильнее рассудка. Так и поступили наши клошмерльские идиоты, вместо того чтобы сидеть преспокойно в тени и допивать бочонок вина, освобождая место для нового великолепного винограда. Господи всемогущий! Ведь всё это было настоящим чудом в Кане Галилейской: виноград созревал сам по себе, и эти заматерелые лентяи могли преспокойненько бить баклуши – им оставалось только подставлять карманы, куда рекой должны были плыть деньжата.
Читателя может удивить то обстоятельство, что горожане сделали покровителем Клошмерля именно святого Роха, предпочтя его многим другим святым, которые тоже были людьми больших и разнообразных заслуг. Само собой разумеется, святой Рох не был специально предназначен для роли покровителя местных виноделов, но поскольку выбор не может быть абсолютно безосновательным, мы попытались обнаружить его истоки. Результаты наших изысканий позволили нам определить истинные причины этого выбора.
До XVI века на землях, принадлежащих Клошмерлю, виноградников ещё не было. В те времена участки, заключённые между лесными угодьями, отводились только под садоводство и земледелие. На пастбища выгонялся скот. Здесь было много коз и свиней. Местность славилась своими колбасами и сырами. Большинство земледельцев было вилланами – испольщиками и крепостными аббатства, которое насчитывало около трёхсот монахов, подчинённых уставу святого Бенедикта. Приор монастыря зависел от архиепископа-графа Лионского. Нравы местного населения были нравами того времени – не лучше и не хуже.
В 1431 году разразилась знаменитая эпидемия чумы, которая молниеносно распространялась по округе, повергая в ужас города и селения. В поисках прибежища несчастные покидали окрестные сёла и со всех сторон сбегались в городок Клошмерль, насчитывавший в те времена 1300 жителей. Горожане не отказывали беглецам в приюте, но весь городок трепетал от страха, боясь, что кто-нибудь из них занесёт страшную заразу. И тогда приор монастыря собрал народ. Клошмерляне поклялись посвятить себя святому Роху, избавителю от мора, если Клошмерль будет пощажён чумой. В тот же день было составлено на церковной латыни обязательство, его записали с большой точностью на толстом пергаменте и скрепили печатями. (Этот документ позднее перешёл во владение семейства Куртебишей, которые издавна пользовались в округе большим влиянием.)
На следующий день после этого события, отмеченного торжественной процессией, в город пришла чума. За несколько месяцев она унесла 986 жертв (более 1000, согласно некоторым историографам), в их числе был и сам приop. Это довело численность населения до 630-ти человек, включая беженцев. Затем мор прекратился. Тогда новый приор собрал 630 уцелевших горожан, чтобы обсудить вопрос о том, сотворил ли святой Рох чудо. Приор, только что вступивший в должность, склонен был видеть в свершившемся чудотворное деяние. Того же мнения придерживались и монахи, чьё положение весьма выиграло от многочисленных смертей. Все уцелевшие быстро согласились, что святой Рох воистину содеял чудо, и чудо великое, ибо их оставалось ещё 630, чтобы обсуждать свершившееся, и 630, чтобы разделить между собой земли, недавно ещё кормившие 1300 человек. Все с лёгкостью признали, что мёртвые погибли во искупление своих грехов – их осудило само небо в своём всеблагом милосердии. Все уцелевшие с радостью примкнули к этому мнению. Кроме одного.
Это был жалкий чудак и пустомеля, по имени Рено ля Фурш, один из тех злополучных субъектов, которые всегда мешают обществу двигаться верным путём. Рено ля Фурш выступил в самый разгар диспута, намереваясь нарушить душевное спокойствие клошмерлян и изменить их единодушное решение. Не принимая во внимание благочестивые рассуждения приора, он заговорил с неуместной наивностью:
– Мы не можем решить вопрос о чуде до тех пор, пока тысяча мертвецов, добро которых мы сейчас делим, не воскреснут, чтобы высказать своё мнение.
Заявление отпетого негодяя. Однако у этого Рено был хорошо подвешен язык. Это был язык нерадивого раба, который легко забывал о работе в поле и предпочитал проводить время в крамольных спорах, расположившись в полутёмной хижине, в компании таких же ничтожеств, как и он. Рено ля Фурш развернул свои рассуждения с большим искусством, пользуясь малопонятным языком, сочетавшим в себе вульгарную латынь с романским и кельтским диалектами. В те времена жители Клошмерля были совсем простыми, неграмотными людьми. Они совершали немалые усилия, чтобы понять выступления приора и Рено. Дело было летом, и горожане истекали потом, вены на их лбах набухали от прилива крови.
В конце концов, разгорячённый своей нечестивой диалектикой, Рено ля Фурш начал кричать так, что совсем заглушил голос приора. Слушая эту нахальную трескотню, клошмерляне стали убеждаться, что Рено прав, и святой Рох, может, ничего и не сделал. Приор почувствовал перемену в настроении. К счастью, он был человеком хладнокровным, образованным и далеко не лишённым церковной изворотливости. Он попросил перерыва под тем предлогом, что ему следует обратиться к трудам отцов церкви – там содержатся полезные советы для власть имущих. Когда дискуссия возобновилась, приор заявил, что отцы церкви предписывают при подобных разногласиях удваивать налоги с земледельцев в пользу монастырей. Все клошмерляне мгновенно поняли, что Рено ля Фурш был не прав и святой Рох действительно совершил чудо. Совратитель был объявлен еретиком. На городской площади тут же сложили славный костёр и, как только стемнело, сожгли на нём Рено ля Фурша. Это окончило, ко всеобщему удовольствию, день, посвящённый славе святого Роха. Ведь в те времена у людей было так мало развлечений! С тех пор клошмерляне были беззаветно верны своему святому Роху.
О вышеизложенных событиях 1431 года с очаровательной наивностью рассказывает и другой документ той эпохи. Мы имеем его перевод благодаря блестящему эрудиту, многочисленные дипломы которого говорят о его обширных познаниях и научной непогрешимости. Итак, мы не можем поставить под сомнение события, заставившие клошмерлян XV столетия избрать святого Роха своим покровителем.
Всем известно, какой прекрасный месяц август. Но август 1923 года в Клошмерле был совершенно необыкновенным, словно на земле вдруг попробовали устроить рай. Благоприятные воздушные течения беспрепятственно продвигались по горным долинам, и небеса над Клошмерлем были совершенно безмятежны. Начиная с 26 июля пятьдесят два дня подряд стояла такая погода. К счастью, по ночам она прерывалась дождями, но шли они только после полуночи и никому не мешали. Это был идеальный, почти столичный способ орошения: встав поутру, клошмерляне выходили на дороги, чистые, как аллеи парка, и поля, благоухающие, как лесная чаща. Мы не станем описывать великолепие небесной лазури, нависшей над великолепием зелёных холмов, покрытых виноградниками. Заря, захваченная врасплох ярким дневным светом, приводила в порядок белокурую дымку своих волос и торопилась исчезнуть, оставляя на горизонте розоватый след своей оскорблённой стыдливости. А вслед за ней появлялся день с таким свежим ликом, что всякий ощущал себя свидетелем начала мироздания.
Каждое утро птицы заливались звонкими трелями прирождённых виртуозов, издавая такие арпеджио, которым мог бы позавидовать любой скрипач. Цветы благоухали без удержу и приоткрывали свои венчики так же, как беспечные принцессы расстёгивают свои мантии. Природа дышала, как новобрачная при первом поцелуе. Поднявшись спозаранку, Сиприен Босолей восхищался не переставая. «Мать честная! – говорил он. – И кто же всё это так ловко сумел состряпать! Ясно одно: парень не бьш ни одноруким, ни слабоумным».
Это была его утренняя молитва, – наивная хвала создателю всего сущего. Постигая величие божьего мира, Сиприен Босолей на минуту забывал о том, что он всегда делал в первую очередь, и обильно орошал себе ногу (к счастью, она сразу же высыхала). Клошмерляне положительно опьянели от непостижимой, подавляющей красоты мира, от его улыбок, трепета, от его благозвучных мелодий; они опьянели от радости жить в этом сладостном мире. Вечера тонули в бесконечности. Их затихающая мелодия волновала души самых отъявленных скептиков. А знойные полдни душным пологом обволакивали городок. Приходилось искать прохладу в комнатах с каменным полом, где были закрыты ставни и пахло фруктами и козьим сыром. Там клошмерляне укладывались вздремнуть после обеда, предварительно приготовив ведро колодезной воды, чтобы прополоскать рот после сна.
При такой погоде совершенно невозможно представить себе катастрофы, болезни, землетрясение, плохой урожай винограда и конец света. При такой погоде людям кажется, что они в полной безопасности, их снова тянет к жёнам, они перестают колотить своих малышей, забывают считать гроши и предоставляют всему на свете плыть куда вздумается по океану вселенской благодати.
Всё это стало одной из причин, погубивших Клошмерль. В то время как природа в одиночестве трудилась, наполняя хмельным соком виноградные гроздья, люди, не знающие, чем заняться, предавались словоблудию, вмешивались в дела соседей и в чужие любовные связи. Они немного перепивали из-за чертовской жары, которая источала влагу из тела, сто раз на день заставляя потеть и тотчас же осушая пот лёгким скользящим бризом.
В общем, это была лучшая из всех возможных погод в божьем мире. Была такая погода, что вечное блаженство уже не казалось выдумкой. О такой погоде можно было только мечтать после того, как прозвучит труба, возвещающая о воскрешении мёртвых.
Увы! Люди нашего мира сделаны престранным образом – право же, все они вылеплены по нелепому образцу. Их дурацкими головами хочется бить о стенку с отчаяния. Когда у них есть всё, чтобы быть счастливыми: солнце в избытке, доброе вино в изобилии, полным-полно красивых женщин и сколько угодно досуга, чтобы наслаждаться всем этим, – они не могут удержаться, чтобы всё не испортить своими чисто человеческими глупостями. Это у них сильнее рассудка. Так и поступили наши клошмерльские идиоты, вместо того чтобы сидеть преспокойно в тени и допивать бочонок вина, освобождая место для нового великолепного винограда. Господи всемогущий! Ведь всё это было настоящим чудом в Кане Галилейской: виноград созревал сам по себе, и эти заматерелые лентяи могли преспокойненько бить баклуши – им оставалось только подставлять карманы, куда рекой должны были плыть деньжата.