Шхиян Сергей. Покушение

   – Погодите, я только оденусь, – ответила я и повернулась к нему спиной, намереваясь накинуть платье.
   – Пожалуйста, не нужно одеваться, – незнакомым, севшим голосом, но, тем не менее, проникновенно попросил он. – Мне так нравится на вас смотреть!
   Я, честно говоря, просто не нашлась, что ему ответить! Хорошенькое дело, малознакомый человек просит вас сидеть перед ним совершенно голой! Правда, я не воспринимала Евстигнея как мужчину, да и видел он меня без одежды много раз, и, думаю, в самых разных ситуациях. Однако сразу соглашаться, я просто не могла и попыталась найти вескую причину для отказа.
   – Я все-таки лучше оденусь, мне в таком виде будет неловко с вами разговаривать.
   – Как вам будет угодно, – грустно сказал он. – Но если вы решитесь сделать мне приятное, то оставайтесь как есть…
   – Хорошо, говорите, я вас слушаю, – закрывая тему разговора и оставив в покое свое платье сказала я.
   В конце концов, пусть себе смотрит, если ему так нравится.
   – Спасибо, – тихо поблагодарил он. – Вы скоро будете в Петербурге…
   – Да, возможно, даже завтра к вечеру.
   – Куда вас определят, я не знаю…
   – Сначала повезут в Зимний дворец, а потом, скорее всего в Петропавловскую крепость, – предположила я. – Там самое место для такой страшной преступницы, как я!
   – Это было бы лучше всего, у меня там много знакомых, и с вами будут обращаться, как вы того заслуживаете, – сказал он. – Но если хотите, я могу вам помочь бежать хоть сейчас!
   – Нет, спасибо, бежать я просто не могу, тогда вместо меня в Сибирь пойдут все мои конвоиры.
   – Я знаю, что вы благородны, и у вас прекрасная душа, – с чувством воскликнул он, в то же время, продолжая любоваться телом, – к тому же всю жизнь скрываться невозможно, Россия слишком маленькая страна для беглых преступников.
   – Пусть все остается, как есть, я не сделала ничего плохого и мне нечего бояться! – ответила я, без особой уверенности в голосе.
   – Если бы от власти страдали только преступники, – задумчиво сказал он, – к сожалению, у нас больше всего достается именно невинным людям. Но вас, я надеюсь, это не коснется. Всегда знайте, я рядом и в трудную минуту смогу помочь.
   – Спасибо. Вы все это делаете во имя любви? – осмелилась спросить я.
   – Отчасти. Но мне мое чувство к вам очень помогает. Знаете, у вас необыкновенно красивая форма груди, я, когда любуюсь вами, наслаждаюсь гармонией линий.
   Я благодарно кивнула и, будто машинально, прикрылась руками, но вслух ничего не сказала. Только подумала, что комплимент «гармония линий» в устах то ли беглого крепостного крестьянина, то ли ловкого вора дворовой девушке звучит довольно необычно. Он тоже молчал, продолжая пристально меня рассматривать, словно любовался не живым человеком, а каменным изваянием.
   – Женская красота слишком скоротечна, – грустно сказала я. – Боюсь, что скоро смотреть будет просто не на что.
   Он, не слушая, кивнул головой и опустил взгляд ниже груди. Мне стало стыдно такого откровенного изучения моей плоти, и я поспешила перевести разговор на другую тему.
   – Значит, вы пришли только затем, чтобы сказать, что будете мне помогать?
   – Да, конечно, – как мне показалось, машинально ответил он, потом оживился и сказал совсем другим тоном. – Простите, я задумался. Нет, мне нужно было вас предупредить, что я могу менять свою внешность и представать в разных обличиях. Но, думаю, что в любом виде вы меня легко узнаете, я намеренно всегда остаюсь точно такого же роста, как и сейчас.
   – А что, вы можете менять не только внешность, но и рост? – удивилась я.
   – Конечно, я могу сделаться много выше, если встану на ходули, – засмеялся он. – Но, знаете ли, мне гораздо удобнее существовать именно таким, не очень высоким человеком, – добавил он.
   – Наверно небольшой рост помогает в вашей воровской профессии? – подсказала я.
   – Воровской профессии? – удивленно переспросил он. – А, вот вы о чем! Знаете ли, вообще-то, я ворую крайне редко, и только по большой нужде. Мне больше по сердцу другие острые ощущения.
   Евстигней замолчал, и мне осталось только его спросить, с какой планеты он сюда свалился. Понятно, я этого не спросила, а задала самый женский вопрос:
   – Вам нравится на меня только смотреть?
   Он ответил не сразу, и, начав говорить, даже немного смешался:
   – Я могу быть близок с женщинами, но мне больше нравится ими, то есть вами, любоваться. Ну, может быть в мыслях, я и мечтаю о чем-то другом, – он не договорил, отвернулся и, словно оправдываясь, объяснил. – В жизни почему-то все происходит грубее и примитивнее, чем в грезах.
   Я, честно говоря, его не очень поняла. Какой смысл мечтать об идеале. Мне кажется, настоящая жизнь много интересней, чем пустые грезы.
   – Вам нравятся яркие, живые сны? – так и не подняв глаз, спросил Евстигней.
   – Не знаю, мне редко снится что-то необычное. Может быть только последнее время, – сказала я и, догадавшись, к чему он клонит, замолчала.
   Необычное, вернее будет сказать, нереальные любовные приключения снились мне только тогда, когда Евстигней был где-то рядом и подглядывал за мной. Сгоряча я чуть не спросила, не его ли это затея, но удержалась. Если он сознается, то наши отношения станут другими, а мне этого не хотелось.
   – Да, конечно, сны нам редко бывают подвластны, – грустно сказал он и тут же заторопился. – Ну, мне пора. Может быть, вам что-нибудь нужно?
   – Да и очень многое, – с тайной надеждой ответила я. – У меня ведь нет ничего, кроме гребешка. Сами посмотрите, как я вынуждена ходить. А что будет, когда совсем износится платье? У меня даже нет простой ночной рубашки!
   – Я об этом как-то не думал, – сознался он.
   Дай вам волю, так вы бы нас, женщин, держали исключительно в постели голыми, в крайнем случае, в переднике возле плиты на кухне, подумала я.
   – Может быть, вам что-нибудь нужно украсть? Вы скажите, я мигом, – предложил он.
   – Ничего не нужно красть, у меня есть деньги, я могу все, что надо, купить, но как попасть в мануфактурную лавку, я не знаю!
   – Тогда почему вы просто не пойдете на торг и не купите все, что вам нужно? – удивился он.
   – Потому что я под арестом! – сердито ответила я.
   – Сейчас все ваши конвоиры пьяны, я сам видел, давайте сходим вместе, я вас с удовольствием провожу. Кто вас среди ночи хватится?
   Мужская тупость нас женщин иногда доводит до полного исступления.
   – Именно сейчас, среди ночи, самое время ходить по лавкам! Они же все закрыты! Кто же по ночам торгует?! – возмутилась я.
   Евстигней задумался, потом предложил:
   – Давайте, я утром куплю все, что скажете, а потом как-нибудь вам передам.
   Пожалуй, это был единственный выход. Однако, представляя, как мужчины умеют покупать женскую одежду, спросила:
   – А вы сможете?
   – Конечно, смогу, купить – дело не хитрое.
   Я так не думала, но выхода у меня не было и пришлось согласиться. Я подробно рассказала, что мне нужно, дала ему деньги, и мы распрощались. Евстигней соскочил с подоконника и как будто растаял в ночных сумерках. В предвкушении будущих радостей я даже не докончила шитье и легла спать.
   Утром, когда я проснулась, узелок с обновами лежал возле моей кровати.
   Я вскочила и начала рассматривать, что он мне купил. Мой маленький поклонник не обманул – покупки оказались для него делом не хитрым. Он купил в точности все, что я просила. Единственная неточность состояла в том, что он почему-то ориентировался не на мой, а на свой рост. Пытаясь надеть на себя сарафан, потом рубаху, я чуть не заплакала от огорчения.
   Когда я застряла головой в узкой прорези рубахи, из окна послышался знакомый голос. Евстигней был доволен и едва ли не горд собой:
   – Ну, вот видите, все купил, как и обещал!
   – Спасибо, только лучше оставьте это себе! – в сердцах ответила я, уже окончательно переставая обращать внимание на то, в каком виде я все время предстаю перед ним.
   Похоже, до него дошло, что с одеждой что-то не так, и когда я с трудом, освободила голову от рубашки, он, от греха подальше, спрыгнул с подоконника во двор и оттуда повинно сказал:
   – Ничего страшного, я сейчас схожу и все поменяю. А лучше, давайте пойдем в лавку вместе, чтобы сто раз попусту не бегать.
   – А как же арест! – окончательно рассердилась я. – Что, если меня хватятся и подумают, что я убежала?
   – Ну и что, арестуют снова и все дела. Да и кто вас хватится, после вчерашнего ужина еще все спят, если мы поторопимся – вполне успеем.
   – А где здесь лавка? – не в силах устоять против искушения, спросила я.
   – Недалеко, в селе, минут за десять дойдем.
   – Кто же открывает торговлю на рассвете? – усомнилась я.
   – Здесь, в Комарово, люди встают очень рано, – лукаво ответил он.
   Мне так хотелось, наконец, обрести подходящую одежду, что я не устояла.
   – Ладно, пошли. Подождите минутку, я сейчас буду готова.
   Надев платье и сапожки, я связала в узелок неудачные обновы, вылезла из окна и следом за Евстигнеем побежала к ограде. Мы пролезли сквозь щель в частоколе и направились к недалеким от усадьбы крестьянским избам. Было еще совсем рано, село только просыпалось, и я удивилась, почему в такое время уже открыта лавка.
   Мы вышли на сельскую дорогу и, обогнав стадо коров, быстро пошли к центру. Село оказалось не из бедных с хорошими избами и аккуратными изгородями. Во всем чувствовался немецкий порядок. Когда мы подошли к лавке там, несмотря на раннее время, толпилось довольно много народа.
   – Что это они здесь делают? – спросила я Евстигнея.
   – Думали, что начался пожар, – хладнокровно объяснил он. – Кто-то ударил в набат вот все и сбежались.
   Мне стало понятно, как он в такую рань сумел купить мне одежду. Мы прошли сквозь толпу крестьян, и вошли в лавку. Заспанный хозяин узнал Евстигнея, без интереса посмотрел на меня и начал ругать баловников, зря разбудивших ни свет, ни заря все село. Договориться с ним оказалось несложно. Я вернула неподходящие вещи, подобрала себе рубашку, сарафан и кое какие мелочи, расплатилась и спустя час мы уже вернулись назад, в имение. Когда я тем же путем, что ушла, через окно забралась в свою комнату, из моих стражей еще никто не успел даже проснуться.
   Нехитрая история моего короткого побега не стоила бы того, чтобы о ней рассказывать, но в то утро я запаслась самым лучшим оружием против всех напрасных обвинений, к тому же это был последний день моей относительной свободы. К вечеру мы уже въехали в Петербург, и скоро я стала настоящей пленницей.
   Города не видела. Только слышала, как окованные железом колеса и стальные подковы лошадей гулко стучат по брусчатке столичных улиц. Я, сжавшись в комочек, сидела в темной карете, с плотно зашторенными окнами и трусила.
   Вяземский еще во время дневного кормления лошадей сказал, что ему предписано привезти меня в Зимний дворец. Мои спутники наперебой старались оказывать мне знаки внимания и хоть как-то ободрить. Я видела, что все меня жалеют и хотят помочь, но никто не знает, что нужно для этого сделать. Потом я простилась со всеми поочередно и села в карету. Больше встретиться со своими вынужденными тюремщиками мне не довелось.
   Мы долго ехали по мощеным улицам, потом четверть часа стояли на месте, как я догадалась, перед какими-то воротами, въехали во двор и, наконец, окончательно остановились. За стенками кареты была слышна чья-то негромкая речь. Потом я услышала, как Вяземский отдал команду, и лошади моих кирасиров зазвенели копытами по каменной мостовой.
   После этого довольно долго ничего не происходило. Я вслушивалась в незнакомые звуки, но там, в дворцовом подворье, судя по всему, текла обычная ночная жизнь.
   Мой приезд не вызвал ни у кого никакого интереса. Я попыталась ловить мысли окружающих. Какой-то, оказавшийся неподалеку человек, скорее всего часовой, лениво отметил про себя, что в карете привезли какого-то преступника и начал вспоминать о недавнем свидании с женщиной. Он мысленно корил ее за плохой прием, скаредность и подозревал в неверности.
   Прошло никак не меньше часа, когда, наконец, открылась дверца кареты и в нее заглянула полная старуха в ватном салопе и оборчатом парчовом чепце. Она была со свечой в руке. Всунув ее внутрь кареты, она подслеповато уставилась на меня, осветила лицо и велела выйти наружу. Я молча повиновалась.
   Была поздняя ночь. Старухе хотелось спать, и она сетовала, что еще за докука свалилась ей на голову и как бы скорее от меня отделаться. Я вышла, встала на каменную брусчатку двора и осмотрелась, куда забросила меня судьба. Карета стояла в каком-то дворовом закутке, со всех сторон огороженном стенами кирпичного здания с красивыми окнами.
   – Ну, что встала столбом, нечего глазами зыркать, – рассердилась старуха, – еще будет тебе время наглядеться!
   Приструнив меня, она плотней запахнула от ночной сырости ватный салоп, и пошла вперед, показывая дорогу.
   Мы поднялись на невысокое крыльцо, вошли в помещение и начали подниматься по крутой каменной лестнице. Провожатая шла медленно, через каждые несколько ступенек останавливалась и боролась с одышкой. Я пока не произнесла ни слова, еще не зная, как себя вести в новой обстановке. Старуха, казалось, про меня забыла, думала о своих больных ногах и о том, что с каждым разом ей все труднее подниматься по лестницам.
   Наконец мы добрались до самого верха, там, где лестница кончалась небольшой площадкой. Провожатая последний раз постояла на месте, восстанавливая дыхание и, наконец, обратила на меня внимание:
   – Что, девка, плохо за старыми людьми по лесенкам бегать?
   Я удивилась такому обращению. За последнее время уже привыкла, что меня называют сударыней, но тотчас догадалась, почему моя спутница ошиблась. Я как надела купленный утром сарафан, так в нем и оставалась.
   – Чего в том плохого, бабушка, все когда-нибудь будем старыми, – в тон ей ответила я.
   – Будете, если доживете, – с внутренней усмешкой подтвердила она.
   Такое начало пребывания во дворце мне не понравилось, но я знала, что за ее словами нет никакого особого смысла, и согласно кивнула головой.
   – Ладно, чего тут стоять, пойдем, покажу, где ты ночевать будешь, – сказала она и отворила дверь в какой-то длинный, темный коридор.
   Мы прошли мимо нескольких закрытых дверей, и оказались в узком тупичке оканчивающимся дверью.
   – Вот здесь пока и поспишь, – сказала старуха.
   Она отперла замок, и мы вошли в крохотную комнату, с маленьким окошком под самым потолком. Я окинула взглядом свое новое узилище. Кроме стоящей на подоконнике оплывшей сальной свечи в жестяном подсвечнике смотреть тут было нечего. Из мебели тут был только узкий тюфячок без одеяла и подушки, лежащий прямо на полу.
   – Это и есть твои дворцовые хоромы, – сказала старуха, пропуская меня внутрь. – Очень захочешь выйти по нужде, постучи в дверь, я сплю рядом, в соседней светелке. Но зазря меня не буди, я этого не люблю!
   – Хорошо, бабушка, – сказала я. – Только меня целый день не выпускали из кареты и мне бы лучше…
   – Ну что за народ бестолковый! Ты что, не могла сказать раньше?! – рассердилась она.
   – Так ты меня не спрашивала, – покаянно ответила я, – чего ж мне было поперек батьки лезть в пекло!
   Старуха хотела рассердиться, но раздумала и, ворча больше для порядка, отвела меня в здешнее отхожее место.
   Пока она меня ждала, вспоминала свою молодость. Я чем-то ей напомнила саму себя много лет назад. Из ее воспоминаний я узнала, что в царское услужение она попала юной девушкой прямо из деревни. Понравилась какому-то Ивану Ивановичу, о котором старуха вспомнила мельком и с неудовольствием. Он привез ее в Петербург и целый месяц продержал в своих любовницах. Когда она ему наскучила, пристроил в ученицы к горничной. Больше ничего интересного о ней я узнать не успела. Старуха начала сердиться, что я заставляю ее долго ждать, и мне пришлось поторопиться.
   Пока меня не было, она окончательно проснулась и ее потянуло на душевный разговор. Он довела меня до «узилища», но сразу не ушла, а осталась поболтать. По сарафану и косе она определила мою крестьянскую принадлежность и ошибочно решила, что меня привезли на потеху какому-нибудь вельможе.
   – Ты девка, ничего такого о себе не думай, – подпирая плечом стену моей каморки, поучала она. – Как ты есть особа женского звания, то должна терпеть и смириться. Такая, видно, наша бабья судьба. Не ты первая, не ты последняя. Я сама в молодости была красавицей и за это много претерпела, зато сладко ела и мягко спала. Мной иной раз даже генералы не брезговали! Как-то сам светлейший князь Григорий Александрович Потемкин меня заметил, здесь пощупал, – она указала на объемную грудь, – по заду похлопал и велел явиться к нему ночью с докладом!
   От удовольствия памяти она прищурила глаза, потом вздохнула и рассказала конец истории:
   – Не отправь его государыня тем же днем в военный поход, я бы могла далеко пойти! Теперь, глядишь, сама бы в золоченых каретах разъезжала.
   Она опять горестно вздохнула, сожалея о потерянной блестящей возможности сделать карьеру. Потом вспомнила о своих больных ногах, одышке и прошедшей жизни, зевнула, вежливо прикрывая рот ладонь, перекрестилась и совсем иным тоном заговорила о настоящем:
   – Ну, ладно, поздно уже, ложись спать. А то спадешь с лица, твой-то от тебя и откажется. Знатным мужчинам что подавай – чтобы барышня была худая и бледная, а девка краснощекая и тугая. С той он будет лансье и котильон на балу отплясывать, а с тобой в постелях греться.
   Она добродушно рассмеялась дробным смешком.
   – Государь, правда, это не особо одобряет, но своим любимцам девок портить не препятствует. Тебя к кому определили? – не сдержала она любопытства.
   Пока она учила меня жизни, я никак не могла решить, кем мне здесь представиться. Скорее по наитию, чем по здравому разуму, решила: пока не узнаю, за что меня арестовали, прикидываться глупой овечкой. Поэтому и ответила соответственно:
   – Ничего я не знаю, бабушка. Они прискакали, да меня, не спросивши, в карету впихнули и повезли неведомо куда. Я до сих пор даже не знаю, куда попала. Хорошо хоть ты чуток объяснила, а то я думала, что так и пропаду в неведенье.
   – Так ты, дуреха, даже не знаешь, где находишься? – поразилась она.
   – Откуда мне знать, бабушка, я баба деревенская, темная, даром, что второй раз замужем, а ничего толком о жизни не знаю.
   – Ты уже второй раз замужем? – удивившись без меры, повторила она за мной. – Когда ж ты успела?
   – Так жизнь сложилась. Сначала барин за своего камельдинера отдал. Только муж и не пожил со мной толком, взял, да и помер. А потом меня за себя вольный взял. И с ним не судьба оказалась. Медовый месяц еще не прошел, как прискакали солдаты на лошадях, схватили, впихнули в карету и привезли неведомо куда. Ты, милая бабушка, хоть скажи, где мы теперь находимся, в нашем царстве или за тридевять земель в тридесятом государстве?
   От такого замысловатого рассказа у старухи глаза полезли, что называется, на лоб. Она сняла с высокого подоконника подсвечник и, светя мне в лицо, всю внимательно осмотрела.
   В голове у нее сразу возникло столько самых невероятных предположений на мой счет, что я не успевала за ними следить. Наконец она пришла к единственно правильному и мудрому выводу, не лезть в чужие темные дела и держаться подальше от странной молодки.
   – В нашем ты царстве, милая, – успокоила она меня, – насчет этого не сомневайся. Ты, поди, с дороги устала? Нечего нам с тобой здесь сумерничать, вон твое место, помолись богу, да спать ложись, а мне идти пора. Если что, покличь Маланью Никитичну, это я и есть.
   Она вышла и заперла снаружи дверь. Как посоветовала старуха, я встала на колени и помолилась Господу за спасение и здравие себя и своего будущего ребенка. Потом положила под голову узелок со своим «дворянским» платьем, легла на тощий тюфячок и попыталась уснуть. Так началось мое дворцовое заключение.

Глава 5

   Утром за мной пришла все та же Маланья Никитична и отвела в другое помещение. Теперь меня поместили в хорошую комнату с двумя полатями, большим дубовым столом и красивыми резными стульями. Я пока оставалась под старухиным надзором. Как обычно бывает в большом хозяйстве, правая рука не ведает, что делает левая. Кто и зачем приказал привести девушку из далекой провинции, исполнителям сказать забыли. Судя по тому, что Маланье Никитичне удалось разведать, моего появления в Зимнем дворце никто не ждал и слуги ее «подразделения» не знали, что со мной делать и кому следует доложить о появлении странной пленницы. Старуха даже пыталась выяснить это у меня самой.
   – Ты вспомни-ка, вспомни, Алевтинка, кто тебя из знатных господ приметил, – выспрашивала она, когда мы разместились в нашей новой комнате. – Может, какой вельможа мимо проезжал, да тебя увидел?
   – Нет, бабушка Маланья Никитична, никакого вельможи у нас не было. В наших местах вельможи не водятся. Есть, правда, один старый генерал с женой, но он меня никогда и в глаза не видел.
   – Может быть, ты что-нибудь нехорошее о нашем государе сказала? – перешла она от любовной причины к политической.
   – Так я ничего такого и не знаю, как же плохое говорить, когда я даже имени его отродясь не слышала, – отказалась я.
   – Как это так – не слышала? – поразилась старуха.
   – А на что он мне? У меня свой барин был, вот я его и знаю. А царь-государь это дело умственное, простому человеку, тем более бабе, недоступное, – продолжила я линию глупой овцы.
   – Это, положим, ты права, – не смогла не согласиться старуха. – Нечего каждому смерду о самом государе рассуждать, наш император не просто так, а бери выше, политика. Простому человеку о нем и думать нечего, ему нужно исполнять, что велят, за все господ благодарить и богу молиться. С него и этого хватит.
   – Так и я о том же, бабушка, нам, холопам, что ни поп, то батька, – согласилась я. – Я свое место знаю и завсегда понятие имею!
   – Вот и я в этом же рассуждении, но все одно, никак не пойму, чего это тебя, будто самого Емельку Пугачева, под такой охраной привезли. Может, ты бунт затевала? – спросила она и сама засмеялась над глупостью такого предположения.
   – Нет, я мужняя жена и свой долг понимаю, – сделав вид, что даже не поняла, о чем она спрашивает, ответила я. – Мне что муж велит, так я себя и понимаю.
   – А кто муж-то твой? Может он, какой, государев ослушник?
   – Как можно, бабушка, он простой лекарь, хотя из благородных. Его сам наш владыка уважает!
   – Как это – из благородных? – удивилась она. – Он кто, офицер или чиновник?
   – Этого я тоже не понимаю, только знаю, что дворянин.
   – Дворянин?! – закатилась старуха. – И на тебе женился? Он что, просто так не мог тебя еть?
   – Мог, конечно, наше дело подневольное, что господа скажут, то и делаем. Только его сам владыка за блуд укорил, и он тогда по обычаю на мне женился, – как могла просто объяснила я обстоятельство своего замужества.
   – Господи, что ж такое на свете делается! – поразилась Маланья Никитична. – Совсем люди страх и совесть потеряли. Чтобы из-за такой глупости благородному на холопке жениться! Этак я бы хоть сто мужей имела. Нет, видать, совсем последние времена наступают! Уже ничего у людей святого не осталось!
   Я не сразу догадалась, из-за чего так разволновалась старуха. Потом поняла, она переживает из-за упущенных возможностей стать дворянкой и ездить в золоченой карете.
   – Что ж в том плохого, что он на мне женился? Я не какая-нибудь там, а тоже божий страх имею, – сказала я, чтобы отвлечь ее от грустных мыслей.
   Сама же в это время думала, что самое приятное в наших женских разговорах, это когда одна собеседница говорит об одном, другая совсем о другом и, тем не менее, обеим все понятно!
   Узнав о том, что я как бы выше ее по социальному положению, Маланья Никитична сначала насторожилась, но я вела себя, как положено простой девушке, никак перед ней не заносилась и она вернула мне свое расположение.
   – Повезло тебе, Алевтинка, видать, хороший человек твой муж, если владыку послушался и на простой девке женился, – вздохнув, сказала она. – Мне такого не попалось. Тешились, пока не прискучу, а потом хорошо, если ситца на сарафан подарят. Мужчины только когда в охоте щедрые, а после всего у них и полушку на булавку не выпросишь.
   Я согласно кивала и делала вид, что внимательно слушаю старческую болтовню, а сама обдумывала свое положение. По тому, что я узнала, выходило, что непредвиденная смена моих тюремщиков запутала все карты. Надворный советник Ломакин подчинялся какому-то Платону Петровичу, который обиняком приказал ему меня убить. Татищев, просто исполнял приказ кого-то из высших сановников, и надзирал за полицейским чиновником, Вяземский вообще имел о моем аресте самое общее понятие и исполнял приказ только своего командира полка.
   Теперь, в точности исполнив поручение, он вернулся в полк и о моем появлении во дворце знает в лучшем случае его полковое начальство. Получалось, что пока мне следовало бояться только некоего полицейского Платона Петровича, начальника Ломакина и таинственного могущественного врага, затеявшего этот непонятный арест. Кто им мог быть, я могла только гадать. Одно было несомненно – это была персона из самых первых в империи.
   – А ты, если присмотреться, не очень и фигуристая. Я в молодости куда краше тебя была, – продолжала обсуждать задевшую ее тему Маланья Никитична. – Да и в постелях мужчине что от девчонки прока, одна только фикция и слезы. А которая настоящая баба, та огонь! Никакой порох не сравнится! Помню, я как-то махалась с армейским полковником Иваном Абрамовичем, он так и говорил: «Ты, Маланья, как мина под городской стеной, после тебя одни головешки остаются. С тобой ночь проведешь, к жене и неделю подходить неохота». Вот, а ты мне говоришь!