Страница:
Машинально отчитав молитву, кюре Поносс доверился служанке, которая сжалилась над робостью своего господина. Всё было совершено в полнейшем мраке и очень быстро. Кюре Поносе силился удержать свои мысли в предельном отдалении от мерзостного деяния, оплакивая то, что творила его плоть, и горестно причитая над ней. Но за этим воспоследовала ночь, преисполненная покоя, и бодрое пробуждение поутру, которые убедили кюре в том, что иногда позволительно прибегать к подобному средству, хотя бы в интересах службы. Что касается периодичности грехопадений, то кюре Поносе, рассчитывающий на разъяснения Онорины, решил придерживаться правила, установленного своим предшественником. И всё-таки грех оставался грехом и, стало быть, требовал покаяния. Но при одной только мысли о грядущем признании кюре Поносс приходил в великое замешательство. К счастью, наведя справки, он выяснил, что в двадцати километрах от Клошмерля, в деревушке Вальсонас, проживает его старый приятель по семинарии кюре Жуф. И кюре Поносе решил, что лучше всего было бы поведать о своих слабостях настоящему другу. На следующий день, заткнув полы сутаны за пояс, он оседлал церковный велосипед с открытой рамой, который ему достался в наследство от почившего, и по неровной дороге с большим трудом добрался до Вальсонаса.
В первые минуты оба кюре всецело отдались радости встречи. Но, в конце концов, кюре из Клошмерля вынужден был раскрыть причину, приведшую его в Вальсонас. Полный смущения, он рассказал коллеге всю правду о своих отношениях с Онориной. Отпустив Поноссу грехи, кюре Жуф признался, что и сам он, вот уже несколько лет подряд, поступает подобным же образом со своей служанкой Жозефой. Наш кюре тотчас же припомнил, что дверь ему отворила темноволосая особа, которая слегка косила, но выглядела довольно свежей и приятно округлой. Он подумал, что в этом отношении судьба была милосердней к его другу Жуфу. Кюре Поносе предпочёл бы, чтобы Онорина была не так сухопара (когда сатана искушал его греховными видениями, они неизменно принимали вид женщин довольно тучных, с белоснежной кожей, пышной грудью и изобильными бёдрами). Но он тотчас же прогнал это завистливое чувство, запятнанное сладострастием, ибо оно грешило нелюбовью к ближнему, и прислушался к речам своего друга Жуфа. А тот говорил:
– Мой добрый Поносс, поскольку мы не в силах полностью отрешиться от материальной жизни – такая милость была дарована лишь избранным подвижникам, – нужно считать большим благом возможность отдавать природе необходимое у себя дома, тайно, не вызывая скандала и не нарушая спокойствия человеческих душ. Возрадуемся же, что наши слабости не приносят ущерба доброй славе Матери-Церкви.
– И к тому же, – заметил Поносс, – не полезно ли иметь некоторые познанья в подобных вещах, поскольку нас часто призывают решать и советовать?
– Разумеется, мой добрый друг, если судить по исповедям, которые я здесь принимал. Нет никаких сомнений, что без личного опыта я бы просто запутался. Шестая заповедь всегда была предметом жарких споров. Если бы мы не имели в этом вопросе некоторых познаний, пусть не глубоких, но всё же достаточных, мы могли бы направить души по неверной стезе. Будем откровенны: абсолютное воздержание ограничивает возможности разума.
– Оно душит ум, – добавил Поносс, вспомнив о своих муках.
Попивая вино Вальсонаса, уступающее вину Клошмерля (в этом отношении судьба была милостивее к Поноссу), оба священника ликовали, видя, что сходство их судеб скрепило дружеские узы, которые их связывали в отрочестве. Затем они перешли к обоюдоудобным выводам и, в частности, договорились принимать друг у друга исповедь. Желая избегнуть частых и утомительных путешествий, они решили грешить по понедельникам и вторникам – это были дни отдыха после большой воскресной службы. Четверг должен был сделаться днём исповеди. Решено было также поровну разделить неудобства: в один из четвергов кюре Жуфу предстояло приезжать в Клошмерль, чтобы исповедовать и отпускать грехи Поноссу, в другой четверг кюре Поносс должен был путешествовать в Вальсонас для исповеди и отпущения грехов своему другу Жуфу.
Этими хитроумными правилами они руководствовались двадцать три года. Умеренно расходуя силы с Жозефой и Онориной и совершая дважды в месяц сорокакилометровые прогулки, оба кюре сохранили отличное здоровье. Это обстоятельство способствовало широте взглядов и милосердию духа, что имело великолепные результаты как в Клошмерле, так и в Вальсонасе. За всё это время произошёл только один инцидент. Дело было в 1897 году, когда стояли особенно суровые холода. Однажды, в четверг, кюре Поносс проснулся, полный решимости отправиться в Вальсонас, чтобы получить отпущение грехов за неделю. К несчастью, за ночь выпало столько снега, что дорога сделалась непригодной для езды. Невзирая на погоду и не слушая упрёки и стенания своей служанки, кюре Поносс упрямо рвался в путь: он считал себя повинным в смертном грехе, ибо за последнее время, томимый бездельем долгих зимних вечеров, он немного злоупотреблял Онориной. Несмотря на всё своё мужество, кюре Поносс дважды свалился с велосипеда и, проделав всего четыре километра, вернулся домой пешком, тяжело ступая и стуча зубами от холода. Онорине пришлось уложить его в постель и тепло укрыть, чтобы он пропотел. Несчастный начал бредить, волнуемый смертным грехом, в состоянии которого он далее не мог пребывать. Со своей стороны, не дождавшись Поносса, кюре Жуф испытывал ужасное беспокойство: через день ему предстояла торжественная месса, и он сомневался в своём праве её отслужить. К счастью, кюре из Вальсонаса не лишён был изобретательности: он послал на почту Жозефу, и на имя кюре Поносса поступила телеграмма с оплаченным ответом: «К-а-к о-б-ы-ч-н-о т-е-р-з-а-ю-с-ь р-а-с-к-а-я-н-и-е-м m-i-s-e-r-e-r-e – m-e-i[8] о-б-р-а-т-н-о-й п-о-ч-т-о-й Ж-у-ф».
Из Клошмерля пришёл немедленный ответ: «A-b-s-o-l-v-o t-e[9] п-я-т-ь P-a-t-e-r n-o-s-t-e-r п-я-т-ь A-v-e M-a-r-i-a к-а-к о-б-ы-ч-н-о п-л-ю-с т-р-и с-м-и-р-е-н-н-о к-а-ю-с-ь M-i-s-e-r-e-r-e с-п-е-ш-н-о П-о-н-о-с-с». Через пять часов он получил по телеграфу отпущение с покаянной молитвой. Нашим священникам так понравился этот оперативный способ, что они решили было пользоваться им постоянно. Но их остановила щепетильность: ведь это бы значило слишком облегчить грех. С другой стороны, детально разработанные правила исповеди восходили к тем временам, когда о телеграфе даже не подозревали. Подобное применение телеграфа поднимало в каноническом праве новую проблему, для обсуждения которой потребовалась бы целая ассамблея теологов. Они опасались впасть в ересь и решили пользоваться телеграфом только в самых крайних случаях, а таковые имели место всего три раза.
Двадцать три года спустя после первого визита Поносса к своему другу досадная утрата постигла кюре Жуфа: его служанка Жозефа скончалась в возрасте шестидесяти двух лет. До последних своих дней она сносно выглядела, хотя её вес достиг восьмидесяти килограммов. (Цифра солидная при росте примерно метр пятьдесят восемь сантиметров.) От этого добавочного груза у неё непомерно раздулись ноги, и толстый слой жира начал давить на сердце, мешая ему нормально работать. Она умерла от грудной жабы, и кюре Жуф не стал искать ей замены: воспитание новой служанки, которая соответствовала бы его привычкам, казалось ему непосильным трудом. Кюре уже перевалило за пятьдесят, и он чувствовал себя умиротворённым. Он ограничился тем, что нанял прислугу, приходившую готовить обед и немного убрать в квартире. Вечером он довольствовался куском сыра и тарелкой супа. Не нуждаясь больше в отпущении грехов, в которых неловко сознаваться, он стал воздерживаться от поездок в Клошмерль. Это сразу же нарушило ход жизни кюре Поносса.
Последнему, в свою очередь, стукнуло пятьдесят. Он давно уже мог бы преспокойно обходиться без Онорины. Преданная служанка определённо достигла того возраста, когда следует уходить в отставку. В противоположность Жозефе, она продолжала худеть и, в конце концов, сделалась сухой, как чётки. Тем не менее кюре Поносс, по-прежнему робкий, боялся обидеть бедную женщину, положив конец отношениям, в которых он более не чувствовал настоятельной необходимости. Но, глядя на Жуфа, он, наконец, решился; к тому же путешествия в Вальсонас стали для кюре Поносса томительной пыткой, ибо он к тому времени обзавёлся большим животом и маленькой эмфиземой. Перед каждым подъёмом в гору ему приходилось слезать с велосипеда, а при спуске у него кружилась голова. Пока собрат возвращал ему визиты, он крепился. Когда же он понял, что обречён еженедельно путешествовать в Вальсонас, он решил, что жалкие останки Онорины не стоят многочасовых сверхчеловеческих усилий. В один прекрасный день он заявил служанке о своей полной несостоятельности. Онорина встретила это сообщение в штыки и не на шутку оскорбилась, чего как раз и опасался кюре Поносс. Она прошипела: «Молоденькой захотелось, господин Огюстен?» (Так она называла его только в особых случаях.) Поносс попытался её успокоить:
– Молоденькие нужны были царю Соломону и царю Давиду. Дело обстоит проще: мне уже никто не нужен, моя добрая Онорина. Мы с вами уже достигли возраста, когда можно жить спокойно и без греха.
– Говорите о себе, – резко ответила Онорина. – Я никогда не грешила.
Верная служанка действительно была в этом убеждена. Всё, что её кюре благоволили ей давать, она воспринимала как святые дары.
Властным голосом, приводившим в трепет добряка Поносса, она продолжала:
– Может, вы считаете, что я поступала так из распутства, как грязные потаскухи в Клошмерле? Как это сделали бы разные Пюте, которые так и отираются вокруг вас! Вам стыдно должно быть так думать, господин Огюстен, это говорю вам я, при всём своём ничтожестве. Я это делала для вашего здоровья, потому что мужчины болеют, когда их лишают таких вещей. Для вашего здоровья, вы слышите, господин Огюстен!
– Я знаю, моя добрая Онорина, я знаю, – ответил, заикаясь, кюре Поносс. – Вам это зачтётся на небесах.
Бедный кюре пережил трудный день, за которым последовали тяжёлые недели: его притесняли и окружали подозрениями. Наконец, убедившись, что её привилегии не собираются передавать другой, Онорина успокоилась. В 1922 году исполнилось десять лет безгрешным отношениям между кюре и его служанкой. Каждый возраст имеет свои нужды и свои радости. Вот уже десять лет кюре Поносс наслаждался, покуривая трубку и попивая вино, которое он научился смаковать, как гурман. Это умение было ему даровано за его апостольскую деятельность.
Дело в том, что тридцать лет назад, когда молодой священник Огюстен Поносс обосновался в Клошмерле, городскую церковь посещали одни женщины, мужская же часть населения, за редким исключением, забыла туда и дорогу. Охваченный юношеским рвением и желая понравиться архиепископу, новый кюре решил превзойти старого (извечная претензия юности!) и занялся вербовкой и обращением. Вскоре он понял, что не сможет добиться авторитета среди мужчин, пока не приобретёт репутацию искусного знатока вин, ибо все интересы здесь так или иначе связаны с вином. В Клошмерле ум измеряется чувствительностью мягкого нёба. Ревностные виноделы городка считают законченным болваном всякого, кто не может, отхлебнув несколько раз из стакана и прополоскав рот вином, тут же назвать марку Бруйи, Моргон или Жюльена. А Поносс был по этой части полным профаном. Отвратительное пойло в семинарии и стоящая ниже всякой критики жалкая бурда в Ардеше – вот всё, что приходилось ему пить раньше. В первые дни крепость вина Божоле его совершенно оглушила. Оно ничем не походило на слабенькое церковное винцо и целебные желудочные настойки.
Но чувство долга поддержало кюре Поносса. Потерпев поражение как ценитель, он дал себе слово взять реванш количеством выпитого и удивить своими подвигами горожан. Ведомый святой убеждённостью, он сделался завсегдатаем в кабачке Торбайона и запросто чокался то с одним, то с другим, отвечая шутками на остроты, хотя частенько в этих остротах солоно приходилось слугам господа бога. Кюре Поносс не обижался, и клиенты Торбайона, поклявшись хоть раз напоить его в стельку, без конца подливали ему вина. Но ангел-хранитель Поносса был начеку, не давая окончательно угаснуть светильнику разума в голове подвыпившего кюре и сохраняя осанку, приличествующую духовному лицу. В этой задаче небесному опекуну кюре Поносса помогала служанка Онорина. Долгое отсутствие хозяина заставляло её покидать дом, расположенный как раз напротив. Она пересекала улицу, и на пороге кабачка, как живой укор, возникала её суровая фигура.
– Господин кюре, – говорила она, – вас вызывают в церковь. Надо идти.
Кюре Поносс допивал вино и тотчас же поднимался. Онорина пропускала его вперёд и, прежде чем захлопнуть дверь, бросала испепеляющий взгляд на бездельников и пьянчуг, которые развращали её господина, злоупотребляя доверчивой мягкостью его натуры.
Эта система не вернула ни единой души господу богу. Но зато Поносс сделался истинным дегустатором и тем самым завоевал уважение виноделов Клошмерля, которые считали его человеком негордым, не докучающим нравоучениями и всегда готовым опрокинуть стопочку, как то подобает приличному человеку. За пятнадцать лет нос нашего кюре великолепно расцвёл и приобрёл внушительные размеры – теперь это был солидный нос настоящего обитателя Божоле; окраска его колебалась между фиолетовым цветом одеяний каноника и пурпуром кардинальской мантии. И этот нос внушал доверие всей округе.
Никто не может сделаться знатоком ни в каком деле, если нет у него к этому влечения. А влечение порождает потребность. Так случилось и с кюре Поноссом. Его ежедневная норма достигла двух литров, и он уже не мог без них обойтись, не испытывая мучений. Эти два литра никогда не туманили ему голову, но приводили в удивительно блаженное состояние, которое постепенно сделалось ему необходимым, ибо оно помогало ему переносить служебные неприятности, усугублённые неприятностями домашними.
Источником последних была Онорина, сильно переменившаяся с годами. Удивительная вещь: как только кюре Поносс замкнулся в строгом целомудрии, Онорина перестала к нему относиться с прежним предупредительным почтением, и все вдруг заметили, что набожность её покинула. Молитвы теперь заменил жевательный табак, потребление которого доставляло ей большое удовольствие. В подвале кюре Поносса хранилось неоценимое богатство – старые бутылки с вином, подаренные благочестивыми горожанами. Вскоре Онорина начала прикладываться к этим бутылкам; она пила всё без разбора, а потом частенько тыкалась носом в тазы и миски. Она сделалась сварливой, вела хозяйство кое-как и в довершение ко всему стала скверно видеть. В кухне она вела сама с собой странные разговоры, в которых сквозила угроза, и кюре Поносс больше не осмеливался туда заходить. Сутаны его были в пятнах, бельё без пуговиц, брыжи плохо выглажены. Жил он в постоянном страхе. Если когда-то Онорина доставляла ему радости и служила верой и правдой, то теперь, на склоне лет, она причиняла ему одни огорчения. И теперь тонкий букет изысканного вина более чем когда-либо стал необходимым утешением для клошмерльского кюре.
Зато он обрёл другой род утешения с тех пор, как в 1917 году баронесса де Куртебиш окончательно поселилась в Клошмерле. Не реже двух раз в месяц он обедал в замке, за столом баронессы. Здесь его окружали вниманием, которое, впрочем, относилось не столько к нему самому, сколько к высокой идее, которую он представлял в этой глуши. («Он немного неотёсан», – говорила о нём баронесса де Куртебиш.) Но кюре Поносс в таких тонкостях не разбирался. Глубоко в сердце западали ему эти знаки внимания, оказанные, впрочем, весьма небрежно, так как в замке блюли дворянскую привычку ценить каждого по его рангу. Там, на склоне лет, когда наш кюре уже не ждал новых услад, он познал, что такое изысканная еда, поданная вышколенными лакеями, роскошь столового белья, хрусталь, серебро с фамильными гербами. Всё это приводило его в замешательство и в то же время восхищало. Таким образом, к пятидесяти пяти годам кюре Поносс познал прелести того общественного устройства, коему скромно служил своею проповедью христианского смирения, столь благоприятного для появления крупных состояний. В простодушном восторге размышлял он о том, как прекрасно оно, это хранимое Провидением устройство, если при нём могут столь пышно чествовать бедного деревенского кюре, взыскующего добродетели по мере слабых сил своих.
Только обедая в замке, он впервые понял, какие блага ждут праведников на небесах. Будучи не способен представить себе вечное блаженство без вещественных эквивалентов, заимствованных из земной жизни, он прежде смутно воображал, что пребывание в райских кущах будет наполнено бесконечным питьём вина Божоле и, поскольку грех в раю упразднён, законными утехами с прекрасными женщинами, оттенки кожи и объёмы которых можно будет менять по своему усмотрению. Единственный его опыт в этом роде – постылая связь с Онориной – пробудил в нём жажду перемен, игру воображения, стремление к дерзким экспериментам. Эти грехи дремали где-то в отдалённом уголке его сознания, куда он редко заглядывал. Если он хотел насладиться ими, то прибегал к одной уловке. Он говорил себе: «Предположим, что я на небе, и мне всё позволено». И небеса тотчас же наполнялись необыкновенно нежными округлостями, в которых можно было различать отдельные части тел самых привлекательных прихожанок. Созерцаемые сквозь лупу вечного воздержания, они казались увеличенными во сто крат силой волшебного миража. Обезопасив себя подобным образом, он наслаждался своими видениями, уже не думая о грехе. Они были столь пленительны, что погружали его в состояние некоего отвлечённого блаженства, которому он не находил никаких соответствий среди знакомых ему земных наслаждений. И поэтому, когда к шестидесяти годам возможности его требника подошли к концу, он стал потихоньку лелеять эти райские фантасмагории. Впрочем, Поносс не слишком злоупотреблял своими грёзами, ибо после них страдал от слабости и тягостного сознания того, сколь предосудительные стремления могут гнездиться в благочестивом мозгу.
И вот, с тех пор, как кюре Поносс начал регулярно посещать баронессу де Куртебиш, его представление о небесах стало более возвышенным. В его воображении они были обставлены и украшены так же, как покои замка де Куртебиш, самого роскошного жилища, какое он когда-либо видел. Радости вечной жизни оставались там теми же, но их сладость преумножалась красотой обстановки, благовоспитанным обществом, бесчисленной ангельской челядью, которая в безмолвии помогала избранникам вкушать восторги. Что касается обольстительных небесных дев, то они уже были не простолюдинками, а маркизами, принцессами и другими высокородными особами, которые умели с утончённой грацией перемежать духовные беседы плотскими утехами, с ангельской непорочностью беря всю инициативу на себя, так что праведникам не приходилось краснеть от стыда и умерять свой любовный пыл. В реальной жизни кюре Поносс никогда не мог полностью предаться своеволию чувства – этому препятствовали его щепетильность и унылые прелести его единственного предмета, от которого больше пахло мастикой, чем ароматами будуаров.
Таков был физический и духовный облик умудрённого летами кюре Поносса к концу 1922 года. Его рост, который на призывном осмотре исчислялся в сто шестьдесят восемь сантиметров, уменьшился под бременем годов до ста шестидесяти двух. В то же время обхват талии почти утроился. Он чувствовал себя недурно, если не считать одышки, кровотечений из носа, приступов ревматизма зимой и во все времена года – острых покалываний в области печени. Добрый кюре терпеливо переносил свои недуги, считая их карой за грехи, и мирно старился под сенью своей безупречной репутации, ни разу не омрачённой скандалом.
На пороге «Галери божолез» стояла огненнокудрая Жюдит Туминьон. Руно её волос сверкало огнями, словно похищенными у небесных светил, и вся она, казалось, вышла из пламени. Профаны, имеющие глупое обыкновение всё упрощать, считали, что она рыжая, и неприязненно называли «рыжухой». Дело обстояло не так просто. Рыжие волосы бывают тусклыми, бывают кирпичного цвета, они могут иметь неприятный грязновато-серый оттенок и казаться пропитанными насквозь едким овечьим жиром. Но волосы Жюдит Туминьон напоминали красное золото и отливали желтизной мирабели, созревшей на солнце. Эта очаровательная женщина, с медовым пушком под мышками, была, по существу, блондинкой, но белокурый цвет её волос достиг своего апогея, ослепительного апофеоза самых тёплых тонов. Она была настоящей «венецианской блондинкой». Пылающий багрянцем тяжёлый узел волос украшал её голову, мягко ниспадая к затылку. От этих волос невозможно было оторвать взгляда. И пленённые взоры неизбежно останавливались на Жюдит, озирали её с головы до пят и повсюду находили пищу для восхищения. Увлечённые тайным смакованием, мужчины не всегда умели утаить его от своих жён, которым интуиция прозорливо указывала на преступную узурпаторшу.
Природа иногда любит делать чудеса – назло обстоятельствам, рангам, воспитанию и богатству. Она помещает создание своей божественной фантазии всюду, где ей только заблагорассудится, здесь она сотворит пастушку, там циркачку и, бросая людям своеобразный вызов, придаёт новую силу социальным переменам, готовит новые брожения, смешение сословий, новые торги между требованиями плоти и корыстью. Жюдит Туминьон являла собой одно из таких чудес, которые редко встречаются в столь абсолютной завершённости. Коварная судьба поместила её в центр Клошмерля и сделала приветливой коммерсанткой. Впрочем, это было лишь обманчивой видимостью, ибо её главная роль, таинственная и в то же время совершенно земная, сводилась к возбуждению плотских желаний. Хотя она была женщиной энергичной и темпераментной, её доля в общей сумме городских адюльтеров была ничтожной по сравнению с ролью возбудительницы страстей во всей округе. Эта лучезарная и пламенеющая весталка, подающая горожанам пример, поддерживала в Клошмерле огонь продолжения рода, выполняя предначертания неведомого языческого божества.
Жюдит Туминьон, бесспорно, была в своём роде шедевром. Обворожительные волны волос обрамляли широковатое, но красиво очерченное лицо. У неё были сочные и всегда влажные губы, развитые челюсти и безупречные зубы женщины, отнюдь не страдающей отсутствием аппетита. Чёрные глаза подчёркивали белизну лица. Трудно описать всю прелесть этого пьянящего тела. Его изгибы были рассчитаны на непогрешимую изощрённость глаза. Казалось, оно было создано содружеством Фидия, Рафаэля и Рубенса, ибо его формы были вылеплены с таким мастерством, которое совершенно исключало самую возможность изъянов и искусно подчёркивало завершённость творения, указуя верный путь Желанию. Груди круглились, как два прелестных холма, и взгляду повсюду открывались возвышенности, горки, заманчивые устья и сладостные лужайки, где охотно остановились бы в набожном благоговении пилигримы, чтобы утолить свою жажду у свежих источников. Но в эту благодатную страну не было доступа без особого пропуска, который получали немногие. Только взгляд властен был над нею витать, замечая затаённые уголки и лаская отдельные вершины, но никто не смел посягнуть на эти края. Кожа Жюдит была такой молочно-белой и шелковистой, что при взгляде на неё мужчины Клошмерля хрипли от волнения, обуреваемые желанием творить безумства.
Пытаясь отыскать в Жюдит изъяны и несовершенства, женщины в ярости ломали ногти и зубы о панцирь её безупречной красоты. Эта броня надёжно защищала душу Жюдит Туминьон, и на прекрасных губах её неизменно играла снисходительная улыбка. Она, подобно кинжалу, вонзалась в завистниц, которых почти никто не желал.
Женщины Клошмерля – во всяком случае, те, кто ещё мог рассчитывать на любовь – тайно ненавидели Жюдит Туминьон. Их ненависть была несправедливой и неблагодарной, так как все они были перед ней в неоплатном долгу. Под покровом ночной темноты, благоприятствующей подменам, они принимали дань от мужчин, которые пытались с помощью доступных средств окольными путями овладеть своим недостижим идеалом.
Магазин «Галери божолез» находился в самом центре городка, и мужчины Клошмерля чуть ли не ежедневно проходили мимо него. И почти ежедневно – открыто или тайно, цинично или лицемерно (в соответствии со своим характером, репутацией и общественным положением) – они созерцали олимпийскую богиню. Застигнутые внезапным голодом при виде этой праздничн плоти, они с удвоенной доблестью набрасывались дома на пресную похлёбку законной любви. В наскучившей домашней стряпне мысль о Жюдит Туминьон была душистым перцем и экзотическими специями. В ночном небе Клошмерля её чары сверкали ясным созвездием Венеры для всех горемык, затерянных в безлюдных краях, рядом с постылыми мегерам. Она сияла призывной Полярной звездой для молодых людей, умирающих от жажды в душной пустыне робости. От вечернего до утреннего звона церковных колоколов весь Клошмерль отдыхал, мечтал и трудился под знаком Жюдит, улыбчивой богини любовных объятий и честно исполненного супружеского долга. В награду за прилежание она наделяла мужчи утешительными иллюзиями. Благодаря этой чудотворной жрице ни один житель Клошмерля не оставался с пустыми руками. Щедрая чародейка согревала даже сонливых стариков. Нисколько не пряча спелые плоды своего тела, подобно Руфи, великодушно склонённая над дряхлыми Воозами, зябкими, беззубыми, с дрожащими голосами, она умела приводить их в слабый трепет, который немного утешал этих старцев, стоящих на пороге хладной могилы.
В первые минуты оба кюре всецело отдались радости встречи. Но, в конце концов, кюре из Клошмерля вынужден был раскрыть причину, приведшую его в Вальсонас. Полный смущения, он рассказал коллеге всю правду о своих отношениях с Онориной. Отпустив Поноссу грехи, кюре Жуф признался, что и сам он, вот уже несколько лет подряд, поступает подобным же образом со своей служанкой Жозефой. Наш кюре тотчас же припомнил, что дверь ему отворила темноволосая особа, которая слегка косила, но выглядела довольно свежей и приятно округлой. Он подумал, что в этом отношении судьба была милосердней к его другу Жуфу. Кюре Поносе предпочёл бы, чтобы Онорина была не так сухопара (когда сатана искушал его греховными видениями, они неизменно принимали вид женщин довольно тучных, с белоснежной кожей, пышной грудью и изобильными бёдрами). Но он тотчас же прогнал это завистливое чувство, запятнанное сладострастием, ибо оно грешило нелюбовью к ближнему, и прислушался к речам своего друга Жуфа. А тот говорил:
– Мой добрый Поносс, поскольку мы не в силах полностью отрешиться от материальной жизни – такая милость была дарована лишь избранным подвижникам, – нужно считать большим благом возможность отдавать природе необходимое у себя дома, тайно, не вызывая скандала и не нарушая спокойствия человеческих душ. Возрадуемся же, что наши слабости не приносят ущерба доброй славе Матери-Церкви.
– И к тому же, – заметил Поносс, – не полезно ли иметь некоторые познанья в подобных вещах, поскольку нас часто призывают решать и советовать?
– Разумеется, мой добрый друг, если судить по исповедям, которые я здесь принимал. Нет никаких сомнений, что без личного опыта я бы просто запутался. Шестая заповедь всегда была предметом жарких споров. Если бы мы не имели в этом вопросе некоторых познаний, пусть не глубоких, но всё же достаточных, мы могли бы направить души по неверной стезе. Будем откровенны: абсолютное воздержание ограничивает возможности разума.
– Оно душит ум, – добавил Поносс, вспомнив о своих муках.
Попивая вино Вальсонаса, уступающее вину Клошмерля (в этом отношении судьба была милостивее к Поноссу), оба священника ликовали, видя, что сходство их судеб скрепило дружеские узы, которые их связывали в отрочестве. Затем они перешли к обоюдоудобным выводам и, в частности, договорились принимать друг у друга исповедь. Желая избегнуть частых и утомительных путешествий, они решили грешить по понедельникам и вторникам – это были дни отдыха после большой воскресной службы. Четверг должен был сделаться днём исповеди. Решено было также поровну разделить неудобства: в один из четвергов кюре Жуфу предстояло приезжать в Клошмерль, чтобы исповедовать и отпускать грехи Поноссу, в другой четверг кюре Поносс должен был путешествовать в Вальсонас для исповеди и отпущения грехов своему другу Жуфу.
Этими хитроумными правилами они руководствовались двадцать три года. Умеренно расходуя силы с Жозефой и Онориной и совершая дважды в месяц сорокакилометровые прогулки, оба кюре сохранили отличное здоровье. Это обстоятельство способствовало широте взглядов и милосердию духа, что имело великолепные результаты как в Клошмерле, так и в Вальсонасе. За всё это время произошёл только один инцидент. Дело было в 1897 году, когда стояли особенно суровые холода. Однажды, в четверг, кюре Поносс проснулся, полный решимости отправиться в Вальсонас, чтобы получить отпущение грехов за неделю. К несчастью, за ночь выпало столько снега, что дорога сделалась непригодной для езды. Невзирая на погоду и не слушая упрёки и стенания своей служанки, кюре Поносс упрямо рвался в путь: он считал себя повинным в смертном грехе, ибо за последнее время, томимый бездельем долгих зимних вечеров, он немного злоупотреблял Онориной. Несмотря на всё своё мужество, кюре Поносс дважды свалился с велосипеда и, проделав всего четыре километра, вернулся домой пешком, тяжело ступая и стуча зубами от холода. Онорине пришлось уложить его в постель и тепло укрыть, чтобы он пропотел. Несчастный начал бредить, волнуемый смертным грехом, в состоянии которого он далее не мог пребывать. Со своей стороны, не дождавшись Поносса, кюре Жуф испытывал ужасное беспокойство: через день ему предстояла торжественная месса, и он сомневался в своём праве её отслужить. К счастью, кюре из Вальсонаса не лишён был изобретательности: он послал на почту Жозефу, и на имя кюре Поносса поступила телеграмма с оплаченным ответом: «К-а-к о-б-ы-ч-н-о т-е-р-з-а-ю-с-ь р-а-с-к-а-я-н-и-е-м m-i-s-e-r-e-r-e – m-e-i[8] о-б-р-а-т-н-о-й п-о-ч-т-о-й Ж-у-ф».
Из Клошмерля пришёл немедленный ответ: «A-b-s-o-l-v-o t-e[9] п-я-т-ь P-a-t-e-r n-o-s-t-e-r п-я-т-ь A-v-e M-a-r-i-a к-а-к о-б-ы-ч-н-о п-л-ю-с т-р-и с-м-и-р-е-н-н-о к-а-ю-с-ь M-i-s-e-r-e-r-e с-п-е-ш-н-о П-о-н-о-с-с». Через пять часов он получил по телеграфу отпущение с покаянной молитвой. Нашим священникам так понравился этот оперативный способ, что они решили было пользоваться им постоянно. Но их остановила щепетильность: ведь это бы значило слишком облегчить грех. С другой стороны, детально разработанные правила исповеди восходили к тем временам, когда о телеграфе даже не подозревали. Подобное применение телеграфа поднимало в каноническом праве новую проблему, для обсуждения которой потребовалась бы целая ассамблея теологов. Они опасались впасть в ересь и решили пользоваться телеграфом только в самых крайних случаях, а таковые имели место всего три раза.
Двадцать три года спустя после первого визита Поносса к своему другу досадная утрата постигла кюре Жуфа: его служанка Жозефа скончалась в возрасте шестидесяти двух лет. До последних своих дней она сносно выглядела, хотя её вес достиг восьмидесяти килограммов. (Цифра солидная при росте примерно метр пятьдесят восемь сантиметров.) От этого добавочного груза у неё непомерно раздулись ноги, и толстый слой жира начал давить на сердце, мешая ему нормально работать. Она умерла от грудной жабы, и кюре Жуф не стал искать ей замены: воспитание новой служанки, которая соответствовала бы его привычкам, казалось ему непосильным трудом. Кюре уже перевалило за пятьдесят, и он чувствовал себя умиротворённым. Он ограничился тем, что нанял прислугу, приходившую готовить обед и немного убрать в квартире. Вечером он довольствовался куском сыра и тарелкой супа. Не нуждаясь больше в отпущении грехов, в которых неловко сознаваться, он стал воздерживаться от поездок в Клошмерль. Это сразу же нарушило ход жизни кюре Поносса.
Последнему, в свою очередь, стукнуло пятьдесят. Он давно уже мог бы преспокойно обходиться без Онорины. Преданная служанка определённо достигла того возраста, когда следует уходить в отставку. В противоположность Жозефе, она продолжала худеть и, в конце концов, сделалась сухой, как чётки. Тем не менее кюре Поносс, по-прежнему робкий, боялся обидеть бедную женщину, положив конец отношениям, в которых он более не чувствовал настоятельной необходимости. Но, глядя на Жуфа, он, наконец, решился; к тому же путешествия в Вальсонас стали для кюре Поносса томительной пыткой, ибо он к тому времени обзавёлся большим животом и маленькой эмфиземой. Перед каждым подъёмом в гору ему приходилось слезать с велосипеда, а при спуске у него кружилась голова. Пока собрат возвращал ему визиты, он крепился. Когда же он понял, что обречён еженедельно путешествовать в Вальсонас, он решил, что жалкие останки Онорины не стоят многочасовых сверхчеловеческих усилий. В один прекрасный день он заявил служанке о своей полной несостоятельности. Онорина встретила это сообщение в штыки и не на шутку оскорбилась, чего как раз и опасался кюре Поносс. Она прошипела: «Молоденькой захотелось, господин Огюстен?» (Так она называла его только в особых случаях.) Поносс попытался её успокоить:
– Молоденькие нужны были царю Соломону и царю Давиду. Дело обстоит проще: мне уже никто не нужен, моя добрая Онорина. Мы с вами уже достигли возраста, когда можно жить спокойно и без греха.
– Говорите о себе, – резко ответила Онорина. – Я никогда не грешила.
Верная служанка действительно была в этом убеждена. Всё, что её кюре благоволили ей давать, она воспринимала как святые дары.
Властным голосом, приводившим в трепет добряка Поносса, она продолжала:
– Может, вы считаете, что я поступала так из распутства, как грязные потаскухи в Клошмерле? Как это сделали бы разные Пюте, которые так и отираются вокруг вас! Вам стыдно должно быть так думать, господин Огюстен, это говорю вам я, при всём своём ничтожестве. Я это делала для вашего здоровья, потому что мужчины болеют, когда их лишают таких вещей. Для вашего здоровья, вы слышите, господин Огюстен!
– Я знаю, моя добрая Онорина, я знаю, – ответил, заикаясь, кюре Поносс. – Вам это зачтётся на небесах.
Бедный кюре пережил трудный день, за которым последовали тяжёлые недели: его притесняли и окружали подозрениями. Наконец, убедившись, что её привилегии не собираются передавать другой, Онорина успокоилась. В 1922 году исполнилось десять лет безгрешным отношениям между кюре и его служанкой. Каждый возраст имеет свои нужды и свои радости. Вот уже десять лет кюре Поносс наслаждался, покуривая трубку и попивая вино, которое он научился смаковать, как гурман. Это умение было ему даровано за его апостольскую деятельность.
Дело в том, что тридцать лет назад, когда молодой священник Огюстен Поносс обосновался в Клошмерле, городскую церковь посещали одни женщины, мужская же часть населения, за редким исключением, забыла туда и дорогу. Охваченный юношеским рвением и желая понравиться архиепископу, новый кюре решил превзойти старого (извечная претензия юности!) и занялся вербовкой и обращением. Вскоре он понял, что не сможет добиться авторитета среди мужчин, пока не приобретёт репутацию искусного знатока вин, ибо все интересы здесь так или иначе связаны с вином. В Клошмерле ум измеряется чувствительностью мягкого нёба. Ревностные виноделы городка считают законченным болваном всякого, кто не может, отхлебнув несколько раз из стакана и прополоскав рот вином, тут же назвать марку Бруйи, Моргон или Жюльена. А Поносс был по этой части полным профаном. Отвратительное пойло в семинарии и стоящая ниже всякой критики жалкая бурда в Ардеше – вот всё, что приходилось ему пить раньше. В первые дни крепость вина Божоле его совершенно оглушила. Оно ничем не походило на слабенькое церковное винцо и целебные желудочные настойки.
Но чувство долга поддержало кюре Поносса. Потерпев поражение как ценитель, он дал себе слово взять реванш количеством выпитого и удивить своими подвигами горожан. Ведомый святой убеждённостью, он сделался завсегдатаем в кабачке Торбайона и запросто чокался то с одним, то с другим, отвечая шутками на остроты, хотя частенько в этих остротах солоно приходилось слугам господа бога. Кюре Поносс не обижался, и клиенты Торбайона, поклявшись хоть раз напоить его в стельку, без конца подливали ему вина. Но ангел-хранитель Поносса был начеку, не давая окончательно угаснуть светильнику разума в голове подвыпившего кюре и сохраняя осанку, приличествующую духовному лицу. В этой задаче небесному опекуну кюре Поносса помогала служанка Онорина. Долгое отсутствие хозяина заставляло её покидать дом, расположенный как раз напротив. Она пересекала улицу, и на пороге кабачка, как живой укор, возникала её суровая фигура.
– Господин кюре, – говорила она, – вас вызывают в церковь. Надо идти.
Кюре Поносс допивал вино и тотчас же поднимался. Онорина пропускала его вперёд и, прежде чем захлопнуть дверь, бросала испепеляющий взгляд на бездельников и пьянчуг, которые развращали её господина, злоупотребляя доверчивой мягкостью его натуры.
Эта система не вернула ни единой души господу богу. Но зато Поносс сделался истинным дегустатором и тем самым завоевал уважение виноделов Клошмерля, которые считали его человеком негордым, не докучающим нравоучениями и всегда готовым опрокинуть стопочку, как то подобает приличному человеку. За пятнадцать лет нос нашего кюре великолепно расцвёл и приобрёл внушительные размеры – теперь это был солидный нос настоящего обитателя Божоле; окраска его колебалась между фиолетовым цветом одеяний каноника и пурпуром кардинальской мантии. И этот нос внушал доверие всей округе.
Никто не может сделаться знатоком ни в каком деле, если нет у него к этому влечения. А влечение порождает потребность. Так случилось и с кюре Поноссом. Его ежедневная норма достигла двух литров, и он уже не мог без них обойтись, не испытывая мучений. Эти два литра никогда не туманили ему голову, но приводили в удивительно блаженное состояние, которое постепенно сделалось ему необходимым, ибо оно помогало ему переносить служебные неприятности, усугублённые неприятностями домашними.
Источником последних была Онорина, сильно переменившаяся с годами. Удивительная вещь: как только кюре Поносс замкнулся в строгом целомудрии, Онорина перестала к нему относиться с прежним предупредительным почтением, и все вдруг заметили, что набожность её покинула. Молитвы теперь заменил жевательный табак, потребление которого доставляло ей большое удовольствие. В подвале кюре Поносса хранилось неоценимое богатство – старые бутылки с вином, подаренные благочестивыми горожанами. Вскоре Онорина начала прикладываться к этим бутылкам; она пила всё без разбора, а потом частенько тыкалась носом в тазы и миски. Она сделалась сварливой, вела хозяйство кое-как и в довершение ко всему стала скверно видеть. В кухне она вела сама с собой странные разговоры, в которых сквозила угроза, и кюре Поносс больше не осмеливался туда заходить. Сутаны его были в пятнах, бельё без пуговиц, брыжи плохо выглажены. Жил он в постоянном страхе. Если когда-то Онорина доставляла ему радости и служила верой и правдой, то теперь, на склоне лет, она причиняла ему одни огорчения. И теперь тонкий букет изысканного вина более чем когда-либо стал необходимым утешением для клошмерльского кюре.
Зато он обрёл другой род утешения с тех пор, как в 1917 году баронесса де Куртебиш окончательно поселилась в Клошмерле. Не реже двух раз в месяц он обедал в замке, за столом баронессы. Здесь его окружали вниманием, которое, впрочем, относилось не столько к нему самому, сколько к высокой идее, которую он представлял в этой глуши. («Он немного неотёсан», – говорила о нём баронесса де Куртебиш.) Но кюре Поносс в таких тонкостях не разбирался. Глубоко в сердце западали ему эти знаки внимания, оказанные, впрочем, весьма небрежно, так как в замке блюли дворянскую привычку ценить каждого по его рангу. Там, на склоне лет, когда наш кюре уже не ждал новых услад, он познал, что такое изысканная еда, поданная вышколенными лакеями, роскошь столового белья, хрусталь, серебро с фамильными гербами. Всё это приводило его в замешательство и в то же время восхищало. Таким образом, к пятидесяти пяти годам кюре Поносс познал прелести того общественного устройства, коему скромно служил своею проповедью христианского смирения, столь благоприятного для появления крупных состояний. В простодушном восторге размышлял он о том, как прекрасно оно, это хранимое Провидением устройство, если при нём могут столь пышно чествовать бедного деревенского кюре, взыскующего добродетели по мере слабых сил своих.
Только обедая в замке, он впервые понял, какие блага ждут праведников на небесах. Будучи не способен представить себе вечное блаженство без вещественных эквивалентов, заимствованных из земной жизни, он прежде смутно воображал, что пребывание в райских кущах будет наполнено бесконечным питьём вина Божоле и, поскольку грех в раю упразднён, законными утехами с прекрасными женщинами, оттенки кожи и объёмы которых можно будет менять по своему усмотрению. Единственный его опыт в этом роде – постылая связь с Онориной – пробудил в нём жажду перемен, игру воображения, стремление к дерзким экспериментам. Эти грехи дремали где-то в отдалённом уголке его сознания, куда он редко заглядывал. Если он хотел насладиться ими, то прибегал к одной уловке. Он говорил себе: «Предположим, что я на небе, и мне всё позволено». И небеса тотчас же наполнялись необыкновенно нежными округлостями, в которых можно было различать отдельные части тел самых привлекательных прихожанок. Созерцаемые сквозь лупу вечного воздержания, они казались увеличенными во сто крат силой волшебного миража. Обезопасив себя подобным образом, он наслаждался своими видениями, уже не думая о грехе. Они были столь пленительны, что погружали его в состояние некоего отвлечённого блаженства, которому он не находил никаких соответствий среди знакомых ему земных наслаждений. И поэтому, когда к шестидесяти годам возможности его требника подошли к концу, он стал потихоньку лелеять эти райские фантасмагории. Впрочем, Поносс не слишком злоупотреблял своими грёзами, ибо после них страдал от слабости и тягостного сознания того, сколь предосудительные стремления могут гнездиться в благочестивом мозгу.
И вот, с тех пор, как кюре Поносс начал регулярно посещать баронессу де Куртебиш, его представление о небесах стало более возвышенным. В его воображении они были обставлены и украшены так же, как покои замка де Куртебиш, самого роскошного жилища, какое он когда-либо видел. Радости вечной жизни оставались там теми же, но их сладость преумножалась красотой обстановки, благовоспитанным обществом, бесчисленной ангельской челядью, которая в безмолвии помогала избранникам вкушать восторги. Что касается обольстительных небесных дев, то они уже были не простолюдинками, а маркизами, принцессами и другими высокородными особами, которые умели с утончённой грацией перемежать духовные беседы плотскими утехами, с ангельской непорочностью беря всю инициативу на себя, так что праведникам не приходилось краснеть от стыда и умерять свой любовный пыл. В реальной жизни кюре Поносс никогда не мог полностью предаться своеволию чувства – этому препятствовали его щепетильность и унылые прелести его единственного предмета, от которого больше пахло мастикой, чем ароматами будуаров.
Таков был физический и духовный облик умудрённого летами кюре Поносса к концу 1922 года. Его рост, который на призывном осмотре исчислялся в сто шестьдесят восемь сантиметров, уменьшился под бременем годов до ста шестидесяти двух. В то же время обхват талии почти утроился. Он чувствовал себя недурно, если не считать одышки, кровотечений из носа, приступов ревматизма зимой и во все времена года – острых покалываний в области печени. Добрый кюре терпеливо переносил свои недуги, считая их карой за грехи, и мирно старился под сенью своей безупречной репутации, ни разу не омрачённой скандалом.
* * *
Однако продолжим нашу прогулку и, выйдя из церкви, повернём направо. Мы сразу же увидим угловой дом, стоящий у входа в «Тупик монахов». Это «Галери божолез», самый большой и самый посещаемый магазин Клошмерля. Здесь можно найти модные изделия, ткани, шляпы, готовое платье, галантерейные товары, изысканные бакалейные продукты, марочные ликёры, игрушки, домашнюю утварь. Тут можно заказать такие вещи, которые не встретишь в местных лавочках. Своей популярностью и процветанием этот великолепный магазин был обязан лишь одной особе.На пороге «Галери божолез» стояла огненнокудрая Жюдит Туминьон. Руно её волос сверкало огнями, словно похищенными у небесных светил, и вся она, казалось, вышла из пламени. Профаны, имеющие глупое обыкновение всё упрощать, считали, что она рыжая, и неприязненно называли «рыжухой». Дело обстояло не так просто. Рыжие волосы бывают тусклыми, бывают кирпичного цвета, они могут иметь неприятный грязновато-серый оттенок и казаться пропитанными насквозь едким овечьим жиром. Но волосы Жюдит Туминьон напоминали красное золото и отливали желтизной мирабели, созревшей на солнце. Эта очаровательная женщина, с медовым пушком под мышками, была, по существу, блондинкой, но белокурый цвет её волос достиг своего апогея, ослепительного апофеоза самых тёплых тонов. Она была настоящей «венецианской блондинкой». Пылающий багрянцем тяжёлый узел волос украшал её голову, мягко ниспадая к затылку. От этих волос невозможно было оторвать взгляда. И пленённые взоры неизбежно останавливались на Жюдит, озирали её с головы до пят и повсюду находили пищу для восхищения. Увлечённые тайным смакованием, мужчины не всегда умели утаить его от своих жён, которым интуиция прозорливо указывала на преступную узурпаторшу.
Природа иногда любит делать чудеса – назло обстоятельствам, рангам, воспитанию и богатству. Она помещает создание своей божественной фантазии всюду, где ей только заблагорассудится, здесь она сотворит пастушку, там циркачку и, бросая людям своеобразный вызов, придаёт новую силу социальным переменам, готовит новые брожения, смешение сословий, новые торги между требованиями плоти и корыстью. Жюдит Туминьон являла собой одно из таких чудес, которые редко встречаются в столь абсолютной завершённости. Коварная судьба поместила её в центр Клошмерля и сделала приветливой коммерсанткой. Впрочем, это было лишь обманчивой видимостью, ибо её главная роль, таинственная и в то же время совершенно земная, сводилась к возбуждению плотских желаний. Хотя она была женщиной энергичной и темпераментной, её доля в общей сумме городских адюльтеров была ничтожной по сравнению с ролью возбудительницы страстей во всей округе. Эта лучезарная и пламенеющая весталка, подающая горожанам пример, поддерживала в Клошмерле огонь продолжения рода, выполняя предначертания неведомого языческого божества.
Жюдит Туминьон, бесспорно, была в своём роде шедевром. Обворожительные волны волос обрамляли широковатое, но красиво очерченное лицо. У неё были сочные и всегда влажные губы, развитые челюсти и безупречные зубы женщины, отнюдь не страдающей отсутствием аппетита. Чёрные глаза подчёркивали белизну лица. Трудно описать всю прелесть этого пьянящего тела. Его изгибы были рассчитаны на непогрешимую изощрённость глаза. Казалось, оно было создано содружеством Фидия, Рафаэля и Рубенса, ибо его формы были вылеплены с таким мастерством, которое совершенно исключало самую возможность изъянов и искусно подчёркивало завершённость творения, указуя верный путь Желанию. Груди круглились, как два прелестных холма, и взгляду повсюду открывались возвышенности, горки, заманчивые устья и сладостные лужайки, где охотно остановились бы в набожном благоговении пилигримы, чтобы утолить свою жажду у свежих источников. Но в эту благодатную страну не было доступа без особого пропуска, который получали немногие. Только взгляд властен был над нею витать, замечая затаённые уголки и лаская отдельные вершины, но никто не смел посягнуть на эти края. Кожа Жюдит была такой молочно-белой и шелковистой, что при взгляде на неё мужчины Клошмерля хрипли от волнения, обуреваемые желанием творить безумства.
Пытаясь отыскать в Жюдит изъяны и несовершенства, женщины в ярости ломали ногти и зубы о панцирь её безупречной красоты. Эта броня надёжно защищала душу Жюдит Туминьон, и на прекрасных губах её неизменно играла снисходительная улыбка. Она, подобно кинжалу, вонзалась в завистниц, которых почти никто не желал.
Женщины Клошмерля – во всяком случае, те, кто ещё мог рассчитывать на любовь – тайно ненавидели Жюдит Туминьон. Их ненависть была несправедливой и неблагодарной, так как все они были перед ней в неоплатном долгу. Под покровом ночной темноты, благоприятствующей подменам, они принимали дань от мужчин, которые пытались с помощью доступных средств окольными путями овладеть своим недостижим идеалом.
Магазин «Галери божолез» находился в самом центре городка, и мужчины Клошмерля чуть ли не ежедневно проходили мимо него. И почти ежедневно – открыто или тайно, цинично или лицемерно (в соответствии со своим характером, репутацией и общественным положением) – они созерцали олимпийскую богиню. Застигнутые внезапным голодом при виде этой праздничн плоти, они с удвоенной доблестью набрасывались дома на пресную похлёбку законной любви. В наскучившей домашней стряпне мысль о Жюдит Туминьон была душистым перцем и экзотическими специями. В ночном небе Клошмерля её чары сверкали ясным созвездием Венеры для всех горемык, затерянных в безлюдных краях, рядом с постылыми мегерам. Она сияла призывной Полярной звездой для молодых людей, умирающих от жажды в душной пустыне робости. От вечернего до утреннего звона церковных колоколов весь Клошмерль отдыхал, мечтал и трудился под знаком Жюдит, улыбчивой богини любовных объятий и честно исполненного супружеского долга. В награду за прилежание она наделяла мужчи утешительными иллюзиями. Благодаря этой чудотворной жрице ни один житель Клошмерля не оставался с пустыми руками. Щедрая чародейка согревала даже сонливых стариков. Нисколько не пряча спелые плоды своего тела, подобно Руфи, великодушно склонённая над дряхлыми Воозами, зябкими, беззубыми, с дрожащими голосами, она умела приводить их в слабый трепет, который немного утешал этих старцев, стоящих на пороге хладной могилы.