Шихлы Исмаил. Буйная Кура

   Один из парней громко крикнул:
   - Давайте наши подарки!
   - Все, что у нас было, мы отдали. Больше ничего нет.
   - Тогда унесем девушку.
   - У нас нет и девушки.
   - А ты разве не девушка?
   - Я? - залепетала Пакизе. - Я гостья.
   - Гостья еще дороже.
   - Хоть лопните, а дверь не открою.
   - Тогда влезем через дымоход.
   Пакизе испугалась:
   - Тетя, не пускай.
   Тетя вытерла слезившиеся от смеха глаза.
   - Открой, пусть войдут, иначе они ведь все равно не отстанут.
   Пакизе осторожно подняла задвижку и отступила назад. Дверь с грохотом распахнулась. Первым вошел Ашраф. Увидев прижавшуюся к стене Пакизе, схватил ее за руку.
   - Ты положила кошку в мою сумку?
   - Ну и что, если я?
   - Тогда я тебя украду. Значит, ты - моя доля.
   Пакизе дергалась, вырывая руку, но пальцы парня сжимали ее все крепче. Девушка, видя свою слабость и беспомощность, снизу вверх посмотрела в лицо парня. Их взгляды встретились. В груди у Пакизе что-то сладко заныло, и закружилась голова. Голос ее смягчился:
   - Отпусти, мне больно.
   - Проси прощенья.
   - Не буду.
   Тетя встала и, смеясь, подошла к ним:
   - Не спорьте, дети. Садитесь лучше за стол. Видно, теща будет любить, если попали на такой жирный плов.
   Ашраф отпустил руку девушки. Пакизе стала гладить больное место и, нахмурившись, тихо сказала:
   - Чтобы тебе сгореть!
   Парни с аппетитом набросились на плов, который принесла тетя Пакизе, а девушки сидели на тахте. Только Пакизе не садилась, стояла в стороне и обиженными глазами глядела на Ашрафа. Парни съели плов и встали.
   - Тетя, теперь давай нам наши подарки.
   Тетя насыпала им в сумки конфет в бумажных обертках.
   Ашраф выходил последним. Выходя, он обернулся и еще раз посмотрел на Пакизе.
   - Не обижайся, ты сама виновата.
   - Глядите на него, он еще умеет заглаживать обиду. А ну-ка выходи! смеясь, прогнала его тетя.
   Они ушли. Об этом случае девушки забыли, да, наверное, забыл и сам Ашраф. Но Пакизе не забыла. И потом, в другие годы, в праздник Новруз байрам все как будто происходило так же. Подслушивали у дверей, прыгали через костры, ели плов, дурачились и смеялись. Но той сладости от праздника Пакизе не ощущала. Все время вспоминала она, как Ашраф держал ее за руку, как ей было больно. Но вот странно: чем больше проходило времени, тем сильнее желала Пакизе, чтобы эта боль повторилась снова. Она жила теперь воспоминаниями о том прошлом случае и радужными мечтами о будущем. Тогда произошло еще такое событие.
   Вдруг выпал обильный снег. Крыши землянок, дворы, тропинки - все оказалось под снегом. Если бы не свежие следы от землянки до землянки, которые протаптывали, частя к соседям занимать решето или соль, то непохоже было бы, что под этими снежными буграми живут люди.
   Пакизе, увидев, что девушки пошли за водой, взяла медный кувшин и тоже пошла на Куру. Шли по щиколотки в снегу. От Куры поднимался белый густой пар. Около берегов в тихих протоках вода замерзла. Только на середине, на быстром течении по-прежнему рябила струя.
   Деревья на другом берегу выглядели причудливо, напоминая большие грибы. В тумаие кричали гуси. Там, где не замерзла вода, плавали стайки уток. Невдалеке раздался выстрел, гулко отозвавшийся в тумаие, и вскоре мимо девушек промчались всадники.
   Как раз в это время девушки спустились к реке. Дном кувшинов они разбили лед и стали набирать воду. Одна из девушек вдруг заговорила:
   - Кто из вас видел Ашрафа?
   - А что такое?
   - Вчера он был у нас в гостях. Так возмужал. Стал настоящим мужчиной.
   - Отрастил усы?
   - Усов-то я не заметила.
   У Пакизе после этого разговора перевернулась душа. Она старалась вообразить себе Ашрафа. Да, наверно, он повзрослел. Интересно, узнает ли он ее, если увидит? А если даже узнает, наверно, пройдет мимо. Пакизе вдруг почувствовала, что хочет его увидеть хоть издалека.
   Девушки стали расходиться по домам. И Пакизе завернула в свой двор. Она поставила на веранду кувшин, обмела снег и, дуя на синие от холода пальцы, вошла в дом. Невестка перед окном перебирала рис. Во дворе рубили дрова. Пакизе не успела подойти к горящему очагу, как мать окликнула ее.
   - Прибери в комнате. Сегодня к нам придет гость.
   - Что за гость в такое время, мама?
   - Все приглашают. Придет Ашраф.
   - Ашраф?
   Девушка не узнала своего голоса. Испуганно посмотрела она на мать, но, увидев, что та занята своим делом, успокоилась. Все закипело у нее в руках. Подмела комнату, вычистила ковры на стене, вытерла стекло фонаря, сменила занавески на окнах, вымыла посуду, вынесла во двор никелированный самовар и вычистила его снегом. Не оставила нигде ни пылинки, ни пятнышка. Выколотила на улице матрасики и подушки. Между делом не забыла, проходя мимо зеркала, посмотреть на себя и полюбоваться. Надела новое платье и опять стала крутиться по дому. Улучив время, поднялась на навес и посмотрела в сторону дома Джахандар-аги, но никого еще не было видно на тропинке. Люди показались на ней только ближе к полудню.
   Они неторопливо шли к дому моллы Садыха. Пакизе, раздвинув оконные занавески, стала глазеть па них. Она видела, как они чистили на веранде ноги, как стряхивали с одежды снег. Шамхал был одет в черкеску. На ногах у него были сапоги. Ашраф был в пальто. У порога он снял калоши.
   Пакиэе взяла чайник и вышла из комнаты. Подошла к кипящему самовару, заварила чай, поставила чайник на самовар и накрыла его полотенцем. Возвращаясь обратно, еще раз посмотрела на калоши: их блеск ей понравился. Она повернулась и посмотрела на следы во дворе. На снегу отпечатались от калош странные рубчатые узоры. Пакизе, словно за дровами, пошла по двору, а сама глядела на узорчатые следы от калош. Она дошла до самых ворот.
   Между тем поспела еда. Пакизе взяла желтую афтафу12 и тазик, непочатое мыло, повесила на руку полотенце и вошла в комнату.
   Молла Садых сидел, облокотившись о метакке, а гости, расположились, скрестив ноги. Пакизе поглядела на отца, который откашлявшись, сказал:
   - Вымойте руки.
   Пакизе подошла и стала каждому поливать на руки. Гости умылись. Ашраф вытер руки и, возвращая Пакизе полотенце, улыбнулся:
   - Не будешь больше класть кошку в мою сумку?
   Девушка покраснела и поспешно вышла. Еду подавала мать. Со стола убирала невестка. Подать чай поручили Пакизе. Когда она вошла с чаем на цветастом подносе, глаза ее ничего не видели. Да и ноги, ей казалось, сейчас заплетутся.
   Кое-как раздала чай. Все смеялись чему-то. Молла Садых, держась за живот, лежал на матрасике, Шамхал вытирал глаза платком. Пакизе поняла, что Ашраф рассказал про тот праздник Новруз байрам и про кошку.
   "Значит, и он не забыл ту ночь, - думала Пакизе. - Наверное. Я и сейчас ощущаю его пальцы на своей руке. Узнать бы, а он тоже чувствует мою руку?"
   На тропинках и дорогах глаза Пакизе все время чего-то искали. Всюду она высматривала следы от калош. То ходила к реке, то бежала к соседкам, без конца крутилась возле ворот.
   Ашраф пробыл в деревне десять дней и снова уехал в Гори. В день его отъезда Пакизе стояла на навесе, откуда ей все было видно.
   Ашрафа проводили до берега. Здесь он попрощался с родными. На воду ощутили маленькую лодку и отъехали от берега. Пакизе поняла, что они ломают встречный лед. Наконец добрались до того берега. Сели на оседланных коней, ожидавших их, и исчезли в заснеженном лесу. Только после этого Пакизе спустилась с навеса.
   Лодка вернулась обратно. Вернулись домой и люди, стоявшие на берегу. Пакизе быстро взяла на плечи кувшин и спустилась к реке. На земле еще лежал снег. Лед на реке во многих местах потрескался. Около тропинки на чистом снегу отпечатались следы от калош.
   Пакизе с опаской оглянулась вокруг и, убедившись, что никто ее не видит, разыскала тоненькую веточку и воткнула ее в один след. Затем быстро наполнила кувшин водой и бегом вернулась в деревню.
   С тех пор целую неделю Пакизе каждый день, а то и три раза на дню ходила к реке за водой. И каждый раз проверяла она, не исчезли ли следы ее Ашрафа. Два дня эти следы оставались нетронутыми и свежими. На третий день Пакизе увидела, что кто-то часть следов затоптал. Девушка огорчилась. Если бы было можно, она воздвигла бы вокруг этих следов ограду.
   На другой день следов стало еще меньше. На шестой день их нельзя было различить. На седьмой день Пакизе встала рано утром, быстро оделась, взяла кувшин и пошла за водой. Не доходя до проруби, она встретила Салатын. Над обрывом Пакизе отстала и начала искать заветные следы.
   - Чтоб у вас глаза повытекли!
   - Что случилось? - спросила Салатын.
   - Следы совсем затоптали.
   - Какие следы?
   - От калош.
   - Каких еще калош?
   - Ашрафа.
   - Калош? Ашрафа?
   Салатын удивилась, а Пякизе поняла, что выдала себя, свою сердечную тайну. Испуганно посмотрела она на Салатын. Вид подруги напугал ее еще больше. "Слушай, какое ты имеешь отношение к моему брату и почему ты подмечаешь его следы?" - словно хотела сказать она. Пакизе, чтобы выйти из неловкого положения, улыбнулась Салатын, все еще глядевшей на нее с удивлением.
   - Мне очень нравятся следы от калош, - сказала Пакизе. - Такие красивые узоры, не то что от обыкновенных сапог.
   Салатын промолчала. Девушки наполнили кувшины и молча пошли по домам.
   6
   Как бы ни зла была Зарнигяр-ханум на своего мужа, как бы ни презирала его за нанесенную ей обиду, забыть его она не могла. Каждый день плакала, уединившись где-нибудь в укромном уголке, ночами лежала горячая, без слез, но и без сна, думала о своей испорченной жизни и о его испорченной жизни. Она чувствовала, что и ему тяжко теперь жить на свете. Судьба повернулась к нему неудачами, горечью, теми же слезами, хотя он, быть может, и не плачет. Не тот человек Джахандар-ага. Однако и время его уходит и силы уходят, и ничто так не обессиливает человека, как горькое горе. Уход Шамхала, внезапная гибель сестры надломили и такой дуб, как Джахандар-ага.
   Зарнигяр-ханум испытывала непреодолимое желание хоть издали поглядеть на мужа. Она и боялась своих чувств, затаившихся где-то очень глубоко в ней, и не могла с ними справиться. Иногда она, как наяву, слышала запах его одежды, его самого, слышала его голос, ночью вздрагивала от прикосновения рук, хотя некому было к ней прикоснуться. В такие минуты ей хотелось вскочить и бежать к себе домой. Ей неплохо было у сына, но тоска по мужу не давала покоя.
   Когда приехал на каникулы Ашраф, и совсем все запуталось. Бедный мальчик разрывался между отцом и матерью. Зарнигяр понимала, что сын не должен из-за нее лишаться отца, и хотела тотчас же вернуться в свой прежний дом. Материнское чувство и здравый смысл брали верх над оскорбленными женскими чувствами.
   "Хорошо, я ушла из дому, - рассуждала Зарнигяр-ханум - Но кому же от этого плохо? Может быть ей, новой жене? Может быть, ему? Но им еще лучше от этого: никто не путается под ногами и не болтается на глазах. Я столько труда положила, чтобы свить гнездо, а эта сучка пришла на все готовое. Господи! Жестоко ты отнесся ко мне. Нет, пожалуй, надо вернуться. Ведь муж не выгонял меня, я ушла сама. Вернусь и соберу вокруг себя всех своих детей. Но только вот как мне жить под одной крышей с этой бесстыдницей, как находиться в доме, зная, что за тонкой стеной они наслаждаются в объятиях друг друга?!"
   Ашраф ни о чем не расспрашивал, но, как видно, понимал, что творится в сердце матери. И он тоже, как и Шамхал, был недоволен поступком отца. Только однажды, когда уже легли спать, в темноте он вдруг неожиданно спросил:
   - Мама, отчего умерла тетя Шахнияр?
   Мать вздрогнула и не нашлась что ответить. Перед ее глазами ожил тот страшный день. Она вспомнила, как Джахандар-ага прислал за ней человека и как доверил обмыть тело своей сестры. Зарнигяр-ханум увидела кровавую одежду, исцарапанное лицо бедняжки, а потом и рану от пули. Она сразу все поняла. Она поняла и то, что Джахандар-ага хочет оставить в тайне совершившееся и поэтому позвал свою старую жену, доверяя, как видно, только ей одной.
   Зарнигяр-ханум сделала все, что нужно, завернула убитую в саван, и только после этого к ней допустили родственников. Грешно по обычаю открывать саван...
   Но могла ли Зарнигяр-ханум теперь все это рассказать сыну?
   - Она сама была виновата, сынок. Спуталась с мюридами, раскаивалась и покончила с собой.
   - Отец безжалостнее, чем я думал.
   - Нет, нет, сынок, он не виноват. Просто она поняла свою ошибку. Видно, удел ее такой.
   Ашраф помолчал. Сомнений у него на душе не убавилось.
   - А с Годжой вы помирились?
   - Нет, что ты говоришь, сынок? Твой отец негодует на Шамхала. Разве он помирится?
   - Если отец не помирится с Шамхалом, и я не ступлю ногой в его дом.
   - Не говори так. Шамхал - одно дело, а ты - другое. Жалко отца, ведь он остался один.
   - А все, что он с тобой сделал?
   - От судьбы не уйдешь, сынок. Видимо, такова воля аллаха.
   Мать вздохнула. Ашраф не мог понять, говорит ли она так от беспомощности, от безнадежности или от желания все простить. Ашраф сравнил мать с отцом, и мать возвысилась своей стойкостью.
   - Когда человек собьется с пути, чем ему поможет аллах?
   - Не говори так, сынок, все в руках божьих. Да и не думай ты много об этих вещах. Джахандар-ага твой отец, и ты его одного не оставляй. Вот что тебе надо помнить.
   - Мне вернуться к нему?
   - Вернись, сынок. Я скажу и Салатын, чтобы она тоже вернулась.
   - Нет, не могу.
   - Если ослушаешься меня, я на тебя и смотреть не захочу.
   Ашраф молчал. Зарнигяр-ханум погладила кудрявую голову сына.
   ...Порывистый ветер мешал идти. Крупные капли дождя дробились на ветру и превращались в мелкую водяную пыль. Травы набрякли и отяжелели. На цветах держались светлые шарики воды. Желтоватая земля тропинок размокла и осклизла.
   Ашраф с непокрытой головой шел, не разбирая дороги. Да он и не знал, куда и зачем идет. На его волосах, как и на траве и на цветах, тоже светились капли дождя. Тропинка спускалась к берегу, но Ашраф поднялся на бугор против отчего дома. Ему был виден отсюда и заезжий дом - "Заеж" - по другую сторону деревни на высоком холме. Куда-то подевался Ахмед. Ашраф и вообще-то надеялся повидать его сразу же по приезде, а теперь со своими мрачными думами, со своей домашней неурядицей он испытывал в таком человеке, как Ахмед, большую нужду. Только с ним и можно было поделиться из всей деревни.
   Сердце сердцу весть подает. Ашраф все еще думал об Ахмеде, как вдруг со стороны Куры послышался конский топот и на дороге показался всадник. Это и был Ахмед. Он бросил поводья, соскочил с лошади, и друзья обнялись. Ахмед отступил на шаг и оценивающе поглядел на Ашрафа.
   - А ты, слава богу, совсем мужчина. Чужая сторона тебе на пользу.
   - И вы изменились, Ахмед.
   - Я старею, а ты возмужал. Когда ты приехал?
   - Да уж неделю назад. Я два раза заходил в заезжий дом. Вас там не было.
   - Как раз эту неделю я был в городе. Оттуда и еду.
   - Хорошо ли съездили? К добру?
   - К добру, Ашраф. Получил разрешение.
   - На что?
   - Открыть школу.
   - Здесь? Настоящую школу?
   - Настоящую. Знаешь, Ашраф, ведь твой учитель приезжал к нам в деревню. Ничего он тебе об этом не говорил?
   - Говорил, обо всем говорил.
   - По-моему, Алексей Осипович - человек верный своему слову, продолжал Ахмед. - Он ехал в Тифлис и остановился у нас в заезжем доме. То, что я делаю, ему очень понравилось. Перед отъездом он дал мне слово, что в Тифлисе зайдет к инспектору и поможет открыть школу в Гейтепе. И вот меня вызвали и сказали, что разрешают. Отныне мы будем учить детей не втихомолку, а открыто. Когда ты кончишь семинарию и вернешься, я уже все налажу. У нас будет хорошая школа. Надо посреди села построить хорошее здание. Новый учитель не должен учить детей в старом здании. Ну как, согласен?
   - Я не могу учительствовать, когда вы здесь.
   - Ты будешь настоящим учителем. А я кто такой? Я почтальон. Ну ладно, когда поедешь на эйлаг?
   - Наши уезжают на днях, но я не поеду.
   - Как так?
   - Останусь помогать вам.
   - Зачем, Ашраф? И чем ты будешь мне помогать?
   - Алексей Осипович мне поручил подготовить Османа, Селима и Гасана. И чтобы я их привез в семинарию. Я обещал ему.
   - Это очень хорошо. Но все же ты поезжай на эйлаг.
   - Ахмед-леле13...
   - Ты слушай меня. Ребят я и сам подготовлю. А ты мне поможешь в другом.
   - В чем же?
   - В строительстве школы. Если твой отец не поможет нам, то ничего и не выйдет.
   Ахмед понимал, конечно, что юноша обижен на отца и не может, как прежде, повлиять на него.
   - Хорошо, пока голову не ломай. Потом встретимся и поговорим. Будь здоров.
   - Нет, нет, пойдем к нам.
   - В другой раз. Сейчас я тороплюсь. Надо написать несколько писем.
   Ахмед вскочил на коня и поскакал в сторону заезжего дома. Ашраф проводил его глазами и тоже пошел домой.
   Джахандар-ага сидел на веранде. Опираясь на перила, он наблюдал за батраками, которые возились во дворе по хозяйству: чинили арбу, мазали колеса, а один чистил длинные ровные прутья, нарезанные в лесу. Джахандар-ага собирался через два дня перекочевать в горы, но поведение Ашрафа беспокоило его и нарушало все планы. Неизвестно, с кем хочет остаться сын, но, что бы он ни хотел, здесь его оставлять нельзя. Неспроста прострелили кувшин дочери, неспроста подожгли сено. Полбеды, если все это один Аллахяр. А что, если кто-то в деревне помогает ему? Не Черкез ли? После драки с Шамхалом этот парень может пойти на все. Нельзя ли убрать его? Выйти ему однажды навстречу и сбросить в Куру. Или же ночью завалить дверь землянки черной колючкой и поджечь. Это не трудно. Но что скажет на это народ? Подобает ли такой поступок Джахандар-аге? Разве не презирали бы его люди за то, что так опустился и враждует с молокососом и бедняком? Нет, это дело не мужское. "Кроме того, наш Шамхал... Ведь мы теперь с Черкезом родня".
   Джахандар-ага увидел сына, идущего по тропинке. Издалека он залюбовался его ростом, его степенной и сдержанной походкой. Уже неделя, как приехал Ашраф, а отец не мог наглядеться на него, не успел еще расспросить, как мальчику живется в чужом краю. Ашраф ничего не успел еще рассказать.
   Ашраф очистил лопаточкой грязь, налипшую па сапоги и поднялся по лестнице на веранду, поздоровался с отцом, сел в стороне, прислонившись к столбу. Джахандар-ага не сдвинулся с места. Он глядел вдоль Куры, туда, где толпились облака и светлело небо, сливаясь с лесом.
   Служанка налила из самовара чаю, поставила стакан на перила и, прикрыв платком рот до носа, посмотрела на Ашрафа, как бы спрашивая, хочет ли чаю и он. Ашраф покачал головой. Джахандар-ага рывком взял стакан и двумя глотками осушил его. Положил на блюдце, отодвинул от себя. Хотя он и чувствовал за спиной присутствие сына, он не повернулся и не взглянул на него. Достал серебряную табакерку, по обыкновению свернул себе сигарету, вдел ее в мундштук, прикурил и затянулся. Белый дым заструился вверх и, поднимаясь, слоисто и зыбко заколебался над головой. Джахандар-ага хотел поговорить с сыном, но не знал, как и с чего начать. Его мысли были такими же зыбкими и колеблющимися, как струящийся папиросный дым. Умеющий со всеми разговаривать откровенно и мужественно, Джэхандар-ага терялся теперь перед мальчишкой. Вопреки "го ожиданиям, Ашраф ни о чем не спрашивал. Три дня пробыл у матери и спокойно вернулся домой. Он вел себя так, что нельзя было понять его мыслей. Как раз это и тревожило Джахандар-агу. Наконец он не вытерпел гнетущего молчания. Не поворачиваясь, тихо и твердо спросил:
   - Куда ты ходил в такой дождь?
   - На кладбище.
   Под Джахандар-агой скрипнул стул. Как бы боясь упасть, он облокотился о перила, подпирая лицо двумя кулаками. Дым от сигаретки, которую он держал в левом кулаке, обволок папаху и запутался в ее кудряшках. Постепенно горящая сигаретка превращалась в пепел, огонь дошел до самого мундштука, но Джахандар-ага не обращал на это внимания. Не замечал он и пепла, осыпающегося на плечо. Ашраф же, увидевший этот пепел, заметил вдруг, что на висках отца появилось много седых волос. В прошлые каникулы их еще не было.
   - У тебя мундштук горит.
   - Что?.. А...
   Ашраф заметил, что, когда отец расстегивал и застегивал карман, чтобы убрать мундштук, пальцы его дрожали.
   Наконец он повернулся и взглянул на сына. Под щетинистыми бровями, в залитых кровью глазах отца Ашраф кроме свирепости заметил еще что-то слабое, жалкое, почти мольбу. Впрочем, он быстро отвел взгляд от Ашрафа и взял себя в руки.
   - Пошли посмотрим, как готовят арбы.
   Ашраф спустился вслед за отцом во двор.
   Арбы стояли в ряд под навесом. Таптыг поглядывал за плотниками, остругивающими доски. Стучали топоры, шуршали рубанки, звенело железо.
   Джахандар-ага подошел к ним, ногой стукнул по железному обручу, проверяя, прочно ли сидит.
   - Много ли колес со слабыми обручами?
   - Есть, хозяин.
   - Еще раз все проверь. Завтра утром запряги арбу и все негодные колеса отвези в кузницу. Пусть сделают нам еще два новых колеса.
   - Будет сделано, хозяин. Сейчас у нас готовы уже четыре арбы. - Таптыг хотел отойти, но Джахандар-ага остановил слугу.
   - Над этой новой арбой натяните хороший полог. Подберите пару крепких буйволов и завтра утром отошлите ей.
   Таптыг понял, что речь идет о Зарпигяр-ханум.
   - А если она не возьмет, хозяин?...
   Джахандар-ага резко обернулся и так посмотрел на слугу, что тот не рад был своим словам. Хозяин тихими шагами пошел к соломинку. Проходя мимо, как бы ненароком спросил у сына:
   - Ну и что ты решил?
   - О чем?
   - В горы с кем поедешь, со мной или с матерью?
   - Ни с кем.
   - Как так?
   - У меня есть дела.
   Джахандар-ага исподлобья посмотрел на сына. Хотя ему и понравился такой независимый твердый ответ, но он чуть не покатился со смеху. Ему показалось забавным, что у этого желторотого мальчишки могут быть какие-то свои дела. Шутя он спросил:
   - Будешь караулить землянки? Или сторожить огороды?
   - Дело найдется.
   Джахандар-ага помрачнел. Сын не хочет разговаривать по-хорошему. Видимо, все эти события подействовали на него. Да и мать, конечно, добавила. Джахандар-ага почувствовал, что жилы у него на лбу вздуваются, а руки дрожат. Еще немного, и он поколотит и этого зазнайку.
   Между тем они поднялись на соломник. Джахандар-ага сел, свесив ноги. Сел с ним рядом и Ашраф. Джахандар-ага как можно спокойнее спросил:
   - Нельзя ли все же узнать, что ты называешь делом, из-за которого остаешься в деревне?
   - Почему нельзя? Мы займемся школой, и ты должен нам помочь.
   - Кому это вам?
   - Мне и Ахмеду. И всем, кто хочет учиться.
   - Чем помочь, дитя мое?
   Ашраф заметил, что голос отца смягчился и в нем появились нотки участия.
   - Знаешь, отец, есть указ царя. Во многих деревнях откроют школы, и крестьянские дети будут учиться. Надо, чтобы и в нашей деревне открылась школа.
   - Пусть открывают, разве я что говорю?
   - Во многих деревнях строят новые школы. А мы как же?
   Джахандар-ага словно не слышал слов сына, смотрел в сторону Куры и дальше нее, на луг, раскинувшийся по этому берегу. Ашраф знал, что этот луг принадлежит им. И на том берегу у них есть угодья. А за деревней раскинулись, уходя вдаль, их пастбища и пашни. За день невозможно объехать земли, принадлежащие Джахандар-аге. Ашраф посмотрел на тучное стадо, пасшееся на лугу, и вспомнил Старика Годжу. Неожиданно он спросил:
   - Есть ли в нашей деревне человек богаче тебя?
   Брови Джахандар-аги поднялись вверх.
   - Ты что хочешь сказать?
   - Сколько у нас земли?
   - Говори яснее, что тебе надо.
   - Есть ли в нашей деревне люди, которые совсем не имеют земли?
   - Я сказал - говори, что тебе надо?
   - Нельзя ли из нашей земли немного выделить беднякам?
   - Ну и кого ты имеешь в виду?
   - Да взять хотя бы дядю Годжу.
   На толстых губах Джахандар-аги появилась улыбка. Ашраф заметил в глазах отца гнев, просверкнувший и погасший, как молния.
   - Кто научил тебя этому, дитя мое? Или твой брат за мой счет хочет обогатить своего тестя-голодранца?
   Голос его захрипел, щеки задрожали, глаза налились кровью.
   - Больше чтоб я не слышал от тебя ничего подобного. Хватит и того, что вы породнили меня с собачьей породой.
   Джахандар-ага встал и спустился с крыши соломника. "Видимо, у мальчика в голове не все в порядке, - подумал он. - Как это так, раздать беднякам землю, построить школу? Для чего все это мне нужно?
   - Я о тебе думал лучше, отец...
   Джахандар-ага повернулся. Лицо его посерело, брови загородили глаза.
   - Иди и готовься. Как только перестанет дождь, отправимся на эйлаг.
   - Я не поеду!...
   - Делай, что тебе говорят!
   7
   Годже не сиделось дома. Сначала он хотел было набросить на тахту палас и немного полежать, но и лежать расхотелось. Своя землянка показалась ему сегодня особенно сырой и темной. Ему стало зябко среди этих стен, не согреваемых ничьим человеческим дыханием, кроме него, одинокого старика. После смерти жены эта землянка казалась ему такой же мрачной и пустой, как сейчас. Но вскоре подросла дочка, осветила и обогрела ее. Ласковая Гюльасер, да и Черкез тоже скрашивали одиночество старика. А теперь, когда Гюльасер ушла... Раньше она встречала его на пороге, кормила чем-нибудь вкусным. Старик забывал свою усталость и чувствовал, что у него есть дом.
   Годжа вышел на улицу и сел на камень. С грустью глядел он на все вокруг. Двор зарос травой. Тропинка к берегу реки тоже заросла, и теперь ее было едва видно. Муравьи, словно давно поняв, что никто по этой тропинке не ходит, проложили здесь свои пути-дороги и теперь бойко тащили в свое гнездо всякую всячину. От тишины звон в ушах. Легкие пушинки одуванчиков парят в воздухе. Да и во всей деревне тишина, будто деревня вымерла.