Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 1,2)

Некоторые особенно ненадежные части Каледин пытался расформировать или
изолировать путем окружения наиболее устойчивыми частями.
В конце ноября, когда он в первый раз попытался двинуть на
революционный Ростов фронтовые части, казаки, подойдя к Аксайской,
отказались идти в наступление, вернулись обратно.
Широко развернувшаяся организация по сколачиванию "лоскутных" отрядов
дала свои результаты: 27 ноября Каледин уже был в состоянии оперировать
стойкими добровольческими отрядами, заимствуя силы и у Алексеева,
собравшего к тому времени несколько батальонов.
2 декабря Ростов был с бою занят добровольческими частями. С приездом
Корнилова туда перенесен был центр организации Добровольческой армии.
Каледин остался один. "Казачьи части раскидал он по границам области,
двинул к Царицыну и на грань Саратовской губернии, но для актуальных,
требовавших скорейшего разрешения задач употреблял лишь
офицерско-партизанские отряды; на них только могла опереться изо дня в
день ветшавшая, немощная войсковая власть.
Для усмирения донецких шахтеров были кинуты свеженавербованные отряды.
В Макеевском районе подвизался есаул Чернецов, там же находились и части
регулярного 58-го казачьего полка. В Новочеркасске наскоро формировались
отряды Семилетова, Грекова, различные дружины; на севере, в Хоперском
округе, сколачивался из офицеров и партизан так называемый "отряд Стеньки
Разина". Но с трех сторон уже подходили к области колонны
красногвардейцев. В Харькове, Воронеже накапливались силы для удара.
Висели над Доном тучи, сгущались, чернели. Орудийный гром первых боев уже
несли ветры с Украины.

IV

Изжелта-белые, грудастые, как струги, тихо проплывали над
Новочеркасском облака. В вышней заоблачной синеве, прямо над сияющим
куполом собора, недвижно висел седой курчавый каракуль перистой тучи,
длинный хвост ее волнами снижался и розово серебрился где-то над станицей
Кривянской.
Неяркое вставало солнце, но окна атаманского дворца, отражая его, жгуче
светились. На домах блестели покаты железных крыш, сырость вчерашнего
дождя хранил на себе бронзовый Ермак, протянувший на север сибирскую
корону.
По Крещенскому спуску поднимался взвод пеших казаков. На штыках их
винтовок играло солнце. Граненой тишины утра, нарушаемой редкими
пешеходами да дребезжаньем извозчичьей пролетки, почти не колебал четкий,
чуть слышный шаг казаков.
В это утро с московским поездом приехал в Новочеркасск Илья Бунчук. Он
последним вышел из вагона, одергивая на себе полы демисезонного
старенького пальто, чувствуя себя в штатском неуверенно и непривычно.
На платформе прохаживались жандарм и две молоденькие, чему-то
смеявшиеся девушки. Бунчук пошел в город; дешевый, изрядно потертый
чемодан нес под мышкой. За всю дорогу, до самой окраины улицы, почти не
попадались люди. Спустя полчаса Бунчук, наискось пересекший город,
остановился у небольшого полуразрушенного домика. Давным-давно не
ремонтированный домик этот выглядел жалко. Время наложило на него свою
лапу, и под тяжестью ее ввалилась крыша, покривились стены, расхлябанно
обвисли ставни, паралично перекосились окна. Бунчук, открывая калитку,
взволнованно обежал глазами дом и тесный дворик, спеша, зашагал к крыльцу.
В тесном коридорчике половину места занимал заваленный разной рухлядью
сундук. В темноте Бунчук стукнулся коленом об угол его, - не чувствуя
боли, рванул дверь. В передней низкой комнатке никого не было. Он прошел
во вторую и, не найдя и там никого, стал на пороге. От страшно знакомого
запаха, присущего только этому дому, у него закружилась голова. Взглядом
охватил всю обстановку: тяжелый застав икон в переднем углу горницы,
кровать, столик, пятнистое от старости зеркальце над ним, фотографии,
несколько дряхлых венских стульев, швейную машину, тусклый от давнишнего
употребления самовар на лежанке. С внезапно и остро застучавшим сердцем, -
через рот, как при удушье, вдыхая воздух, Бунчук повернулся и, кинув
чемодан, оглядел кухню; так же приветливо зеленела окрашенная фуксином
лобастая печь, из-за голубенькой ситцевой занавески выглядывал старый
пегий кот; в глазах его светилось осмысленное, почти человеческое
любопытство, - видно, редки были посетители. На столе беспорядочно стояла
немытая посуда, около, на табуретке, лежал клубок пряденой шерсти,
поблескивали вязальные спицы, пронизавшие с четырех углов недоконченный
паголенок чулка.
Ничто не изменилось здесь за восемь лет. Словно вчера отсюда ушел
Бунчук. Он выбежал на крыльцо. Из дверей сарая, стоявшего в конце двора,
вышла сгорбленная, согнутая прожитым и пережитым старуха. "Мама!.. Да
неужели?.. Она ли?.." Дрожа губами, Бунчук рванулся ей навстречу. Он
сорвал с головы шапку, смял в кулаке.
- Вам кого надо? Кого вам? - встревоженно спрашивала старушка,
прикладывая ладонь к выцветшим бровям, не двигаясь.
- Мама!.. - глухо прорвалось у Бунчука. - Что же ты - не узнаешь?..
Спотыкаясь, он шел к ней, видел, как мать качнулась от его крика,
словно от удара, - хотела, видно, бежать, но силы изменили, и она пошла
толчками, будто преодолевая сопротивление ветра. Бунчук подхватил ее уже
падающую, целуя маленькое сморщенное лицо, потускневшие от испуга и
безумной радости глаза, моргал беспомощно и часто.
- Илюша!.. Илюшенька!.. Сыночек! Не угадала... Господи, откуда ты
взялся?.. - шептала старушка, пытаясь выпрямиться и стать на ослабевшие
ноги.
Они вошли в дом. И тут только, после пережитых минут глубокого
волнения, Бунчука вновь стало тяготить пальто с чужого плеча - оно
стесняло, давило под мышками, путало каждое движение. Он с облегчением
сбросил его, присел к столу.
- Не думала живого повидать!.. Сколько годков не видались. Родименький
мой! Как же мне тебя угадать, коли ты вон как вырос, постарел!
- Ну, ты как живешь, мама? - улыбаясь, расспрашивал Бунчук.
Путано рассказывая, она суетилась: собирала на стол, сыпала в самовар
уголья и, размазывая по заплаканному лицу слезы и угольную черноту, не раз
подбегала к сыну, гладила его руки, тряслась, прижимаясь к его плечу. Она
нагрела воды, сама вымыла ему голову, достала откуда-то со дна сундука
пожелтевшее от старости чистое белье, накормила родного гостя - и до
полуночи сидела, глаз не сводила с сына, расспрашивала, горестно кивала
головой.
На соседней колокольне пробило два часа, когда Бунчук улегся спать. Он
уснул сразу и, засыпая, забыл настоящее: представлялось ему, что он,
маленький разбойный ученик ремесленного училища, набегавшись, улегся,
окунается в сон, а из кухни вот-вот откроет мать дверь, спросит строго:
"Илюша, уроки-то выучил к завтрему?!" Так и уснул с застывшей
напряженно-радостной улыбкой.
До зари несколько раз подходила к нему мать, поправляла одеяло,
подушку, целовала его большой лоб с приспущенной наискось русой прядью,
неслышно уходила.
Через день Бунчук уехал. Утром пришел к нему товарищ в солдатской
шинели и новехонькой защитной фуражке, что-то вполголоса сказал ему, и
Бунчук засуетился, быстро собрал чемодан, кинул сверху пару выстиранного
матерью белья, - болезненно морщась, натянул пальто. Попрощался с матерью
комкано, наспех, обещал через месяц быть.
- Куда едешь-то, Илюша?
- В Ростов, мама, в Ростов. Скоро приеду... Ты... ты, мама, не горюй! -
бодрил он старуху.
Она, торопясь, сняла с себя нательный маленький крест, - целуя сына,
крестя его, надела на шею. Заправляла гайтан за воротник, а пальцы
прыгали, кололи холодком.
- Носи, Илюша. Это - святого Николая Мирликийского. Защити и спаси,
святой угодник-милостивец, укрой и оборони... Один он у меня... - шептала,
прижимаясь к кресту горячечными глазами.
Порывисто обнимая сына, не сдержалась, углы губ дрогнули, горько
поползли вниз. На волосатую руку Бунчука, как в весенний дождь, упала одна
теплая капелька, другая. Бунчук рознял на своей шее руки матери, хмурясь,
вырвался на крыльцо.


Народу на вокзале в Ростове - рог с рогом. Пол по щиколотки засыпан
окурками, подсолнечной лузгой. На вокзальной площади солдаты гарнизона
торгуют казенным обмундированием, табаком, крадеными вещами.
Разноплеменная толпа, обычная для большинства южных приморских городов,
медленно движется, гудит.
- Ас-с-смоловские, ас-с-смоловские рассыпные! - голосит
мальчишка-папиросник.
- Дешево продам, господин-гражданин... - заговорщицки зашептал в самое
ухо Бунчука какой-то подозрительного вида восточный человек и подмигнул на
распухшую полу своей шинели.
- Семечки каленые, жареные! А вот семечки! - разноголосо верещат девицы
и бабы, торгующие у входа.
Пробиваясь сквозь толпу, громко разговаривая, хохоча, прошло человек
шесть матросов-черноморцев. На них праздничная форма, ленты, золото
пуговиц, широкий клеш, захлюстанный в грязи. Перед ними почтительно
расступались.
Бунчук шел, медленно буравя толпу.
- Золотая?! Черта с два! Самоварное твое золото... Что, я не вижу, что
ли? - насмешливо говорил щуплый солдат искровой команды [искровая команда
- так назывались радиотелеграфисты].
В ответ ему негодующе гудел продавец, размахивая сомнительно массивной
золотой цепкой:
- Что ты видишь?.. Золото! Червонное, коли хочешь знать, у мирового
судьи добыто... А ну, иди к черту, рвань! Тебе пробу подавай... а этого не
хочешь?
- Флот не пойдет... что там глупости пороть! - слышалось рядом.
- А чего не пойдет?
- В газетах в этих...
- Пацан, неси сюда!
- Мы за пятый номер [пятым номером обозначался список большевистских
кандидатов на выборах в Учредительное собрание] голосили. Иначе нельзя, не
с руки...
- Мамалыга! Вкусная мамалыга! Прикажите!
- Эшелонный обещал, мол, завтра тронемся.
Бунчук разыскал здание комитета партии, по лестнице поднялся на второй
этаж. Вооруженный японской винтовкой с привинченным ножевым штыком, ему
преградил путь рабочий-красногвардеец.
- Вам кого, товарищ?
- Мне товарища Абрамсона. Он здесь?
- Третья комната налево.
Невысокий, носатый жуково-черный человек, заложив пальцы левой руки за
борт сюртука, правой методически взмахивая, напирал на собеседника -
пожилого железнодорожника:
- Так нельзя! И это не есть организация! При подобных приемах агитации
вы будете иметь обратные результаты!
Железнодорожник что-то хотел говорить, оправдываться, судя по
смущенно-виноватому выражению его лица, но человек с жуково-черной головой
не давал ему рта раскрыть; находясь, видимо, в степени крайнего
раздражения, он выкрикивал, не желая слушать собеседника и избегая его
взгляда:
- Сейчас же отстраните от работы Митченко! Мы не можем безучастно
смотреть на происходящее у вас. Верхоцкий будет отвечать перед
революционным судом! Он арестован? Да?.. Я буду настаивать, чтобы его
расстреляли! - жестко докончил он и повернулся к Бунчуку разгоряченным
лицом; еще не окончательно овладев собой, резко спросил: - Вам что?
- Вы Абрамсон?
- Да.
Бунчук подал ему документы и письмо от одного из ответственнейших
петроградских товарищей, присел около, на подоконнике.
Абрамсон внимательно перечитал письмо, хмуро улыбнувшись (ему неловко
было за свой резкий окрик), попросил:
- Обождите несколько, сейчас мы с вами поговорим.
Он отпустил взопревшего железнодорожника, вышел, через минуту привел с
собой рослого бритого военного, с голубым проследком рубленой раны вдоль
нижней челюсти, с выправкой кадрового офицера.
- Это член нашего Военно-революционного комитета. Познакомьтесь. Вы,
товарищ... простите, я забыл вашу фамилию.
- Бунчук.
- ...товарищ Бунчук... вы, кажется, по специальности пулеметчик?
- Да.
- Это нам и требуется! - улыбнулся военный.
Шрам его на всем протяжении, от кончика уха до подбородка, порозовел от
улыбки.
- Вы сможете в возможно короткий срок организовать нам пулеметную
команду из рабочих-красногвардейцев? - спросил Абрамсон.
- Постараюсь. Дело во времени.
- Ну, а сколько вам необходимо времени? Неделю, две, три? - наклоняясь
к Бунчуку, спрашивал военный и просто, выжидающе улыбался.
- Несколько дней.
- Отлично.
Абрамсон тер лоб, сказал с заметной ноткой раздражения:
- Части гарнизона крайне деморализованы, они не имеют реальной
ценности. У нас, товарищ Бунчук, как и везде, полагаю, надежда на рабочих.
Моряки - да, а солдаты... Поэтому, понимаете, и хотелось бы иметь своих
пулеметчиков. - Он подергал синие кольца бороды, спросил озабоченно: - Вы
как в смысле материального обеспечения? Ну, мы это устроим. Обедали вы
сегодня? Ну конечно, нет!
"Сколько же тебе пришлось голодать, браток, что ты с одного взгляда
отличаешь сытого от голодного, и сколько пережил ты горя либо ужаса,
прежде чем у тебя появился вот этот седой клок?" - с растроганной
ласковостью подумал Бунчук, глядя на жуковую голову Абрамсона, белевшую
справа ослепительно ярким пятном седины. И уже шагая с провожатым на
квартиру Абрамсона, Бунчук все думал о нем: "Вот это парень, вот это
большевик! Есть злой упор, и в то же время сохранилось хорошее,
человеческое. Он не задумается подмахнуть смертный приговор какому-нибудь
саботажнику Верхоцкому и в то же время умеет беречь товарища и заботиться
о нем".
Весь под теплым впечатлением встречи с Абрамсоном, он дошел до его
квартиры, где-то в конце Таганрогского, отдохнул в маленькой, заваленной
книгами комнатке, пообедал, предъявил записку Абрамсона квартирной
хозяйке, прилег на кровать. Уснул и не помнил как.

V

В течение четырех дней с утра до вечера Бунчук занимался с рабочими,
присланными в его распоряжение комитетом партии. Их было шестнадцать. Люди
самых разнообразных профессий, возрастов и даже национальностей. Двое
грузчиков, полтавский украинец Хвылычко и обрусевший грек Михалиди,
наборщик Степанов, восемь металлистов, забойщик с Парамоновского рудника
Зеленков, тщедушный пекарь-армянин Геворкяна, квалифицированный слесарь из
русских немцев Иоганн Ребиндер, двое рабочих депо, и семнадцатую путевку
принесла женщина в ватной солдатской теплушке, в больших, не по ноге,
сапогах.
Принимая от нее закрытый пакет, не догадываясь о цели ее прихода,
Бунчук спросил:
- Вы на обратном пути можете зайти в штаб?
Она улыбнулась, растерянным движением поправляя широкую прядь волос,
выбившуюся из-под платка, несмело сказала:
- Я направлена к вам... - и, преодолевая минутное смущение, запнулась,
- в пулеметчики.
Бунчук густо покраснел.
- Что они там - с ума спятили? Женский батальон у меня, что ли?.. Вы
простите, но для вас это неподходящее дело: работа тяжелая, необходимо
наличие мужской силы... Ведь это что же?.. Нет, я не могу вас принять!
Он, нахмурясь, вскрыл пакет, бегло пробежал путевку, где суховато было
сказано, что в его распоряжение направляется член партии товарищ Анна
Погудко, и несколько раз перечитал приложенную к путевке записку
Абрамсона.

"Дорогой тов. Бунчук!
Посылаем к Вам хорошего товарища Анну Погудко. Мы уступили ее горячим
настояниям и, посылая ее, надеемся, что Вы сделаете из нее боевого
пулеметчика. Я знаю эту девушку. Горячо рекомендуя ее Вам, прошу об одном:
она - ценный работник, но горяча, немного экзальтированна (еще не
перебродила молодость), удерживайте ее от безрассудных поступков,
берегите.
Цементирующим составом, ядром у Вас, несомненно, эти восемь человек
металлистов; из них обращаю внимание на т.Богового. Очень дельный и
преданный революции товарищ. Ваш пулеметный отряд по составу -
интернационален - это хорошо: будет боеспособней.
Ускорьте обучение. Есть сведения, будто бы Каледин собирается в поход
на нас.
С тов. приветом С.Абрамсон".

Бунчук глянул на стоявшую перед ним девушку (дело происходило в
подвальном помещении, в одном из домов на Московской улице, где
производилось обучение). Скупой свет тушевал ее лицо, делал черты его
невнятными.
- Ну что же? - неласково сказал он. - Если это ваше собственное
пожелание... и Абрамсон вот просит... Оставайтесь.


Зевлоротого "максима" густо облепляли со всех сторон, гроздьями висели
над ним, опираясь на спины передних, следили жадно-любопытствующими
глазами, как под умелыми руками Бунчука споро распадался он на части.
Бунчук вновь собирал его четкими, рассчитанно-медленными движениями,
объяснял устройство и назначение отдельных частей, учил способам
обращения, показывал правила наводки, прицела, объяснял меры деривации
[деривация - отклонение вправо во время полета снарядов и пуль нарезного
оружия] по траектории, предельную досягаемость в полете пули. Учил, как
располагаться во время боя, чтобы не подвергаться поражению под обстрелом
противника; сам ложился под щит с обтрескавшейся защитной краской, говорил
о преимущественном выборе места, о расположении ящиков с лентами.
Все усваивали легко, за исключением пекаря Геворкянца. У того все не
клеилось: сколько ни показывал ему Бунчук правила разборки - никак не мог
запомнить, путал, терялся, шептал смущенно:
- Зачем не получается? Ах, что я... виноватый... надо вот этого сюда.
Опять не виходит!.. - вскрикивал он отчаянно. - Зачем?
- Вот тебе и "зачем"! - передразнивал его смуглолицый, с синими
крапинками пороха на лбу и щеках, Боговой. - Потому не получается, что
бестолковый ты. Вот как надо! - наказывал он, уверенно вкладывая часть в
принадлежащее ей место. - Я вон с детства интерес имел к военному делу, -
под общий хохот тыкал пальцем в свои синие конопины по лицу, - пушку
делал, ее разорвало, - пришлось пострадать. Зато вот теперь способности
проявляю.
Он и действительно легче и быстрее всех усвоил пулеметное дело.
Отставал один Геворкяна. Чаще всего слышался его плачущий, раздосадованный
голос:
- Опять не так! Зачем? - не знаю!
- Какой ишек, ка-а-акой ишек! На вся Нахичевань один такой! -
возмущался злой грек Михалиди.
- На редкость бестолков! - соглашался сдержанный Ребиндер.
- Оце тоби нэ бублыки месить, - фыркал Хвылычко, и все беззлобно
посмеивались.
Один Степанов, румянея, раздраженно кричал:
- Надо товарищу показывать, а не зубы скалить!
Его поддерживал Крутогоров, большой, рукастый, глаза навыкат, пожилой
рабочий депо.
- Смеетесь, колотушники, а дело стоит! Товарищ Бунчук, уйми свою
кунсткамеру или гони их к чертям! Революция в опасности, а им - смешки! -
басил он, размахивая кувалдистым кулаком.
С острой любознательностью вникала во все Анна Погудко. Она назойливо
приставала к Бунчуку, хватала его за рукава неуклюжего демисезона,
неотступно торчала около пулемета.
- А если вода замерзнет в кожухе - тогда что? А при большом ветре какое
отклонение? А это как, товарищ Бунчук? - осаждала она вопросами и
выжидающе поднимала на Бунчука большие с неверным и теплым блеском черные
глаза.
В ее присутствии чувствовал он себя как-то неловко; словно отплачивая
за эту неловкость, относился к ней с повышенной требовательностью, был
подчеркнуто холоден, но что-то волнующее, необычное испытывал, когда по
утрам, исправно, ровно в семь, входила она в подвал, зябко засунув руки в
рукава зеленой теплушки, шаркая подошвами больших солдатских сапог. Она
была немного ниже его ростом, полна той тугой полнотой, которая присуща
всем здоровым, физического труда девушкам, - может быть, немного сутула и,
пожалуй, даже некрасива, если б не большие сильные глаза, диковинно
красившие всю ее.
За четыре дня он даже не разглядел ее толком. В подвале было полутемно,
да и неудобно и некогда было рассматривать ее лицо. На пятый день вечером
они вышли вместе. Она шла впереди; поднявшись на последнюю ступеньку,
повернулась к нему с каким-то вопросом, и Бунчук внутренне ахнул, глянув
на нее при вечерном свете. Она, привычным жестом оправляя волосы, ждала
ответа, чуть откинув голову, скосив в его сторону глаза. Но Бунчук
прослушал; медленно всходил он по ступенькам, стиснутый
сладостно-болезненным чувством. У нее от напряжения (неловко было
управляться с волосами, не скинув платка) чуть шевелились просвеченные
низким солнцем розовые ноздри. Линии рта были мужественны и в то же время
- детски нежны. На приподнятой верхней губе темнел крохотный пушок, четче
оттеняя неяркую белизну кожи.
Бунчук нагнул голову, будто под ударом, - сказал с пафосной
шутливостью:
- Анна Погудко... пулеметчик номер второй, ты хороша, как чье-то
счастье!
- Глупости! - сказала она уверенно и улыбнулась. - Глупости, товарищ
Бунчук!.. Я спрашиваю, во сколько мы пойдем на стрельбище?
От улыбки стала как-то проще, доступней, земней. Бунчук остановился с
ней рядом; ошалело глядя в конец улицы, где застряло солнце, затопляя все
багровым половодьем, ответил тихо:
- На стрельбище? Завтра. Куда тебе идти? Где ты живешь?
Она назвала какой-то окраинный переулок. Пошли вместе. На перекрестке
догнал их Беговой:
- Бунчук, слушай! Как же завтра соберемся?
Дорогой пояснил Бунчук, что собираться за Тихой рощей, туда Крутогоров
и Хвылычко привезут на извозчике пулемет; сбор в восемь утра. Ботовой
прошел с ними два квартала, распрощался. Бунчук и Анна Погудко шли
несколько минут молча. Она спросила, скользнув боковым взглядом:
- Вы - казак?
- Да.
- Офицер в прошлом?
- Ну, какой я офицер!
- Откуда вы родом?
- Новочеркасский.
- Давно в Ростове?
- Несколько дней.
- А до этого?
- В Петрограде был.
- С какого года в партии?
- С тысяча девятьсот тринадцатого.
- А семья у вас где?
- В Новочеркасске, - скороговоркой буркнул он и просяще протянул руку.
- Подожди, дай мне спросить: ты - уроженка Ростова?
- Нет, я родилась в Екатеринославщине, но последнее время жила здесь.
- Теперь я буду спрашивать... Украинка?
Она секунду колебалась, ответила твердо:
- Нет.
- Еврейка?
- Да. А что? Разве меня выдает язык?
- Нет.
- А почему догадался, что я - еврейка?
Он, стараясь попасть в ногу, уменьшая шаг, ответил:
- Ухо, форма уха и глаза. А так в тебе мало от твоей нации... -
Подумав, добавил: - Это хорошо, что ты у нас.
- Почему? - заинтересовалась она.
- Видишь ли: за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие рабочие
так думают, - я ведь сам рабочий, - вскользь заметил он, - что евреи
только направляют, а сами под огонь не идут. Это ошибочно, и ты вот
блестящим образом опровергаешь это ошибочное мнение. Ты училась?
- Да, я окончила в прошлом году гимназию. А у вас какое образование? Я
потому это спрашиваю, что разговор изобличает ваше нерабочее
происхождение.
- Я много читал.
Шли медленно. Она нарочно кружила по переулкам и, коротко рассказав о
себе, продолжала расспрашивать его о корниловском выступлении, о
настроении питерских рабочих, об Октябрьском перевороте.
Где-то на набережной мокро хлопнули винтовочные выстрелы, отрывисто
просек тишину пулемет. Анна не преминула спросить:
- Какой системы?
- Льюис.
- Какая часть ленты израсходована?
Бунчук не ответил, любуясь на оранжевое, посыпанное изумрудной
изморозью щупальце прожектора, рукасто тянувшееся от стоявшего на якоре
тральщика к вершине вечернего, погоревшего в закате неба.
Проходив часа три по безлюдному городу, они расстались у ворот дома,
где жила Анна.
Бунчук возвращался домой, согретый неосознанной внутренней
удовлетворенностью. "Хороший товарищ, умная девушка! Хорошо так поговорили
с ней - и вот тепло на душе. Огрубел за это время, а дружеское общение с
людьми необходимо, иначе зачерствеешь, как солдатский сухарь..." - думал
он, обманывая самого себя и сам сознавая, что обманывает.
Абрамсон, только что пришедший с заседания Военно-революционного
комитета, стал расспрашивать о подготовке пулеметчиков; между прочим
спросил и об Анне Погудко:
- Как она? Если неподходящая, - мы ее можем направить на другую работу,
заменить.
- Нет, что ты! - испугался Бунчук. - Очень способная девушка!
Он испытывал почти непреодолимое желание говорить о ней и сдержался
лишь благодаря большому усилию воли.

VI

25 ноября в полдень к Ростову были стянуты из Новочеркасска войска
Каледина. Началось наступление. Вдоль линии железной дороги, по обе
стороны насыпи, шли жидкие цепи офицерского алексеевского отряда. На
правом фланге погуще двигались серые фигуры юнкеров. Добровольцы отряда
генерала Попова обтекали красноглинистый ярок на левом фланге. Некоторые,
издали казавшиеся крохотными серыми комочками, прыгали в яр, перебираясь
на эту сторону, подтягивались, останавливались, вновь текли.
В красногвардейской цепи, рассыпавшейся на окраинах Нахичевани,
сказывалось суетливое беспокойство. Рабочие, многие в первый раз взявшие
винтовки, испытывали боязнь, переползали, пачкая свои черные пальто
осенней грязью; иные поднимали головы, рассматривали далекие, уменьшенные
пространством фигуры белых.
Около пулемета в цепи Бунчук, привстав на колени, глядел в бинокль.
Накануне он променял свой несуразный демисезон на шинель, чувствовал себя
в ней привычно, спокойно.
Огонь открыли без команды. Не выдержали напряженной тишины. Едва лишь
жиганул первый выстрел, Бунчук выругался, крикнул, вставая во весь рост:
- Пре-кра-тить!..
Крик его захлестнула дробная стукотуха выстрелов, и Бунчук махнул
рукой; стараясь перекричать стрельбу, скомандовал Боговому: "Огонь!" Тот
припал к замку улыбающимся, но землистым лицом, положил пальцы на ручки
затыльника. Знакомая строчка пулемета пронизала слух Бунчука. Минуту
вглядывался в направлении залегшей цепи противника, стараясь определить