Шихлы Исмаил. Буйная Кура

   Сама Мелек ни на секунду не могла забыть родные места. Она помнила все: мальчишек, пасущих на склоне горы стада, юношей, которые, оседлав своих коней, бездельно гарцевали по лугу. Ей снились ущелья, пахнущие мятой, опасные горные тропы. Если бы она не боялась, что будут ругать дядя и тетя, она давно бы пешком добралась до родного села.
   Здесь, в доме Аллахяра, она чувствовала себя, как в тюрьме. Она решила, что каким-нибудь способом пошлет весточку своему дяде, чтобы он приехал ее навестить. Тогда она все расскажет ему. Но если и он не поймет ее, что тогда?
   От тоски и одиночества Мелек любила ходить на берег Куры. Она подолгу сидела над водой, глядела вдаль на зеленые островки, на другой берег, на скалу, поднимающуюся в одном месте из воды и обтекаемую водой. Она еще не знала, что она сделает, чтобы изменить свою жизнь, но уже твердо знала, что так жить больше нельзя.
   В это-то время и появился вдруг Джахандар-ага. Как ястреб он налетел на нее, схватил, не спрашивая, сделал женой, привел в свой дом.
   3
   Среди ночи в конце села ожесточенно залаяли собаки. У крайней землянки раздался тревожный голос:
   - Эй, кто там?
   Черкез стоял, спрятавшись за столбом навеса и держа палец на курке. Он не вышел из-за столба до тех пор, пока не узнал позднего гостя. Шамхал, услышав щелчок затвора, подал голос:
   - Это я. Ты что поднимаешь шум?
   - Откуда ты в такой час? Похож на мертвеца, убегавшего из могилы.
   Шамхал знал, что его сверстник Черкез любит шутить. Правда, он сам не лезет в карман за словом. Однако сейчас у него не было охоты отвечать товарищу шуткой.
   - Послушай, что ты держишься за винтовку, словно человек, наживший себе врагов?
   - Э... У осторожного сына мать не плачет и не ходит в преждевременном трауре.
   Друзья тихо прошли внутрь землянки. Небольшая лампа с закоптелым стеклом едва-едва освещала стены, тоже покрытые застарелой копотью. На месте очага тихо горело большое бревно. Закоптелый чайник стоял среди углей и золы. Сверчки трещали, забившись в сырые трещины стен. Ночные бабочки кружились около лампового стекла. Большие черные тени от них то метались по стенам, то падали на земляной пол.
   Шамхал невольно косил глазами в угол землянки, где на старенькой латаной-перелатаной постели спала, свернувшись клубочком, Гюльасер сестренка Черкеза. Ее длинные косы соскользнули на землю, ветхое одеялишко подымалось и опускалось над ровно дышащей грудью. Нежные тонкие ноздри расширялись и сужались с каждым вдохом и выдохом, в приоткрытых губах виднелись белые, ровные зубки. В комнате не было никаких других звуков, кроме стрекотанья сверчков, шуршанья бабочек да тихого дыхания спящей девушки.
   За тонкой перегородкой, то есть, по существу, в этом же помещении, негромко промычала корова. Затем напористо и звучно полилось на пол. Остро запахло хлевом. Черкез с досадой проговорил:
   - Чтоб ей не видеть своих телят! Будто нарочно ищет постороннего человека, чтобы при нем справить свою нужду. Давай-ка выйдем отсюда, устроимся спать верху. Там у нас вроде чердака. Пошли.
   - Да ладно, не беспокойся. Я думал, ты пойдешь ловить рыбу.
   Черкез понял уловку Шамхала. Он, конечно, слышал о происшествии в доме Джахандар-аги и знал, что Шамхал пришел не ради рыбалки и что не до рыбалки теперъ. Однако Черкез не подал виду и вел себя так, будто ни о чем не догадывается.
   - Рыбу ловить еще рано. Пусть сначала взойдет луна. Заодно проверим удочки, заброшенные мной еще с вечера.
   - Ладно, делай как знаешь.
   - Эй ты, Гюльасер, ну-ка, проснись, у нас гость. Постели нам постель на чердаке.
   - Напрасно ты будишь девушку.
   Но Гюльасер уже проснулась и села на постели, потягиваясь и протирая глаза. Потом она проснулась окончательно, увидела постороннего мужчину, вспыхнула и закрылась с головой одеялом. Только когда мужчины вышли из комнаты, она поднялась и надела платье.
   На чердаке Гюльасер постелила матрац и коврик и отошла в сторону, как бы спрашивая своим видом, потребуется ли от нее что-нибудь еще.
   - Посмотри, не найдется ли поесть. А то у меня давно уж сосет под ложечкой. Да, наверно, и Шамхал составит компанию.
   - Нет, я не хочу! - слишком торопливо ответил Шамхал.
   - Ну, он как хочет, это его дело, а я поем. А ложки все-таки принеси две. Может, еще надумает, глядя на меня.
   Девушка, шлепая босыми ногами, ушла вниз. Она налила в большую медную тарелку кислого молока и взяла несколько ячменных лепешек, испеченных ею как раз перед вечером. Снова поднялась на чердак, поставила еду перед братом.
   - О, знала бы ты, что я сделаю для тебя в день твоей свадьбы!
   Гюльасер, довольная похвалой брата, кокетливо повернулась и ушла с чердака.
   Черкез покрошил в тарелку ячменную лепешку, перемешал деревянной ложкой. Попробовал, причмокнул от удовольствия, покачал головой:
   - Разве это кислое молоко? Это мед! Слаще меда! Возьми-ка ложку да попробуй. Никогда не ел такого вкусного молока.
   С этими словами он придвинул тарелку ближе к Шамхалу. Тот нехотя взял ложку, нехотя начал есть. Покончив с едой, друзья улеглись спать. Черкез тотчас захрапел, а Шамхал лежал на спине, подложив руки под голову, и смотрел в проем чердака на звездное небо. Вой шакалов на том берегу Куры, ленивый лай собак, шум реки - все это сливалось, наполняло ночь. Шамхал слушал, смотрел на звезды и не мог уснуть. Словно кто-то отнял у него сон. Неприятные мысли толпились у него голове. Хотя Шамхал твердо решил, что больше не вернется домой, но все же он не знал, что ему делать дальше. Не идти домой - это ясно, а куда же идти? Совсем покинуть село? Уйти к дяде? Но еще неизвестно, как дядя посмотрит на его приход. Может, он заругает его и скажет: "Разве должен мужчина уходить из дому, бросив мать и сестру?" "И потом, разве мужское дело жить под чьим-то крылышком, просить приюта? Что из того, что он мой дядя? И дядин хлеб нельзя есть, если его дают из милости. Нет, никого не стану ни о чем просить. Построю себе небольшой домик. Какую-нибудь из сельских девушек приведу. Назло отцу сделаю самую пышную свадьбу. А где деньги?.."
   Шамхал приподнялся и сел на постели. Достав из кармана серебряную табакерку, свернул папиросу. Глубоко затягивался, пускал дым в воздух. "В хозяйстве отца есть и моя доля. Возьму часть стада, часть табуна посмотрим, кто воспротивится этому?! Кто воспротивится? Да тот же отец! "Я еще не умер, - скажет отец, - чтобы делить хозяйство". И будет прав. Ведь и в самом деле хозяйство принадлежит только ему одному. Ведь я еще ничего не сделал. Кроме того, есть еще брат, Ашраф".
   Вспомнив брата, Шамхал подумал о нем с нежностью и в то же время ощутил в душе неприятное чувство. Он очень любил Ашрафа. Ашраф был парнем, как говорится, что надо. Но когда Шамхал вспомнил, что отец всегда по-разному относился к ним, он расстроился. Отец и здесь поступил несправедливо. В прошлом году он послал Ашрафа в Горийскую учительскую семинарию, а Шамхала оставил при себе. "Хватит одного ученого в нашей семье, - сказал он - оставайся здесь. Кому достанется все хозяйство, все богатство? Брат выучится и будет отрезанныйломоть, уедет бот знает куда. Только ты и останешься мне опорой".
   "Нет, не сдамся перед отцом. Не нужно мне от него и одной соломины. Если я вернусь к нему в дом, он хоть и не скажет, но подумает, что я без него слаб. Ничего мне не надо. И невесты не надо, которую выберет мне отец. Женюсь на той, кого полюблю. Разве мало в селе красивых девушек? Взять хотя бы сестру Черкеза Гюльасер. Кого она хуже? Что с того, что ее отец бедняк?"
   Шамхал последний раз затянулся и бросил вниз окурок. Папироса красной стрелой прочертила воздух и долго еще горела среди травы.
   Чтобы избавиться от неприятных мыслей, Шамхал с головой укрылся одеялом. Но успокоиться не мог. Тут еще начали покусывать блохи. Шамхал, поняв, что не уснуть, снова откинул одеяло, сел на постели. В деревне орали петухи. Луна, выплывшая из-за холма, медленно, словно кружась, поднялась вверх. Прозрачный матовый свет затопил село. Заблестели, рябясь, воды Куры.
   Храп Черкеза перешел в тихое посапывание. Шамхал с завистью глядел на товарища. Он даже забыл, что должен разбудить его, когда взойдет луна.
   Черкез внезапно проснулся сам и высунул голову из-под одеяла.
   - Эй, Шамхал!
   - Что?
   - Начинает светать?
   - Да, вставай. Луна уже высоко.
   Черкез отбросил одеяло и ловко поднялся на ноги. Широко раскинув руки, сладко потянулся, вдохнул всей грудью прохладного, освежающего воздуха.
   - Кажется, мы проспали.
   - Ты спал сладко, жалко было будить.
   По тропинке они направились прямо к берегу. Все вокруг было погружено в тишину. Явственно слышался шум Куры. В ущелье выли шакалы.
   Друзья подошли к обрыву. Холодным дыханием дохнула им в лица ночная река. Стало зябко. Черкез посмотрел на блестящий при свете луны поток.
   - Кажется, разлилась.
   - Где-нибудь наверху шли дожди. С вечера над горами сверкала молния.
   Черкез вздохнул и поглядел на темные скалы вдали.
   - Дядя Годжа, бедняга, так еще и не вернулся домой?
   - Постарел. Тяжело ему теперь, быстро устает.
   - А ты не пускай его. В таком возрасте трудно быть перевозчиком.
   - У нас нет выхода. Мы не можем не работать. Да и потом, только сама смерть оторвет его от реки. Река для - вся жизнь. Состарился на реке. Недавно суденышко понесло. Он уперся шестом и остановил. А потом оплошал и сам упал в воду, едва выплыл. Теперь вот несколько дней не является домой.
   Друзья посидели еще на обрыве, помолчали и спустились к воде. Напуганная людьми лиса, сверкнув зелеными глазами и мотнув пышным хвостом, юркнула в прибрежные заросли.
   - Вода как будто сильно замутилась. Не затопило ли острова?
   - Удочки-то наши не унесло?
   - Думаю, нет. А жалко, не захватили ружье. Была бы у нас лиса.
   - Думай о рыбе. Зачем тебе еще и лиса?
   - У меня с ними свои счеты. Перетаскали всех кур.
   В одном месте разлившаяся вода отступила, оставив маленькое озерко, а вернее - большую лужу. Черкез быстро разделся и в темноте начал барахтаться в луже, шумно плескаясь.
   - Ты что там делаешь? - спросил Шамхал, тоже начиная раздеваться.
   - Ловлю лягушек. Посадим их на крючок, замечательная наживка.
   Черкез долго возился в воде: как видно, лягушки не давались в руки. Наконец, когда Шамхал совсем уж разделся, Черкез появился, неся за лапки головами вниз несколько лягушек, белевших в темноте своими светлыми брюшками.
   - Бери да насаживай скорее их на крючок.
   - А бородавок у меня не будет?
   - Бабьи сказки. Когда будешь насаживать, гляди, чтобы остались живыми. На дохлую ни одна порядочная рыба не позарится.
   Одежду они спрятали под скалой у большого камня. Шамхал, входя в воду, обернулся к Черкезу:
   - Куда поплывем? В камыши на ту сторону островка. Там около камышей всегда рыба.
   Над Курой висел плотный туман. Мелкие и пенистые волны плескались о подножье обрыва, выплескивали на песок куски дерева, ветки, листья.
   У Шамхала от холода лязгнули зубы, и Черкез спросил:
   - Ты что, озяб? Тогда скорее плыви.
   - Почему это я должен озябнуть, а ты нет?
   - Не сердись. Сын бедняка закаленнее богатого человека. Поплыли. Не растеряй лягушек.
   Вода была ледяная, но этого словно не чувствовали ни Шамхал, ни Черкез. Как бы соперничая друг с другом, они плыли быстро и вскоре достигли острова. По знакомой тропе Черкез прошел заросли камыша и пришел к месту, где он с вечера бросил удочки. Одной удочки не хватало.
   - Вот собачьи дети!
   - Что случилось?
   - Украли удочку.
   - Может, утащила рыба?
   - Здесь следы. - Черкез зло выругался. - И, должно быть, только сейчас унесли. Наверное, с рыбой.
   На другой стороне острова в камышах послышались голоса. Черкез немедленно бросился туда. Шамхал побежал за ним.
   - Эй вы, - кричал Черкез, - негодяи, способные обесчестить свою мать, куда бежите? Шамхал, забегай справа, не пускай их, сейчас поймаем!
   Товарищи бежали в темноте, не обращая внимания на колючие травы, больно коловшие босые ноги. Но когда добежали до камышей, никого там уж не было. Теперь в другом конце острова слышались голоса, кто-то смеялся.
   - Это, наверно, сынки Садыха, ну хорошо, я в долгу не останусь.
   Пока друзья бегали, одну удочку утащила рыба. Черкез расстроился еще больше. Он, наверно, плюнул бы на такую рыбалку, но в это время третья удочка вдруг задергалась, а потом натянулась, как струна. Черкез, забыв о досадных неудачах, бросился к удочке и схватился за бечевку. Рыба металась там, в воде, иногда выпрыгивала над рекой и шумно била хвостом. Бечева натянулась так, что, казалось, вот-вот оборвется.
   Черкез тянул изо всех сил, Но рыба пересиливала его. Если бы не подоспел Шамхал, то Черкезу не справиться бы с добычей. Бечевка резала руки, рыба - несомненно, это был сом - шаг за шагом уводила рыболова вниз по течению. Наконец друзьям удалось привязать бечевку за коряжистый пень. Они перевели дух. Отдыхала и рыба. Отдышавшись, друзья стали потихоньку вытягивать бечеву. Сом понемногу подавался, слабел и в конце концов очутился на песчаной отмели. Черкез мгновенно оглушил великана сучковатой тяжелой дубиной, а потом ударил еще несколько раз по плоскому черному лбу.
   - Без этого нельзя, - пояснил он Шамхалу. - Окажется в воде, оживет и поминай как звали.
   Сом дернулся плавниками, судорога пробежала по его длинному телу от округлой широченной головы до узкого хвоста, и он затих.
   - Аллах сегодня милостиво взглянул на наших собак. Наедятся до отвала, - говорил Черкез, волоча сома на сухое место.
   Разгоряченные друзья распрямились и посмотрели друг на друга: "С добычей".
   - Ну как, не озяб? - спросил Черкез.
   - С таким не озябнешь.
   - Тогда пойдем забросим удочки на той стороне.
   - Опять поймаем сома.
   - Что ты! Только там и можно поймать лосося.
   Шамхал не стал возражать, и рыболовы пошли туда, куда указал Черкез.
   Когда рыболовы вернулись на свой берег, совсем рассвело. Скорее оделись, чтобы согреться. Утренний ветерок разогнал туман над Курой. На кустах и на травах зажглась роса. Воздух наполнился звуками деревенского Утра: тявкали собаки, кудахтали куры, ржали лошади, скрипели калитки и ворота.
   Черкез протянул рыбу Шамхалу:
   - Возьми, отнесешь домой. А я поймаю еще.
   - Нет. Пойдем к тебе, и пусть Гюльасер приготовит нам эту рыбу.
   - Да откуда она знает, как ее надо готовить.
   - Не скажи. Твоя сестра очень вкусно готовит рыбу.
   - Ты почем знаешь?
   - Да уж знаю.
   Черкез промолчал. Чувствовалось в его молчании, что чем-то он недоволен. Не то тем, что сестра умеет готовить рыбу, не то тем, что об этом сообщает ему Шамхал. До самого дома он не сказал больше ни слова.
   4
   Каждый эту ночь пережил по-своему. Когда стало темнеть и начал утихать дневной шум, Зарнигяр-ханум ушла в боковую комнату. Слуги принесли ей ужин, но она не дотронулась до пищи.
   Салатын, не отходившая от матери и весь день плакавшая вместе с ней, умоляла ее поесть, чтобы подкрепить силы. Но Зарнигяр-ханум даже не посмотрела на еду.
   Постепенно совсем стемнело. Салатын хотела зажечь лампу, но мать резко и зло остановила ее:
   - Не смей! Ложись где-нибудь и умри! Мою лампу погасил сам всевышний.
   - Мама, да перейдут ко мне твои горести, ведь тоскливо целый вечер сидеть в темноте.
   - Кому из нас сейчас тоскливее - тебе или мне?
   - Разреши зажечь лампу.
   - Я сказала тебе - сиди! Я еще сделаю так, чтобы и очаг этого дома никогда не зажегся.
   - Ради брата, прошу тебя.
   - Да, чтоб сдохли вы все: и твой брат и ты! Оставь меня, говорю!
   - Мама, как ты можешь так говорить о брате?
   Обезумевшая женщина и правда не знала, что говорит. Теперь после своих ужасных слов Зарнигяр-ханум словно проснулась. Тотчас вспомнила она, что Шамхал еще не вернулся домой.
   - Пусть накажет бог твоего отца, доченька! Он так запутал меня, не знаю, что говорю.
   Салатын обняла мать, стала целовать ее лицо, глаза, и обе снова заплакали.
   - Умоляю тебя, мама, не проклинай моего брата Шамхала.
   Мать и дочь сидели в комнате, а между тем все звуки уличной жизни достигали их и приносили обиженной хозяйке дома еще большие страдания. Так, Зарнигяр-ханум всегда выходила во двор, когда скот возвращался с пастбища. Положив руки на пояс, она отдавала распоряжения слугам, следила, как доят коров, накормлены ли куры и же собаки. В этот вечер она не вышла из комнаты. Когда вдалеке над Курой заржал конь, Зарнигяр-ханум поняла, что это возвращается с охоты муж, и ее начала бить дрожь. По звукам она угадывала все: и как подошла ко двору скотина, и как ее загоняли в хлевы, и как спускали с цепи собак.
   До вчерашнего дня жизнь Зарнигяр-ханум текла спокойно и счастливо. Рядом находился сын Шамхал, рядом был и Джахандар-ага, которого она любила больше всех на свете и которого, обнимая за шею, называла всегда "мой сокол". Бывало, он сидел на навесе, отдавая распоряжения, все находилось в разумном хлопотливом движении, и сама Зарнигяр-ханум тоже принимала участие в этих хлопотах и была счастлива. А теперь?
   Все последние дни она жила ожиданием. Со дня на день должен вернуться из Гори ее младший сын, и они отпразднуют его обручение. Два года Зарнигяр-ханум исподтишка зорко наблюдала за деревенскими девушками. Купались ли они в Куре, гуляли ли на свадьбе или на другом празднике, занимались ли делом, всюду Зарнигяр-ханум выбирала среди них невесту сыну.
   Ашраф был ее любимцем, последышем, как часто говорила сама Зарнигяр-ханум. Она мечтала о том, что подберет ему лучшую девушку села и сыграет самую пышную свадьбу. Ведь и сам Ашраф был не чета другим парням. Во всей округе не было такого красивого, приятного и воспитанного парня. Про таких удачных детей говорят, что они появились на землю при вспышке молнии. При всяком удобном случае Зарнигяр-ханум расхваливала своего сынка и, правду сказать, имела для этого основания.
   Если во всей округе было два образованных человека, то одним из них был Ашраф.
   Конечно, сама Зарнигяр-ханум. никогда не держала в руках ни книг, ни тетрадей, ни карандаша, не
   понимала, что такое учение, но все же она видела, что ее младший сын заметно отличается от других парней и даже от родного брата Шамхала.
   Месяц назад они посватались в один богатый дом, в дом кази1, и получили согласие. Теперь оставалось только вызвать из Гори Ашрафа и все приготовить к торжеству обручения. Именно для этого Джахандар-ага и поехал на ярмарку. Но вместо тканей и подарков для невесты привез Мелек!
   Как только Зарнигяр-ханум вспоминала об этом, у нее пол качался и плыл под ногами и больно сжималось сердце.
   "Чтобы тебе опозориться на всю округу, - проклинала она своего мужа, чтобы ты никогда не мог посмотреть своим детям прямо в глаза".
   Когда на дворе разожгли костер и начали свежевать оленя, бедная женщина разгневалась еще больше:
   "Чтобы ты ослеп, чтобы всемогущий сломал тебе спину, когда ты обнимешь свою дрянь. Скажите пожалуйста, как быстро он сходил на охоту. Его родной сын бродит неизвестно где, а он мечтает о шашлыке. Чтобы в горле у тебя застрял тот шашлык! Подожди, и застрянет! В новом кувшине вода всегда прохладнее, но это ненадолго. Угощай, угощай ее шашлыком из оленьего мяса! Но на меня не пеняйте, если все мое горе перекинется на вас".
   Салатын видела страдания матери, но что она могла сделать. У нее не было даже слов, чтобы утешить ее.
   Таптыг открыл ногой дверь и осторожно протиснулся в комнату. Чтобы не уронить то, что он нес, ему пришлось податься плечом вперед. А нес он большой недавно луженный и оттого ярко блестевший поднос. На подносе кроме шашлыка лежали только что выпеченные лепешки и пучки зеленого лука.
   Таптыг поставил перед хозяйкой дома поднос.
   - Ханум, я сам приготовил. Ешьте, пока горячий.
   Аромат шашлыка, посыпанного перцем и мятой, заполнил всю комнату. Салатын быстро встала. Для того чтобы показать пример, она потянулась к подносу. Но мать, словно ужаленная, бросилась вперед, взяла в руки поднос и с шумом выбросила во двор. Куски мяса рассыпались по земле. Медный поднос, ударившись о камень, зазвенел, закружился и упал на траву.
   Зарнигяр-ханум закричала слуге:
   - Ступай собери и отнеси своему господину. Пусть подавится. Пусть подавится и она.
   Таптыг хотел что-то возразить, но Зарнигяр-ханум затопала ногами, крича:
   - Убирайся вон! Не то я сейчас сделаю из тебя тесто.
   Слуга поклонился и вышел. Гнев душил Зарнигяр-ханум.
   "Нет, я разрушу весь этот дом. И переверну его вверх ногами. Вода перестанет течь к этому очагу. Этого позора я не стерплю. Я же не с улицы безродная дрянь. У меня есть братья. Слухи дойдут до них, и они не замедлят прийти сюда. Да я и сама, я им сейчас покажу..."
   Окончательно разъярившаяся женщина хотела тотчас идти и расправиться с мужем и его новой женой, но вспомнила всю утреннюю историю и немного поостыла. Съежившись, сиротливо устроилась в уголке тахты. Поняв, что неоткуда ей ждать утешения и помощи, снова дала волю слезам.
   Салатын достала из ниши матрац и одеяло, постелила постель, подошла к матери.
   - Ложись, мама, да буду я твоей жертвой, пожалей меня.
   Зарнигяр-ханум промолчала. Не раздеваясь, легла на приготовленную постель. Дочка ласково прижалась к матери. Она думала, как лучше развеять горькие материнские мысли, ее обиду. Что рассказать ей, с чего начать? Заговорить ли о Шамхале и спросить, где он теперь? Или повести речь об Ашрафе и расхваливать девушку, выбранную для него в невесты? Рассказать о том, что два дня назад она видела эту девушку на реке? И что девушка спрашивала об Ашрафе... Похвалить ли глаза и брови невесты, ее переливчатый смех, черную родинку на ее щеке?
   Салатын думала, думала и, сама того не заметив, уснула. Зарнигяр-ханум, услышав ровное, сонное дыхание дочки, прижавшейся к ней, потеплее укрыла ее одеялом. На время женщина забыла все свои обиды, самое большое и властное - материнское чувство - взяло верх над всем.
   "Куда я уйду, на кого ее оставлю? - думала мать. - Предположим, что братья приедут и заберут меня отсюда. Хорошо это будет или плохо? Разве братья будут вести себя спокойно? Не прольется ли кровь? Чья кровь? Моего сына или моего мужа? В любом случае этому дому придет конец. Мои дети останутся обездоленными. Господи, запуталась я сама и не могу ни в чем разобраться. Лучше бы мне совсем не родиться на свет. Почему аллах не обрушил на землю камни в тот день, когда я народилась?!"
   Постепенно все вокруг окончательно затихло. Явственнее слышался шум Куры. Луна осветила окна. Зарнигяр-ханум лежала в тишине, глядела на лунный свет, и воспоминания унесли ее к тем далеким дням, когда она впервые пришла в этот дом.
   Зарнигяр-ханум была единственной сестрой трех братьев, причем младшей сестрой, последним ребенком у матери. Все в доме вертелись вокруг нее. Невестки всячески угождали ей. Если они шили себе по платью, то Зарнигяр шили сразу два. Если в селе была свадьба, взрослые брали девочку с собой. Если она танцевала, братья кидали ей деньги, и она танцевала, пока не выбивалась из сил. Незаметно она превратилась в высокую, стройную девушку. С праздников она возвращалась усталая, но довольная. Братья подшучивали над сестренкой:
   - Эй, перепелка, не летай так часто далеко от гнезда. Напорешься на ястреба!
   Зарнигяр еще не понимала этих намеков, но все равно краснела и выбегала во двор.
   Однажды в селении играли большую пышную свадьбу. Юноши готовились к скачкам. Девушки, поднявшись на крыши домов, предвкушали интересное зрелище, загадывали, кому достанется приз. Зурначи брали самые высокие ноты. Участники скачек удалились за село к подножию холмов, чтобы оттуда скакать. Через некоторое время послышался стук копыт, показалась пыль. Впереди несся на гнедом коне парень в синей бухарской папахе. Конь летел птицей, легко, красиво, словно ему доставляло удовольствие нести на себе такого молодца. Конь стелился над луговой травой, над дорожной пылью, перемахивал через канавы и ямы, а всадник сидел как влитой, прижавшись к гриве коня, играя плеткой над воспаленной конской мордой. Башлык джигита трепетал на ветру, словно белый голубь.
   Все с удивлением и даже с недоумением смотрели на победителя скачек. По толпе побежал, как огонек по сухой и в то же мгновение, охватил собравшихся возбужденный разговор:
   - Кто это?
   - Откуда он?
   - Кто его отец?
   - Клянусь аллахом, не знаю.
   - Впервые в нашем селе.
   - Не похож ни на кого из знакомых.
   - Видно, издалека.
   - Наверное, гость.
   - Гость не осмелился бы опередить здешних парней.
   - Смелый мужчина - везде смелый: и дома и в гостях.
   - Да, смелый везде покажет себя.
   - Молодец!
   Наконец люди не вытерпели и побежали навстречу.
   Неизвестный джигит на скаку выхватил призовой платок и обвязал им шею коня. Грива гнедого скакуна, одетого в серебряную сбрую и красный келагай, ниспадала, словно девичьи косы. Парень не стал дожидаться своих незадачливых соперников, но повернул коня прямо к зурначам. В одном шаге от зурначей гнедой вдруг поднялся на дыбы, громко заржал и начал перебирать под музыку высоко вскинутыми передними ногами. Тут джигит показал изумленным зрителям несколько ловких, прямо-таки цирковых номеров джигитовки. Он стал в седле на голову и в таком положении ускакал вдаль. Когда конь возвратился, все ахнули, потому что седока на нем не было. Но, оказывается, седок прятался сбоку коня. Он вдруг вырос над седлом, причем встал на седло ногами. Около зурначей он спрыгнул на землю и первым делом похлопал по шее коня. На людей он как будто не обращал внимания.
   Однако местные парни были унижены и оскорблены. Они тотчас окружили заезжего молодца, и по их виду, по злости, сверкавшей в их глазах, по решительности рук, хватившихся за рукоятки кинжалов, было видно, что окружили они его не для того, чтобы поздравить с победой.