Шихлы Исмаил. Буйная Кура

   Действительно, идя теперь в сторону деревни, Ахмед видел, что деревня пуста. Те люди, что не уехали в горы, прятались от жары. Оставшиеся детишки сидят в реке. Вот они барахтаются в воде, учатся плавать. Завязали штаны с двух концов и па образовавшиеся пузыри ложатся грудью, плывут. Тропинка пошла огородами. Арбузы лежали вокруг, как стадо баранов. Потрескавшиеся местами дыни источали сладкий, медовый аромат. Ахмед наклонился и невольно сорвал маленькую красноватую, дыню с особенным ароматом и тотчас же услышал голос огородника.
   По правде сказать, Ахмед не испугался, а обрадовался сторожу: как-никак живой человек. Он подошел к огороднику и поздоровался. Тот кивнул Ахмеду и продолжал заниматься своим делом: достал длинный чубук, опустил один конец его в кисет, набил там табаком и вынул из кисета. Затем, надавив указательным пальцем, разровнял табак. Высек кремнем огонек и стал курить, глубоко втягивая щеки.
   - Чтобы всегда было изобилие, дядя Рустам, огород у тебя хорош.
   Не глядя на Ахмеда, присевшего в тени забора на краю арыка, огородник ответил:
   - Спасибо, сынок, дай бог тебе долгой жизни.
   - Посадил на паях с моллой?
   - Да, можно сказать, что так.
   - Какая часть принадлежит тебе?
   - Седьмая.
   Ахмед приподнялся, смерил глазами длину и ширину огорода и про себя прикинул, сколько может достаться огороднику. А дядя Рустам, прищурив глаза, внимательно посмотрел на него и, кажется поняв его думы, улыбнулся:
   - Слава богу, сынок, и на том спасибо. А без этого что бы я делал?
   Ахмед, увидев, что огородник не ропщет на судьбу, спросил:
   - Куда денет молла столько арбузов и дынь?
   - Продаст. Отвезет в город и продаст.
   Ахмед умолк. Рустам, кряхтя, поднялся и заковылял по огороду, взял там один хороший арбуз.
   - Возьми, прохладишься.
   - Спасибо, ничего мне не надо, дядя. Я пришел по другому делу.
   - Это такой порядок: кто приходит в огород, должен попробовать арбуз или дыню. А для чего ты пришел, я знаю. Опять будешь просить, чтобы я отправил Селима учиться. Не забивай себе голову. Это никак нельзя.
   - Почему, дядя Рустам? Ведь мы же уговорились.
   - Мало ли что. Потом я подумал: не по мне это дело.
   - А так тоже нельзя. Вот уж сколько времени я тружусь, учу его. Селим сообразительный, способный парнишка. Он непременно должен учиться. Ашраф учится, разве это плохо?
   - Ты Ашрафа не сравнивай. Он сын Джахандар-аги, богатый. А я кто такой?
   Ахмед отодвинул арбуз.
   - Я же тебе объяснял, что все будет за счет государства. Еда, жилье, одежда - бесплатно. Само учение и подавно. Обеспечат и дорожные расходы. Что ты еще хочешь?
   - Нельзя верить этим властям. Уму, непостижимо, что ты говоришь.
   - Ей-богу, ты ошибаешься. Поверь мне. Кроме того, я отвечаю за Селима.
   - Я понимаю, что ты желаешь мне добра, но...
   - Какое "но"? Селима надо учить, вот и весь раз говор.
   Рустам некоторое время молчал. Затем затянулся чубуком. Прищурив глаза, сквозь дым посмотрел на Ахмеда.
   - Ладно, режь арбуз. Потом подумаем.
   - Нечего здесь думать, об этом и разговора не может быть. А я пришел сюда совсем по другому делу.
   - Какое еще может быть дело?
   - Я хочу взять Селима на эйлаг.
   - На эйлаг? К добру ли?
   - Сам видишь, дядя Рустам, как здесь жарко. Ребятам трудно учить уроки. А времени остается мало. Я решил собрать своих учеников и увезти их всех на эйлаг. Там они попьют родниковой воды, окрепнут. Как только кочевье вернется с гор, отвезу их в семинарию.
   Старик глубоко задумался. Морщинки на его лбу сбежались к переносице, глазки уставились в одну точку. Указательным пальцем он придавил пепел в чубуке и сильно затянулся. Всосал щеки. Голубой дым потек по бороде вниз.
   - Слушай, сынок, есть поговорка: "Твоим голосом Коран бы читать". Мы и сами знаем, что на эйлаге сейчас лучше, чем жариться здесь, в низине.
   - Я понимаю, дядя Рустам. Но дорожные расходы и еда - все будет за мой счет.
   - Откуда у тебя богатство? Ты пришелец и, как я слышал, даже не имеешь путной постели. Куда ты хочешь увезти наших детей?
   - Все это правильно. Но у меня сейчас есть немного денег - накопил из зарплаты. Найму фургон.
   - А потом?
   - Один из вас даст нам войлок, другой таловые прутья для шатра, третий постель. И отправимся на эйлаг.
   Голова у Рустама была повязана платком, почерневшим от пыли и пота. Выслушав Ахмеда, он снял платок и, задумавшись, провел рукой по чисто выбритой макушке:
   - Слушай, Ахмед, я одного не могу понять.
   - Что именно?
   - Эти ребята тебе не родственники. Не братья. Ты даже не из нашего села. Почему же так себя мучаешь? Брат брату куска хлеба не даст, а ты...
   - Эх, дядя, - глубоко вздохнул Ахмед. - Это и есть наша беда, что мы друг другу не помогаем... Кто лезет вверх, тот не смотрит на падающего. Один слишком богат, а другой гибнет с голода. Один днем и ночыо трудится, а другой скачет на коне.
   - На все воля аллаха, сынок.
   - Аллах тут ни при чем. На все воля людей. Не бог делил между людьми эти земли.
   Рустам словно впервые увидел Ахмеда. Он слушал и только тихо качал головой.
   "Недаром говорят: бойся воды, которая течет тихо, а человека, который глядит себе под ноги. Ишь как речист. Что ни слово - огонь. А казался тихоней. Но вдуматься, все, что он говорит, верно. С головой человек", подумал Рустам и, набив свой чубук табаком, опять задымил.
   - Ну и что же ты хочешь делать?
   - Помогать своему народу.
   - Какими богатствами ты располагаешь, чтобы ему помогать?
   - Я грамотный человек, этим и помогу. Если все будут учиться и станут грамотными, исчезнут бесправье и несправедливость. Я хочу, чтобы люди, которые будут жить после нас, жили бы хорошо. Я хочу, чтобы твой Селим учился и стал просвещенным. Тогда он поймет, где добро и где зло. Я хочу, чтобы он не работал на других. Понятно?
   - Говоришь-то ты складно. Но мир как жил до нас, так и будет жить дальше. Все, о чем ты говоришь, непоправимое дело.
   - Поправимое. Я обучу этих ребят. А каждый из них будет учить детей. Тогда все станут грамотными и просвещенными, невежество отступит. Наука подобна свету. Чем больше она будет охватывать людей, тем меньше места останется для мрака.
   - Ладно, может, ты меня и уговорил, сын мой. А с другими отцами ты уже разговаривал?.. Разрежь арбуз. Раз такое дело, я скажу своей старухе, она напечет на дорогу хлеба. Отправляйтесь с богом!
   Ахмед достал нож и разрезал арбуз, легко развалившийся на две красные половинки.
   12
   Ашраф прогуливался по лесу. Увидев в траве землянику, он надел пиджак, который до этого был у него накинут на плечи, положил книгу в карман и опустился на колени. Он начал ползать в траве, ища сладкие сочные ягоды и углубляясь все дальше в лес. Постепенно он так увлекся своим занятием, что не мог бы сказать, давно ли он в лесу и где именно находится. Впереди послышались голоса и звонкий девичий смех. Ашраф встал на ноги. Он увидел, что впереди него за деревьями просвечивает поляна. Девушки повесили веревки на сучок большого карагача и устроили качели. В то время, когда Ашраф подошел к краю леса и все это увидел, на качелях раскачивалась Пакизе.
   Девушка была одета в то же самое платье, в котором Ашраф увидел ее тогда, на берегу Куры. Платье раздувалось, как зонтик, на шее звенели бусы, келагай сполз на плечи, а косы метались, падая то на спину, то на грудь. Девушка разгорячилась катаньем, увлеклась и не видела, что качели летают наполовину над зеленой мягкой поляной, а наполовину над зияющей каменистой пропастью. Ашраф не сводил глаз с Пакизе. Ему казалось, что сейчас она в верхней точке слетит с качелей и взовьется высоко в небо, до белых облаков, до самого синего купола. Но сама Пакизе не видела, должно быть, ни глубокой темноты пропасти, ни глубокого светлого неба. Она старалась раскачиваться еще сильнее.
   Подруги Пакизе начали ее донимать. Одна из них взяла тонкий прут, а другая вооружилась крапивой. Когда Пакизе пролетала мимо них, они хлестали ее по ногам и кричали:
   - Как зовут жениха?
   - У меня его нет! - кричала им Пакизе, снова взмывая в небо.
   Но девушки знали, что сейчас она опять окажется внизу, и держали крапиву наготове.
   - Если не скажешь, не перестанем.
   Крапива больно обжигала щиколотки Пакизе, но та крепилась.
   - Я же сказала, что жениха нету.
   - А кого в сердце носишь?
   - Не скажу!
   - Скажешь!
   Упрямилась Пакизе, упрямились и ее подруги. Ноги Пакизе покраснели от крапивы. Чтобы быстрее пролетать мимо подруг, Пакизе раскачивалась еще сильнее. Она по-прежнему не думала о том, что качается, в сущности, над пропастью и что если сорвется с качелей, то неизбежно упадет на острые камни.
   Ашраф не мог больше смотреть на столь опасную игру и вышел из своего укрытия. Девушки смутились и побросали крапиву. В это время ветка, к которой были привязаны качели, надломилась. Пакизе поздно поняла опасность, она испуганно оглянулась и только теперь увидела, что висит над глубокой пропастью. А надломившаяся ветка продолжала трещать и нагибаться. Ашраф бросился к качелям и в то время, когда они откачнулись от обрыва, схватил их. Раздался треск, ветка переломилась, а Пакизе и Ашраф оказались на земле. Пакизе ударилась коленкой о землю, но не почувствовала боли. Важнее всего было для нее поправить платье. Она никак не могла понять, откуда в такую минуту взялся Ашраф, хотя и понимала, что именно его появление спасло ее от неминуемой смерти.
   - Сумасшедшая? Разве можно так качаться?!
   Голос Ашрафа привел девушку в себя. Она увидела, что и Ашраф ободрал себе локоть и колено. Забыв о том, что рядом стоят подруги, она бросилась к Ашрафу:
   - Ой! Ты сильно ушибся?
   Ашраф улыбнулся:
   - Обо мне не беспокойся. А как ты?
   Девушки взяли Пакизе под руки и увели. Ашраф заметил, что она слегка прихрамывает.
   Оставшись один, Ашраф поглядел еще раз на сломанную ветку, на пропасть, на белые облака. Потом он спустился по тропинке вниз, в долину. На берегу реки ему захотелось посидеть на камне. В воде резвились маленькие рыбешки. Как бывало в детстве, Ашраф разделся и залез в воду, чтобы шарить под скользкими камнями и ловить рыбок. Царапины заныли от холодной воды. Ашраф приложил к ним листья лилий.
   Когда он уже оделся и пошел вверх по тропинке, где-то рядом раздался выстрел. В лесу и в скалах отозвалось гулкое, протяжное эхо. Ашраф остановился и посмотрел в сторону выстрела, но ничего не увидел. Но тут из-за камня навстречу ему вышел человек. Ашраф вздрогнул и отскочил.
   - Шамхал, ты?
   - Ложись!
   Шамхал схватил брата за плечи и спрятал его за камнем. Он был бледен, руки его дрожали.
   - Что с тобой, это ты стрелял?
   - Ты что, ничего не понимаешь?
   Шамхал немного успокоился и даже скрутил папиросу. Ашраф рукой отогнал от себя едкий дым.
   - Где ты бродишь? - спросил Шамхал.
   - В лесу.
   - Чуть не разорвалось сердце.
   - А что случилось?
   - Я думал, стреляют в тебя.
   - Кому я сделал плохое, чтобы в меня стрелять?
   Шамхал бросил на брата косой взгляд, затем улыбнулся.
   - Чем больше учишься, тем меньше ума.
   - Что ты хочешь сказать?
   - Ты же знаешь, что у нашего отца есть враги?
   - Ну?
   - Если знаешь, почему околачиваешься здесь? Видишь ли, качели привлекли его, девушки.
   - А ты откуда знаешь?
   - Я все видел. С самого утра слежу за тобой. Какое тебе дело до чужих девок? Разве не знаешь, из чьего они кочевья?
   - Знаю.
   - Если так, зачем идешь в эту сторону?
   - Они из нашей деревни.
   Шамхал зло плюнул, бросил окурок.
   - Недотепа ты, вот и все.
   Ашраф не смог больше терпеть. Высокомерие брата, обращающегося с ним, как с мальчишкой, задело его самолюбие.
   - Если бы я был недотепой, то поднял бы руку на отца, оскорбил бы его, а потом ушел бы из дома.
   - Что?
   Шамхал зашипел, как змея. Он схватил за воротник Ашрафа и поднял его. Они встали лицом к лицу. Горячее дыхание Шамхала обожгло лицо Ашрафа, но Ашраф молчал и ждал, что еще скажет брат.
   Шамхал неожиданно смягчился:
   - Если еще раз скажешь такие слова, не посмотрю, что ты мой брат.
   Он отпустил Ашрафа, взял винтовку, прислоненную к скале, потуже затянул пояс, отодвинул на бок кинжал и, не сказав больше ни слова, пошел по извилистой тропинке, ведущей к кочевью. Ашраф старался идти рядом с братом. У него много накипело па душе, что нужно было высказать брату. Он хотел, чтобы брат верпулся к отцу и чтобы все жили, как раньше, вместе, чтобы отец не был одиноким. Мать раскаивается, но не возвращается в дом только потому, что стесняется. Она ждет, чтобы Джахандар-ага сам пришел за ней и упросил вернуться. Салатын мечется между двух огней. Большая, крепкая семья разрушилась на глазах. Теперь было самое время для такого разговора, и коль разговор уж зашел, надо его довести до конца.
   - Ты не сердись, Шамхал. Но разве можно оставлять отца одного?
   - А разве можно приводить новую мать для такого верзилы, как я? Разве можно на глазах у новой жены унижать сына?
   - Что думаешь делать дальше? Или раз и навсегда отказался от отца?
   - Нет, он мой отец. Его честь - это моя честь. Если он ушибет ногу, у меня болит сердце. Ты слышишь? Когда бросают камень в его собаку, от гнева у меня сердце разрывается. Ты понимаешь?
   Шамхал совсем расстроился и отвернулся в сторону: не хотел, чтобы брат видел слезы на его глазах. Да и Ашраф растрогался.
   - Хорошо, что же нам делать?
   - Что делать? Я хочу, чтобы ты стал мужчиной. Честь отца - наша честь, его враг - наш враг.
   Некоторое время они молчали. Ашраф понял, на что намекает брат. Он прекрасно знал, что отец никогда не помирится с моллой Садыхом. Знал и о том, что родственникам не нравится частое появление Пакизе на его пути.
   - Значит, ты не хочешь вернуться обратно?
   - Зачем возвращаться мне, когда есть ты?
   - Но ведь я же уеду учиться.
   - Не уезжай.
   - Это невозможно.
   - Почему? - Шамхал замедлил шаги. Испытующим взглядом посмотрел на брата, стараясь узнать, насколько серьезно тот говорит. - Наши отцы и деды не учились. Разве они умерли с голода?
   - Ты хочешь жить но дедовским правилам?
   - А как ты думал? Или ты из своей школы привез нам порядки лучше старых?
   - Горе как раз в том, что ты не знаешь, что делаешь. С одной стороны, защищаешь старые порядки, а с другой стороны, нарушаешь их.
   - Кто это тебе сказал?
   - Я говорю. Наш отец, по дедовским обычаям привел в дом вторую жену. Почему же ты не терпишь этого, а?
   - Это другое дело. Ты все путаешь.
   - Когда вопрос касается нас самих, ты говоришь, что это другое дело. А когда страдают другие, тебе все равно.
   - Кто страдает из-за меня?
   - Ты взял дочь Годжи, а с ним не хочешь мириться, старику тяжело. Черкеза ты сделал своим врагом. Гюльасер держишь дома, как заключенную. Разве они не люди? Разве они не хотят видеть друг друга? Разве это не горе? На сердце других ты ставишь крест-накрест клеймо, а когда тебя чуть тронут, вопишь. Разве это порядочно?
   - Что плохого я сделал Гюльасер? Она жила впроголодь, а теперь сыта и одета.
   - Дело не в куске хлеба. Надо, чтобы у человека и душа была сыта. Надо быть добрее.
   Шамхал, хотя и чувствовал в словах брата правоту, все же не мог согласиться с его рассуждениями. Ему не нравилось, что Ашраф ставит в один ряд их самих и старика Годжу и его сына Черкеза. Если Ашраф думает так сегодня, то завтра он разных бродяг может привести к столу Джахандар-аги. Как это так - все равны?
   - Что ты предлагаешь? Подожгли наше сено, подстрелили в стаде оленя, а мы, по-твоему, должны сидеть сложа руки? Быть добренькими?..
   - Кто виноват?
   - Как это кто виноват? Что ты говоришь? До сих пор никто не становился у нас на дороге, никто и не посмеет встать!
   - Посмеет. Когда отец привел чужую жену, разве не знал, что после пира бывает похмелье? Если бы с тобой так поступили, как с Аллахяром, ты бы терпел?
   - Замолчи!
   Они пошли молча. "Этот парень совсем ошалел, - думал про себя Шамхал. - Каждую собаку он хочет поставить с нами рядом. На всех смотрит одними глазами. Между отцом и Годжой не видит разницы. Ну что же, что я взял его дочь. Разве он ровня моему отцу? У сокола свое место, а у вороны другое. Нет, видно, учение лишило его последнего ума. Что он хочет сказать? Будут задевать моего отца, а я буду молча глядеть? Если в деревне появляются власти, я должен бояться их? Нет, этот парень совсем сбился с толку, совсем забыл, что такое честь. Да еще бегает за юбкой дочери моллы".
   Они поднялись на бугор, где и должны были расстаться. Перед тем, как идти к себе, Шамхал, не глядя на Ашрафа, хмуро сказал:
   - Слушай, наберись ума и больше такими словами но бросайся.
   - Постараюсь. Но ты тоже дома положи перед собою свою папаху и как следует подумай обо всем, что я тебе сказал.
   - Я уже подумал, теперь твоя очередь.
   Ашраф хотел что-то сказать, но, увидев, что Салатын бежит к ним, промолчал. Девушка посмотрела на Шамхала и на Ашрафа и поняла, что братья поссорились.
   - Отец зовет тебя, - сказала она Ашрафу.
   Шамхал перекинул винтовку через плечо и бросил на сестру косой взгляд. Ему не нравилось, что в последнее время сестра бегает то к отцу, то к матери. А теперь прибежала за Ашрафом.
   - Чего это ты разбегалась взад и вперед?
   - Что же мне делать, отец прислал.
   - Некого больше посылать?
   Девушка не ответила. Шамхал как будто хотел сорвать злость на сестре.
   - Если еще раз увижу тебя здесь, в чаще, берегись! - И он сердито зашагал в сторону своей юрты.
   Губы у Салатын задрожали, и как бы она ни старалась сдержать плач, не могла. Закрыв лицо фартуком, зарыдала. Ашраф обнял ее.
   - Глупенькая, чего плачешь? Ну что ж, если брат пожурил тебя?
   - В чем же я виновата?
   - Ладно, ладно, вытри глаза, пока никто не видит.
   Салатын кое-как успокоилась. Ашраф вынул чистый платок и вытер ей слезы.
   - Ладно, пошли.
   Она зашагала рядом. Салатын откинула назад косы, посмотрела мокрыми глазами па брата.
   - Ты знаешь, кто приехал?
   - Кто?
   - Учитель Ахмед.
   Когда Ашраф вошел в шатер, отец лежал на матрасике, облокотившись о метакке, а Ахмед сидел напротив него. Между ними стоял чай. Джахандар-ага увидев Ашрафа, придвинул к себе стакан и, не глядя на сына, сказал:
   - Сколько раз я тебе говорил: когда уходишь в горы, бери винтовку.
   - Что-нибудь случилось, отец?
   - Ничего, но, кажется, стреляли. Не стой у дверей, проходи.
   Ашраф вошел и сел рядом с мужчинами. Джахандар-ага, сглатывая чай, глядел через дверцу шатра на далекую гору, сливающуюся с небосклоном. Он был не из тех мужчин, которые позволили бы посторонним людям обосноваться в его кочевье, но он никогда не гнал и тех, кто приходил к его порогу. А что теперь делать с Ахмедом? Никто его не звал и не ждал. А он привез с собой этих бедных детей. Въехал на фургоне прямо в становище Джахандар-аги. Если бы не надеялся, что его здесь оставят, не въезжал бы. Интересно, что об этом думает Ашраф.
   Но, может быть, это даже лучше. Ашрафу не будет так скучно, и он перестанет в одиночестве бродить по горам и лесам. Самому Джахандар-аге придется через неделю уехать вниз на уборку хлеба. Тогда совсем хорошо, что рядом с сыном останется какой-никакой мужчина.
   Молчаливое чаепитие затянулось. Наконец Ахмед допил чай и встал.
   - Спасибо, я пойду. Надо разместить детей.
   Уже на пороге Джахандар-ага остановил его:
   - Садись. Мои ребята все сделают.
   - Дядя Джахандар...
   - Ты слушай меня. Кто приходит к моему порогу, не возвращается обратно.
   Джахаидар-ага затянулся папиросой. Синеватый дым распространился по шатру и стал слоиться, а затем выполз па волю.
   13
   Салатын вошла в шатер и закрыла за собой дверцу. Она взяла матрац, бросила его в угол около постели, достала деревянный круг на ножках и поставила его на середину. Затем принесла тетрадку и ручку, которые у нее хранились под периной, скрестила ноги и села. Долго она смотрела на буквы, которые успела выучить уже здесь, на эйлаге. Беззвучно шевеля губами, перечитала все. Потом, наклонившись над тетрадкой, из неуклюжих букв стала составлять слова. Она старалась, чтобы у нее выходило красиво, и сильно нажимала на перо. Думала, что в этом все дело.
   Пока солнце поднималось в зенит, она успела исписать три полных страницы. Затем, склонив голову набок, внимательно посмотрела на свою работу, скрестила руки на затылке и так потянулась, что хрустнули кости. Встала, убрала тетрадь, ручку и вышла на улицу.
   Солнце уже палило, над кочевьем кружились, жужжа, большие синие мухи. Женщины вывешивали на солнце одеяла и матрацы. Во дворе работала маслобойка.
   Салатын взяла свой кувшин и пошла на родник.
   На склоне горы, под большим деревом бездельничали парни. Они лежали на зеленой горе, образовав кружок, а один сидел в центре, играл на сазе и пел. Салатын прислушалась. Голос был неплохой, да и на сазе парень играл, как видно, не в первый раз, только на высоких нотах не мог тянуть.
   У воды собралось много девушек и женщин. Некоторые полоскали белье, иные драили песком посуду, начищая ее до блеска, а третьи просто сидели и слушали песню, доносившуюся со склона горы.
   - Вот как хорошо поет! Видно, по кому-нибудь страдает.
   - Да, в горле у него так и кипит.
   - Ашуг любви!
   Одна из девушек повернулась лицом к певцу и крикнула:
   - Слушай, парень, пусть пропадет твоя зазноба! Не терзай себя!
   Девушки расхохотались.
   Салатын тихо подошла к ним. Наполнила свой кувшин, поставила его в сторону и, подобрав подол, пошла вниз по течению воды. Нарвала там ярпыза и вернулась обратно. Хотела было взять свой кувшин и уйти, как вдруг одна из девушек взяла ее за руку и расхохоталась.
   - Слушай, посмотри на себя, какая ты!
   - А что случилось?
   - Губы у тебя синие. Что ты ела?
   Салатын ладонью вытерла рот и увидела на пальцах следы чернил.
   - Это от ручки.
   - Какой еще ручки? Разве ты пишешь?
   - Да нет, от ручки Ашрафа. - Салатын подолом платья стала вытирать рот, но еще больше размазала чернила по лицу. Девушки опять засмеялись. Салатын пришлось поставить кувшин на землю и вымыть лицо родниковой водой.
   - Возьми песок, почисти себя, как самовар, - пошутил кто-то.
   - Ты и молитву умеешь написать?
   - Да отстаньте вы от меня. Я вижу, у вас настроение повеселиться, а у меня дела.
   Салатын рассталась с девушками и поднялась по извилистой тропинке. А ребята все играли и пели на той стороне. Саз звучал все громче и громче. Слова ашуга доносились до Салатын.
   Салатын, куда идешь по тропе?
   Слушай, я пою о тебе.
   Ты гибка, как весной лоза.
   Как у серны, твои глаза.
   Но куда бы ни шла, грустя,
   Мои слова догонят тебя.
   Салатын, услышав свое имя в песне, споткнулась и чуть не упала. Губы ее задрожали от обиды и гнева. "Чтоб ты пропал, опозорил меня на все кочевье".
   Ашуг же, поняв, что песня его услышана, встал и запел еще громче, повернувшись лицом к долине:
   Не беги так поспешно ты,
   Скажи, чья невеста ты.
   Горным снегом сверкаешь ты,
   Но на солнце растаешь ты.
   Салатын заколебалась. Ей хотелось скорее добежать до кочевья, но ей хотелось и дослушать песню. Ей было приятно, что в песне восхваляется ее красота, но ей было неприятно, что упоминается вслух и пускается по ветру ее имя. При последних словах песни ашуг вскинул вверх свой саз и закружился на одном месте. Салатын показалось, что за ее спиной, около родника смеются девушки. Хотелось оглянуться, но не хватило смелости. Наконец она добежала до своего становища, опустила кувшин с плеча на землю и вытерла пот со лба.
   Ее позвала Зарнигяр-ханум.
   - Ну что, нарвала ярпыз?
   - Нарвала. Посмотри сколько, - наверно, хватит.
   - Достаточно. Теперь отнеси еду Ахмеду и его ученикам.
   Салатын начала хлопотать. Вынесла на улицу постель, перестелила ее и аккуратно сложила в угол. Взяла пиджак Ахмеда и хотела тоже его погладить, но в это время из бокового кармана пиджака выскользнула коробка. Папиросы рассыпались. Салатын опустилась на колени и собрала все папиросы. Мелкие золотые буквы на каждой папиросе привлекли ее внимание, тем более что теперь многие буквы были ей знакомы. Она никогда не видела таких красивых папирос. Отец и Шамхал курили просто табак, сами сворачивали папиросы из бумаги. А эти были так красивы, что хоть вешай вместо украшений. Салатын понюхала их и удивилась их аромату. На нее вдруг напало озорство. Она спрятала папиросы за пазуху и побежала в свой алачыг. Открыла сундук, достала флакончик с духами и обрызгала все папиросы. Интересно, догадается ли он, когда будет курить, что папиросы обрызганы духами, и догадается ли, кто это сделал? Что он подумает? Будет гадать. Вот потеха!
   Тут новая проказа пришла ей в голову. Она достала из-под перины все свои письменные принадлежности, высыпала папиросы на стол, а на дне коробки написала "Ахмед". Теперь надо было выполнять поручение матери. Салатын взяла узелок с едой и пошла в долину. По дороге на нее напало раскаяние. "Что же это я наделала, - казнила девушка сама себя, - или совсем уж я лишилась разума. Зачем надо было душить чужие папиросы? Какое мне дело до чужого парня? Разве мыслимо так шутить с посторонним человеком? Ни с того ни с сего наделала глупостей. Может, пока не поздно, взять эти папиросы и спрятать или выкинуть? Тогда он не подумает на меня, а подумает на ребят. Или сказать, что нечаянно пролила духи. А куда денешь написанное слово? Дура я, дура. Как вернусь, так и спрячу коробку. Если отец узнает о моей проделке, он изрежет меня на кусочки величиной не крупнее уха. А что сделает со мной Шамхал?"
   Ахмед и его ученики расположились в тени скалы. Ахмед сидел на большом камне. Осман писал углем на скале. Немного в стороне Ашраф учил Селима читать стихи. Даже на земле виднелись кривые строчки. Все были очень увлечены. Осман остановился с углем в руке и, глядя на скалу, задумался. Вид у мальчика сейчас был забавный, лицо измазано углем, вспотело. Глядя вверх Осман что-то считал про себя, опять писал углем на скале и снова стирал. Потом он вытер камень мокрой тряпкой и стал быстро писать. Ахмед подошел к Осману и похлопал его по плечу.