Страница:
Став сенатором, Пьешю рассчитывал выдать замуж свою дочь Франсину, которой уже исполнилось шестнадцать лет. Она была красивой девушкой, образованной и с манерами, пригодными для любого салона (за эти манеры заплатили немало, да к тому же ещё монашкам). Он присмотрел для своей дочери Гонфалонов де Бек де Блазе, старую дворянскую семью, финансы которой выглядели ещё хуже, чем фасад их замка, имевшего всё же весьма внушительный вид на своём холме, в глубине прекрасного французского парка с двухсотлетними деревьями. Эти Гонфалоны де Бек были людьми спесивыми, но их состояние настоятельно требовало новой позолоты. Их двадцатилетний сын Гаэтан через три-четыре года как раз подойдёт Франсине. Правда, говорят, что он немного придурковат и ни на что не пригоден. Что ж, тем лучше: Франсина сможет держать его в руках (было уже очевидно, что она станет женщиной с цепкой хваткой, берегущей копейку и к тому же необразованней, чем её матушка). Выйдя замуж за Гаэтана и имея состояние и титул, Франсина будет на равной ноге с Куртебишами и Сен-Шулями и станет повыше, чем Жиродо. А он, Пьешю, заручится политической поддержкой местного дворянства. Сдвинув на затылок шляпу и опершись локтями о стол, Бартелеми Пьешю размышлял обо всём этом, медленно пережёвывая пищу. Нужно сделать так, чтобы писсуар и сраженье в церкви способствовали успеху его планов. Вокруг Пьешю теснились домочадцы, подавляя любопытство и благоговея перед его молчанием. И всё-таки, когда он кончил есть, Ноэми спросила:
– Так что тебе даст эта история в церкви?
– Пусть пока всё идёт своим чередом! – ответил Пьешю, поднявшись и направляясь в свою комнату, где он любил покурить трубку, погрузившись в глубокие размышления.
Ноэми сказала детям:
– Он уже всё обмозговал.
12
– Так что тебе даст эта история в церкви?
– Пусть пока всё идёт своим чередом! – ответил Пьешю, поднявшись и направляясь в свою комнату, где он любил покурить трубку, погрузившись в глубокие размышления.
Ноэми сказала детям:
– Он уже всё обмозговал.
12
ВМЕШАТЕЛЬСТВО БАРОНЕССЫ
Подъехав к домику кюре Поносса, баронесса Альфонсина Куртебиш стремительно выпрыгнула из своего скрежещущего лимузина, высокого, как фаэтон. Собранный в 1911 году, он был похож на герцогскую карету, которую извлекли из сарая и снабдили худосочным мотором. Если бы эта жалкая колымага не попала в руки старого шофёра баронессы, она казалась бы смехотворной. Гружённая Куртебишами, эта пыхтящая старомодная фукалка с дворянским гербами на дверцах доказывала, что обладание новейшими машинами – удел разбогатевших свиноторговцев. В то же время она свидетельствовала, что не может быть ничего смешного в привычках семейства, которое гордится безупречным генеалогическим древом, растущим с 960 года и прославленным в некоторых своих ветвях бастардами, каковые появились на свет в результате лестной склонности монархов к отдельным представительницам этого древнего рода. Ветхость автомобиля вполне соответствовала дряхлости огромного замка с бойницами, из которых простреливалась вся окрестность.
Итак, баронесса резво выпрыгнула из автомобиля и направилась к домику кюре Поносса в сопровождении дочери Эстель и зятя Оскара де Сен-Шуля. Она сдержанно постучала в дверь, уязвлённая тем, что ей приходится нанести визит «маленькому деревенскому попику» (так она называла Поносса). Мы не собираемся утверждать, что она совершенно отрицала духовную власть клошмерльского кюре. С тех пор, как баронесса поселилась вдали от света, она доверяла повседневный уход за своей душой кюре Поноссу. Ей не хотелось каждый раз, как она пожелает избавиться от своих грехов, путешествовать в Лион к его преподобию господину де Латаржелю, хитроумному иезуиту, который был хранителем её совести в те времена, когда над её жизнью ещё проносились ураганы страстей. «Бедняга Поносс, – говорила она, – хорош для однообразной жизни вдовиц. Этому замарахе лестно исповедовать баронессу». Присовокупим к этому признание, сделанное баронессой своей соседке по имению, маркизе д'Обена-Тезе: «Сами понимаете, моя дорогая, в прежние времена я не стала бы поверять этому мужлану свои будуарные прегрешения. А теперь у меня всего лишь маленькие грешки стареющей женщины, которые можно смахнуть лёгким пёрышком. Теперь мы пахнем нафталином вынужденной добродетели, моя дорогая, не так ли?»
Из всего этого видно, чем был для баронессы де Куртебиш кюре Поносс. Одним словом, она относила его к своей челяди: он заботился о её душе так же, как маникюрша заботилась о её ногтях, а массажистка о её теле. По её убеждению, духовные и телесные изъяны знатной дамы, имеющей за собой десять веков родословной, должны быть объектом почитания со стороны хамов, независимо от того, кюре они или не кюре. Бесцеремонно открывать перед ними свои грехи значило оказывать им огромную честь. Кстати, когда она нуждалась в услугах кюре, она посылала за ним своего шофёра. («Я не хочу подхватить мужицких блох в вашей исповедальне».) Он приходил исповедовать её в маленькую молельню замка, специально предназначенную для этого таинства. Она выбирала такие дни, когда ей не нужно было принимать гостей, что позволяло пригласить кюре Поносса к обеду, который подавался без особенной помпы, очень смущавшей беднягу Поносса.
Никогда ещё баронесса не являлась к кюре Поноссу столь внезапно. Этот визит заранее испортил ей настроение. Как только молоточек стукнул о двери, пробудив эхо в огромном и холодном коридоре, загудевшем, как пустая бочка, баронесса сказала, обернувшись к своему зятю:
– Будьте с Поноссом тверды, мой друг!
– Разумеется, баронесса! – ответил щупленький господин де Сен-Шуль, который был самым мягким человеком на свете и приходил в ужас от избытка твёрдости в характере тёщи.
– Надеюсь, Поносс сейчас не выпивает с этой винодельческой братией! Пусть его немедленно разыщут. Просто непостижимо, что после всего происшедшего он не явился за советом в замок!
Произнося эти слова, она барабанила в дверь, постукивая своими перстнями и раздражённо топая каблучком. Потом добавила:
– Скажу архиепископу, чтоб он намылил ему голову!
Баронессе было за пятьдесят, но она ещё сохранила следы былой красоты. Эти следы выглядели весьма высокомерно, ибо баронесса сознавала своё высокое назначение. Запросто вычеркнув из истории Революцию, она обращалась с населением долины, над которой возвышался её замок, так, как если бы они были крепостными на землях, возвращённых её семье (это было законным восстановлением доброго старого порядка, который был испытан временем и без лишних разговоров ставил людей на свои места).
Между двадцатью и сорока семью годами баронесса де Куртебиш была крепкой красивой женщиной, ростом около метра и семидесяти сантиметров, с необыкновенно привлекательной кожей, с глазами, магнитом притягивающими мужские взоры, устами, обещающими головокружительную страсть, и с неотразимым движением бёдер. В этом движении всех восхищало нечто властное и в то же время гарцующее, что казалось бы у всякой другой женщины вульгарным. Но у баронессы, благодаря её происхождению, всё это выглядело великосветской вольностью, приправленной вызывающим высокомерием. У баронессы была ладная фигура, с гибкими бёдрами воительницы, а её великолепный зад, в котором угадывалась необычайная упругость, был её главным достоинством в те времена, когда каноны женской красоты требовали классической пышности. В эпоху корсетов у неё был высокий бюст. Глубоко вырезанный лиф её платья был похож на корзину, заполненную изумительно прекрасными плодами-близнецами. Но это искусительное тело принадлежало высокородной особе и, следовательно, стояло выше настойчивых плебейских домогательств. Всякий мужчина немедленно чувствовал этот нюанс, и в результате даже самые дерзкие чуть не трепетали перед этой властной женщиной, которая бесцеремонно определяла по взглядам своих воздыхателей, в какой степени они могут удовлетворить её требовательные запросы. Такова была баронесса де Куртебиш, неутомимая амазонка, в течение двадцати семи лет своей жизни, почти целиком посвящённых любви.
Набросаем в основных чертах жизненный путь этой надменной особы. Альфонсина д'Эшодай д'Азен принадлежала к старинной дворянской фамилии из окрестностей Гренобля, претендовавшей на происхождение от Маргариты де Сассенаж, которая была любовницей Людовика XI и родила от него дочь. Финансы этого семейства, к сожалению, пребывали в плачевном состоянии, и когда Альфонсине исполнилось двадцать лет, она вышла замуж за тридцативосьмилетнего барона де Куртебиша. Он был порядочно потрёпан, но ещё очень богат, несмотря на то, что со дня своего совершеннолетия только и занимался тем, что делал глупости. Ги де Куртебиш (или Бибиш, как его называли близкие друзья) вёл в Париже расточительную жизнь бездельника, содержа за крупные деньги некую Лауру Толледу, знаменитую даму полусвета. Она его высмеивала сотни раз (но это было в его вкусе) и вела по дороге разорения, презрительно подхлёстывая по пути. Когда Ги де Куртебиш увидел прекрасную Альфонсину, он счёл её ещё более импозантной, чем Лаура, так как она имела перед последней то преимущество, что могла быть принята где угодно. На юной девушке лежал отпечаток превосходства, всегда привлекавшего нашего барона, ибо ему было свойственно нечто вроде морального мазохизма. Это качество всегда подчиняло барона де Куртебиша женщинам, унижавшим его. Домашние настойчиво торопили Альфонсину воспользоваться блестящей партией. Излишний совет: её жадная натура давно рекомендовала ей ухватиться за первую же возможность стать независимой. Впрочем, накануне полного физического упадка Ги де Куртебиш ещё обладал столичным шиком и пользовался огромным престижем в глазах юной провинциалки.
У барона были финансовые дела в Лионе. Молодая чета имела одну квартиру в Париже, другую в Лионе и замок в Клошмерле. И в Париже, и в Лионе прекрасная Альфонсина произвела сенсацию. Из-за неё произошла нашумевшая дуэль, сделавшая баронессу очень модной женщиной.
Ги де Куртебиш, плешивый, дрожащий, преждевременно пожелтевший от органических недугов, которые вскоре свели его в могилу совсем молодым, быстро перестал быть функционирующим супругом. После того, как родились дети, Альфонсина сохраняла этого полу калеку только ради титула и доходов (и для того, чтобы за ним ухаживать, ибо, будучи сильной, она любила опекать). Баронесса отправилась на поиски наслаждений, не принимая при этом в расчёт своё тщеславие и свой высокий ранг. Она испытывала только одно затруднение – в выборе: он был настолько велик, что трудно было остановиться на ком-то определённом. Её многочисленные проказы совершались в открытую и с такой дерзостью, что ставили в тупик злоязычие, не находившее для себя пищи там, где отсутствовало притворство.
Овдовев, баронесса поняла, что богата, и предпочла независимость подчинению, к которому она не испытывала решительно никакой склонности. Она жила на широкую ногу, и эта жизнь стоила ей всё больше и больше по мере того, как она старела. Такой образ жизни основательно потрепал её состояние, которым она распоряжалась с королевской небрежностью, презирая мещанскую бережливость (что всегда ставит под удар дворянские капиталы). К середине войны она столкнулась с серьёзными финансовыми трудностями и тяжкими любовными осложнениями, предвещающими окончательный закат. Она доверилась нотариусу, как доверяются хирургу. Но самое печальное заключалось в другом. В сорок девять лет Альфонсина де Куртебиш дала сама себе беспощадную аудиенцию перед зеркалом. Из этой аудиенции баронесса извлекла директивы, каковым она незамедлительно и подчинилась. Она это сделала со свойственной ей решительностью. Баронесса сразу же перестала скрывать свою седину, – в этом заключался первейший и самый важный шаг. «Тело уже получило своё, – сказала она себе. – Мне не о чем сожалеть. Я больше не желаю быть игрушкой в руках бессовестных негодяев. Настала пора благопристойно стареть».
Она покинула свою парижскую резиденцию, довела до минимума число слуг, по-матерински распростилась с несколькими юнцами (они были привлечены её репутацией и явились, чтобы получить аттестаты половой зрелости, которые она с давних пор великодушно раздавала молодёжи). Пребывая большую часть года в Клошмерле и проводя почти всю зиму в Лионе, баронесса решила сблизиться с богом. Она это сделала без всякой приниженности, так как считала господа существом своего круга. Она считала, что бог создал её прекрасной и сверхтемпераментной женщиной из рода д'Эшодай д'Азен, чтобы она вела себя, как подобает знатной даме, используя все преимущества, данные ей природой и высоким рождением. Эта уверенность настолько прочно укоренилась в сознании баронессы, что никогда, даже в период своих успехов, она не отказывалась окончательно от церковных обрядов. В те времена она доверяла свои тайны преподобному отцу Латаржелю, искусному экзегету, признававшему властные потребности, заложенные в человеке господом богом. Этот иезуит с тонкой и немного скептической улыбкой на устах вдохновлялся утилитарной доктриной, которую он ставил на службу церкви. Он думал: «Пусть лучше грешница пребывает в лоне религии. И тем более, если грешница влиятельна. Мощь Ватикана покоится на поддержке влиятельных грешников».
Поиски тихой пристани не привели Алъфонсину де Куртебиш к смехотворному ханжеству. Жажда деятельности заставила баронессу заниматься благотворительностью. Будучи патронессой дочерей Пресвятой Марии, она следила за делами прихода в Клошмерле и давала советы кюре Поноссу. В Лионе она руководила благотворительным комитетом, работным домом для женщин и была частой гостьей в архиепископстве. Не забывая о том, что она была прекрасной Альфонсиной, одной из самых модных женщин своего поколения, она продолжала сохранять безапелляционную важность тона. Своему прошлому, полному приключений, она была обязана некоторой вольностью в выражениях. Эта вольность нисколько не смущала прелатов, успевших повидать всяческую скверну, прежде чем занять высокие церковные посты, но зачастую внушала испуг простодушному кюре Поноссу. Неизменно энергичная Альфонсина де Куртебиш резво носила некоторые излишки веса, возникшие от того, что она перестала выполнять обычный режим кокетства. Несколько лет назад она начала жаловаться на ослабление слуха. Этот маленький недуг удваивал повелительную громкость голоса, тембр которого с годами приобрёл чисто мужские оттенки. Всё это ещё больше подчёркивало резкость её характера.
Старший из детей Альфонсины, Тристан де Куртебиш, проведя всю войну в различных штабах, ныне проживал в центральной Европе в качестве атташе при французском посольстве. Этот высокий и представительный юноша был гордостью своей матери:
– С лицом, которое я ему дала, он всегда пробьёт себе дорогу. Держитесь, наследницы больших состояний!
Совсем другое дело – её дочь Эстель. В тот момент, когда баронесса вышла в отставку, она не видела у своей двадцатишестилетней дочери решительно никаких перспектив на брак. Прозорливую баронессу одолевала досада:
– Не представляю, – признавалась она маркизе д'Обена-Тезе, – кто захочет обременить себя этой апатичной дылдой!
Впрочем, баронесса брала на себя всю ответственность за эту неудачу. Она это делала в такой форме:
– Я слишком любила мужчин, моя дорогая, – это видно по внешности бедняжки Эстель. У меня могли хорошо получаться только мальчишки.
И правда, Эстель была явной пародией на Альфонсину в её лучшие годы. Она унаследовала от матери крепкое телосложение, но плоть на массивном скелете распределялась неравномерно и была немного вялой. В этом большом теле слишком много лимфы и явно недостаточно разума. Сама баронесса, несмотря на всю свою порывистость неукротимой амазонки, отнюдь не лишена была женственности. Дочь же её была совершенно мужеподобной. Красивая нижняя губа женщин из рода д'Эшодай д'Азен, обещающая буйную чувственность, была у Эстели попросту отвислой. Вечно насупленный вид отнюдь не оживлял её вялую и анемичную тучность. И тем не менее лицезрение этой дородности утроило чахлый пыл худосочного Оскара де Сен-Шуля. Инстинкты хилого дворянина искали в дочери баронессы дополнения к самому себе: килограммов и сантиметров, недостающих ему для того, чтобы стать мужчиной, достойным этого имени. Ввиду полного отсутствия женихов, Оскара де Сен-Шуля приняли вполне благосклонно, хотя он и был почти полным альбиносом, а его покрасневший и лихорадочный глазок взбудораженной курицы комично вращался за стеклом монокля, который он носил, уродуя гримасою бровь. Брак был не из блестящих, но он спасал положение и даже имел некоторые выгоды. Оскар де Сен-Шуль владел в окрестностях Клошмерля предельно ветхим, но довольно большим имением, которое позволяло существовать на ренту, при определённой скромности запросов. В отношении своего зятя баронесса не питала решительно никаких иллюзий.
– Он совершенно бездарен, – говорила она, – из него можно было бы сделать депутата их республики.
И она принялась активно действовать в этом направлении.
Наконец, послышался осторожный шорох шлёпанцев. Онорина приоткрыла дверь, как приспускают подъёмный мост, снова готовый к подъёму. Ей не нравилось, когда кто-нибудь оспаривал у неё кюре Поносса, и все знали, что она плохо принимает посетителей. Но баронесса де Куртебиш – это совсем другое дело! Приход архиепископа не произвёл бы на Онорину большего впечатления. Она воскликнула:
– Бог ты мой, да это же госпожа баронесса!
– Поносс дома? – спросила баронесса таким тоном, каким она говорила: «Где мои люди?»
– Дома, дома, госпожа баронесса. Входите же, я за ним в момент сбегаю! Он вышел в садик подышать свежим воздухом.
Она проводила баронессу, Эстель и её мужа в маленькую гостиную, сырую и полутёмную, где никогда не бывало дневного света. Покои кюре Поносса пахли трубкой, вином, жилищем старого холостяка и остывшим жарким. Как только служанка вышла, баронесса проговорила:
– Ей-богу же, церковная добродетель неважно пахнет! Как по-вашему, Оскар?
– Вне всякого сомнения, баронесса, аромат добродетелей нашего милого Поносса, я бы сказал, несколько демократичен. Да, да, это демократический и плебейский аромат. Но наш кюре, в основном, обращается к простолюдинам, и они бы наверняка удивились, если бы их пастырь благоухал розой. В нашем веке, баронесса, избранники обречены. Мы плывём по бурному океану упадка. Впрочем, я уверен, что наш Поносс имеет прекраснейшую душу, я бы сказал, вопреки запаху оболочки. Так сказать, о мужиках радеть – по мужицки смердеть, если не хочешь замечать их запаха. Как мне говорил во времена нашей бурной юности мой друг виконт де Кастельсоваж…
– Оскар, – оборвала его баронесса, – вы мне уже сто раз повторяли то, что вам сказал во времена вашей бурной юности этот виконт де Кастельсоваж, который мне всегда казался величайшим болваном.
– Не смею возражать, баронесса.
– А Поносс – болван номер два!
– Совершенно верно, баронесса.
– А вы, Оскар…
– Что вы хотите сказать, баронесса?
– А вы – мой зять. И я с этим давно смирилась. Эстель всегда делала одни только глупости.
Эстель де Сен-Шуль робко попыталась вмешаться.
– Но, мама…
– В чём дело, дочь моя? Я нахожу, что вы выглядите размазнёй. Женщина из рода Куртебиш, имеющая мужа, могла бы выглядеть более жизнерадостной.
В этот момент в комнату вошёл кюре, с лицом, побагровевшим от трудного пищеварения. Его обуревало смешанное чувство, в котором сливались воедино беспокойство и подобострастие.
– Госпожа баронесса, – сказал он, – я весьма польщён…
– Не нужно елея, Поносс, – ответствовала Альфонсина де Куртебиш. – Садитесь и отвечайте на вопросы. Разве я не патронесса дочерей Пресвятой Марии?
– Разумеется, госпожа баронесса.
– Разве я не первая благодетельница прихода?
– Вне всякого сомнения, госпожа баронесса.
– Разве я не баронесса Альфонсина де Куртебиш, урождённая д'Эшодай д'Азен?
– Да, это так, госпожа баронесса, – ответил Поносс, трепеща от страха.
– А намерены ли вы, друг мой, признавать права высокого рождения, или вы решили примкнуть к санкюлотам? Может быть, вы стали одним из тех кабацких священников, которые собираются напичкать религию различными идейками… Объясните ему, Оскар, я ничего не понимаю в вашей политической тарабарщине.
– Без сомнения, вы имеете в виду, баронесса, новейшее христианство, демагогическое, антилегитимистское и заискивающее перед чернью! Вот о чём идёт речь, мой милый Поносс. Баронесса хочет заклеймить вмешательство в религию крайне левых социальных доктрин, которые толкают её, я бы сказал, на путь анархизма и якобинства, на путь поистине святотатственный, толкают, вопреки нашим старым национальным традициям, представителями которых мы являемся, и, я сказал бы, представителями наследственными, благословенными, помазанными, – правильно я говорю, баронесса? – а это ведёт к тому…
– Довольно, Оскар. Я думаю, вам всё ясно, Поносс?
Мытарства этого злополучного дня окончательно подкосили клошмерльского кюре. Он был создан для простых путей, чистых от козней лукавого. Он ответил, заикаясь от испуга и несколько раз поднимая руку, как бы желая выкликнуть: Dominus vobiscum![17]
– Милостивый боже, госпожа баронесса… Моя жизнь безгрешна, и мне не свойственно нечестивое высокомерие. Я всего лишь скромный кюре, желающий только добра. Я не понимаю, почему вы мне приписываете столь великие прегрешения.
– То есть как это не понимаете? Что это за набат, взбудораживший всю долину? Что это за скандал в вашей церкви? И я должна узнавать о таких вещах от посторонних! Вашим первейшим долгом, господин кюре, было доложить об этом владелице замка. Замок и церковь, дворянство и духовенство должны идти рука об руку – разве вы этого не знаете? Ваше равнодушие, Поносс, играет на руку мужичью. Итак, если бы я сама не побеспокоилась, то я бы до сих пор ничего бы не знала? Почему вы ко мне не явились?
– Госпожа баронесса, у меня есть всего лишь плохонький велосипед. В мои годы я уже не могу взбираться по крутым склонам. У меня подкашиваются ноги, и потом у меня одышка.
– Вы могли бы одолжить одну из этих вонючих керосинок, которые берут любые препятствия, и примчаться ко мне в замок. Вы вяло защищаете свою веру, мой милый Поносс, и очень жаль, что приходится вам об этом говорить. А теперь расскажите о ваших планах.
– Именно о них я только что размышлял, госпожа баронесса. Я просил господа бога дать мне благой совет. Ведь сейчас такое множество скандальных историй!
Кюре Поносс тяжело вздохнул и ринулся очертя голову к смертельной опасности.
– Вы ещё не всё знаете, госпожа баронесса. Помните ли вы одну из дочерей Пресвятой Марии – юную Розу Бивак, которой совсем недавно исполнилось восемнадцать лет?
– Эта та самая пухленькая застенчивая индюшечка, которая поёт не так фальшиво, как прочие наши пигалицы?
Смущённая мимика кюре Поносса говорила о том, что христианское милосердие не позволяет ему подписываться под подобной характеристикой. Однако возражать баронессе он тоже не стал.
– Ну, так что же сделала эта малютка? У неё такой вид, хоть давай причастие без исповеди?
Кюре Поносс совсем ошалел от смущения.
– Ей дали совсем другую вещь, госпожа баронесса! Речь идёт о зачатии, которое… увы, нельзя назвать… непорочным!
– Что означают эти высокопарные околичности? Не хотите ли вы сказать, что она беременна? Ну, тогда так и говорите. Скажите прямо: ей сделали ребёнка. Ведь мне тоже в своё время сделали ребёнка, и я от этого отнюдь не умерла. Эстель, дочь моя, держитесь прямо! Да, в своё время вашей почтенной матери сделали младенца. В этом факте нет ничего ужасного.
– Меня огорчает не столько самый факт, сколько отсутствие при этом священного таинства.
– Мать честная, да мне это и в голову не пришло!.. Ну и номера откалывают ваши воспитанницы, дорогой Поносс! Не знаю, чему вы их только учите на ваших занятиях…
– О, госпожа баронесса! – вскричал кюре Поносс, огорчение и испуг которого дошли до предела.
Кюре Поносс приходил в ужас при одной мысли, что эту историю нужно будет рассказать председательнице. Он опасался её упрёков, а главное, её возможной отставки. Но баронесса спросила:
– А известно ли, кто этот расторопный малый, который оказался таким растяпой?
– Вы хотите сказать, госпожа баронесса, тот… который…
– Да, Поносс. И не стройте такую великопостную физиономию. Известно ли имя дуропляса, который сорвал нашу Розу?
– Это Клодиус Бродекен, госпожа баронесса.
– А чем занимается этот парень?
– Он в полку. В апреле он приезжал в отпуск.
– Он женится на своей Розе. Или его отправят в тюрьму и на каторгу. С его полковником поговорят. Неужели этот вояка думает, что с дочерьми Пресвятой Марии можно обращаться, как с женщинами покорённых областей? Кстати, Поносс, пришлите ко мне маленькую Розу Бивак, которую отнюдь не назовёшь недотрогой. Нужно ею заняться, чтобы она не натворила глупостей. Завтра же пришлите её в замок.
Итак, баронесса резво выпрыгнула из автомобиля и направилась к домику кюре Поносса в сопровождении дочери Эстель и зятя Оскара де Сен-Шуля. Она сдержанно постучала в дверь, уязвлённая тем, что ей приходится нанести визит «маленькому деревенскому попику» (так она называла Поносса). Мы не собираемся утверждать, что она совершенно отрицала духовную власть клошмерльского кюре. С тех пор, как баронесса поселилась вдали от света, она доверяла повседневный уход за своей душой кюре Поноссу. Ей не хотелось каждый раз, как она пожелает избавиться от своих грехов, путешествовать в Лион к его преподобию господину де Латаржелю, хитроумному иезуиту, который был хранителем её совести в те времена, когда над её жизнью ещё проносились ураганы страстей. «Бедняга Поносс, – говорила она, – хорош для однообразной жизни вдовиц. Этому замарахе лестно исповедовать баронессу». Присовокупим к этому признание, сделанное баронессой своей соседке по имению, маркизе д'Обена-Тезе: «Сами понимаете, моя дорогая, в прежние времена я не стала бы поверять этому мужлану свои будуарные прегрешения. А теперь у меня всего лишь маленькие грешки стареющей женщины, которые можно смахнуть лёгким пёрышком. Теперь мы пахнем нафталином вынужденной добродетели, моя дорогая, не так ли?»
Из всего этого видно, чем был для баронессы де Куртебиш кюре Поносс. Одним словом, она относила его к своей челяди: он заботился о её душе так же, как маникюрша заботилась о её ногтях, а массажистка о её теле. По её убеждению, духовные и телесные изъяны знатной дамы, имеющей за собой десять веков родословной, должны быть объектом почитания со стороны хамов, независимо от того, кюре они или не кюре. Бесцеремонно открывать перед ними свои грехи значило оказывать им огромную честь. Кстати, когда она нуждалась в услугах кюре, она посылала за ним своего шофёра. («Я не хочу подхватить мужицких блох в вашей исповедальне».) Он приходил исповедовать её в маленькую молельню замка, специально предназначенную для этого таинства. Она выбирала такие дни, когда ей не нужно было принимать гостей, что позволяло пригласить кюре Поносса к обеду, который подавался без особенной помпы, очень смущавшей беднягу Поносса.
Никогда ещё баронесса не являлась к кюре Поноссу столь внезапно. Этот визит заранее испортил ей настроение. Как только молоточек стукнул о двери, пробудив эхо в огромном и холодном коридоре, загудевшем, как пустая бочка, баронесса сказала, обернувшись к своему зятю:
– Будьте с Поноссом тверды, мой друг!
– Разумеется, баронесса! – ответил щупленький господин де Сен-Шуль, который был самым мягким человеком на свете и приходил в ужас от избытка твёрдости в характере тёщи.
– Надеюсь, Поносс сейчас не выпивает с этой винодельческой братией! Пусть его немедленно разыщут. Просто непостижимо, что после всего происшедшего он не явился за советом в замок!
Произнося эти слова, она барабанила в дверь, постукивая своими перстнями и раздражённо топая каблучком. Потом добавила:
– Скажу архиепископу, чтоб он намылил ему голову!
Баронессе было за пятьдесят, но она ещё сохранила следы былой красоты. Эти следы выглядели весьма высокомерно, ибо баронесса сознавала своё высокое назначение. Запросто вычеркнув из истории Революцию, она обращалась с населением долины, над которой возвышался её замок, так, как если бы они были крепостными на землях, возвращённых её семье (это было законным восстановлением доброго старого порядка, который был испытан временем и без лишних разговоров ставил людей на свои места).
Между двадцатью и сорока семью годами баронесса де Куртебиш была крепкой красивой женщиной, ростом около метра и семидесяти сантиметров, с необыкновенно привлекательной кожей, с глазами, магнитом притягивающими мужские взоры, устами, обещающими головокружительную страсть, и с неотразимым движением бёдер. В этом движении всех восхищало нечто властное и в то же время гарцующее, что казалось бы у всякой другой женщины вульгарным. Но у баронессы, благодаря её происхождению, всё это выглядело великосветской вольностью, приправленной вызывающим высокомерием. У баронессы была ладная фигура, с гибкими бёдрами воительницы, а её великолепный зад, в котором угадывалась необычайная упругость, был её главным достоинством в те времена, когда каноны женской красоты требовали классической пышности. В эпоху корсетов у неё был высокий бюст. Глубоко вырезанный лиф её платья был похож на корзину, заполненную изумительно прекрасными плодами-близнецами. Но это искусительное тело принадлежало высокородной особе и, следовательно, стояло выше настойчивых плебейских домогательств. Всякий мужчина немедленно чувствовал этот нюанс, и в результате даже самые дерзкие чуть не трепетали перед этой властной женщиной, которая бесцеремонно определяла по взглядам своих воздыхателей, в какой степени они могут удовлетворить её требовательные запросы. Такова была баронесса де Куртебиш, неутомимая амазонка, в течение двадцати семи лет своей жизни, почти целиком посвящённых любви.
Набросаем в основных чертах жизненный путь этой надменной особы. Альфонсина д'Эшодай д'Азен принадлежала к старинной дворянской фамилии из окрестностей Гренобля, претендовавшей на происхождение от Маргариты де Сассенаж, которая была любовницей Людовика XI и родила от него дочь. Финансы этого семейства, к сожалению, пребывали в плачевном состоянии, и когда Альфонсине исполнилось двадцать лет, она вышла замуж за тридцативосьмилетнего барона де Куртебиша. Он был порядочно потрёпан, но ещё очень богат, несмотря на то, что со дня своего совершеннолетия только и занимался тем, что делал глупости. Ги де Куртебиш (или Бибиш, как его называли близкие друзья) вёл в Париже расточительную жизнь бездельника, содержа за крупные деньги некую Лауру Толледу, знаменитую даму полусвета. Она его высмеивала сотни раз (но это было в его вкусе) и вела по дороге разорения, презрительно подхлёстывая по пути. Когда Ги де Куртебиш увидел прекрасную Альфонсину, он счёл её ещё более импозантной, чем Лаура, так как она имела перед последней то преимущество, что могла быть принята где угодно. На юной девушке лежал отпечаток превосходства, всегда привлекавшего нашего барона, ибо ему было свойственно нечто вроде морального мазохизма. Это качество всегда подчиняло барона де Куртебиша женщинам, унижавшим его. Домашние настойчиво торопили Альфонсину воспользоваться блестящей партией. Излишний совет: её жадная натура давно рекомендовала ей ухватиться за первую же возможность стать независимой. Впрочем, накануне полного физического упадка Ги де Куртебиш ещё обладал столичным шиком и пользовался огромным престижем в глазах юной провинциалки.
У барона были финансовые дела в Лионе. Молодая чета имела одну квартиру в Париже, другую в Лионе и замок в Клошмерле. И в Париже, и в Лионе прекрасная Альфонсина произвела сенсацию. Из-за неё произошла нашумевшая дуэль, сделавшая баронессу очень модной женщиной.
Ги де Куртебиш, плешивый, дрожащий, преждевременно пожелтевший от органических недугов, которые вскоре свели его в могилу совсем молодым, быстро перестал быть функционирующим супругом. После того, как родились дети, Альфонсина сохраняла этого полу калеку только ради титула и доходов (и для того, чтобы за ним ухаживать, ибо, будучи сильной, она любила опекать). Баронесса отправилась на поиски наслаждений, не принимая при этом в расчёт своё тщеславие и свой высокий ранг. Она испытывала только одно затруднение – в выборе: он был настолько велик, что трудно было остановиться на ком-то определённом. Её многочисленные проказы совершались в открытую и с такой дерзостью, что ставили в тупик злоязычие, не находившее для себя пищи там, где отсутствовало притворство.
Овдовев, баронесса поняла, что богата, и предпочла независимость подчинению, к которому она не испытывала решительно никакой склонности. Она жила на широкую ногу, и эта жизнь стоила ей всё больше и больше по мере того, как она старела. Такой образ жизни основательно потрепал её состояние, которым она распоряжалась с королевской небрежностью, презирая мещанскую бережливость (что всегда ставит под удар дворянские капиталы). К середине войны она столкнулась с серьёзными финансовыми трудностями и тяжкими любовными осложнениями, предвещающими окончательный закат. Она доверилась нотариусу, как доверяются хирургу. Но самое печальное заключалось в другом. В сорок девять лет Альфонсина де Куртебиш дала сама себе беспощадную аудиенцию перед зеркалом. Из этой аудиенции баронесса извлекла директивы, каковым она незамедлительно и подчинилась. Она это сделала со свойственной ей решительностью. Баронесса сразу же перестала скрывать свою седину, – в этом заключался первейший и самый важный шаг. «Тело уже получило своё, – сказала она себе. – Мне не о чем сожалеть. Я больше не желаю быть игрушкой в руках бессовестных негодяев. Настала пора благопристойно стареть».
Она покинула свою парижскую резиденцию, довела до минимума число слуг, по-матерински распростилась с несколькими юнцами (они были привлечены её репутацией и явились, чтобы получить аттестаты половой зрелости, которые она с давних пор великодушно раздавала молодёжи). Пребывая большую часть года в Клошмерле и проводя почти всю зиму в Лионе, баронесса решила сблизиться с богом. Она это сделала без всякой приниженности, так как считала господа существом своего круга. Она считала, что бог создал её прекрасной и сверхтемпераментной женщиной из рода д'Эшодай д'Азен, чтобы она вела себя, как подобает знатной даме, используя все преимущества, данные ей природой и высоким рождением. Эта уверенность настолько прочно укоренилась в сознании баронессы, что никогда, даже в период своих успехов, она не отказывалась окончательно от церковных обрядов. В те времена она доверяла свои тайны преподобному отцу Латаржелю, искусному экзегету, признававшему властные потребности, заложенные в человеке господом богом. Этот иезуит с тонкой и немного скептической улыбкой на устах вдохновлялся утилитарной доктриной, которую он ставил на службу церкви. Он думал: «Пусть лучше грешница пребывает в лоне религии. И тем более, если грешница влиятельна. Мощь Ватикана покоится на поддержке влиятельных грешников».
Поиски тихой пристани не привели Алъфонсину де Куртебиш к смехотворному ханжеству. Жажда деятельности заставила баронессу заниматься благотворительностью. Будучи патронессой дочерей Пресвятой Марии, она следила за делами прихода в Клошмерле и давала советы кюре Поноссу. В Лионе она руководила благотворительным комитетом, работным домом для женщин и была частой гостьей в архиепископстве. Не забывая о том, что она была прекрасной Альфонсиной, одной из самых модных женщин своего поколения, она продолжала сохранять безапелляционную важность тона. Своему прошлому, полному приключений, она была обязана некоторой вольностью в выражениях. Эта вольность нисколько не смущала прелатов, успевших повидать всяческую скверну, прежде чем занять высокие церковные посты, но зачастую внушала испуг простодушному кюре Поноссу. Неизменно энергичная Альфонсина де Куртебиш резво носила некоторые излишки веса, возникшие от того, что она перестала выполнять обычный режим кокетства. Несколько лет назад она начала жаловаться на ослабление слуха. Этот маленький недуг удваивал повелительную громкость голоса, тембр которого с годами приобрёл чисто мужские оттенки. Всё это ещё больше подчёркивало резкость её характера.
Старший из детей Альфонсины, Тристан де Куртебиш, проведя всю войну в различных штабах, ныне проживал в центральной Европе в качестве атташе при французском посольстве. Этот высокий и представительный юноша был гордостью своей матери:
– С лицом, которое я ему дала, он всегда пробьёт себе дорогу. Держитесь, наследницы больших состояний!
Совсем другое дело – её дочь Эстель. В тот момент, когда баронесса вышла в отставку, она не видела у своей двадцатишестилетней дочери решительно никаких перспектив на брак. Прозорливую баронессу одолевала досада:
– Не представляю, – признавалась она маркизе д'Обена-Тезе, – кто захочет обременить себя этой апатичной дылдой!
Впрочем, баронесса брала на себя всю ответственность за эту неудачу. Она это делала в такой форме:
– Я слишком любила мужчин, моя дорогая, – это видно по внешности бедняжки Эстель. У меня могли хорошо получаться только мальчишки.
И правда, Эстель была явной пародией на Альфонсину в её лучшие годы. Она унаследовала от матери крепкое телосложение, но плоть на массивном скелете распределялась неравномерно и была немного вялой. В этом большом теле слишком много лимфы и явно недостаточно разума. Сама баронесса, несмотря на всю свою порывистость неукротимой амазонки, отнюдь не лишена была женственности. Дочь же её была совершенно мужеподобной. Красивая нижняя губа женщин из рода д'Эшодай д'Азен, обещающая буйную чувственность, была у Эстели попросту отвислой. Вечно насупленный вид отнюдь не оживлял её вялую и анемичную тучность. И тем не менее лицезрение этой дородности утроило чахлый пыл худосочного Оскара де Сен-Шуля. Инстинкты хилого дворянина искали в дочери баронессы дополнения к самому себе: килограммов и сантиметров, недостающих ему для того, чтобы стать мужчиной, достойным этого имени. Ввиду полного отсутствия женихов, Оскара де Сен-Шуля приняли вполне благосклонно, хотя он и был почти полным альбиносом, а его покрасневший и лихорадочный глазок взбудораженной курицы комично вращался за стеклом монокля, который он носил, уродуя гримасою бровь. Брак был не из блестящих, но он спасал положение и даже имел некоторые выгоды. Оскар де Сен-Шуль владел в окрестностях Клошмерля предельно ветхим, но довольно большим имением, которое позволяло существовать на ренту, при определённой скромности запросов. В отношении своего зятя баронесса не питала решительно никаких иллюзий.
– Он совершенно бездарен, – говорила она, – из него можно было бы сделать депутата их республики.
И она принялась активно действовать в этом направлении.
Наконец, послышался осторожный шорох шлёпанцев. Онорина приоткрыла дверь, как приспускают подъёмный мост, снова готовый к подъёму. Ей не нравилось, когда кто-нибудь оспаривал у неё кюре Поносса, и все знали, что она плохо принимает посетителей. Но баронесса де Куртебиш – это совсем другое дело! Приход архиепископа не произвёл бы на Онорину большего впечатления. Она воскликнула:
– Бог ты мой, да это же госпожа баронесса!
– Поносс дома? – спросила баронесса таким тоном, каким она говорила: «Где мои люди?»
– Дома, дома, госпожа баронесса. Входите же, я за ним в момент сбегаю! Он вышел в садик подышать свежим воздухом.
Она проводила баронессу, Эстель и её мужа в маленькую гостиную, сырую и полутёмную, где никогда не бывало дневного света. Покои кюре Поносса пахли трубкой, вином, жилищем старого холостяка и остывшим жарким. Как только служанка вышла, баронесса проговорила:
– Ей-богу же, церковная добродетель неважно пахнет! Как по-вашему, Оскар?
– Вне всякого сомнения, баронесса, аромат добродетелей нашего милого Поносса, я бы сказал, несколько демократичен. Да, да, это демократический и плебейский аромат. Но наш кюре, в основном, обращается к простолюдинам, и они бы наверняка удивились, если бы их пастырь благоухал розой. В нашем веке, баронесса, избранники обречены. Мы плывём по бурному океану упадка. Впрочем, я уверен, что наш Поносс имеет прекраснейшую душу, я бы сказал, вопреки запаху оболочки. Так сказать, о мужиках радеть – по мужицки смердеть, если не хочешь замечать их запаха. Как мне говорил во времена нашей бурной юности мой друг виконт де Кастельсоваж…
– Оскар, – оборвала его баронесса, – вы мне уже сто раз повторяли то, что вам сказал во времена вашей бурной юности этот виконт де Кастельсоваж, который мне всегда казался величайшим болваном.
– Не смею возражать, баронесса.
– А Поносс – болван номер два!
– Совершенно верно, баронесса.
– А вы, Оскар…
– Что вы хотите сказать, баронесса?
– А вы – мой зять. И я с этим давно смирилась. Эстель всегда делала одни только глупости.
Эстель де Сен-Шуль робко попыталась вмешаться.
– Но, мама…
– В чём дело, дочь моя? Я нахожу, что вы выглядите размазнёй. Женщина из рода Куртебиш, имеющая мужа, могла бы выглядеть более жизнерадостной.
В этот момент в комнату вошёл кюре, с лицом, побагровевшим от трудного пищеварения. Его обуревало смешанное чувство, в котором сливались воедино беспокойство и подобострастие.
– Госпожа баронесса, – сказал он, – я весьма польщён…
– Не нужно елея, Поносс, – ответствовала Альфонсина де Куртебиш. – Садитесь и отвечайте на вопросы. Разве я не патронесса дочерей Пресвятой Марии?
– Разумеется, госпожа баронесса.
– Разве я не первая благодетельница прихода?
– Вне всякого сомнения, госпожа баронесса.
– Разве я не баронесса Альфонсина де Куртебиш, урождённая д'Эшодай д'Азен?
– Да, это так, госпожа баронесса, – ответил Поносс, трепеща от страха.
– А намерены ли вы, друг мой, признавать права высокого рождения, или вы решили примкнуть к санкюлотам? Может быть, вы стали одним из тех кабацких священников, которые собираются напичкать религию различными идейками… Объясните ему, Оскар, я ничего не понимаю в вашей политической тарабарщине.
– Без сомнения, вы имеете в виду, баронесса, новейшее христианство, демагогическое, антилегитимистское и заискивающее перед чернью! Вот о чём идёт речь, мой милый Поносс. Баронесса хочет заклеймить вмешательство в религию крайне левых социальных доктрин, которые толкают её, я бы сказал, на путь анархизма и якобинства, на путь поистине святотатственный, толкают, вопреки нашим старым национальным традициям, представителями которых мы являемся, и, я сказал бы, представителями наследственными, благословенными, помазанными, – правильно я говорю, баронесса? – а это ведёт к тому…
– Довольно, Оскар. Я думаю, вам всё ясно, Поносс?
Мытарства этого злополучного дня окончательно подкосили клошмерльского кюре. Он был создан для простых путей, чистых от козней лукавого. Он ответил, заикаясь от испуга и несколько раз поднимая руку, как бы желая выкликнуть: Dominus vobiscum![17]
– Милостивый боже, госпожа баронесса… Моя жизнь безгрешна, и мне не свойственно нечестивое высокомерие. Я всего лишь скромный кюре, желающий только добра. Я не понимаю, почему вы мне приписываете столь великие прегрешения.
– То есть как это не понимаете? Что это за набат, взбудораживший всю долину? Что это за скандал в вашей церкви? И я должна узнавать о таких вещах от посторонних! Вашим первейшим долгом, господин кюре, было доложить об этом владелице замка. Замок и церковь, дворянство и духовенство должны идти рука об руку – разве вы этого не знаете? Ваше равнодушие, Поносс, играет на руку мужичью. Итак, если бы я сама не побеспокоилась, то я бы до сих пор ничего бы не знала? Почему вы ко мне не явились?
– Госпожа баронесса, у меня есть всего лишь плохонький велосипед. В мои годы я уже не могу взбираться по крутым склонам. У меня подкашиваются ноги, и потом у меня одышка.
– Вы могли бы одолжить одну из этих вонючих керосинок, которые берут любые препятствия, и примчаться ко мне в замок. Вы вяло защищаете свою веру, мой милый Поносс, и очень жаль, что приходится вам об этом говорить. А теперь расскажите о ваших планах.
– Именно о них я только что размышлял, госпожа баронесса. Я просил господа бога дать мне благой совет. Ведь сейчас такое множество скандальных историй!
Кюре Поносс тяжело вздохнул и ринулся очертя голову к смертельной опасности.
– Вы ещё не всё знаете, госпожа баронесса. Помните ли вы одну из дочерей Пресвятой Марии – юную Розу Бивак, которой совсем недавно исполнилось восемнадцать лет?
– Эта та самая пухленькая застенчивая индюшечка, которая поёт не так фальшиво, как прочие наши пигалицы?
Смущённая мимика кюре Поносса говорила о том, что христианское милосердие не позволяет ему подписываться под подобной характеристикой. Однако возражать баронессе он тоже не стал.
– Ну, так что же сделала эта малютка? У неё такой вид, хоть давай причастие без исповеди?
Кюре Поносс совсем ошалел от смущения.
– Ей дали совсем другую вещь, госпожа баронесса! Речь идёт о зачатии, которое… увы, нельзя назвать… непорочным!
– Что означают эти высокопарные околичности? Не хотите ли вы сказать, что она беременна? Ну, тогда так и говорите. Скажите прямо: ей сделали ребёнка. Ведь мне тоже в своё время сделали ребёнка, и я от этого отнюдь не умерла. Эстель, дочь моя, держитесь прямо! Да, в своё время вашей почтенной матери сделали младенца. В этом факте нет ничего ужасного.
– Меня огорчает не столько самый факт, сколько отсутствие при этом священного таинства.
– Мать честная, да мне это и в голову не пришло!.. Ну и номера откалывают ваши воспитанницы, дорогой Поносс! Не знаю, чему вы их только учите на ваших занятиях…
– О, госпожа баронесса! – вскричал кюре Поносс, огорчение и испуг которого дошли до предела.
Кюре Поносс приходил в ужас при одной мысли, что эту историю нужно будет рассказать председательнице. Он опасался её упрёков, а главное, её возможной отставки. Но баронесса спросила:
– А известно ли, кто этот расторопный малый, который оказался таким растяпой?
– Вы хотите сказать, госпожа баронесса, тот… который…
– Да, Поносс. И не стройте такую великопостную физиономию. Известно ли имя дуропляса, который сорвал нашу Розу?
– Это Клодиус Бродекен, госпожа баронесса.
– А чем занимается этот парень?
– Он в полку. В апреле он приезжал в отпуск.
– Он женится на своей Розе. Или его отправят в тюрьму и на каторгу. С его полковником поговорят. Неужели этот вояка думает, что с дочерьми Пресвятой Марии можно обращаться, как с женщинами покорённых областей? Кстати, Поносс, пришлите ко мне маленькую Розу Бивак, которую отнюдь не назовёшь недотрогой. Нужно ею заняться, чтобы она не натворила глупостей. Завтра же пришлите её в замок.