Страница:
мелодию, красивый до боли, чуть блеклый рисунок рта любимой когда-то
женщины и опять клочки войны: убитые, осевшие холмики братских могил...
Бунчук засуетился; приподнявшись, сел, вслух сказал или только подумал:
"До смерти буду носить вот эти воспоминания, и не я один, а все, кто
уцелеет. Искалечили, надругались над жизнью!.. Проклятые! Проклятые!.. Вы
и смертью не покроете свою вину!.."
И еще вспомнил двенадцатилетнюю Лушу, дочь убитого на войне
петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе
работали в Туле. Вечером шел по бульвару. Она - этот угловатый, щуплый
подросток - сидела на крайней скамье, ухарски раскинув тоненькие ноги,
покуривая. На увядшем лице ее - усталые глаза, горечь в углах накрашенных,
удлиненных преждевременной зрелостью губ. "Не узнаете, дяденька?" - хрипло
спросила она, улыбаясь с профессиональной заученностью, и встала, совсем
по-детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к
локтю Бунчука.
Он чуть не задохнулся от хлынувшей в него ядовитой, как газ, ненависти;
бледнея, заскрипел зубами, застонал. После долго растирал волосатую грудь,
дрожал губами; ему казалось, что ненависть скипелась в груди горячим
комком шлака, - тлея, мешает дышать и причиняет эту боль в левой стороне
под сердцем.
Он не уснул до утра. А с рассветом, пожелтевший, угрюмый больше, чем
всегда, пошел в комитет железнодорожников, договорился, что казачий эшелон
из Нарвы не выпустят, и через час вышел на поиски членов гарнизонного
комитета.
Вернулся к составу в восьмом часу. Шел, всем телом ощущая утреннюю
тепловатую прохладу, смутно радуясь и вероятному успеху своей поездки, и
солнцу, перелезавшему через ржавую крышу пакгауза, и музыкальному,
певучему тембру доносившегося откуда-то женского голоса. Перед зарей
отзвенел дождь, буйный, проливной и короткий. Песчаная земля на путях была
размыта, извилюжена следами крохотных ручейков, пресно пахла дождем и еще
хранила на своей поверхности, там, где втыкались дождевые капли, густой
засев чуть подсохших крохотных ямочек - будто оспа изрябила ее.
Обходя состав, навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких
обляпанных грязью сапогах. Бунчук узнал есаула Калмыкова, чуть замедлил
шаг, выжидая. Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми
черными глазами:
- Хорунжий Бунчук? Ты на свободе? Прости, руки я тебе не подам...
Он туго сжал губы, сунул руки в карманы шинели.
- Я не собираюсь протягивать тебе руку... ты поспешил, - насмешливо
отозвался Бунчук.
- Ты что же, спасаешь здесь шкуру? Или... приехал из Петрограда? Не от
душки ли Керенского?
- Это что - допрос?
- Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.
Бунчук, затая усмешку, пожал плечами:
- Могу тебя успокоить: я приехал сюда не от Керенского.
- Но ведь вы же сейчас, перед лицом надвигающейся опасности,
трогательно единитесь. Итак, все же, кто ты? Погон нет, шинель
солдатская... - Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно и сожалеюще
оглядел сутуловатую фигуру Бунчука. - Политический коммивояжер? Угадал? -
не дожидаясь ответа, повернулся, размашисто зашагал.
У своего вагона Бунчука встретил Дугин.
- Чего же ты? Митинг уже начался.
- Как начался?
- А так. Наш сотенный есаул Калмыков в отлучке был, а нынче прикатил из
Питера на паровозе, созвал казаков. Зараз только пошел их уговаривать.
Бунчук задержался, выспрашивая о том, с какого времени был
откомандирован в Петроград Калмыков. Со слов Дугина узнал, что тот
отсутствовал почти месяц.
"Один из тех душителей революции, которых Корнилов посылал в Питер под
предлогом изучения бомбометания. Значит, надежный корниловец. Ну ладно", -
отрывочно подумал он, направляясь вместе с Дугиным к месту митинга.
За пакгаузом - серо-зеленый частокол казачьих гимнастерок и шинелей. В
средине, окруженный офицерами на опрокинутом бочонке, стоял Калмыков,
резко, раздельно кричал:
- ...довести до победного конца! Нам доверяют - и мы оправдаем это
доверие! Сейчас я прочту телеграмму генерала Корнилова к казакам.
Он с излишней торопливостью вытащил из бокового кармана френча помятый
листок, пошептался с эшелонным.
Бунчук и Дугин подошли, смешались с казаками.
- "Казаки, дорогие станичники! - выразительно и не без подъема читал
Калмыков. - Не на костях ли ваших предков расширялись и росли пределы
государства Российского? Не вашей ли могучей доблестью, не вашими ли
подвигами, жертвами и геройством была сильна великая Россия? Вы, вольные,
свободные сыны тихого Дона, красавицы Кубани, буйного Терека, залетные
могучие орлы уральских, оренбургских, астраханских, семиреченских и
сибирских степей и гор и далеких Забайкалья, Амура и Уссури, всегда стояли
на страже чести и славы ваших знамен, и русская земля полна сказаниями о
подвигах ваших отцов и дедов. Ныне настал час, когда вы должны прийти на
помощь родине. Я обвиняю Временное правительство в нерешительности
действий, в неумении и неспособности управлять, в допущении немцев к
полному хозяйничанию внутри страны, о чем свидетельствует взрыв в Казани,
где взорвалось около миллиона снарядов и погибло 12000 пулеметов. Более
того. Я обвиняю некоторых членов правительства в прямом предательстве
родины и тому привожу доказательства: когда я был на заседании Временного
правительства в Зимнем дворце, 3 августа, министр Керенский и Савинков
указали мне, что нельзя всего говорить, так как среди министров есть люди
неверные. Ясно, что такое правительство ведет страну к гибели, что такому
правительству верить нельзя и вместе с ним не может быть спасения
несчастной России. Поэтому, когда вчера Временное правительство, в угоду
врагам, потребовало от меня оставления должности верховного
главнокомандующего, я, как казак, по долгу совести и чести, вынужден был
отказаться от исполнения этого требования, предпочитая смерть на поле
брани позору и предательству родины. Казаки, рыцари земли русской! Вы
обещали встать вместе со мной на спасенье родины, когда я найду это
нужным. Час пробил - родина накануне смерти! Я не подчиняюсь распоряжениям
Временного правительства и ради спасения свободной России иду против него
и против тех безответственных советников его, которые продают родину.
Поддержите, казаки, честь и славу беспримерно доблестного казачества, и
этим вы спасете родину и свободу, завоеванную революцией. Слушайтесь же и
исполняйте мои приказания! Идите же за мной! 28 августа 1917 года.
Верховный главнокомандующий генерал Корнилов".
Калмыков помолчал; свертывая листок, выкрикнул:
- Агенты большевиков и Керенского препятствуют продвижению наших частей
по железной дороге. Получено приказание верховного главнокомандующего: в
том случае, если не представится возможным совершать переброску по
железной дороге, то идти на Петроград походным порядком. Сегодня же мы
выступаем. Приготовьтесь к выгрузке!
Бунчук, грубовато работая локтями, прорвался на средину; не подходя к
кругу офицеров, зычно, по-митинговому крикнул:
- Товарищи казаки! Я послан к вам петроградскими рабочими и солдатами.
Вас ведут на братоубийственную войну, на разгром революции. Если вам
хочется идти против народа, если вам хочется восстановить монархию -
идите!.. Но петроградские рабочие и солдаты надеются, что вы не будете
каинами. Они шлют вам пламенный братский привет и хотят видеть вас не
врагами, а союзниками...
Договорить ему не дали. Поднялся неуемный шум, буря выкриков словно
сорвала Калмыкова с бочонка. Наклонившись, он быстрыми шагами шел к
Бунчуку; не дойдя нескольких шагов, крутнулся на каблуках:
- Казаки! Хорунжий Бунчук в прошлом году дезертировал с фронта - вы это
знаете. Что же, неужели мы будем слушать этого труса и предателя?
Командир шестой сотни, войсковой старшина Сукин, смял голос Калмыкова
басистым раскатом:
- Арестовать его, подлеца! Мы кровь проливали, а он спасался по
тылам!.. Берите его!
- Погодим бра-ать!
- Пущай говорит!
- На чужой роток нечего накидывать платок. Пущай выясняет свою
направлению.
- Арестовать!
- Дезертиров нам не надо!
- Говори, Бунчук!
- Митрич! Рубани-ка их до сурепки!
- До-ло-о-ой!..
- Цыц, сучье вымя!
- Крой их! Крой их, Бунчук! Ты им вспоперек! Вспоперек!
На бочонок вскочил высокий, без фуражки, с наголо остриженной головой
казак, член полкового ревкома. Он горячо призывал казаков не подчиняться
душителю революции генералу Корнилову, говорил о гибельности войны с
народом, закончил речь, обращаясь к Бунчуку:
- А вы, товарищ, не думайте, что мы вас, как и господа офицеры,
презираем. Мы вам рады и уважаем как представителя народа, и ишо за то
уважаем, что, бывши вы офицером, не притесняли казаков, а были с нами
вроде как по-братски. Грубого слова от вас мы не слыхали, но не думайте,
что мы, необразованные люди, не понимаем обхожденья - ласковое слово и
скотина понимает, не то что человек. Земно вам кланяемся и просим передать
питерским рабочим и солдатам, что на них руку мы не подымем!
Будто в литавры ахнули: грохот одобрительных криков достиг последней
степени напряжения и, медленно спадая, утих.
Вновь на бочонке качнулся, переламываясь статным торсом, Калмыков. О
славе и чести седого Дона, об исторической миссии казачества, о совместно
пролитой офицерами и казаками крови говорил он, задыхаясь, мертвенно
бледнея.
Калмыкова сменил плотный белобрысый казак. Злобную речь его,
направленную против Бунчука, прервали, оратора стянули за руки. На бочонок
вспрыгнул Чикамасов. Будто раскалывая полено, махнул руками, гаркнул:
- Не пойдем! Не будем сгружаться! В телеграмме прописано, будто казаки
сулились помогать Корнилову, а кто нас спросил? Не сулились мы ему!
Офицерья из казачьего союзного Совета сулились! Греков хвостом намотал -
пущай он и помогает!..
Все чаще сменялись выступавшие. Бунчук стоял, угнув лобастую голову,
земляным румянцем чернело его лицо, на шее и висках во вздувшихся венах
стремительно колотился пульс. Сгущалась наэлектризованная атмосфера.
Чувствовалось, что еще немного - и каким-нибудь безрассудным поступком,
кровью разрядится напряженность.
Со станции толпой пришли солдаты гарнизона, и офицеры покинули митинг.
Через полчаса запыхавшийся Дугин подбежал к Бунчуку:
- Митрич, что делать?.. Калмыков что-то удумал. Сгружают зараз
пулеметы, гонца верховного куда-то послали.
- Пойдем туда. Собери человек двадцать казаков! Живо!
У вагона эшелонного Калмыков и три офицера навьючивали на лошадей
пулеметы. Бунчук подошел первый, оглянулся на казаков и, сунув в карман
шинели руку, выхватил новенький, заботливо вычищенный офицерский наган.
- Калмыков, ты арестован! Руки!..
Калмыков прыгнул от лошади, избочился, лапнул кобуру, но вытащить
револьвер не успел: выше головы его цвинькнула пуля; опережая звук
выстрела, глухо недобрым голосом крикнул Бунчук:
- Руки!..
Курок его нагана, обнажая клювик бойка, медленно поднялся до половины.
Калмыков следил за ним сузившимися глазами, трудно поднимал руки,
пощелкивал пальцами.
Офицеры неохотно сдали оружие.
- И шашки прикажете снять? - почтительно спросил молодой
хорунжий-пулеметчик.
- Да.
Казаки развьючили лошадей, внесли пулеметы в вагон.
- К этим приставить часовых, - обратился Бунчук к Дугину. - Чикамасов
арестует остальных и доставит их сюда. Слышишь, Чикамасов? А Калмыкова мы
с тобой поведем в ревком гарнизона. Есаул Калмыков, изволь идти вперед.
- Ловко! Ловко! - восхищенно сказал один из офицеров, прыгая в вагон и
провожая, глазами удалявшихся Бунчука, Дугина и Калмыкова.
- Господа! Стыдно, господа! Мы вели себя, как дети! Никто не сообразил
вовремя шлепнуть этого подлеца! Когда он направил на Калмыкова револьвер,
тут бы ему раз - и готово бы! - Войсковой старшина Сукин с возмущением
оглядел офицеров, долго доставал прыгающими пальцами папироску из
портсигара.
- Ведь их целый взвод... перестреляли бы, - виновато заметил
хорунжий-пулеметчик.
Офицеры молча курили, изредка переглядывались. Быстрота совершившегося
их ошеломила.
Калмыков, покусывая кончик черного уса, некоторое время шел молча.
Левая скуластая щека его горела, как от пощечины. Встречавшиеся жители
смотрели изумленно, останавливались, шептались. Над Нарвой линяло
предвечернее пасмурное небо. По путям червонными слитками лежали опавшие
листья берез - август растерял, уходя. Через зеленый купол церкви
перелетывали галки. Где-то за станцией, за сумеречными полями, дыша
холодком, уже легла ночь, а от Нарвы на Псков, на Лугу небесной целиной,
бездорожьем все еще шли загрунтованные свинцовыми белилами вечера рваные
облака; переходя невидимую границу, теснила сумерки ночь.
Подле станции Калмыков круто повернулся, плюнул в лицо Бунчука:
- Под-лец!..
Бунчук, уклонившись от плевка, взмахом поднял брови, долго сжимал левой
рукой кисть правой, порывавшейся скользнуть в карман.
- Иди!.. - насилу выговорил он.
Калмыков пошел, безобразно ругаясь, выплевывая грязные сгустки слов.
- Ты предатель! Изменник! Ты поплатишься за это! - выкрикивал он, часто
останавливаясь, наступая на Бунчука.
- Иди! Прошу... - всякий раз уговаривал тот.
И Калмыков, сжимая кулаки, снова срывался с места, шел толчками, как
запаленная лошадь. Они подошли к водокачке. Скрипя зубами, Калмыков
кричал:
- Вы не партия, а банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит?
- немецкий главный штаб! Больше-ви-ки... х-х-ха! Ублюдки! Вашу партию,
сброд этот, покупают как б... Хамы! Хамы!.. Продали родину!.. Я бы всех
вас на одной перекладине... О-о-о! Время придет!.. Ваш этот Ленин не за
тридцать немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик - и скрылся...
каторжанин!..
- Становись к стенке! - протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук.
Дугин испуганно затомашился:
- Илья Митрич, погоди! Чегой-то ты? Посто-ой!..
Бунчук с обезображенным яростью, почерневшим лицом подскочил к
Калмыкову, крепко ударил его в висок. Топча ногами слетевшую с головы
Калмыкова фуражку, он тащил его к кирпичной темной стене водокачки.
- Станови-ись!
- Ты что?! Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. - рычал Калмыков,
сопротивляясь.
Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:
- Убить хочешь?
Изогнувшись, торопился Бунчук, рвал револьвер, курком зацепившийся за
подкладку кармана.
Калмыков шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы:
- Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские
офицеры... Я и перед сме-е...
Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту,
взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой
обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от
крови зубы, сладко почмокал языком. Едва лишь спина его, выпрямляясь,
коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз. Калмыков дернулся,
поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под плечо,
коротко всхлипнул.
На первом перекрестке Дугин догнал Бунчука:
- Митрич... Что же ты, Митрич?.. За что ты его?
Бунчук сжал плечи Дугина; вонзая ему наставленный, неломкий взгляд,
сказал странно спокойным потухшим голосом:
- Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь - кровью. Кто кого...
Понял? Таких, как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто
слюнявится жалостью к таким, стрелять надо... понял? Чего слюни развесил?
Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас,
папироски изо рта не вынимая, а ты... Эх, мокрогубый!
У Дугина долго тряслась голова, пощелкивали зубы и как-то нелепо
путались большие, в порыжелых сапогах, ноги.
По безлюдному руслу улочки шли молча. Бунчук изредка поглядывал назад.
Над ними в темноте низко пенились, устремляясь на восток, черные облака. В
просвет, с крохотного клочка августовского неба, зеленым раскосым оком
глядел ущербленный, омытый вчерашним дождем, месяц. На ближнем перекрестке
стояли, прижимаясь друг к дружке, солдат и женщина в белом накинутом на
плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал,
а она, упираясь ему в грудь руками, откидывала голову, бормотала
захлебывающимся голосом: "Не верю! Не верю", - и приглушенно, молодо
смеялась.
31 августа в Петрограде застрелился вызванный туда Керенским генерал
Крымов.
С повинной потекли в Зимний дворец делегации и командиры частей
крымовской армии. Люди, недавно шедшие на Временное правительство войной,
теперь любезно расшаркивались перед Керенским, уверяя его в своих
верноподданнических чувствах.
Разбитая морально, крымовская армия еще агонизировала: части по инерции
катились к Петрограду, но движение это уже утратило всякий смысл, ибо
подходил к концу корниловский путч, гасла взметнувшаяся бенгальским огнем
вспышка реакции, и временный правитель республики, - правда, растерявший
за эти дни мясистость одутловых щек, - по-наполеоновски дрыгая затянутыми
в краги икрами, уже говорил на очередном заседании правительства о "полной
политической стабилизации".
За день до самоубийства Крымова генерал Алексеев получил назначение на
должность главковерха. Корректный и щепетильный Алексеев, понимая всю
неприглядную двусмысленность своего положения, вначале категорически
отказался, но потом принял назначение, руководясь единственно желанием
облегчить участь Корнилова и тех, кто был так или иначе замешан в
организации антиправительственного мятежа.
С пути он по прямому проводу снесся со Ставкой, пытаясь уяснить
отношение Корнилова к его назначению и приезду. Нудные переговоры длились
с перерывом до поздней ночи.
В тот же день у Корнилова происходило совещание чинов штаба и лиц,
Корнилову близких. На поставленный им вопрос о целесообразности дальнейшей
борьбы с Временным правительством большинство присутствующих на совещании
высказывалось за продолжение борьбы.
- Прошу вас высказаться, Александр Сергеевич, - обратился Корнилов к
Лукомскому, молчавшему на протяжении всего совещания.
Тот в сдержанных, но решительных выражениях возражал против продолжения
междоусобной брани.
- Капитулировать? - спросил, резко прерывая его, Корнилов.
Лукомский пожал плечами:
- Выводы напрашиваются сами собой.
Разговоры длились еще в течение получаса. Корнилов молчал, видимо,
огромным усилием воли удерживая самообладание. Совещание вскоре распустил,
а через час вызвал к себе Лукомского.
- Вы правы, Александр Сергеевич! - Хрустнул пальцами и, глядя куда-то в
сторону угасшими, седыми, словно осыпанными пеплом глазами, устало сказал:
- Дальнейшее сопротивление было бы и глупо и преступно.
Долго барабанил пальцами, вслушивался во что-то - быть может, в мышиную
суетню собственных мыслей; помолчав, спросил:
- Когда приедет Михаил Васильевич?
- Завтра.
1 сентября приехал Алексеев. Вечером этого же дня по приказанию
Временного правительства он арестовал Корнилова, Лукомского и
Романовского. Перед отправкой арестованных в гостиницу "Метрополь", где
они должны были содержаться под стражей, Алексеев с глазу на глаз о чем-то
в течение двадцати минут беседовал с Корниловым; вышел из его комнаты
глубоко потрясенный, почти не владеющий собой. Романовский, пытавшийся
пройти к Корнилову, был остановлен его женой:
- Простите! Лавр Георгиевич просил никого к нему не допускать.
Романовский бегло взглянул на ее расстроенное лицо и отошел,
взволнованно помаргивая, чернея верхушками щек.
В Бердичеве на другой же день были арестованы главнокомандующий
Юго-Западным фронтом генерал Деникин, его начштаба - генерал Марков,
генерал Ванновский и командующий Особой армией генерал Эрдели.
В Быхове в женской гимназии бесславно закончилось ущемленное историей
корниловское движение. Закончилось, породив новое: где же, как не там,
возникли зачатки планов будущей гражданской войны и наступления на
революцию развернутым фронтом?
В последних числах октября, рано утром, есаул Листницкий получил
распоряжение от командира полка - с сотней в пешем строю явиться на
Дворцовую площадь.
Отдав распоряжение вахмистру, Листницкий торопливо оделся.
Офицеры встали, зевая, поругиваясь.
- В чем дело?
- В большевиках!
- Господа, кто брал у меня патроны?
- Куда выступать?
- Вы слышите: стреляют?
- Какой черт стреляют? У вас галлюцинация слуха!
Офицеры вышли во двор. Сотня перестраивалась во взводные колонны.
Листницкий быстрым маршем вывел казаков со двора. Невский пустовал. Где-то
действительно постукивали одиночные выстрелы. По Дворцовой площади
разъезжал броневик, патрулировали юнкера. Улицы берегли пустынную тишину.
У ворот Зимнего казаков встретил наряд юнкеров и казачьи офицеры четвертой
сотни. Один из них, командир сотни, отозвал Листницкого в сторону:
- Вся сотня с вами?
- Да. А что?
- Вторая, пятая и шестая не пошли, отказались, но пулеметная команда с
нами. Как казаки?
Листницкий коротко махнул рукой:
- Горе. А Первый и Четвертый полки?
- Нет их. Те не пойдут. Вы знаете, что сегодня ожидается выступление
большевиков? Черт знает что творится! - и тоскливо вздохнул: - Махнуть бы
на Дон от всей этой каши...
Листницкий ввел сотню во двор. Казаки, составив винтовки в козлы,
разбрелись по просторному, как плац, двору. Офицеры собрались в дальнем
флигеле. Курили. Переговаривались.
Через час пришли полк юнкеров и женский батальон. Юнкера разместились в
вестибюле дворца, втащили туда пулеметы. Ударницы [здесь: солдаты женского
ударного батальона ("Батальона смерти")] толпились во дворе. Слонявшиеся
казаки подходили к ним, грязно подшучивали. Одну, кургузую, одетую в куцую
шинель, урядник Аржанов шлепнул по спине:
- Тебе бы, тетка, детей родить, а ты на мущинском деле.
- Рожай сам! - огрызнулась басовитая неприветливая "тетка".
- Любушки мои! И вы с нами? - приставал к ударницам старовер и бабник
Тюковнов.
- Драть их, хлюстанок!
- Вояки раскоряченные.
- Сидели б по домам! Ишь, нужда вынесла!
- Двухстволки мирского образца!
- Спереду - солдат, а сзади - не то поп, не то черт его знает что...
Даже плюнуть охота!
- Эй ты, ударная! Подбери-ка сиделку, а то ложем ахну!
Казаки гоготали, веселели, глядя на женщин. Но к полудню веселое
настроение исчезло. Ударницы, разбившись на взводы, несли с площади
сосновые толстые брусья, баррикадировали ворота. Распоряжалась ими
дородная, мужского покроя баба, с георгиевской медалью на хорошо
подогнанной шинели. По площади чаще стал проезжать броневик; юнкера
откуда-то внесли во дворец ручные ящики с патронами и пулеметными лентами:
- Ну, станишники, держись!
- Выходит, что будем сражаться?
- А ты думал - как? Ударницев лапать тебя привели сюда?
Около Лагутина группировались земляки - букановцы и слащевцы. Они о
чем-то совещались, переходили с места на место. Офицеры куда-то исчезли.
Во дворе, кроме казаков и ударниц, не было никого. Почти у самых ворот
стояли брошенные пулеметчиками пулеметы, щиты их мокро тускнели.
К вечеру посыпалась изморось. Казаки заволновались.
- Что же это за порядки: завели - и держут на базу без продовольствия?!
- Надо Листницкого найтить.
- Ищи-свищи! Он во дворце, а юнкера нашего брата туда не допущают.
- Надо за кухней посылать человека - пущай везут.
За кухней снарядили двух казаков.
- Валяйте без винтовок, а то посымают, - посоветовал Лагутин.
Кухню ждали часа два. Ни кухни, ни гонцов не было. Как оказалось,
кухню, выезжавшую со двора, вернули солдаты-семеновцы. Перед сумерками
ударницы, скопившиеся возле ворот, рассыпались густой цепью; лежа под
брусьями, начали постреливать куда-то через площадь. Казаки участия в
стрельбе не принимали, курили, нудились. Лагутин собрал сотню возле стены
и, опасливо поглядывая на окна дворца, заговорил:
- Вот что, станишники! Нам тут делать нечего. Надо уходить, а то без
вины пострадаем. Зачнут дворец обстреливать, а мы тут при чем? Офицеров -
и след простыл... что ж мы, аль проклятые, что должны тут погибать? Айда
домой, нечего тут стены обтирать! А Временное правительство... да на кой
оно нам ляд приснилось! Как вы, станишники?
- Выйди с базу, а красногвардейцы и зачнут из пулеметов полоскать.
- Головы посымают!
- Не должно быть...
- Нет уж, будем сидеть до конца.
- Тогда разбирайся!
- Наше дело телячье - поел да в закут.
- Кому как, а наш взвод уходит!
- И мы пойдем!
- К большакам людей направить - пущай они нас не трогают, а мы их не
тронем.
Подошли казаки первой и четвертой сотен. Советовались недолго. Три
казака, от каждой сотни по одному, вышли из ворот, а через час вернулись в
сопровождении трех матросов. Матросы, перепрыгнув через брусья, наваленные
у ворот, шагали по двору с деланно развязным видом: подошли к казакам,
поздоровались. Один из них, молодой черноусый красавец, в распахнутом
бушлате и сдвинутой на затылок шапке, протиснулся в серединку казачьей
толпы:
- Товарищи казаки! Мы, представители революционного Балтийского флота,
пришли затем, чтобы предложить вам покинуть Зимний дворец. Вам нечего
защищать чужое вам буржуазное правительство. Пусть его защищают буржуазные
сынки, юнкера. Ни один солдат не встал на защиту Временного правительства,
и ваши братья - казаки Первого и Четвертого полков - присоединились к нам.
Кто желает идти с нами - отходи влево!
- Погоди, браток! - Вперед выступил бравый урядник первой сотни. -
Пойтить - мы с нашим удовольствием... а как нас красногвардейцы на распыл
женщины и опять клочки войны: убитые, осевшие холмики братских могил...
Бунчук засуетился; приподнявшись, сел, вслух сказал или только подумал:
"До смерти буду носить вот эти воспоминания, и не я один, а все, кто
уцелеет. Искалечили, надругались над жизнью!.. Проклятые! Проклятые!.. Вы
и смертью не покроете свою вину!.."
И еще вспомнил двенадцатилетнюю Лушу, дочь убитого на войне
петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе
работали в Туле. Вечером шел по бульвару. Она - этот угловатый, щуплый
подросток - сидела на крайней скамье, ухарски раскинув тоненькие ноги,
покуривая. На увядшем лице ее - усталые глаза, горечь в углах накрашенных,
удлиненных преждевременной зрелостью губ. "Не узнаете, дяденька?" - хрипло
спросила она, улыбаясь с профессиональной заученностью, и встала, совсем
по-детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к
локтю Бунчука.
Он чуть не задохнулся от хлынувшей в него ядовитой, как газ, ненависти;
бледнея, заскрипел зубами, застонал. После долго растирал волосатую грудь,
дрожал губами; ему казалось, что ненависть скипелась в груди горячим
комком шлака, - тлея, мешает дышать и причиняет эту боль в левой стороне
под сердцем.
Он не уснул до утра. А с рассветом, пожелтевший, угрюмый больше, чем
всегда, пошел в комитет железнодорожников, договорился, что казачий эшелон
из Нарвы не выпустят, и через час вышел на поиски членов гарнизонного
комитета.
Вернулся к составу в восьмом часу. Шел, всем телом ощущая утреннюю
тепловатую прохладу, смутно радуясь и вероятному успеху своей поездки, и
солнцу, перелезавшему через ржавую крышу пакгауза, и музыкальному,
певучему тембру доносившегося откуда-то женского голоса. Перед зарей
отзвенел дождь, буйный, проливной и короткий. Песчаная земля на путях была
размыта, извилюжена следами крохотных ручейков, пресно пахла дождем и еще
хранила на своей поверхности, там, где втыкались дождевые капли, густой
засев чуть подсохших крохотных ямочек - будто оспа изрябила ее.
Обходя состав, навстречу Бунчуку шел офицер в шинели и высоких
обляпанных грязью сапогах. Бунчук узнал есаула Калмыкова, чуть замедлил
шаг, выжидая. Они сошлись. Калмыков остановился, холодно блеснул косыми
черными глазами:
- Хорунжий Бунчук? Ты на свободе? Прости, руки я тебе не подам...
Он туго сжал губы, сунул руки в карманы шинели.
- Я не собираюсь протягивать тебе руку... ты поспешил, - насмешливо
отозвался Бунчук.
- Ты что же, спасаешь здесь шкуру? Или... приехал из Петрограда? Не от
душки ли Керенского?
- Это что - допрос?
- Законное любопытство к судьбе некогда дезертировавшего сослуживца.
Бунчук, затая усмешку, пожал плечами:
- Могу тебя успокоить: я приехал сюда не от Керенского.
- Но ведь вы же сейчас, перед лицом надвигающейся опасности,
трогательно единитесь. Итак, все же, кто ты? Погон нет, шинель
солдатская... - Калмыков, шевеля ноздрями, презрительно и сожалеюще
оглядел сутуловатую фигуру Бунчука. - Политический коммивояжер? Угадал? -
не дожидаясь ответа, повернулся, размашисто зашагал.
У своего вагона Бунчука встретил Дугин.
- Чего же ты? Митинг уже начался.
- Как начался?
- А так. Наш сотенный есаул Калмыков в отлучке был, а нынче прикатил из
Питера на паровозе, созвал казаков. Зараз только пошел их уговаривать.
Бунчук задержался, выспрашивая о том, с какого времени был
откомандирован в Петроград Калмыков. Со слов Дугина узнал, что тот
отсутствовал почти месяц.
"Один из тех душителей революции, которых Корнилов посылал в Питер под
предлогом изучения бомбометания. Значит, надежный корниловец. Ну ладно", -
отрывочно подумал он, направляясь вместе с Дугиным к месту митинга.
За пакгаузом - серо-зеленый частокол казачьих гимнастерок и шинелей. В
средине, окруженный офицерами на опрокинутом бочонке, стоял Калмыков,
резко, раздельно кричал:
- ...довести до победного конца! Нам доверяют - и мы оправдаем это
доверие! Сейчас я прочту телеграмму генерала Корнилова к казакам.
Он с излишней торопливостью вытащил из бокового кармана френча помятый
листок, пошептался с эшелонным.
Бунчук и Дугин подошли, смешались с казаками.
- "Казаки, дорогие станичники! - выразительно и не без подъема читал
Калмыков. - Не на костях ли ваших предков расширялись и росли пределы
государства Российского? Не вашей ли могучей доблестью, не вашими ли
подвигами, жертвами и геройством была сильна великая Россия? Вы, вольные,
свободные сыны тихого Дона, красавицы Кубани, буйного Терека, залетные
могучие орлы уральских, оренбургских, астраханских, семиреченских и
сибирских степей и гор и далеких Забайкалья, Амура и Уссури, всегда стояли
на страже чести и славы ваших знамен, и русская земля полна сказаниями о
подвигах ваших отцов и дедов. Ныне настал час, когда вы должны прийти на
помощь родине. Я обвиняю Временное правительство в нерешительности
действий, в неумении и неспособности управлять, в допущении немцев к
полному хозяйничанию внутри страны, о чем свидетельствует взрыв в Казани,
где взорвалось около миллиона снарядов и погибло 12000 пулеметов. Более
того. Я обвиняю некоторых членов правительства в прямом предательстве
родины и тому привожу доказательства: когда я был на заседании Временного
правительства в Зимнем дворце, 3 августа, министр Керенский и Савинков
указали мне, что нельзя всего говорить, так как среди министров есть люди
неверные. Ясно, что такое правительство ведет страну к гибели, что такому
правительству верить нельзя и вместе с ним не может быть спасения
несчастной России. Поэтому, когда вчера Временное правительство, в угоду
врагам, потребовало от меня оставления должности верховного
главнокомандующего, я, как казак, по долгу совести и чести, вынужден был
отказаться от исполнения этого требования, предпочитая смерть на поле
брани позору и предательству родины. Казаки, рыцари земли русской! Вы
обещали встать вместе со мной на спасенье родины, когда я найду это
нужным. Час пробил - родина накануне смерти! Я не подчиняюсь распоряжениям
Временного правительства и ради спасения свободной России иду против него
и против тех безответственных советников его, которые продают родину.
Поддержите, казаки, честь и славу беспримерно доблестного казачества, и
этим вы спасете родину и свободу, завоеванную революцией. Слушайтесь же и
исполняйте мои приказания! Идите же за мной! 28 августа 1917 года.
Верховный главнокомандующий генерал Корнилов".
Калмыков помолчал; свертывая листок, выкрикнул:
- Агенты большевиков и Керенского препятствуют продвижению наших частей
по железной дороге. Получено приказание верховного главнокомандующего: в
том случае, если не представится возможным совершать переброску по
железной дороге, то идти на Петроград походным порядком. Сегодня же мы
выступаем. Приготовьтесь к выгрузке!
Бунчук, грубовато работая локтями, прорвался на средину; не подходя к
кругу офицеров, зычно, по-митинговому крикнул:
- Товарищи казаки! Я послан к вам петроградскими рабочими и солдатами.
Вас ведут на братоубийственную войну, на разгром революции. Если вам
хочется идти против народа, если вам хочется восстановить монархию -
идите!.. Но петроградские рабочие и солдаты надеются, что вы не будете
каинами. Они шлют вам пламенный братский привет и хотят видеть вас не
врагами, а союзниками...
Договорить ему не дали. Поднялся неуемный шум, буря выкриков словно
сорвала Калмыкова с бочонка. Наклонившись, он быстрыми шагами шел к
Бунчуку; не дойдя нескольких шагов, крутнулся на каблуках:
- Казаки! Хорунжий Бунчук в прошлом году дезертировал с фронта - вы это
знаете. Что же, неужели мы будем слушать этого труса и предателя?
Командир шестой сотни, войсковой старшина Сукин, смял голос Калмыкова
басистым раскатом:
- Арестовать его, подлеца! Мы кровь проливали, а он спасался по
тылам!.. Берите его!
- Погодим бра-ать!
- Пущай говорит!
- На чужой роток нечего накидывать платок. Пущай выясняет свою
направлению.
- Арестовать!
- Дезертиров нам не надо!
- Говори, Бунчук!
- Митрич! Рубани-ка их до сурепки!
- До-ло-о-ой!..
- Цыц, сучье вымя!
- Крой их! Крой их, Бунчук! Ты им вспоперек! Вспоперек!
На бочонок вскочил высокий, без фуражки, с наголо остриженной головой
казак, член полкового ревкома. Он горячо призывал казаков не подчиняться
душителю революции генералу Корнилову, говорил о гибельности войны с
народом, закончил речь, обращаясь к Бунчуку:
- А вы, товарищ, не думайте, что мы вас, как и господа офицеры,
презираем. Мы вам рады и уважаем как представителя народа, и ишо за то
уважаем, что, бывши вы офицером, не притесняли казаков, а были с нами
вроде как по-братски. Грубого слова от вас мы не слыхали, но не думайте,
что мы, необразованные люди, не понимаем обхожденья - ласковое слово и
скотина понимает, не то что человек. Земно вам кланяемся и просим передать
питерским рабочим и солдатам, что на них руку мы не подымем!
Будто в литавры ахнули: грохот одобрительных криков достиг последней
степени напряжения и, медленно спадая, утих.
Вновь на бочонке качнулся, переламываясь статным торсом, Калмыков. О
славе и чести седого Дона, об исторической миссии казачества, о совместно
пролитой офицерами и казаками крови говорил он, задыхаясь, мертвенно
бледнея.
Калмыкова сменил плотный белобрысый казак. Злобную речь его,
направленную против Бунчука, прервали, оратора стянули за руки. На бочонок
вспрыгнул Чикамасов. Будто раскалывая полено, махнул руками, гаркнул:
- Не пойдем! Не будем сгружаться! В телеграмме прописано, будто казаки
сулились помогать Корнилову, а кто нас спросил? Не сулились мы ему!
Офицерья из казачьего союзного Совета сулились! Греков хвостом намотал -
пущай он и помогает!..
Все чаще сменялись выступавшие. Бунчук стоял, угнув лобастую голову,
земляным румянцем чернело его лицо, на шее и висках во вздувшихся венах
стремительно колотился пульс. Сгущалась наэлектризованная атмосфера.
Чувствовалось, что еще немного - и каким-нибудь безрассудным поступком,
кровью разрядится напряженность.
Со станции толпой пришли солдаты гарнизона, и офицеры покинули митинг.
Через полчаса запыхавшийся Дугин подбежал к Бунчуку:
- Митрич, что делать?.. Калмыков что-то удумал. Сгружают зараз
пулеметы, гонца верховного куда-то послали.
- Пойдем туда. Собери человек двадцать казаков! Живо!
У вагона эшелонного Калмыков и три офицера навьючивали на лошадей
пулеметы. Бунчук подошел первый, оглянулся на казаков и, сунув в карман
шинели руку, выхватил новенький, заботливо вычищенный офицерский наган.
- Калмыков, ты арестован! Руки!..
Калмыков прыгнул от лошади, избочился, лапнул кобуру, но вытащить
револьвер не успел: выше головы его цвинькнула пуля; опережая звук
выстрела, глухо недобрым голосом крикнул Бунчук:
- Руки!..
Курок его нагана, обнажая клювик бойка, медленно поднялся до половины.
Калмыков следил за ним сузившимися глазами, трудно поднимал руки,
пощелкивал пальцами.
Офицеры неохотно сдали оружие.
- И шашки прикажете снять? - почтительно спросил молодой
хорунжий-пулеметчик.
- Да.
Казаки развьючили лошадей, внесли пулеметы в вагон.
- К этим приставить часовых, - обратился Бунчук к Дугину. - Чикамасов
арестует остальных и доставит их сюда. Слышишь, Чикамасов? А Калмыкова мы
с тобой поведем в ревком гарнизона. Есаул Калмыков, изволь идти вперед.
- Ловко! Ловко! - восхищенно сказал один из офицеров, прыгая в вагон и
провожая, глазами удалявшихся Бунчука, Дугина и Калмыкова.
- Господа! Стыдно, господа! Мы вели себя, как дети! Никто не сообразил
вовремя шлепнуть этого подлеца! Когда он направил на Калмыкова револьвер,
тут бы ему раз - и готово бы! - Войсковой старшина Сукин с возмущением
оглядел офицеров, долго доставал прыгающими пальцами папироску из
портсигара.
- Ведь их целый взвод... перестреляли бы, - виновато заметил
хорунжий-пулеметчик.
Офицеры молча курили, изредка переглядывались. Быстрота совершившегося
их ошеломила.
Калмыков, покусывая кончик черного уса, некоторое время шел молча.
Левая скуластая щека его горела, как от пощечины. Встречавшиеся жители
смотрели изумленно, останавливались, шептались. Над Нарвой линяло
предвечернее пасмурное небо. По путям червонными слитками лежали опавшие
листья берез - август растерял, уходя. Через зеленый купол церкви
перелетывали галки. Где-то за станцией, за сумеречными полями, дыша
холодком, уже легла ночь, а от Нарвы на Псков, на Лугу небесной целиной,
бездорожьем все еще шли загрунтованные свинцовыми белилами вечера рваные
облака; переходя невидимую границу, теснила сумерки ночь.
Подле станции Калмыков круто повернулся, плюнул в лицо Бунчука:
- Под-лец!..
Бунчук, уклонившись от плевка, взмахом поднял брови, долго сжимал левой
рукой кисть правой, порывавшейся скользнуть в карман.
- Иди!.. - насилу выговорил он.
Калмыков пошел, безобразно ругаясь, выплевывая грязные сгустки слов.
- Ты предатель! Изменник! Ты поплатишься за это! - выкрикивал он, часто
останавливаясь, наступая на Бунчука.
- Иди! Прошу... - всякий раз уговаривал тот.
И Калмыков, сжимая кулаки, снова срывался с места, шел толчками, как
запаленная лошадь. Они подошли к водокачке. Скрипя зубами, Калмыков
кричал:
- Вы не партия, а банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит?
- немецкий главный штаб! Больше-ви-ки... х-х-ха! Ублюдки! Вашу партию,
сброд этот, покупают как б... Хамы! Хамы!.. Продали родину!.. Я бы всех
вас на одной перекладине... О-о-о! Время придет!.. Ваш этот Ленин не за
тридцать немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик - и скрылся...
каторжанин!..
- Становись к стенке! - протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук.
Дугин испуганно затомашился:
- Илья Митрич, погоди! Чегой-то ты? Посто-ой!..
Бунчук с обезображенным яростью, почерневшим лицом подскочил к
Калмыкову, крепко ударил его в висок. Топча ногами слетевшую с головы
Калмыкова фуражку, он тащил его к кирпичной темной стене водокачки.
- Станови-ись!
- Ты что?! Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. - рычал Калмыков,
сопротивляясь.
Глухо ударившись спиной о стену водокачки, он выпрямился, понял:
- Убить хочешь?
Изогнувшись, торопился Бунчук, рвал револьвер, курком зацепившийся за
подкладку кармана.
Калмыков шагнул вперед, быстро застегивая шинель на все пуговицы:
- Стреляй, сукин сын! Стреляй! Смотри, как умеют умирать русские
офицеры... Я и перед сме-е...
Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту,
взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой
обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь черные от
крови зубы, сладко почмокал языком. Едва лишь спина его, выпрямляясь,
коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил еще раз. Калмыков дернулся,
поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под плечо,
коротко всхлипнул.
На первом перекрестке Дугин догнал Бунчука:
- Митрич... Что же ты, Митрич?.. За что ты его?
Бунчук сжал плечи Дугина; вонзая ему наставленный, неломкий взгляд,
сказал странно спокойным потухшим голосом:
- Они нас или мы их!.. Середки нету. На кровь - кровью. Кто кого...
Понял? Таких, как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто
слюнявится жалостью к таким, стрелять надо... понял? Чего слюни развесил?
Сожмись! Злым будь! Калмыков, если бы его власть была, стрелял бы в нас,
папироски изо рта не вынимая, а ты... Эх, мокрогубый!
У Дугина долго тряслась голова, пощелкивали зубы и как-то нелепо
путались большие, в порыжелых сапогах, ноги.
По безлюдному руслу улочки шли молча. Бунчук изредка поглядывал назад.
Над ними в темноте низко пенились, устремляясь на восток, черные облака. В
просвет, с крохотного клочка августовского неба, зеленым раскосым оком
глядел ущербленный, омытый вчерашним дождем, месяц. На ближнем перекрестке
стояли, прижимаясь друг к дружке, солдат и женщина в белом накинутом на
плечи платке. Солдат обнимал женщину, притягивая ее к себе, что-то шептал,
а она, упираясь ему в грудь руками, откидывала голову, бормотала
захлебывающимся голосом: "Не верю! Не верю", - и приглушенно, молодо
смеялась.
31 августа в Петрограде застрелился вызванный туда Керенским генерал
Крымов.
С повинной потекли в Зимний дворец делегации и командиры частей
крымовской армии. Люди, недавно шедшие на Временное правительство войной,
теперь любезно расшаркивались перед Керенским, уверяя его в своих
верноподданнических чувствах.
Разбитая морально, крымовская армия еще агонизировала: части по инерции
катились к Петрограду, но движение это уже утратило всякий смысл, ибо
подходил к концу корниловский путч, гасла взметнувшаяся бенгальским огнем
вспышка реакции, и временный правитель республики, - правда, растерявший
за эти дни мясистость одутловых щек, - по-наполеоновски дрыгая затянутыми
в краги икрами, уже говорил на очередном заседании правительства о "полной
политической стабилизации".
За день до самоубийства Крымова генерал Алексеев получил назначение на
должность главковерха. Корректный и щепетильный Алексеев, понимая всю
неприглядную двусмысленность своего положения, вначале категорически
отказался, но потом принял назначение, руководясь единственно желанием
облегчить участь Корнилова и тех, кто был так или иначе замешан в
организации антиправительственного мятежа.
С пути он по прямому проводу снесся со Ставкой, пытаясь уяснить
отношение Корнилова к его назначению и приезду. Нудные переговоры длились
с перерывом до поздней ночи.
В тот же день у Корнилова происходило совещание чинов штаба и лиц,
Корнилову близких. На поставленный им вопрос о целесообразности дальнейшей
борьбы с Временным правительством большинство присутствующих на совещании
высказывалось за продолжение борьбы.
- Прошу вас высказаться, Александр Сергеевич, - обратился Корнилов к
Лукомскому, молчавшему на протяжении всего совещания.
Тот в сдержанных, но решительных выражениях возражал против продолжения
междоусобной брани.
- Капитулировать? - спросил, резко прерывая его, Корнилов.
Лукомский пожал плечами:
- Выводы напрашиваются сами собой.
Разговоры длились еще в течение получаса. Корнилов молчал, видимо,
огромным усилием воли удерживая самообладание. Совещание вскоре распустил,
а через час вызвал к себе Лукомского.
- Вы правы, Александр Сергеевич! - Хрустнул пальцами и, глядя куда-то в
сторону угасшими, седыми, словно осыпанными пеплом глазами, устало сказал:
- Дальнейшее сопротивление было бы и глупо и преступно.
Долго барабанил пальцами, вслушивался во что-то - быть может, в мышиную
суетню собственных мыслей; помолчав, спросил:
- Когда приедет Михаил Васильевич?
- Завтра.
1 сентября приехал Алексеев. Вечером этого же дня по приказанию
Временного правительства он арестовал Корнилова, Лукомского и
Романовского. Перед отправкой арестованных в гостиницу "Метрополь", где
они должны были содержаться под стражей, Алексеев с глазу на глаз о чем-то
в течение двадцати минут беседовал с Корниловым; вышел из его комнаты
глубоко потрясенный, почти не владеющий собой. Романовский, пытавшийся
пройти к Корнилову, был остановлен его женой:
- Простите! Лавр Георгиевич просил никого к нему не допускать.
Романовский бегло взглянул на ее расстроенное лицо и отошел,
взволнованно помаргивая, чернея верхушками щек.
В Бердичеве на другой же день были арестованы главнокомандующий
Юго-Западным фронтом генерал Деникин, его начштаба - генерал Марков,
генерал Ванновский и командующий Особой армией генерал Эрдели.
В Быхове в женской гимназии бесславно закончилось ущемленное историей
корниловское движение. Закончилось, породив новое: где же, как не там,
возникли зачатки планов будущей гражданской войны и наступления на
революцию развернутым фронтом?
В последних числах октября, рано утром, есаул Листницкий получил
распоряжение от командира полка - с сотней в пешем строю явиться на
Дворцовую площадь.
Отдав распоряжение вахмистру, Листницкий торопливо оделся.
Офицеры встали, зевая, поругиваясь.
- В чем дело?
- В большевиках!
- Господа, кто брал у меня патроны?
- Куда выступать?
- Вы слышите: стреляют?
- Какой черт стреляют? У вас галлюцинация слуха!
Офицеры вышли во двор. Сотня перестраивалась во взводные колонны.
Листницкий быстрым маршем вывел казаков со двора. Невский пустовал. Где-то
действительно постукивали одиночные выстрелы. По Дворцовой площади
разъезжал броневик, патрулировали юнкера. Улицы берегли пустынную тишину.
У ворот Зимнего казаков встретил наряд юнкеров и казачьи офицеры четвертой
сотни. Один из них, командир сотни, отозвал Листницкого в сторону:
- Вся сотня с вами?
- Да. А что?
- Вторая, пятая и шестая не пошли, отказались, но пулеметная команда с
нами. Как казаки?
Листницкий коротко махнул рукой:
- Горе. А Первый и Четвертый полки?
- Нет их. Те не пойдут. Вы знаете, что сегодня ожидается выступление
большевиков? Черт знает что творится! - и тоскливо вздохнул: - Махнуть бы
на Дон от всей этой каши...
Листницкий ввел сотню во двор. Казаки, составив винтовки в козлы,
разбрелись по просторному, как плац, двору. Офицеры собрались в дальнем
флигеле. Курили. Переговаривались.
Через час пришли полк юнкеров и женский батальон. Юнкера разместились в
вестибюле дворца, втащили туда пулеметы. Ударницы [здесь: солдаты женского
ударного батальона ("Батальона смерти")] толпились во дворе. Слонявшиеся
казаки подходили к ним, грязно подшучивали. Одну, кургузую, одетую в куцую
шинель, урядник Аржанов шлепнул по спине:
- Тебе бы, тетка, детей родить, а ты на мущинском деле.
- Рожай сам! - огрызнулась басовитая неприветливая "тетка".
- Любушки мои! И вы с нами? - приставал к ударницам старовер и бабник
Тюковнов.
- Драть их, хлюстанок!
- Вояки раскоряченные.
- Сидели б по домам! Ишь, нужда вынесла!
- Двухстволки мирского образца!
- Спереду - солдат, а сзади - не то поп, не то черт его знает что...
Даже плюнуть охота!
- Эй ты, ударная! Подбери-ка сиделку, а то ложем ахну!
Казаки гоготали, веселели, глядя на женщин. Но к полудню веселое
настроение исчезло. Ударницы, разбившись на взводы, несли с площади
сосновые толстые брусья, баррикадировали ворота. Распоряжалась ими
дородная, мужского покроя баба, с георгиевской медалью на хорошо
подогнанной шинели. По площади чаще стал проезжать броневик; юнкера
откуда-то внесли во дворец ручные ящики с патронами и пулеметными лентами:
- Ну, станишники, держись!
- Выходит, что будем сражаться?
- А ты думал - как? Ударницев лапать тебя привели сюда?
Около Лагутина группировались земляки - букановцы и слащевцы. Они о
чем-то совещались, переходили с места на место. Офицеры куда-то исчезли.
Во дворе, кроме казаков и ударниц, не было никого. Почти у самых ворот
стояли брошенные пулеметчиками пулеметы, щиты их мокро тускнели.
К вечеру посыпалась изморось. Казаки заволновались.
- Что же это за порядки: завели - и держут на базу без продовольствия?!
- Надо Листницкого найтить.
- Ищи-свищи! Он во дворце, а юнкера нашего брата туда не допущают.
- Надо за кухней посылать человека - пущай везут.
За кухней снарядили двух казаков.
- Валяйте без винтовок, а то посымают, - посоветовал Лагутин.
Кухню ждали часа два. Ни кухни, ни гонцов не было. Как оказалось,
кухню, выезжавшую со двора, вернули солдаты-семеновцы. Перед сумерками
ударницы, скопившиеся возле ворот, рассыпались густой цепью; лежа под
брусьями, начали постреливать куда-то через площадь. Казаки участия в
стрельбе не принимали, курили, нудились. Лагутин собрал сотню возле стены
и, опасливо поглядывая на окна дворца, заговорил:
- Вот что, станишники! Нам тут делать нечего. Надо уходить, а то без
вины пострадаем. Зачнут дворец обстреливать, а мы тут при чем? Офицеров -
и след простыл... что ж мы, аль проклятые, что должны тут погибать? Айда
домой, нечего тут стены обтирать! А Временное правительство... да на кой
оно нам ляд приснилось! Как вы, станишники?
- Выйди с базу, а красногвардейцы и зачнут из пулеметов полоскать.
- Головы посымают!
- Не должно быть...
- Нет уж, будем сидеть до конца.
- Тогда разбирайся!
- Наше дело телячье - поел да в закут.
- Кому как, а наш взвод уходит!
- И мы пойдем!
- К большакам людей направить - пущай они нас не трогают, а мы их не
тронем.
Подошли казаки первой и четвертой сотен. Советовались недолго. Три
казака, от каждой сотни по одному, вышли из ворот, а через час вернулись в
сопровождении трех матросов. Матросы, перепрыгнув через брусья, наваленные
у ворот, шагали по двору с деланно развязным видом: подошли к казакам,
поздоровались. Один из них, молодой черноусый красавец, в распахнутом
бушлате и сдвинутой на затылок шапке, протиснулся в серединку казачьей
толпы:
- Товарищи казаки! Мы, представители революционного Балтийского флота,
пришли затем, чтобы предложить вам покинуть Зимний дворец. Вам нечего
защищать чужое вам буржуазное правительство. Пусть его защищают буржуазные
сынки, юнкера. Ни один солдат не встал на защиту Временного правительства,
и ваши братья - казаки Первого и Четвертого полков - присоединились к нам.
Кто желает идти с нами - отходи влево!
- Погоди, браток! - Вперед выступил бравый урядник первой сотни. -
Пойтить - мы с нашим удовольствием... а как нас красногвардейцы на распыл