Шевалье Габриэль. Клошмерль

   Она шла, не испытывая беспокойства и угрызений совести, но мысль о предстоящей встрече с баронессой де Куртебиш приводила её в смятенье.
   Между тем она подошла к замку и поднялась по внушительным ступеням. Потом её подвели к порогу большой комнаты, где всё было куда красивей и богаче, чем в церкви. Маленькая Роза не смела ступить на угрожающе скользкий паркет. Властный голос заставил её обернуться. К ней обращалась сама баронесса:
   – Вы Роза Бивак? Подойдите ко мне поближе, милочка. Мне доложили, что до такого состояния вас довёл некий Клодиус Бродекен.
   – Да, это он, госпожа баронесса, – сразу же согласилась юная грешница, краснея и запинаясь.
   – Поздравляю вас, мадемуазель. Надо думать, вам здорово не терпелось. И что такого наговорил этот парень, чтобы вас обольстить? Может быть, вы мне объясните, как это произошло?
   Но для объяснения у маленькой Розы Бивак не хватало ни сил, ни слов. Она прошептала:
   – Он мне ничего не наговорил, госпожа баронесса…
   – Ах, ничего! Час от часу не легче! А как же тогда это получилось?
   Припёртая к стенке, малютка покраснела ещё сильнее. Потом она рассказала в простых и откровенных словах историю своего падения:
   – Он ничего не говорил, госпожа баронесса… Он делал…
   Этот ответ напомнил Альфонсине де Куртебиш о тех временах, когда ей самой отнюдь не требовались разговоры. Она была покорена маленькой Розой, но голос её по-прежнему был суров:
   – Нет, вы только поглядите: он делал! Да ведь он это делал, маленькая индюшка, потому что вы ему позволяли!
   – А как же я могла ему помешать! – наивно ответила бывшая дочь Пресвятой Марии.
   – Чёрт подери! – вскричала владелица замка. – Что ж, выходит, что первый встречный молодчик может добиться от вас всего, чего пожелает? Смотрите мне прямо в глаза, мадемуазель. Отвечайте же!
   На этот упрёк Роза ответила тоном глубокого убеждения (она осмелела от сознания того, что говорит правду):
   – О нет, госпожа баронесса! За мной ходило много разных парней, которые были не прочь со мной позабавиться. Никогда бы я их не послушалась… А вот Клодиус – совсем другое дело…
   Баронесса сразу же узнала язык страсти. Она закрыла глаза, и перед ней проплыли воспоминания о таких же непреодолимых безумствах. Когда она снова подняла ресницы, лицо её сделалось более снисходительным. Взглядом знатока она оценила эту румяную коротышку.
   – Славная кобылка! – сказала она, потрепав её по щеке. – А скажи мне, деточка, этот неотразимый мальчуган собирается на тебе жениться?
   – Сам-то Клодиус не прочь, да вот мой отец и Оноре Бродекен никак не хотят договориться, потому как не могут поделить виноградник на южном склоне.
   Внезапно маленькая Роза заговорила уверенным тоном: алчность, так же как и покорность, была одним из первозданных инстинктов, перешедших к Розе Бивак по наследству от женщин её породы. Малютка была настоящей крестьянкой и, несмотря на свою молодость, отлично понимала всю ценность куска плодородной земли. Что же касается баронессы, то она не смыслила в этом решительно ничего: ведь она была слишком знатной дамой для того, чтобы унизиться до мелочных расчётов. Розе Бивак пришлось растолковать ей причину распри между двумя семействами. Теперь она говорила, плача, как кающаяся Магдалина. Баронесса слушала и глядела на потоки слёз, которые нисколько не изменили к худшему черты лица маленькой Розы Бивак. «Счастливый возраст! – думала она. – Хорошенький вид я бы имела, если б заплакала подобным образом! Только молодые могут себе позволить горести…» И она заключила:
   – Успокойся, дитя моё. Не сегодня завтра я дам взбучку этим скопидомам. Ты получишь своего Клодиуса, и сверх того виноградник. Я тебе это обещаю.
   И она добавила, обращаясь к себе самой:
   – Я наведу порядок в этом мужицком краю.
   Она поглядела в последний раз на Розу Бивак, такую простенькую и просветлённую, похожую на розу, слегка примятую дождём. «Восхитительная дурашка, и такая естественная!» – подумала она и сказала ей на прощанье:
   – Я буду крёстной у твоего малыша. Но впредь, чёрт побери, соблюдай осторожность!
   Потом она добавила, улыбаясь:
   – Впрочем, это не будет иметь никакого значения. Всё это важно только один раз в жизни. И лучше всего приняться за это спозаранку. Те, что ожидают слишком долго, потом так и не решаются сделать первого шага. Женщинам так необходимо легкомыслие!..
   Эти слова не предназначались для маленькой Розы Бивак, которая уже удалилась и к тому же всё равно ничего бы не поняла. Её мысли были заняты одним Клодиусом. Он, должно быть, ждал её где-нибудь на дороге, на полпути между Клошмерлем и замком.
   – Ну и что она тебе говорила, хорошее или плохое? – спросил Клодиус, как только увидел Розу.
   Роза Бивак по-своему рассказала о встрече с баронессой. Клодиус прижал её к груди и поцеловал в щёку.
   – Ну и как ты, довольна? – спросил он.
   – Ещё бы! – ответила Роза.
   – Ну вот, послушалась меня и теперь обвенчаешься первее всех.
   – С тобой, мой Клодиус! – прошептала маленькая Роза, млея от восторга.
   Они глядели друг на друга, они были счастливы. День был восхитительно тёплым. Термометр, вероятно, показывал тридцать градусов в тени. Им больше не о чем было говорить. Они внимали благожелательному концерту, который птицы давали в их честь. Они молча шли по дороге. И вдруг Клодиус сказал:
   – Ещё три недельки такой погоды, и виноград созреет на славу!
 
   Ипполит Фонсимань заболел ангиной. У этого рослого красавца было слабое горло. Вот уже много дней подряд он не выходил на улицу, и это причиняло массу забот прелестной Адели Торбайон. Следует добавить, что к этим заботам примешивались удовольствие и искушение. Она проявляла заботу, как хозяйка, чувствующая себя ответственной за человека, заболевшего под её кровлей. Она испытывала удовольствие, потому что Фонсимань, оставаясь взаперти в гостинице Торбайона, ускользал от влияния её соперницы Жюдит. Она сгорала от искушения, ибо питала к своему постояльцу нежные чувства, вызванные столько же внешностью обворожительного клерка, сколько желанием взять реванш у Жюдит Туминьон, ненавистной и победоносной соперницы. Жажда мести, дремавшая в ней долгие годы, вероятно, и довела до предела склонность Адели Торбайон к Ипполиту. Многим женщинам понятно это чувство.
   И вот, в одно прекрасное утро, когда Артюр Торбайон разливал в погребке вино по бутылям, Адель поднялась в комнату Ипполита Фонсиманя с тёплым полосканием, приготовленным в соответствии с инструкциями доктора Мурая. (Ведь нельзя же было покинуть этого юношу; предоставленный заботам своей Жюдит, он вполне мог бы отправиться на тот свет.) Со вчерашнего дня дул скверный юго-западный ветер, предвещающий грозу, которая всё ещё медлила разразиться. Адель Торбайон чувствовала, что ею овладевает томленье и тело её стремится избыть какое-то недомогание, нечто вроде подавленности, подкашивающей ей ноги и теснящей грудь. Это было смутное и властное желание жаловаться, плакать, бессвязно кричать и чувствовать себя беззащитной.
   Она вошла в комнату и приблизилась к постели, где лежал страждущий Фонсимань. Он уже поправлялся, и лихорадочные желания стимулировали его силы. Хозяйка появилась весьма кстати: она сделала конкретными его мечты. С видом капризного и больного ребёнка, которому хочется, чтобы его побаловали, он обхватил руками бёдра Адели Торбайон, широкие, упругие и как бы созданные для такого объятия. Умиротворяющая сладость могучей волной захлестнула тело Адели, как если бы буря, наконец, разразилась и тяжёлые дождевые капли освежили разгорячённую кожу. Её возмущение было не слишком сильным.
   – Надеюсь, вы не думаете, господин Ипполит… – сказала она, но голос её прозвучал недостаточно строго.
   – Ещё как думаю, прекрасная Адель! – ответил хитрец, который продолжал действовать, используя затруднительное положение хозяйки, державшей в руках поднос.
   Желая убедить трактирщицу, что её пышные формы сильно занимают его мысли, Ипполит Фонсимань представил определённое доказательство. В сравнении с этим доводом любые клятвы показались бы смехотворно слабыми. Потрясённая Адель попыталась оборонить честь Артюра Торбайона с помощью наспех придуманных, и весьма слабых аргументов:
   – Но послушайте, господин Ипполит, в зале полно народу!
   – Вот именно, – еумолимо ответил коварный. – Зачем же заставлять этих людей дожидаться!
   Ловким движением он захлопнул задвижку, расположенную подле изголовья кровати.
   – Вы меня запираете, господин Ипполит? Это нехорошо, – пролепетала трактирщица.
   Оставив за собой на всякий случай это оправдание, Адель Торбайон, коммерсантка, знающая цену времени, без лишних церемоний кротко доверилась Фонсиманю. Эта милая женщина скрывала за своей невозмутимой внешностью и бесхитростными нарядами недюжинные способности и неожиданную сладость плоти, живительную для выздоравливающего. После длительной диеты Ипполит Фонсимань смог оценить её по достоинству. Трактирщица получила не меньшее удовольствие. Клерк был исключительно искусен в любви: у него были учёые приёы и он обладал искусством оттенков и переходов – высшей изобретательностью людей, занятых интеллектуальным трудом. («Образованность можно узнать по чему угодно!» – смутно пронеслось в сознании Адели, отданной во власть наслаждения. И вдруг её сознание озарилось идеей, увенчавшей апофеозом её блаженство: «А Артюр-то разливает вино в бутылки…») Да, этот ловкий, обворожительный Фонсимань ничем не походил на Артюра Торбайона, который был, конечно, крепким мужчиной, но употреблял свою силу неуместно и без малейшего намёа на фантазию.
   – А всётаки, – сказала Адель Торбайон с запоздалым смущением в голосе, в то время как её грудь понемногу начинала успокаиваться, – а всётаки я никогда не ожидала этого от вас, господин Ипполит!
   Эти двусмысленные слова можно было истолковать как похвалу или как снисходительное порицание. Но Фонсимань был слишком избалован женской благосклонностью, чтобы испытывать что-то похожее на беспокойство. Самоуверенность позволила ему напустить на себя фальшивую скромность.
   – Вы не слишком разочарованы, бедненькая Адель? – промолвил он лицемерным тоном, делая вид, что он жалеет её и просит извинения.
   Трактирщица попала в ловушку, расставленную тщеславием красивого клерка. Поражёная, что событие, которое она так долго откладывала, свершилось так просто, она чувствовала, как её распирает от удовлетворения и благодарности. Она проговорила:
   – Ах, господин Ипполит, сразу видно, что вы человек образованный!
   – Пригодный лишь для того, чтобы держать в руке перо?
   – Какой же вы всётаки плут! – нежно пролепетала Адель, лаская кудри своего постояльца.
   Она почувствовала, как глухое томление снова стало овладевать её телом, но чувство долга одержало верх. Оторвавшись от поверхностных ласк, которые расточала галантность прекрасного клерка, и снова схватив поднос, она заявила:
   – Надо спуститься и поглядеть, что там творится внизу! Если клиенты звали, Артюр мог подняться из подвала…
   Тут они улыбнулись друг другу, и Адель, склонившись над постелью, напоследок призналась:
   – Можешь мне поверить, чудовище, я никогда не обманывала мужа.
   – Ну и что, это не так ужасно, как ты думала?
   – Как это ни странно, но я делала из этого невесть что!
   И милая хозяйка, бросив прощальный взгляд, выскользнула из комнаты, бесшумно закрыв за собою дверь.
   Оставшись наедине с собой, Ипполит Фонсимань снова отдался своим грёзам, значительно обогащённым эпизодом, который только что внёс забавное разнообразие в его жизнь. Теперь он ощущал себя господином двух самых красивых женщин Клошмерля, ненавидевших друг друга свирепой ненавистью, что придавало всей этой истории особую пикантность. Он возблагодарил Провидение, столь любезно даровавшее ему две блистательные победы. Затем он оставил в покое судьбу, не столь уж всемогущую, и признал, что его собственные заслуги тоже весьма значительны. Он не стал противиться восхитительному наслаждению, доставляемому абсолютным самодовольством. Затем он принялся сравнивать соответственные достоинства обеих любовниц.
   Благодаря различию телосложения, полюса притяжения были расположены у них по-разному, но обе они в равной степени обладали блистательными способностями и редким очарованием. Жюдит была, пожалуй, более пылкой, но мурлыкающая пассивность Адели тоже не лишена была своей прелести. Во всяком случае, обе они полностью доказали ему своё расположение, которое, быть может, следовало бы даже умерить из-за неусыпного любопытства соседей. Он радовался тому, что одна из них была ослепительной блондинкой, а другая жгучей брюнеткой. Это различие должно было стать великолепным стимулом, так как игра чередований разрушала монотонное течение прежней связи и делала её по-новому привлекательной. Получив удовольствие от Адели Торбайон, он тотчас же почувствовал всю силу своей привязанности к Жюдит. Но эта привязанность нисколько не мешала ему испытывать искреннюю благодарность к Адели, уступившей ему с такой простотой: её податливость оказалась на редкость удобной и своевременной, так как бедному Фонсиманю уже надоело чтение и он изнемогал от скуки. Лёгкая усталость обволокла его тело и вернула ему драгоценную способность засыпать, ускользавшую от него вот уже двое суток подряд. Ипполит Фонсимань подумал о том, что у него хватит времени хорошенько выспаться перед вечерним полосканием, которое Адель Торбайон должна была принести к четырём часам.
   При первом свидании многие прелести Адели оставались в тени, и теперь Ипполит обдумывал новые способы наступления, которые помогли бы ему оценить по достоинству это цветущее тело. Обладание становится полным только с течением времени, после того, как уже испробованы многочисленные эксперименты. Фонсиманю предстояло поставить множество опытов, прежде чем прийти к определённому заключению. Он закрыл глаза, и на губах его заиграла улыбка при одной мысли о тех разнообразных приёмах, которые должны будут послужить этой приятной задаче.
   – Ах, Адель… милая моя толстушка… – нежно прошептал он.
   Это было его последней мыслью. Позабыв о больном горле, он погрузился в глубокий сон. При этом он испытал внутреннее удовлетворение, проистекающее от полнейшего телесного и душевного довольства.
   Спустившись вниз, Адель Торбайон, всё ещё томимая сладострастием, остановилась у порога своего дома. Напротив, у дверей своего магазина, стояла Жюдит Туминьон. Взгляды обеих женщин скрестились. Жюдит была потрясена необычайным выражением на лице соперницы. Лицо Адели уже не выражало ненависти уязвлённой женщины, ещё не взявшей реванша. На нём было написано снисходительное презрение победительницы к побеждённой. Всё существо Адели пронизывала счастливая томность, на губах её играла насмешливая и торжествующая улыбка. Жестокое прозрение овладело Жюдит Туминьон. В позе своей соперницы она распознала признаки того внутреннего ликования, благодаря которому она сама зачастую глядела с жалостью на других женщин. Жюдит Туминьон нисколько не сомневалась в причинах своеобразного сияния, как правило, излучаемого ею самой. Отступив в магазин, чтобы скрыться от взоров Адели, она устремила пристальный взгляд на окошко комнаты, которую снимал Фонсимань. С томительной тоской она ожидала, что её любовник докажет своё постоянство, слегка приподняв занавеску, как он это делал в те дни, когда они не имели возможности встретиться. Но Фонсимань спал глубоким сном и грезил о восхитительно разнообразных женщинах, с пылом признававших его любовное мастерство, единственное на весь Клошмерль. Прекрасная Жюдит испытала нестерпимую боль, вызванную предчувствием измены. Всего лишь несколько метров отделяло Жюдит Туминьон от её любовника, но на этом малом пространстве умещались все препоны незаконной любви. И Жюдит не решалась сделать несколько шагов, чтобы обрести уверенность, которой так жаждало всё её существо. Несколько раз за этот день она видела на лице Адели Торбайон ту же многозначительную улыбку, ранившую как острый кинжал. Жюдит думала: «Если только это правда… и я узнаю наверняка…»
   Планы отмщения теснились в её голове, и они были так жестоки, что исказили обычную безмятежность её красоты.

14
ВЕТЕР БЕЗУМИЯ

   – Как вы меня назвали?
   – Потаскухой, мадам. Вы просто-напросто потаскуха из борделя!
   – А не хотите ли узнать моё мнение о вашей персоне?
   – Во всяком случае, я не вступаю, как вы, в грязные любовные связи!
   – Ваша добродетель тут ни при чём. Мужчины к вам не прикасаются только из-за вашего безобразия. Бедная Пютешка, да вы скоро околеете от вынужденного целомудрия!
   – А вы околеете в лазарете от дурной болезни.
   – Во всяком случае, я не подхвачу её, отираясь возле попов. Знаю я ваши повадки, пакостница вы эдакая!
   – Что там ещё мелет эта полоумная?
   – Нет, вы только послушайте, Бабетта, эту святошу. Эта тварь не может пройти мимо, чтобы не оскорбить.
   – Видать, она наглоталась бусинок от чёток! А они действуют что твоя фасоль. Вот теперь она и смердит через глотку.
   – Шагайте своей дорогой, кумушка из портомойни! Да отряхните солому с юбки! Подстилка для нищих!
   – А ты, Пютешка, была бы рада-радёхонька, если бы какой-нибудь нищий пожелал твоего поганого мяса. Но он скорее предпочтёт заниматься грешным делом сам с собой у забора, чем прикасаться к твоим грязным юбкам!
   – О чём вы тут спорите?
   – Вы как раз вовремя, мадам. Представьте себе, эта рожа, способная сделать любого мужчину импотентом, обзывает тут всех потаскухами!
   – Да, я заявляю во всеуслышание: вы шлюхи для неразборчивых мужчин, и я всех вас презираю!
   – Что правда, то правда: мужчины никогда нам зла не делали. Так же как тебе не делали добра, бедная Пютешка! Вот в чём твоё несчастье!
   – Паскудницы!
   – А твой передок ни на что не пригоден!
   – Я услышала крики и поскорее закрыла табачную лавку, чтобы сюда поспеть… Как говаривал мой Адриен: весь день-деньской…
   – Это опять Пютешка, мадам. Она окончательно спятила!
   – Я не спятила. Я просто сказала рыжей, чего она стоит!
   – Ей ещё повезло, что здесь нет Туминьона!
   – Можете мне поверить, её уже раздирает от избытка добродетели!
   – Я попрошу вас, сударыни, сообщить мне причину вашего диспута и скопления народа в общественном месте.
   – Вы вовремя подоспели, господин Кюдуан…
   – Это всё Туминьонша, господин бригадир, я проходила мимо, а она…
   – Господин Кюдуан, я Пютешку не трогала, это она…
   – Вы врёте, мадам!
   – Нет, это вы врёте!
   – Я не позволю, чтобы меня обзывала вруньей какая-то потаскуха, которая является позором нашего города…
   – Вы слышите, что говорит эта завистливая дрянь, господин Кюдуан…
   – Ты уже прогнила насквозь!
   – Иди, иди обнюхивай сутаны!
   – Потаскуха!
   – А у тебя собственные пальцы заменяют мужчину!
   – Ты всякому позволяешь себя тискать!
   – А ты уже рехнулась, оттого что тебя не тискают!
   – Толстозадая!
   – Плоскозадая!
   – Так и ждёшь, чтобы на тебя вскочили!
   – Уродина без потребителя!
   – Хватит, заткнись!
   – Так ты меня и испугала, чернявка!
   – Слышите, как она меня обзывает!
   – Вот видите, господин Кюдуан!
   – Да будет вам!..
   – Запереть её надо!
   – Она всегда скалит зубы, когда я прохожу мимо!
   – Я её не трогала, эту полоумную старуху!
   – Гулящая!
   – Вошь!
   – Да прекратите вы или нет? Не то я призову полицейские силы!
   – Это всё она, господин Кюдуан, эта гадюка…
   – Замолчите!
   – Эта Туминьонша, господин Кюдуан, только и знает, что…
   – Да замолчите же! Замолчите и освободите дорогу! Разойдитесь по домам! И если вы ещё раз мне попадётесь…
   – Это не я, господин бригадир!
   – Вы слышите, что говорит эта церковная ведьма! Ведь вы же были здесь, Бабетта? Вы видели всё, как было…
   Бригадир Кюдуан схватил железной рукой тощую руку Жюстины Пюте и увлёк старую деву к «Тупику монахов», угрожая отвести её прямо в тюрьму, если она сейчас же не замолчит. Остальные женщины отправились в «Галери божолез», чтобы обсудить животрепещущее событие.
   На этом сборище особенно блистала г-жа Фуаш.
   – Подумать только! – говорила она. – Дожить до моих лет, чтобы услышать подобные мерзости! Ведь я провела свои юные годы с великосветскими особами, которые были до такой степени воспитанны, что никогда не произносили одно слово громче другого. Они были до того вежливы, что говорили «извините» только оттого, что проходили мимо. Можете себе представить! Рот у них буквально набит всякими «извольте». Со всех сторон только и слышалось: «дорогая госпожа Фуаш». Меня осыпали всевозможными любезностями, не считая мелких подарков… Я была окружена всеобщим почтением, а у моего подъезда всегда стояли кареты, на кучерах были цилиндры, как на министрах, а пуговицы на их ливреях каждое утро натирались до блеска! И после этого, на старости лет, слышать такие вещи! Это, должно быть, война так изменила людей…
   Но едва утихла ссора возле «Галери божолез», как в нижней части городка, в ста пятидесяти метрах от магазина Туминьонов, разразился новый скандал.
   – Может, это не вы сочинили сплетни, которые Бабетта Манапу распространяет на всех перекрестках? Может, это кто другой?
   – Нет, мадам; это не я. И я попрошу вас взвешивать свои слова!
   – Значит, я лгу, не так ли?
   – Разумеется, мадам!
   – Так, может, это вы всегда говорите правду?
   – Разумеется, мадам!
   – Если бы вы её сейчас сказали, так это было бы в первый раз. Да, в первый раз, мегера вы этакая!
   – Ах, вот как! Я заставлю вас замолчать, мадам!
   – Да ну! Вас тут отлично знают!
   – Разумеется, знают, мадам!
   – К несчастью для вас!
   – Наоборот, к счастью, мадам!
   – Так, может, это не вы наболтали всякие гадости Туанетте Нюнан?
   – Разумеется, не я, мадам!
   – А Берте и Жанне-Марии – тоже не вы?
   – Разумеется, не я, мадам!
   – А кто был в леске Фон-Муссю с Босолеем? Может, тоже не вы?
   – А с кем там были вы сами, если всё так хорошо разглядели?
   – А ваша проделочка на базаре, когда вы стянули три куска козьего сыра?
   – Ну, знаете, хватит! Мне это уже надоело! Да-да, надоело!
   – Мне это тоже давным-давно надоело! Надо положить этому конец!
   – Вот именно, мадам, надо всё это прекратить!
   – Я вас заставлю замолчать! В конце концов, я вам дам утюгом по физиономии.
   – Кто, вы?
   – Да, я! И тебе не придётся долго ждать! Я тебя заставлю попридержать язычок, которым впору вылизывать нужники!
   – А ну-ка подойди сюда! Уж я тебя жду не дождусь!
   – Сама подойди, трусиха!
   – Да ты, никак, боишься?
   – Ну, что ж ты не подходишь?
   – Уж если б я захотела подойти, гак я бы не побоялась!
   – А всё же не подходишь!
   – А просто не хочу прикасаться ко всякой мерзости, не хочу руки марать!
   – Не тебе бояться лишней грязи! Обезьяна!
   – Во всяком случае, я не шатаюсь по кухне в чём мать родила, и всё это на виду у соседей!
   – Хорошо бы ты выглядела со своими пустыми бурдюками, свисающими до пупа! Ну что, теперь снова побежишь сплетничать? Если я тебя опять поймаю за этим занятием, старая чертовка…
   Вот до чего доходила людская ярость в уличных перепалках, случавшихся в последние дни всё чаще и чаще. Клошмерляне стали просто неузнаваемы. Но тут уместно будет рассказать о новых событиях, доведших их страсти до такого накала.

* * *

   Впоследствии клошмерляне приписывали таинственную роль в подготовке беспорядков лицемеру Жиродо, вероятно, связанному с иезуитами, у которых кюре соседнего городка Монтежур получал политические директивы.
   По правде говоря, ничто не было доказано наверняка: события в Клошмерле можно было объяснить по-разному и совсем не обязательно было вмешивать в это дело иезуитов. Однако нам представляется вполне вероятным, что нотариус Жиродо действительно мог способствовать смутам, хотя мотивы его деятельности не вполне ясны. Его могла на это натолкнуть ненависть к Бартелеми Пьешю, которому он не прощал его первенства в городке. Будучи лицом должностным и обладая дипломом юриста, нотариус Жиродо про себя возмущался тем, что мэрия досталась не ему, а какому-то мужлану. Так называл он Пьешю, с которым был, однако же, чрезвычайно любезен. Но мэр не поддавался на эти уловки и самые выгодные дела поручал нотариусу из соседнего города.
   Шесть километров неровной дороги отделяли Клошмерль от городка Монтежур, где проживало две тысячи жителей. В этом городке орудовал весьма энергичный кюре, объединивший воинственных молодых людей в отряды «католической молодёжи». Неугомонный нрав мальчишек от четырнадцати до восемнадцати лет городской кюре направил на битвы, полезные католической церкви. Между Монтежуром и Клошмерлем существовала старинная вражда. Она зародилась в 1912 году на городском празднике Монтежура, где пареньки из Клошмерля слишком вольно обращались с монтежурскими девицами. С тех пор между клошмерлянами и монтежурцами шли непрерывные сражения. Победителями обычно выходили клошмерляне. Не потому, что они были сильнее, а оттого, что обнаруживали больше находчивости и хитрости и в нужный момент, не колеблясь, прибегали к вероломству. Это вероломство при стычках свидетельствовало о своеобразном военном гении. По всей вероятности, оно возникло в результате скрещения рас, ибо эти земли в прежние времена часто подвергались набегам. Монтежурцев крайне уязвляло то обстоятельство, что их собственное коварство всегда побивалось более тонким коварством клошмерлян, умевших мастерски затащить своих врагов в засаду и вдоволь их там отдубасить, пользуясь численным превосходством (что, вообще говоря, является целью любой стратегии, целью, которой не гнушался сам Наполеон). Монтежурцы группировались под святыми хоругвями и считали себя воинством господа бога. Поэтому им было мучительно стыдно возвращаться домой в синяках, наставленных им еретиками. Разумеется, они повсюду рассказывали о том, что в канавах осталось огромное множество поверженных клошмерлян. Но эти рассказы, спасая честь, нисколько не врачевали самолюбие. В связи с этим становится понятной готовность монтежурцев вмешаться во внутренние дела клошмерлян. Впрочем, ревностные центурионы из Монтежура делали это лишь при полном отсутствии риска, ибо они испытывали живейшее отвращение к подкованным башмакам и дубинкам мускулистых клошмерльских парней.