Страница:
память". Ну, мы взяли, совестно не взять. А студенты отошли и опять:
"Га-а-а-а". С тем, стал быть, направились к Невскому прошпекту. Из
дворцовых задних ворот сотник с взводом стремят к нам. Подскочил: "Что
такое?" - Я, стал быть, говорю: "Студенты отхватили и разговор начали, а
мы по уставу хотели их в шашки, а потом, как они ослобонили нас, мы
отъехали, стал быть". Сменили нас, мы вахмистру и говорим: "Вот, Лукич,
стал быть, заработали мы десять целковых и должны их пропить за упокой
души вот этого деда". И показываем патрет. Вахмистр вечером принес водки,
и гуляли мы двое суток, а посля и объявился подвох: студент этот, стерьва,
замест папаши и дал нам патрет заглавного смутьяна немецкого роду. Я-то
взял на совесть, над кроватью для памяти повесил, вижу - борода седая на
патрете и собою подходимый человек, навроде из купцов, а сотник, стал
быть, доглядел и спрашивает: "Откель взял этот патрет, такой-сякой?" -
"Так и так", - говорю. Он и зачал костерить, и по скуле, да ишо, стал
быть, раз... "Знаешь, орет, что это - атаман ихний Карла..." - вот,
запамятовал прозвищу... Э, да как его, дай бог памяти...
- Карл Маркс? - подсказал Штокман, ежась в улыбке.
- Во-во!.. Он самый, Карла Маркс... - обрадовался Христоня. - Ить
подвел под монастырь... Иной раз так что к нам в караульную и цесаревич
Алексей прибегает со своими наставленниками. Ить могли доглядеть. Что б
было?
- А ты все мужиков хвалишь. Ишь как тебя подковали-то, - подсмеивался
Иван Алексеевич.
- Зато десятку пропили. Хучь за Карлу за бородатого пили, а пили.
- За него следует выпить, - улыбнулся Штокман и поиграл колечком
костяного обкуренного мундштука.
- Что ж он навершил доброго? - спросил Кошевой.
- В другой раз расскажу, а сегодня поздно. - Штокман хлопнул ладонью,
выколачивая из мундштука потухший окурок.
В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось
ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он
к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия
и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале
натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал...
На пологом песчаном левобережье, над Доном, лежит станица Вешенская,
старейшая из верховых донских станиц, перенесенная с места разоренной при
Петре I Чигонацкой станицы, переименованная в Вешенскую. Вехой была
когда-то по большому водному пути Воронеж - Азов.
Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто
заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет
зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов
правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с
левой стороны станиц до моря, до синего Азовского.
Против Усть-Хоперской роднится с Хопром, против Усть-Медведицкой - с
Медведицей, а ниже стекает многоводный, в буйном цвету заселенных хуторов
и станиц.
Вешенская - вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая без садов
станица. На площади - старый, посеревший от времени собор, шесть улиц
разложены вдоль по течению Дона. Там, где Дон, выгибаясь, уходит от
станицы к Базкам, рукавом в заросли тополей отходит озеро, шириной с Дон в
мелководье. В конце озера кончается и станица. На маленькой площади,
заросшей иглисто-золотой колючкою, - вторая церковь, зеленые купола,
зеленая крыша, - под цвет зеленям разросшихся по ту сторону озера тополей.
А на север за станицей - шафранный разлив песков, чахлая посадка
сосняка, ендовы, налитые розовой, от красноглинной почвы, водой. И в
песчаном половодье, в далекой россыпи зернистых песков - редкие острова
хуторов, левад, рыжеющая щетина талов.
На площади, против старой церкви, в декабрьское воскресенье - черная
полутысячная толпа молодых казаков со всех хуторов станицы. В церкви
отходила обедня, зазвонили к "Достойно". Старший урядник - бравый
престарелый казак с нашивками за сверхсрочную службу - скомандовал
"строиться". Гомонившая толпа растеклась и выстроилась в две длинные
неровные шеренги. По рядам забегали урядники, выравнивая
волнисто-изломанные шеренги.
- Ряды-ы-ы, - затянул урядник и, сделав рукой неопределенный жест,
кинул: - Вздвой!..
В ограду прошел атаман, одетый по форме, в новенькой офицерской шинели,
в перезвоне шпор, следом за ним - военный пристав.
Григорий Мелехов стоял рядом с Коршуновым Митькой, переговариваясь
вполголоса.
- Сапог ногу жмет, терпения нету, - жаловался Митька.
- Терпи, атаманом будешь.
- Зараз поведут.
Словно в подтверждение, старший урядник, пятясь, крутнулся на каблуках.
- На прэ-э-во!
"Гук-гук", - четко сделали пятьсот пар обутых ног.
- Левое плечо вперед, ша-гом арш!
Колонна врезалась в распахнутую калитку церковной ограды, замелькали
сдернутые с голов папахи, до самого купола налилась церковь стуком шагов.
Григорий стоял, не вслушиваясь в слова присяги, которую читал
священник. Вглядывался в лицо Митьки; тот морщился от боли и переставлял
скованную сапогом ногу. Поднятая рука Григория затекала, в уме вразброд
шла угарная возня мыслей. Подходил под крест и, целуя обслюнявленное
многими ртами влажное серебро, думал об Аксинье, о жене. Как вспышка
зигзагистой молнии, перерезало мысли короткое воспоминание: лес, бурые
стволы деревьев в белом пышном уборе, как в нарядной серебряной шлее;
влажный, горячий блеск черных, из-под пухового платка Аксиньиных глаз...
Вышли на площадь. Вновь построились. Урядник, высморкавшись и незаметно
вытирая пальцы о подкладку мундира, начал речь:
- Теперя вы уже не ребяты, а казаки. Присягнули и должны знать за
собой, что и к чему. Теперича вы произросли в казаков, и должны вы честь
свою соблюдать, отцов-матерей слухать и все такое прочее. Были ребятами -
дураковали, небось, на дорогу чурбаки тягали, а посля этого должны
подумать о дальнеющей службе. Вот через год идтить вам в действительную. -
Тут урядник сморкнулся опять, стряхнул с ладони содержимое и, натягивая на
руку пышную, из кроличьего пуха, перчатку, закончил: - И должон ваш
отец-мать подумакивать об справе. Чтоб коня строевого приобресть, ну и
вообче... А теперича с богом, молодцы, по домам!
Григорий с Митькой дождались у моста хуторных ребят, вместе тронулись в
дорогу. Шли вдоль берега. Над хутором Базки таял трубный дым, тонко
отзванивал колокол. Митька хромал позади всех, опираясь на суковатый
выломанный кол.
- Разуйся, - посоветовал один из ребят.
- Ногу обморожу, - приотставая, заколебался Митька.
- В чулке пойдешь.
Митька сел на снег, с усилием стянул с ноги сапог. Пошел, припадая на
разутую ногу. На хрушком снегу дороги ясно печатался след вязанного
крючком толстого чулка.
- Какой дорогой пойдем? - спросил низенький, чурбаковатый Алексей
Бешняк.
- Над Доном, - за всех ответил Григорий.
Шли, переговариваясь, толкая один другого с дороги.
По уговору валяли в сугроб каждого и давили, наваливаясь кучей. Между
Базками и Громковским хутором Митька первый увидел перебиравшегося через
Дон волка.
- Ребята, бирюк - вон он!. Тю!..
- А-лю-лю-лю-лю-лю!..
- Ух!..
Волк ленивой перевалкой пробежал несколько саженей и стал боком,
неподалеку от того берега.
- Узы его!..
- Га!..
- Тю, проклятый!..
- Митрий, это он на тебя дивуется, что ты в чулке идешь.
- Ишь стоит боком, ожерелок не дозволяет.
- Он вязы не скрутит.
- Гля, гля, пошел!..
Серый, как выточенный из самородного камня, стоял зверь, палкой вытянув
хвост. Потом торопко скакнул в сторону и затрусил к талам, окаймлявшим
берег.
Смеркалось, когда добрались до хутора. Григорий по льду дошел до своего
проулка, поднялся к воротцам. Во дворе стояли брошенные сани; в куче
хвороста, наваленного возле плетня, чулгокали воробьи. Тянуло жильем,
пригоревшей сажей, парным запахом скотиньего база.
Поднимаясь на крыльцо, Григорий взглянул в окно. Тускло желтила кухню
висячая лампа, в просвете стоял Петро, спиной к окну. Григорий обмел
сапоги веником, вошел в облаке пара в кухню.
- Вот и я. Ну, здорово живете.
- Скоро ты. Небось, прозяб? - отозвался суетливо и поспешно Петро.
Пантелей Прокофьевич сидел, облокотившись на колени, опустив голову.
Дарья гоняла ногой жужжащее колесо прялки. Наталья стояла у стола к
Григорию спиной, не поворачиваясь. Кинув по кухне беглый взгляд, Григорий
остановил глаза на Петре. По лицу его, беспокойно выжидающему, понял:
что-то случилось:
- Присягнул?
- Ага!
Григорий раздевался медленно, выигрывая время, быстро перебирая в уме
возможные случайности, виною которых эта тишина и холодноватая встреча.
Из горницы вышла Ильинична, и на ее лице лежала печать некоторого
смятения.
"Наталья", - подумал Григорий, садясь на лавку рядом с отцом.
- Собери ему повечерять, - обратилась Ильинична к Дарье, указывая
глазами на Григория.
Дарья оборвала прялочную песню, пошла к печке, неуловимо поводя
плечами, всем своим тонким небабьим станом. В кухне приглохла тишина.
Возле подземки, посапывая, грелись недавно окотившаяся коза с козленком.
Григорий, хлебая щи, изредка вглядывал на Наталью, но лица ее не видел:
она сидела к нему боком, низко опустив над вязальными спицами голову.
Пантелей Прокофьевич первый не выдержал общего молчания; кашлянул скрипуче
и деланно, сказал:
- Наталья вот собирается уходить.
Григорий собирал хлебным катышком крошки, молчал.
- Это через чего? - спросил отец, заметно подрагивая нижней губой
(первый признак недалекой вспышки бешенства).
- Не знаю через чего, - Григорий прижмурил глаза и, отодвинув чашку,
встал, крестясь.
- А я знаю!.. - повысил голос отец.
- Не шуми, не шуми, - вступилась Ильинична.
- А я знаю через чего!..
- Ну, тут шуму заводить нечего. - Петро подвинулся от окна на середину
комнаты. - Тут дело полюбовное: хочет - живет, а не хочет - ступай с
богом.
- Я ее не сужу. Хучь и страмно и перед богом грех, а я не сужу: не за
ней вина, а вот за этим сукиным сыном!.. - Пантелей Прокофьевич указал на
прислонившегося к печке Григория.
- Кому я виноват?
- Ты не знаешь за собой?.. Не знаешь, чертяка?..
- Не знаю.
Пантелей Прокофьевич вскочил, повалив лавку, и подошел к Григорию
вплотную. Наталья выронила чулок, тренькнула выскочившая спица; на звук
прыгнул с печи котенок, избочив голову, согнутой лапкой толкнул клубок и
покатил его к сундуку.
- Я тебе вот что скажу, - начал старик сдержанно и раздельно: - Не
будешь с Наташкой жить - иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ!
Иди, куда глаза глядят! - повторил он обычным спокойным голосом и отошел,
поднял лавку.
Дуняшка сидела на кровати, зиркала круглыми, напуганными глазами.
- Я вам, батя, не во гнев скажу, - голос Григория был дребезжаще-глух,
- не я женился, а вы меня женили. А за Натальей я не тянусь. Хочет, нехай
идет к отцу.
- Иди и ты отсель!
- И уйду.
- И уходи к чертовой матери!..
- Уйду, уйду, не спеши! - Григорий тянул за рукав брошенный на кровати
полушубок, раздувая ноздри, дрожа в такой же кипящей злобе, как и отец.
Одна, сдобренная турецкой примесью, текла в них кровь, и до чудного
были они схожи в этот момент.
- Куда ты пой-де-ошь? - застонала Ильинична, хватая Григория за руку,
но он с силой оттолкнул мать и на лету подхватил упавшую с кровати папаху.
- Нехай идет, кобелина поблудный! Нехай, будь он проклят! Иди, иди,
ступай!.. - гремел старик, настежь распахивая двери.
Григорий выскочил в сенцы, и последнее, что он слышал, - Натальин плач
в голос.
Морозная крыла хутор ночь. С черного неба падала иглистая пороша, на
Дону раскатисто, пушечными выстрелами лопался лед. Григорий выбежал за
ворота, задыхаясь. На другом краю хутора разноголосо брехали собаки,
прорешеченная желтыми огоньками дымилась тьма.
Бесцельно зашагал Григорий по улице. В окнах Степанова дома алмазно
отсвечивала чернота.
- Гриша! - кинулся от ворот тоскующий Натальин вскрик.
"Пропади ты, разнелюбая!" - Григорий скрипнул зубами, ускоряя шаги.
- Гриша, вернись!
В первый переулок направил Григорий пьяные свои шаги, в последний раз
услышал придавленный расстоянием горький оклик:
- Гришенька, родимый!..
Быстро пересек площадь, на развилке дорог остановился, перебирая в уме
имена знакомых ребят, у кого можно было бы переночевать.
Остановился на Михаиле Кошевом. Жил тот на отшибе, у самой горы; мать,
сам Михаил, сестра-девка да двое братишек - вся семья. Вошел во двор,
постучался в крохотное окошко саманной хаты.
- Кто такой?
- Михаил дома?
- Дома. А это кто?
- Это я, Григорий Мелехов.
Через минуту, оторванный от первого сладкого сна, Михаил открыл дверь.
- Ты, Гриша?
- Я.
- Чего ты по ночам?
- Пусти в хату-то, там погутарим.
В сенях Григорий схватил Михаила за локоть; злобясь на себя за то, что
не хватало нужных слов, прошептал:
- Я у тебя заночую... С своими поругался... У тебя как, тесно?.. Ну, да
я где-нибудь.
- Место найдется, проходи. За что вы сцепились?
- Э, брат... потом... Где тут дверь у вас? Не вижу.
Григорию постелили на лавке. Лег, с головой кутаясь полушубком, чтобы
не слышать шепота Михайловой матери, спавшей на одной кровати с дочерью.
"Как теперь дома? Уйдет Наташка, нет ли? Ну, по-новому стелется жизнь.
Куда прислониться?" И быстро подсказывала догадка: "Покличу завтра
Аксинью, уйдем с ней на Кубань, подальше отсель... далеко, далеко..."
Уплывали перед закрытыми глазами Григория степные гребни, хутора,
станицы, никогда раньше не виданные, чужие сердцу. А за валами гребней, за
серой дорогой - сказкой голубая приветливая сторона и Аксиньина, в
позднем, мятежном цвету, любовь на придачу.
Уснул, встревоженный Надвигавшимся неведомым. Перед сном тщетно
старался припомнить что-то гнетущее в мыслях, несловленное. Шли в полусне
думы гладко и ровно, как баркас по течению, и вдруг натыкались на что-то,
будто на мель; муторно становилось, не по себе; ворочался, бился в
догадках: "Что же? Что такое поперек дороги?"
А утром проснулся и вспомнил: "Служба! Куда же мы пойдем с Аксюткой!
Весной - в лагерь, а осенью на службу... Вот она, зацепа".
Позавтракал и вызвал Михаила в сенцы.
- Сходи, Миша, к Астаховым. Перекажи Аксинье, чтоб, как завечереет,
вышла к ветряку.
- А Степан? - замялся было Михаил.
- Придумай, как будто за делом.
- Схожу.
- Иди. Мол, непременно пущай выйдет.
- Ладно уж.
Вечером сидел под ветряком, курил в рукав. За ветряком в сухих
кукурузных будыльях, спотыкаясь, сипел ветер. На причаленных крыльях
хлопало оборванное полотно. Казалось Григорию, будто над ним кружит,
хлопая крыльями, и не может улететь большая птица. Аксинья не шла. На
западе в лиловой тусклой позолоте лежал закат, с востока, крепчая,
быстрился ветер, надвигалась, перегоняя застрявшую в вербах луну, темень.
Рудое, в синих подтеках, трупно темнело над ветряком небо; над хутором -
последыши суетного дневного гомона.
Григорий выкурил подряд три цигарки, воткнул в примятый снег последний
окурок, огляделся в злобной тоске. Притаявшие проследки от ветряка к
хутору дегтярно чернели. От хутора никого не видно. Григорий встал;
хрустнув плечами, потянулся и пошел на огонь, зазывно мигавший в оконце
Михайловой хаты. Подходил ко двору, насвистывая сквозь зубы, и почти в
упор столкнулся с Аксиньей. Бежала, как видно, или торопко шла,
запыхалась, и пахло от свежего, нахолодевшего рта то ли ветром, то ли
далеким, еле уловимым запахом свежего степного сена.
- Заждался, думал - не придешь.
- Степана насилушки выпроводила...
- Ты меня заморозила, окаянная баба!
- Я горячая, погрею. - Распахнула опушенные полы донской шубы, обвилась
вокруг Григория, как хмель вокруг дуба. - Чего кликал?
- Погоди, прими руки... Тут люди ходют.
- С своими, никак, поругался?
- Ушел. Сутки вот у Мишки... Живу, как приблудная собака.
- Как же ты теперича? - Аксинья разжала обнимавшие Григория руки и
зябко запахнула полы шубы. - Давай, Гриша, к плетню отойдем. Что же
так-то, посередь дороги?
Отошли. Григорий, разметав сугроб, прислонился к промерзлому трескучему
плетню спиной.
- Не знаешь, ушла к своим Наталья?
- Не знаю... Уйдет, должно. А то будет тут жить?
Григорий просунул иззябшую руку Аксиньи себе в. рукав; сжимая пальцами
узкую ее кисть, спросил:
- Как же будем?
- Я, миленький, не знаю. Как ты, так и я.
- Бросишь Степана?
- И не охну. Хучь зараз.
- Где-нибудь наймемся обое, будем жить.
- Хучь под скотину я с тобой, Гриша... Лишь бы с тобой.
Постояли, греясь общим теплом. Григорий не хотел идти, стоял, повернув
голову на ветер, вздрагивая ноздрями, не поднимая смеженных век. Аксинья,
уткнувшись лицом ему под мышку, дышала таким родным, пьянящим запахом его
пота, и на губах ее, порочно-жадных, скрытая от глаз Григория, дрожала
радостная, налитая сбывшимся счастьем улыбка.
- Завтра дойду до Мохова, может, у него наймусь, - проговорил Григорий,
перехватывая повыше запотевшую в пальцах кисть Аксиньиной руки.
Аксинья промолчала. Не подняла головы. Недавнюю улыбку с губ ее как
ветер слизал, и в расширенных глазах загнанным зверьком томилась тоска и
испуг. "Сказать или не сказать?" - думала она, вспомнив про свою
беременность. "Надо сказать", - решила было, но сейчас же, дрогнув от
испуга, отогнала страшную мысль. Женским своим чутьем угадала, что не
время об этом говорить, поняла, что можно навек потерять Григория, и,
сомневаясь, от кого из двух зачала ворохнувшегося под сердцем ребенка,
слукавила душой: не сказала.
- Чего дрогнула? Озябла? - спросил Григорий, кутая ее полой полушубка.
- Озябла трошки... Идтить надо, Гриша. Придет Степан, кинется, а меня
нету.
- Он где пошел?
- Насилушки спровадила к Аникею в карты играть.
Разошлись. На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнувших
то ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного,
вспрыснутого майским дождем сена.
Аксинья свернула в проулок; пригибаясь, почти побежала. Против чьего-то
колодца, там, где скотина взмесила осеннюю грязь, неловко оступилась,
скользнув ногой по обмерзшей кочке, и, почувствовав резнувшую боль в
животе, схватилась за колья плетня. Боль утихла, а в боку что-то живое,
переворачиваясь, стукнуло гневно и сильно, несколько раз подряд.
Наутро Григорий отправился к Мохову в дом. Сергей Платонович пришел из
магазина к чаю. Сидел с Атепиным в столовой, оклеенной дорогими, под дуб,
обоями, цедил крепкий, бордовый чай. Григорий в передней положил шапку,
вошел в столовую.
- Я к вам, Сергей Платонович.
- А, Пантелея Мелехова сынок, кажется.
- Его.
- Тебе чего?
- Хотел просить, не наймете ли в работники?
Григорий повернул голову на скрип двери. Из зала вышел со сложенной
вчетверо газетой молодой офицер в зеленом кителе, с погонами сотника.
Григорий узнал в нем того офицера, которого обогнал в прошлом году на
скачках Митька Коршунов.
Подвигая офицеру стул, Сергей Платонович сказал!
- Что, аль обеднял отец, что сына нанимает?
- Я с ним не живу.
- Отделился?
- Да.
- С радостью взял бы, знаю вашу семью, работящий народ, да места у меня
нет.
- В чем дело? - спросил сотник, подсаживаясь к столу и поглядывая на
Григория.
- В работники парень нанимается.
- За лошадьми можешь ухаживать? Правишь хорошо дышловой запряжкой? -
спросил сотник, мешая ложечкой в стакане.
- Могу. Своих лошадей шесть штук держали.
- Мне нужен кучер. Условия твои?
- Я не дорого прошу...
- В таком случае приходи завтра к отцу в имение. Знаешь, где имение
Листницкого Николая Алексеевича?
- Так точно, знаю.
- Отсюда верст двенадцать. Приходи завтра с утра, договоришься там.
Григорий потоптался на месте и, уже держась за дверную ручку, сказал:
- Мне бы на-часок, ваше благородие, сказать вам...
Сотник вышел следом за Григорием в полутемный коридор. Сквозь матовые
стекла с террасы скупо сочился розовый свет.
- В чем дело?.
- Я не один... - Григорий густо покраснел. - Со мной баба. Может, и ей
место какое выйдет?
- Жена? - спросил сотник, улыбаясь, поднимая розовые от света брови.
- Чужая жена...
- Ах, вон как. Ну что ж, устроим и ее черной стряпухой. А муж ее где?
- Тут, хуторной.
- Ты что же, похитил у мужа жену?
- Сама приблудилась.
- Романтическая история. Ну хорошо, приходи завтра. Можешь быть
свободен, братец.
Григорий пришел в Ягодное - имение Листницких - часов в восемь утра. По
большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно
раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с
черепичной цифрой посредине - 1910 год, людская, баня, конюшня, птичник и
коровник, длинный амбар, каретник. Дом большой, старый, огороженный со
стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом серою стеною стояли
оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных
гнезд.
Григория встретила за двором ватага крымских черных борзых. Старая
хромая сука, со слезящимся старушечьим взглядом, первая обнюхала Григория,
пошла следом, понурив сухую голову. В людской кухарка ругалась с
молоденькой веснушчатой горничной. В табачном дыму, как в мешке, сидел у
порога старый губатый человечина. Григория горничная провела в дом. В
передней воняло псиной и неподсохшими звериными шкурами. На столе валялся
чехол от двустволки и ягдташ с истрепанными зелеными шелковыми махрами.
- Молодой барин зовет к себе. - Из боковых дверей выглянула горничная.
Григорий опасливо оглядел свои грязные сапоги, шагнул в дверь.
На кровати, стоявшей под окном, лежал сотник; на одеяле - коробка с
гильзами и табаком. Начинив папиросу, сотник застегнул ворот белой
сорочки, сказал:
- Рано ты. Подожди, сейчас отец придет.
Григорий стал у двери. Через минуту по скрипучему полу передней
зашаркали чьи-то шаги. Густой низкий бас спросил в дверную щель:
- Не спишь, Евгении?
- Входите.
Вошел старик в черных кавказских бурках. Григорий глянул на него сбоку,
и первое, что ему кинулось в глаза, - это тонкий покривленный нос и белые,
под носом желтые от курева, широкие полудуги усов. Старик был саженного
роста, плечист и худ. На нем дрябло обвисал длинный верблюжьего сукна
сюртук, воротник петлей охватывал коричневую, в морщинах, шею. Близко к
переносице сидели выцветшие глаза.
- Вот, папа, кучер, которого я вам рекомендую. Парень из хорошей семьи.
- Чей это? - буркнул старик раскатом гудящего голоса.
- Мелехова.
- Которого Мелехова?
- Пантелея Мелехова сын.
- Прокофия знал, Пантелея тоже знаю. Хромой такой, из черкесов?
- Так точно - хромой. - Григорий тянулся струною.
Он помнил рассказы отца об отставном генерале Листницком - герое
русско-турецкой войны.
- Почему нанимаешься? - грохотало сверху.
- Не живу с отцом, ваше превосходительство.
- Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься? Отец,
отделяя тебя, разве ничего не дал?
- Так точно, ваше превосходительство, не дал.
- Тогда другое дело. Ты с женой нанимаешься?
Сотник резко скрипнул кроватью. Григорий повел глазами, увидел - сотник
моргает, дергает головой.
- Так точно, ваше превосходительство.
- Безо всяких превосходительств. Не люблю! Цена восемь рублей в месяц.
Это обоим. Жена будет стряпать на дворовых и сезонных рабочих. Согласен?
- Так точно.
- Чтоб были в имении завтра же. Займешь в людской ту половину, в
которой жил прежний кучер.
- Как ваша вчерашняя охота? - спросил сын у старика и опустил на коврик
узкие ступни.
- Выгнали из Гремячего лога лисовина, гнали до леса. Старый попался,
обманул собак.
- Казбек все хромает?
- У него, как оказалось, вывих. Ты поскорей, Евгений, завтрак стынет.
Старик повернулся к Григорию, щелкнул сухими, костлявыми пальцами.
- Шагом - марш! Завтра к восьми часам чтобы был здесь.
Григорий вышел за ворота. У заднего фасада амбара борзые грелись на
подсохшей от снега земле. Старая сука со старушечьим взглядом затрусила к
Григорию, обнюхала его сзади и провожала до первой балки, понуро опустив
голову, ступая шаг в шаг. Потом вернулась.
Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемыв
посуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег,
сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголке твердых губ его
висела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый угол
сарая завалился, надо было поставить две прочные сохи и прикрыть
оставшимся камышом.
С утра на верхушках Аксиньиных скул - румянец, в молодом блеске глаза.
Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил:
- Ты чего?
- А чего я? - Аксинья вспыхнула.
- Блестишь, будто постным маслом намазанная.
- От печи жарко... в голову кинулось. - И, отвернувшись, глазами
воровато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра?
Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксинья
встрепенулась:
- Ты ко мне, Машутка?
- Выдь на-час.
Степан перед осколком зеркала, вмазанного в выбеленную грудину печи,
зачесывал чуб, гладил куцей расческой из бычачьего рога каштановые усы.
Аксинья опасливо глянула в сторону мужа:
- Ты, никак, куда-то собираешься?
Степан ответил не сразу, положил расческу в карман шаровар, взял из
печурки колоду карт и кисет.
- К Аникушке пойду, посижу трошки.
- И когда ты находишься? Искоренили карты: что ни ночь, то им игра. До
кочетов просиживают.
- Но, будя, слыхали.
- Опять в очко будешь играть?
- Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди.
Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, в
засеве веснушек, Машутка.
- Пришел ить Гришка.
- Ну?
- Пересказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам.
Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери.
"Га-а-а-а". С тем, стал быть, направились к Невскому прошпекту. Из
дворцовых задних ворот сотник с взводом стремят к нам. Подскочил: "Что
такое?" - Я, стал быть, говорю: "Студенты отхватили и разговор начали, а
мы по уставу хотели их в шашки, а потом, как они ослобонили нас, мы
отъехали, стал быть". Сменили нас, мы вахмистру и говорим: "Вот, Лукич,
стал быть, заработали мы десять целковых и должны их пропить за упокой
души вот этого деда". И показываем патрет. Вахмистр вечером принес водки,
и гуляли мы двое суток, а посля и объявился подвох: студент этот, стерьва,
замест папаши и дал нам патрет заглавного смутьяна немецкого роду. Я-то
взял на совесть, над кроватью для памяти повесил, вижу - борода седая на
патрете и собою подходимый человек, навроде из купцов, а сотник, стал
быть, доглядел и спрашивает: "Откель взял этот патрет, такой-сякой?" -
"Так и так", - говорю. Он и зачал костерить, и по скуле, да ишо, стал
быть, раз... "Знаешь, орет, что это - атаман ихний Карла..." - вот,
запамятовал прозвищу... Э, да как его, дай бог памяти...
- Карл Маркс? - подсказал Штокман, ежась в улыбке.
- Во-во!.. Он самый, Карла Маркс... - обрадовался Христоня. - Ить
подвел под монастырь... Иной раз так что к нам в караульную и цесаревич
Алексей прибегает со своими наставленниками. Ить могли доглядеть. Что б
было?
- А ты все мужиков хвалишь. Ишь как тебя подковали-то, - подсмеивался
Иван Алексеевич.
- Зато десятку пропили. Хучь за Карлу за бородатого пили, а пили.
- За него следует выпить, - улыбнулся Штокман и поиграл колечком
костяного обкуренного мундштука.
- Что ж он навершил доброго? - спросил Кошевой.
- В другой раз расскажу, а сегодня поздно. - Штокман хлопнул ладонью,
выколачивая из мундштука потухший окурок.
В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось
ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он
к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия
и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале
натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал...
На пологом песчаном левобережье, над Доном, лежит станица Вешенская,
старейшая из верховых донских станиц, перенесенная с места разоренной при
Петре I Чигонацкой станицы, переименованная в Вешенскую. Вехой была
когда-то по большому водному пути Воронеж - Азов.
Против станицы выгибается Дон кобаржиной татарского сагайдака, будто
заворачивает вправо, и возле хутора Базки вновь величаво прямится, несет
зеленоватые, просвечивающие голубизной воды мимо меловых отрогов
правобережных гор, мимо сплошных с правой стороны хуторов, мимо редких с
левой стороны станиц до моря, до синего Азовского.
Против Усть-Хоперской роднится с Хопром, против Усть-Медведицкой - с
Медведицей, а ниже стекает многоводный, в буйном цвету заселенных хуторов
и станиц.
Вешенская - вся в засыпи желтопесков. Невеселая, плешивая без садов
станица. На площади - старый, посеревший от времени собор, шесть улиц
разложены вдоль по течению Дона. Там, где Дон, выгибаясь, уходит от
станицы к Базкам, рукавом в заросли тополей отходит озеро, шириной с Дон в
мелководье. В конце озера кончается и станица. На маленькой площади,
заросшей иглисто-золотой колючкою, - вторая церковь, зеленые купола,
зеленая крыша, - под цвет зеленям разросшихся по ту сторону озера тополей.
А на север за станицей - шафранный разлив песков, чахлая посадка
сосняка, ендовы, налитые розовой, от красноглинной почвы, водой. И в
песчаном половодье, в далекой россыпи зернистых песков - редкие острова
хуторов, левад, рыжеющая щетина талов.
На площади, против старой церкви, в декабрьское воскресенье - черная
полутысячная толпа молодых казаков со всех хуторов станицы. В церкви
отходила обедня, зазвонили к "Достойно". Старший урядник - бравый
престарелый казак с нашивками за сверхсрочную службу - скомандовал
"строиться". Гомонившая толпа растеклась и выстроилась в две длинные
неровные шеренги. По рядам забегали урядники, выравнивая
волнисто-изломанные шеренги.
- Ряды-ы-ы, - затянул урядник и, сделав рукой неопределенный жест,
кинул: - Вздвой!..
В ограду прошел атаман, одетый по форме, в новенькой офицерской шинели,
в перезвоне шпор, следом за ним - военный пристав.
Григорий Мелехов стоял рядом с Коршуновым Митькой, переговариваясь
вполголоса.
- Сапог ногу жмет, терпения нету, - жаловался Митька.
- Терпи, атаманом будешь.
- Зараз поведут.
Словно в подтверждение, старший урядник, пятясь, крутнулся на каблуках.
- На прэ-э-во!
"Гук-гук", - четко сделали пятьсот пар обутых ног.
- Левое плечо вперед, ша-гом арш!
Колонна врезалась в распахнутую калитку церковной ограды, замелькали
сдернутые с голов папахи, до самого купола налилась церковь стуком шагов.
Григорий стоял, не вслушиваясь в слова присяги, которую читал
священник. Вглядывался в лицо Митьки; тот морщился от боли и переставлял
скованную сапогом ногу. Поднятая рука Григория затекала, в уме вразброд
шла угарная возня мыслей. Подходил под крест и, целуя обслюнявленное
многими ртами влажное серебро, думал об Аксинье, о жене. Как вспышка
зигзагистой молнии, перерезало мысли короткое воспоминание: лес, бурые
стволы деревьев в белом пышном уборе, как в нарядной серебряной шлее;
влажный, горячий блеск черных, из-под пухового платка Аксиньиных глаз...
Вышли на площадь. Вновь построились. Урядник, высморкавшись и незаметно
вытирая пальцы о подкладку мундира, начал речь:
- Теперя вы уже не ребяты, а казаки. Присягнули и должны знать за
собой, что и к чему. Теперича вы произросли в казаков, и должны вы честь
свою соблюдать, отцов-матерей слухать и все такое прочее. Были ребятами -
дураковали, небось, на дорогу чурбаки тягали, а посля этого должны
подумать о дальнеющей службе. Вот через год идтить вам в действительную. -
Тут урядник сморкнулся опять, стряхнул с ладони содержимое и, натягивая на
руку пышную, из кроличьего пуха, перчатку, закончил: - И должон ваш
отец-мать подумакивать об справе. Чтоб коня строевого приобресть, ну и
вообче... А теперича с богом, молодцы, по домам!
Григорий с Митькой дождались у моста хуторных ребят, вместе тронулись в
дорогу. Шли вдоль берега. Над хутором Базки таял трубный дым, тонко
отзванивал колокол. Митька хромал позади всех, опираясь на суковатый
выломанный кол.
- Разуйся, - посоветовал один из ребят.
- Ногу обморожу, - приотставая, заколебался Митька.
- В чулке пойдешь.
Митька сел на снег, с усилием стянул с ноги сапог. Пошел, припадая на
разутую ногу. На хрушком снегу дороги ясно печатался след вязанного
крючком толстого чулка.
- Какой дорогой пойдем? - спросил низенький, чурбаковатый Алексей
Бешняк.
- Над Доном, - за всех ответил Григорий.
Шли, переговариваясь, толкая один другого с дороги.
По уговору валяли в сугроб каждого и давили, наваливаясь кучей. Между
Базками и Громковским хутором Митька первый увидел перебиравшегося через
Дон волка.
- Ребята, бирюк - вон он!. Тю!..
- А-лю-лю-лю-лю-лю!..
- Ух!..
Волк ленивой перевалкой пробежал несколько саженей и стал боком,
неподалеку от того берега.
- Узы его!..
- Га!..
- Тю, проклятый!..
- Митрий, это он на тебя дивуется, что ты в чулке идешь.
- Ишь стоит боком, ожерелок не дозволяет.
- Он вязы не скрутит.
- Гля, гля, пошел!..
Серый, как выточенный из самородного камня, стоял зверь, палкой вытянув
хвост. Потом торопко скакнул в сторону и затрусил к талам, окаймлявшим
берег.
Смеркалось, когда добрались до хутора. Григорий по льду дошел до своего
проулка, поднялся к воротцам. Во дворе стояли брошенные сани; в куче
хвороста, наваленного возле плетня, чулгокали воробьи. Тянуло жильем,
пригоревшей сажей, парным запахом скотиньего база.
Поднимаясь на крыльцо, Григорий взглянул в окно. Тускло желтила кухню
висячая лампа, в просвете стоял Петро, спиной к окну. Григорий обмел
сапоги веником, вошел в облаке пара в кухню.
- Вот и я. Ну, здорово живете.
- Скоро ты. Небось, прозяб? - отозвался суетливо и поспешно Петро.
Пантелей Прокофьевич сидел, облокотившись на колени, опустив голову.
Дарья гоняла ногой жужжащее колесо прялки. Наталья стояла у стола к
Григорию спиной, не поворачиваясь. Кинув по кухне беглый взгляд, Григорий
остановил глаза на Петре. По лицу его, беспокойно выжидающему, понял:
что-то случилось:
- Присягнул?
- Ага!
Григорий раздевался медленно, выигрывая время, быстро перебирая в уме
возможные случайности, виною которых эта тишина и холодноватая встреча.
Из горницы вышла Ильинична, и на ее лице лежала печать некоторого
смятения.
"Наталья", - подумал Григорий, садясь на лавку рядом с отцом.
- Собери ему повечерять, - обратилась Ильинична к Дарье, указывая
глазами на Григория.
Дарья оборвала прялочную песню, пошла к печке, неуловимо поводя
плечами, всем своим тонким небабьим станом. В кухне приглохла тишина.
Возле подземки, посапывая, грелись недавно окотившаяся коза с козленком.
Григорий, хлебая щи, изредка вглядывал на Наталью, но лица ее не видел:
она сидела к нему боком, низко опустив над вязальными спицами голову.
Пантелей Прокофьевич первый не выдержал общего молчания; кашлянул скрипуче
и деланно, сказал:
- Наталья вот собирается уходить.
Григорий собирал хлебным катышком крошки, молчал.
- Это через чего? - спросил отец, заметно подрагивая нижней губой
(первый признак недалекой вспышки бешенства).
- Не знаю через чего, - Григорий прижмурил глаза и, отодвинув чашку,
встал, крестясь.
- А я знаю!.. - повысил голос отец.
- Не шуми, не шуми, - вступилась Ильинична.
- А я знаю через чего!..
- Ну, тут шуму заводить нечего. - Петро подвинулся от окна на середину
комнаты. - Тут дело полюбовное: хочет - живет, а не хочет - ступай с
богом.
- Я ее не сужу. Хучь и страмно и перед богом грех, а я не сужу: не за
ней вина, а вот за этим сукиным сыном!.. - Пантелей Прокофьевич указал на
прислонившегося к печке Григория.
- Кому я виноват?
- Ты не знаешь за собой?.. Не знаешь, чертяка?..
- Не знаю.
Пантелей Прокофьевич вскочил, повалив лавку, и подошел к Григорию
вплотную. Наталья выронила чулок, тренькнула выскочившая спица; на звук
прыгнул с печи котенок, избочив голову, согнутой лапкой толкнул клубок и
покатил его к сундуку.
- Я тебе вот что скажу, - начал старик сдержанно и раздельно: - Не
будешь с Наташкой жить - иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ!
Иди, куда глаза глядят! - повторил он обычным спокойным голосом и отошел,
поднял лавку.
Дуняшка сидела на кровати, зиркала круглыми, напуганными глазами.
- Я вам, батя, не во гнев скажу, - голос Григория был дребезжаще-глух,
- не я женился, а вы меня женили. А за Натальей я не тянусь. Хочет, нехай
идет к отцу.
- Иди и ты отсель!
- И уйду.
- И уходи к чертовой матери!..
- Уйду, уйду, не спеши! - Григорий тянул за рукав брошенный на кровати
полушубок, раздувая ноздри, дрожа в такой же кипящей злобе, как и отец.
Одна, сдобренная турецкой примесью, текла в них кровь, и до чудного
были они схожи в этот момент.
- Куда ты пой-де-ошь? - застонала Ильинична, хватая Григория за руку,
но он с силой оттолкнул мать и на лету подхватил упавшую с кровати папаху.
- Нехай идет, кобелина поблудный! Нехай, будь он проклят! Иди, иди,
ступай!.. - гремел старик, настежь распахивая двери.
Григорий выскочил в сенцы, и последнее, что он слышал, - Натальин плач
в голос.
Морозная крыла хутор ночь. С черного неба падала иглистая пороша, на
Дону раскатисто, пушечными выстрелами лопался лед. Григорий выбежал за
ворота, задыхаясь. На другом краю хутора разноголосо брехали собаки,
прорешеченная желтыми огоньками дымилась тьма.
Бесцельно зашагал Григорий по улице. В окнах Степанова дома алмазно
отсвечивала чернота.
- Гриша! - кинулся от ворот тоскующий Натальин вскрик.
"Пропади ты, разнелюбая!" - Григорий скрипнул зубами, ускоряя шаги.
- Гриша, вернись!
В первый переулок направил Григорий пьяные свои шаги, в последний раз
услышал придавленный расстоянием горький оклик:
- Гришенька, родимый!..
Быстро пересек площадь, на развилке дорог остановился, перебирая в уме
имена знакомых ребят, у кого можно было бы переночевать.
Остановился на Михаиле Кошевом. Жил тот на отшибе, у самой горы; мать,
сам Михаил, сестра-девка да двое братишек - вся семья. Вошел во двор,
постучался в крохотное окошко саманной хаты.
- Кто такой?
- Михаил дома?
- Дома. А это кто?
- Это я, Григорий Мелехов.
Через минуту, оторванный от первого сладкого сна, Михаил открыл дверь.
- Ты, Гриша?
- Я.
- Чего ты по ночам?
- Пусти в хату-то, там погутарим.
В сенях Григорий схватил Михаила за локоть; злобясь на себя за то, что
не хватало нужных слов, прошептал:
- Я у тебя заночую... С своими поругался... У тебя как, тесно?.. Ну, да
я где-нибудь.
- Место найдется, проходи. За что вы сцепились?
- Э, брат... потом... Где тут дверь у вас? Не вижу.
Григорию постелили на лавке. Лег, с головой кутаясь полушубком, чтобы
не слышать шепота Михайловой матери, спавшей на одной кровати с дочерью.
"Как теперь дома? Уйдет Наташка, нет ли? Ну, по-новому стелется жизнь.
Куда прислониться?" И быстро подсказывала догадка: "Покличу завтра
Аксинью, уйдем с ней на Кубань, подальше отсель... далеко, далеко..."
Уплывали перед закрытыми глазами Григория степные гребни, хутора,
станицы, никогда раньше не виданные, чужие сердцу. А за валами гребней, за
серой дорогой - сказкой голубая приветливая сторона и Аксиньина, в
позднем, мятежном цвету, любовь на придачу.
Уснул, встревоженный Надвигавшимся неведомым. Перед сном тщетно
старался припомнить что-то гнетущее в мыслях, несловленное. Шли в полусне
думы гладко и ровно, как баркас по течению, и вдруг натыкались на что-то,
будто на мель; муторно становилось, не по себе; ворочался, бился в
догадках: "Что же? Что такое поперек дороги?"
А утром проснулся и вспомнил: "Служба! Куда же мы пойдем с Аксюткой!
Весной - в лагерь, а осенью на службу... Вот она, зацепа".
Позавтракал и вызвал Михаила в сенцы.
- Сходи, Миша, к Астаховым. Перекажи Аксинье, чтоб, как завечереет,
вышла к ветряку.
- А Степан? - замялся было Михаил.
- Придумай, как будто за делом.
- Схожу.
- Иди. Мол, непременно пущай выйдет.
- Ладно уж.
Вечером сидел под ветряком, курил в рукав. За ветряком в сухих
кукурузных будыльях, спотыкаясь, сипел ветер. На причаленных крыльях
хлопало оборванное полотно. Казалось Григорию, будто над ним кружит,
хлопая крыльями, и не может улететь большая птица. Аксинья не шла. На
западе в лиловой тусклой позолоте лежал закат, с востока, крепчая,
быстрился ветер, надвигалась, перегоняя застрявшую в вербах луну, темень.
Рудое, в синих подтеках, трупно темнело над ветряком небо; над хутором -
последыши суетного дневного гомона.
Григорий выкурил подряд три цигарки, воткнул в примятый снег последний
окурок, огляделся в злобной тоске. Притаявшие проследки от ветряка к
хутору дегтярно чернели. От хутора никого не видно. Григорий встал;
хрустнув плечами, потянулся и пошел на огонь, зазывно мигавший в оконце
Михайловой хаты. Подходил ко двору, насвистывая сквозь зубы, и почти в
упор столкнулся с Аксиньей. Бежала, как видно, или торопко шла,
запыхалась, и пахло от свежего, нахолодевшего рта то ли ветром, то ли
далеким, еле уловимым запахом свежего степного сена.
- Заждался, думал - не придешь.
- Степана насилушки выпроводила...
- Ты меня заморозила, окаянная баба!
- Я горячая, погрею. - Распахнула опушенные полы донской шубы, обвилась
вокруг Григория, как хмель вокруг дуба. - Чего кликал?
- Погоди, прими руки... Тут люди ходют.
- С своими, никак, поругался?
- Ушел. Сутки вот у Мишки... Живу, как приблудная собака.
- Как же ты теперича? - Аксинья разжала обнимавшие Григория руки и
зябко запахнула полы шубы. - Давай, Гриша, к плетню отойдем. Что же
так-то, посередь дороги?
Отошли. Григорий, разметав сугроб, прислонился к промерзлому трескучему
плетню спиной.
- Не знаешь, ушла к своим Наталья?
- Не знаю... Уйдет, должно. А то будет тут жить?
Григорий просунул иззябшую руку Аксиньи себе в. рукав; сжимая пальцами
узкую ее кисть, спросил:
- Как же будем?
- Я, миленький, не знаю. Как ты, так и я.
- Бросишь Степана?
- И не охну. Хучь зараз.
- Где-нибудь наймемся обое, будем жить.
- Хучь под скотину я с тобой, Гриша... Лишь бы с тобой.
Постояли, греясь общим теплом. Григорий не хотел идти, стоял, повернув
голову на ветер, вздрагивая ноздрями, не поднимая смеженных век. Аксинья,
уткнувшись лицом ему под мышку, дышала таким родным, пьянящим запахом его
пота, и на губах ее, порочно-жадных, скрытая от глаз Григория, дрожала
радостная, налитая сбывшимся счастьем улыбка.
- Завтра дойду до Мохова, может, у него наймусь, - проговорил Григорий,
перехватывая повыше запотевшую в пальцах кисть Аксиньиной руки.
Аксинья промолчала. Не подняла головы. Недавнюю улыбку с губ ее как
ветер слизал, и в расширенных глазах загнанным зверьком томилась тоска и
испуг. "Сказать или не сказать?" - думала она, вспомнив про свою
беременность. "Надо сказать", - решила было, но сейчас же, дрогнув от
испуга, отогнала страшную мысль. Женским своим чутьем угадала, что не
время об этом говорить, поняла, что можно навек потерять Григория, и,
сомневаясь, от кого из двух зачала ворохнувшегося под сердцем ребенка,
слукавила душой: не сказала.
- Чего дрогнула? Озябла? - спросил Григорий, кутая ее полой полушубка.
- Озябла трошки... Идтить надо, Гриша. Придет Степан, кинется, а меня
нету.
- Он где пошел?
- Насилушки спровадила к Аникею в карты играть.
Разошлись. На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнувших
то ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного,
вспрыснутого майским дождем сена.
Аксинья свернула в проулок; пригибаясь, почти побежала. Против чьего-то
колодца, там, где скотина взмесила осеннюю грязь, неловко оступилась,
скользнув ногой по обмерзшей кочке, и, почувствовав резнувшую боль в
животе, схватилась за колья плетня. Боль утихла, а в боку что-то живое,
переворачиваясь, стукнуло гневно и сильно, несколько раз подряд.
Наутро Григорий отправился к Мохову в дом. Сергей Платонович пришел из
магазина к чаю. Сидел с Атепиным в столовой, оклеенной дорогими, под дуб,
обоями, цедил крепкий, бордовый чай. Григорий в передней положил шапку,
вошел в столовую.
- Я к вам, Сергей Платонович.
- А, Пантелея Мелехова сынок, кажется.
- Его.
- Тебе чего?
- Хотел просить, не наймете ли в работники?
Григорий повернул голову на скрип двери. Из зала вышел со сложенной
вчетверо газетой молодой офицер в зеленом кителе, с погонами сотника.
Григорий узнал в нем того офицера, которого обогнал в прошлом году на
скачках Митька Коршунов.
Подвигая офицеру стул, Сергей Платонович сказал!
- Что, аль обеднял отец, что сына нанимает?
- Я с ним не живу.
- Отделился?
- Да.
- С радостью взял бы, знаю вашу семью, работящий народ, да места у меня
нет.
- В чем дело? - спросил сотник, подсаживаясь к столу и поглядывая на
Григория.
- В работники парень нанимается.
- За лошадьми можешь ухаживать? Правишь хорошо дышловой запряжкой? -
спросил сотник, мешая ложечкой в стакане.
- Могу. Своих лошадей шесть штук держали.
- Мне нужен кучер. Условия твои?
- Я не дорого прошу...
- В таком случае приходи завтра к отцу в имение. Знаешь, где имение
Листницкого Николая Алексеевича?
- Так точно, знаю.
- Отсюда верст двенадцать. Приходи завтра с утра, договоришься там.
Григорий потоптался на месте и, уже держась за дверную ручку, сказал:
- Мне бы на-часок, ваше благородие, сказать вам...
Сотник вышел следом за Григорием в полутемный коридор. Сквозь матовые
стекла с террасы скупо сочился розовый свет.
- В чем дело?.
- Я не один... - Григорий густо покраснел. - Со мной баба. Может, и ей
место какое выйдет?
- Жена? - спросил сотник, улыбаясь, поднимая розовые от света брови.
- Чужая жена...
- Ах, вон как. Ну что ж, устроим и ее черной стряпухой. А муж ее где?
- Тут, хуторной.
- Ты что же, похитил у мужа жену?
- Сама приблудилась.
- Романтическая история. Ну хорошо, приходи завтра. Можешь быть
свободен, братец.
Григорий пришел в Ягодное - имение Листницких - часов в восемь утра. По
большому двору, обнесенному кирпичной облупленной оградой, нескладно
раскидались дворовые постройки: флигель под черепичной крышей, с
черепичной цифрой посредине - 1910 год, людская, баня, конюшня, птичник и
коровник, длинный амбар, каретник. Дом большой, старый, огороженный со
стороны двора палисадником, ютился в саду. За домом серою стеною стояли
оголенные тополя и вербы левады в коричневых шапках покинутых грачиных
гнезд.
Григория встретила за двором ватага крымских черных борзых. Старая
хромая сука, со слезящимся старушечьим взглядом, первая обнюхала Григория,
пошла следом, понурив сухую голову. В людской кухарка ругалась с
молоденькой веснушчатой горничной. В табачном дыму, как в мешке, сидел у
порога старый губатый человечина. Григория горничная провела в дом. В
передней воняло псиной и неподсохшими звериными шкурами. На столе валялся
чехол от двустволки и ягдташ с истрепанными зелеными шелковыми махрами.
- Молодой барин зовет к себе. - Из боковых дверей выглянула горничная.
Григорий опасливо оглядел свои грязные сапоги, шагнул в дверь.
На кровати, стоявшей под окном, лежал сотник; на одеяле - коробка с
гильзами и табаком. Начинив папиросу, сотник застегнул ворот белой
сорочки, сказал:
- Рано ты. Подожди, сейчас отец придет.
Григорий стал у двери. Через минуту по скрипучему полу передней
зашаркали чьи-то шаги. Густой низкий бас спросил в дверную щель:
- Не спишь, Евгении?
- Входите.
Вошел старик в черных кавказских бурках. Григорий глянул на него сбоку,
и первое, что ему кинулось в глаза, - это тонкий покривленный нос и белые,
под носом желтые от курева, широкие полудуги усов. Старик был саженного
роста, плечист и худ. На нем дрябло обвисал длинный верблюжьего сукна
сюртук, воротник петлей охватывал коричневую, в морщинах, шею. Близко к
переносице сидели выцветшие глаза.
- Вот, папа, кучер, которого я вам рекомендую. Парень из хорошей семьи.
- Чей это? - буркнул старик раскатом гудящего голоса.
- Мелехова.
- Которого Мелехова?
- Пантелея Мелехова сын.
- Прокофия знал, Пантелея тоже знаю. Хромой такой, из черкесов?
- Так точно - хромой. - Григорий тянулся струною.
Он помнил рассказы отца об отставном генерале Листницком - герое
русско-турецкой войны.
- Почему нанимаешься? - грохотало сверху.
- Не живу с отцом, ваше превосходительство.
- Какой же из тебя будет казак, ежели ты наймитом таскаешься? Отец,
отделяя тебя, разве ничего не дал?
- Так точно, ваше превосходительство, не дал.
- Тогда другое дело. Ты с женой нанимаешься?
Сотник резко скрипнул кроватью. Григорий повел глазами, увидел - сотник
моргает, дергает головой.
- Так точно, ваше превосходительство.
- Безо всяких превосходительств. Не люблю! Цена восемь рублей в месяц.
Это обоим. Жена будет стряпать на дворовых и сезонных рабочих. Согласен?
- Так точно.
- Чтоб были в имении завтра же. Займешь в людской ту половину, в
которой жил прежний кучер.
- Как ваша вчерашняя охота? - спросил сын у старика и опустил на коврик
узкие ступни.
- Выгнали из Гремячего лога лисовина, гнали до леса. Старый попался,
обманул собак.
- Казбек все хромает?
- У него, как оказалось, вывих. Ты поскорей, Евгений, завтрак стынет.
Старик повернулся к Григорию, щелкнул сухими, костлявыми пальцами.
- Шагом - марш! Завтра к восьми часам чтобы был здесь.
Григорий вышел за ворота. У заднего фасада амбара борзые грелись на
подсохшей от снега земле. Старая сука со старушечьим взглядом затрусила к
Григорию, обнюхала его сзади и провожала до первой балки, понуро опустив
голову, ступая шаг в шаг. Потом вернулась.
Аксинья отстряпалась рано, загребла жар, закутала трубу и, перемыв
посуду, выглянула в оконце, глядевшее на баз. Степан стоял возле слег,
сложенных костром у плетня к мелеховскому базу. В уголке твердых губ его
висела потухшая цигарка; он выбирал из костра подходящую соху. Левый угол
сарая завалился, надо было поставить две прочные сохи и прикрыть
оставшимся камышом.
С утра на верхушках Аксиньиных скул - румянец, в молодом блеске глаза.
Не укрылась перемена от Степана; завтракая, спросил:
- Ты чего?
- А чего я? - Аксинья вспыхнула.
- Блестишь, будто постным маслом намазанная.
- От печи жарко... в голову кинулось. - И, отвернувшись, глазами
воровато шмыгнула в окно: не идет ли Мишки Кошевого сестра?
Та пришла только перед сумерками. Вымученная ожиданием, Аксинья
встрепенулась:
- Ты ко мне, Машутка?
- Выдь на-час.
Степан перед осколком зеркала, вмазанного в выбеленную грудину печи,
зачесывал чуб, гладил куцей расческой из бычачьего рога каштановые усы.
Аксинья опасливо глянула в сторону мужа:
- Ты, никак, куда-то собираешься?
Степан ответил не сразу, положил расческу в карман шаровар, взял из
печурки колоду карт и кисет.
- К Аникушке пойду, посижу трошки.
- И когда ты находишься? Искоренили карты: что ни ночь, то им игра. До
кочетов просиживают.
- Но, будя, слыхали.
- Опять в очко будешь играть?
- Отвяжись, Аксютка. Вон человек ждет, иди.
Аксинья боком вышла в сенцы. У входа встретила ее улыбкой румяная, в
засеве веснушек, Машутка.
- Пришел ить Гришка.
- Ну?
- Пересказывал, чтоб, как затемнеет, шла к нам.
Аксинья, хватая Машуткины руки, теснила ее к двери.