Страница:
- За что?.. - рыдающим голосом крикнул он.
Вахмистр, масля в улыбке круглые, как казенные пуговицы, коршунячьи,
глаза, ответил, отъезжая:
- Не ходи босой, дурак!
За деревней в лощине, поросшей желтыми кувшинками и осокой, саперы
доканчивали просторный мосток. Неподалеку стоял, гудя и сотрясаясь,
автомобиль. Около него суетился шофер. На сиденье, откинувшись, полулежал
толстый седой генерал, с бородкой-эспаньолкой и вислыми сумками щек.
Возле, держа под козырек, стояли командир 12-го полка полковник Каледин и
командир саперного батальона. Генерал, турсуча рукой ремень полевой сумки,
гневно выкрикивал, адресуясь к саперному офицеру:
- Вам приказано еще вчера закончить работу. Молчать! О подвозе
строительного материала вы должны были озаботиться раньше. Молчать! -
гремел генерал, несмотря на то что офицер, замкнув рот, только дрожал
губами. - А теперь как мне проехать на ту сторону?.. Я вас спрашиваю,
капитан, к-а-ак мне проехать?
Сидевший по левую сторону от него молодой черноусый генерал жег спички,
закуривая сигару, улыбаясь. Саперный капитан, изгибаясь, на что-то
указывал в сторону. Сотня прошла мимо, у моста спустилась в лощину.
Буро-черная грязь выше колен забирала ноги лошадей, сверху с моста
сыпались на казаков белые перья сосновых щепок.
В полдень проехали границу. Кони прыгали через поваленный полосатый
пограничный столб. Орудийный гул погромыхивал справа. Вдали краснели
черепичные крыши фольварка. Солнце разило землю отвесно падающими лучами.
Оседала горькая тучная пыль. Командир полка отдал приказ выслать головной
дозор. Из четвертой сотни выехал третий взвод со взводным офицером,
сотником Семеновым. Позади в сером мареве пыли остался расчлененный на
сотни полк. Отряд в двадцать с лишним казаков поскакал, минуя фольварк, по
изморщиненной зачерствелыми колеями дороге.
Сотник отвел разъезд версты на три и остановился, сверяясь с картой.
Казаки съехались кучей покурить. Григорий слез было ослабить подпруги, но
вахмистр блеснул на него глазами:
- Я тебе чертей всыплю!.. На конь!
Сотник закурил, долго протирал вынутый из чехла бинокль. Перед ними,
тронутая полуденным зноем, лежала равнина. Справа зубчатилась каемка леса,
в нее вонзалось отточенное жало дороги. Версты за полторы от них виднелась
деревушка, возле нее изрезанный глинистый крутояр речки и стеклянная
прохлада воды. Сотник долго смотрел в бинокль, щупая глазами омертвелые в
безлюдье улицы, но там было пусто, как на кладбище. Манила зазывно
голубеющая стежка воды.
- Надо полагать - Королевка? - Сотник указал на деревушку глазами.
Вахмистр подъехал к нему молча. Выражение его лица без слов говорило:
"Вам лучше знать. Наше дело маленькое".
- Проедем туда, - нерешительно сказал сотник, пряча бинокль и морщась,
как от зубной боли.
- Не напоремся на них, ваше благородие?
- Мы осторожно. Ну, трогаем.
Прохор Зыков - поближе к Григорию. Лошади их шли рядом. В опустелую
улицу въехали с опаской. Каждое окно сулило расправу, каждая распахнутая
дверь сарая вызывала при взгляде на нее чувство одиночества и противную
дрожь вдоль спинного хребта. Магнитом притягивало взгляды к заборам и
канавам. Въехали хищниками, - так в глубокую зимнюю ночь появляются около
жилья волки, - но улицы пустовали. Одуряющая висела тишина. Из раскрытого
окна одного дома послышался наивный бой стенных часов, звук их лопался
выстрелами, и Григорий заметил, как сотник, ехавший впереди, дрогнул,
судорожно лапнул кобуру револьвера.
В деревне не было ни одной души. Разъезд вброд переехал речушку, вода
подходила лошадям по пузо, они охотно шли в воду и пили на ходу,
взнузданные, понукаемые всадниками. Григорий жадно всматривался во
взмученную воду; близкая и недоступная, она тянула к себе непреодолимо.
Если б можно было, он соскочил бы с седла, лег, не раздеваясь, под
дремотный перешепот струй так, чтобы холодом и ознобом охватило спину и
мокрую от пота грудь.
За деревней с холма виден был город: квадраты кварталов, кирпичные
здания, разлив садов, шпили костелов.
Сотник въехал на впалую вершину холма, приставил к глазам бинокль.
- Вон они! - крикнул, шевеля пальцами левой руки.
Вахмистр, за ним казаки по одному въезжали на выжженную солнцем
вершину, всматривались. По улицам, крохотные отсюда, сновали люди, прудили
переулки обозы, мельтешились конные. Григорий, щуря глаза, глядел из-под
ладони; он различал даже серую, чужую окраску мундиров. Возле города
бурели свежевырытые логова окопов, над ними кишели люди.
- Сколько их... - изумленно протянул Прохор.
Остальные молчали, зажатые в кулаке одного чувства. Григорий
прислушивался к учащенному бою сердца (будто кто-то маленький, но тяжелый,
там, в левой стороне груди, делал бег на месте) и сознавал, что владеет им
совсем иное чувство при взгляде на этих чужих людей, чем то, которое
испытывал он на маневрах, видя "противника".
Сотник делал в полевой книжке какие-то отметки карандашом. Вахмистр
согнал с холма казаков, спешил их, поднялся к сотнику. Тот поманил
Григория пальцем:
- Мелехов!
- Я.
Григорий поднялся на холм, разминая затекшие ноги. Сотник подал ему
сложенную вчетверо бумажку.
- У тебя лошадь добрей остальных. К командиру полка наметом.
Григорий спрятал в грудной карман бумагу, сошел к лошади, спуская на
подбородок ремень фуражки.
Сотник глядел ему вслед, выждал, пока Григорий сел на коня, и кинул
взгляд на решетку ручных часов.
Полк подтягивался к Королевке, когда Григорий прискакал с донесением.
Полковник Каледин отдал распоряжение адъютанту, и тот запылил к первой
сотне.
Четвертая сотня текла по Королевке и быстро, как на ученье,
развернулась за околицей. От холма подскакал с казаками третьего взвода
сотник Семенов.
Сотня выравнивала подкову построения. Кони мотали головами: жалил
слепень; позвякивали уздечки. В полуденной тиши глухо гудел топот первой
сотни, проходившей последние дворы деревни.
Подъесаул Полковников на переплясывающем статном коне выскакал перед
строй; туго подбирая поводья, продел руку в темляк. Григорий, задерживая
дыхание, ждал команды. На левом фланге мягко грохотала первая сотня,
разворачиваясь, готовясь.
Подъесаул вырвал из ножен шашку, клинок блекло сверкнул голубизной.
- Со-о-от-ня-а-а-а-а! - Шашка накренилась вправо, влево и упала вперед,
задержавшись в воздухе повыше торчмя поднятых ушей коня. "Рассыпаться
лавой, и вперед", - в уме перевел Григорий немую команду. - Пики к бою,
шашки вон, в атаку марш-марш! - обрезал есаул команду и выпустил коня.
Глухо охнула земля, распятая под множеством копыт. Григорий едва успел
опустить пику (он попал в первый ряд), как конь, захваченный хлынувшим
потоком лошадей, рванулся и понес, забирая вовсю. Впереди рябил на сером
фоне поля подъесаул Полковников. Неудержно летел навстречу черный клин
пахоты. Первая сотня взвыла трясучим колеблющимся криком, крик перенесло к
четвертой сотне. Лошади в комок сжимали ноги и пластались, кидая назад
сажени. Сквозь режущий свист в ушах Григорий услышал хлопки далеких еще
выстрелов. Первая цвинькнула где-то высоко пуля, тягучий свист ее
забороздил стеклянную хмарь неба. Григорий до боли прижимал к боку горячее
древко пики, ладонь потела, словно смазанная слизистой жидкостью. Свист
перелетавших пуль заставлял его клонить голову к мокрой шее коня, в ноздри
ему бил острый запах конского пота. Как сквозь запотевшие стекла бинокля,
видел бурую гряду окопов, серых людей, бежавших к городу. Пулемет без
передышки стлал над головами казаков веером разбегающийся визг пуль; они
рвали впереди и под ногами лошадей ватные хлопья пыли.
В середине грудной клетки Григория словно одубело то, что до атаки
суетливо гоняло кровь, он не чувствовал ничего, кроме звона в ушах и боли
в пальцах левой ноги.
Выхолощенная страхом мысль путала в голове тяжелый, застывающий клубок.
Первым упал с коня хорунжий Ляховский. На него наскакал Прохор.
Оглянувшись, Григорий запечатлел в памяти кусочек виденного: конь
Прохора, прыгнув через распластанного на земле хорунжего, ощерил зубы и
упал, подогнув шею. Прохор слетел с него, выбитый из седла толчком.
Резцом, как алмазом на стекле, вырезала память Григория и удержала надолго
розовые десны Прохорова коня с ощеренными плитами зубов, Прохора, упавшего
плашмя, растоптанного копытами скакавшего сзади казака. Григорий не слышал
крика, но понял по лицу Прохора, прижатому к земле с перекошенным ртом и
вылезшими из орбит телячьими глазами, что крикнул тот нечеловечески дико.
Падали еще. Казаки падали и кони. Сквозь пленку слез, надутых ветром,
Григорий глядел перед собой на серую киповень бежавших от окопов
австрийцев.
Сотня, рванувшаяся от деревни стройной лавой, рассыпалась, дробясь и
ломаясь. Передние, в том числе Григорий, подскакивали к окопам, остальные
топотали где-то сзади.
Высокий белобровый австриец, с надвинутым на глаза кепи, хмурясь, почти
в упор выстрелил в Григория с колена. Огонь свинца опалил щеку. Григорий
повел пикой, натягивая изо всей силы поводья... Удар настолько был силен,
что пика, пронизав вскочившего на ноги австрийца, до половины древка вошла
в него. Григорий не успел, нанеся удар, выдернуть ее и, под тяжестью
оседавшего тела, ронял, чувствуя на ней трепет и судороги, видя, как
австриец, весь переломившись назад (виднелся лишь острый небритый клин
подбородка), перебирает, царапает скрюченными пальцами древко. Разжав
пальцы, Григорий въелся занемевшей рукой в эфес шашки.
Австрийцы бежали в улицы предместья. Над серыми сгустками их мундиров
дыбились казачьи кони.
В первую минуту, после того как выронил пику, Григорий, сам не зная для
чего, повернул коня. Ему на глаза попался скакавший мимо него оскаленный
вахмистр. Григорий шашкой плашмя ударил коня. Тот, заломив шею, понес его
по улице.
Вдоль железной решетки сада, качаясь, обеспамятев, бежал австриец без
винтовки, с кепи, зажатым в кулаке. Григорий видел нависший сзади затылок
австрийца, мокрую у шеи строчку воротника. Он догнал его, Распаленный
безумием, творившимся кругом, занес шашку. Австриец бежал вдоль решетки,
Григорию не с руки было рубить, он, перевесившись с седла, косо держа
шашку, опустил ее на висок австрийца. Тот без крика прижал к ране ладони и
разом повернулся к решетке спиною. Не удержав коня, Григорий проскакал;
повернув, ехал рысью. Квадратное, удлиненное страхом лицо австрийца
чугунно чернело. Он по швам держал руки, часто шевелил пепельными губами.
С виска его упавшая наосклиэь шашка стесала кожу; кожа висела над щекой
красным лоскутом. На мундир кривым ручьем падала кровь.
Григорий встретился с австрийцем взглядом. На него мертво глядели
залитые смертным ужасом глаза. Австриец медленно сгибал колени, в горле у
него гудел булькающий хрип. Жмурясь, Григорий махнул шашкой. Удар с
длинным потягом развалил череп надвое. Австриец упал, топыря руки, словно
поскользнувшись; глухо стукнули о камень мостовой половинки черепной
коробки. Конь прыгнул, всхрапнув, вынес Григория на середину улицы.
По улицам перестукивали редеющие выстрелы. Мимо Григория вспененная
лошадь протащила мертвого казака. Нога его застряла в стремени, и лошадь
несла, мотая избитое оголенное тело по камням.
Григорий видел только красную струю лампаса да изорванную зеленую
гимнастерку, сбившуюся комом выше головы.
Муть свинцом налила темя. Григорий слез с коня и замотал головой. Мимо
него скакали казаки подоспевшей третьей сотни. Пронесли на шинели
раненого, на рысях прогнали толпу пленных австрийцев. Они бежали скученным
серым стадом, и безрадостно-дико звучал стук их окованных ботинок. Лица их
слились в глазах Григория в студенистое, глиняного цвета пятно. Он бросил
поводья и, сам не зная для чего, подошел к зарубленному им австрийскому
солдату. Тот лежал там же, у игривой тесьмы решетчатой ограды, вытянув
грязную коричневую ладонь, как за подаянием. Григорий глянул ему в лицо.
Оно показалось ему маленьким, чуть ли не детским, несмотря на вислые усы и
измученный - страданием ли, прежним ли безрадостным житьем, - покривленный
суровый рот.
- Эй, ты! - крикнул, проезжая посредине улицы, незнакомый казачий
офицер.
Григорий глянул на его белую, покрытую пылью кокарду и, спотыкаясь,
пошел к коню. Путано-тяжел был шаг его, будто нес за плечами непосильную
кладь; гнусь и недоумение комкали душу. Он взял в руки стремя и долго не
мог поднять затяжелевшую ногу.
Казаки-второочередники с хутора Татарского и окрестных хуторов на
второй день после выступления из дому ночевали на хуторе Ея. Казаки с
нижнего конца хутора держались от верховцев особняком. Поэтому Петро
Мелехов, Аникушка, Христоня, Степан Астахов, Томилин Иван и остальные
стали на одной квартире. Хозяин - высокий дряхлый дед, участник турецкой
войны - завел с ними разговор. Казаки уже легли спать, расстелив в кухне и
горнице полсти, курили остатний перед сном раз.
- На войну, стал быть, служивые?
- На войну, дедушка.
- Должно, не похожая на турецкую выйдет война? Теперь ить вон какая
оружия пошла.
- Одинаково. Один черт! Как в турецкую народ переводили, так и в эту
придется, - озлобляясь неизвестно на кого, буркнул Томилин.
- Ты, милок, сепетишь-то без толку. Другая война будет.
- Оно конечно, - лениво, с зевотцей, подтвердил Христоня, о ноготь гася
цигарку.
- Повоюем, - зевнул Петро Мелехов и, перекрестив рот, накрылся шинелью.
- Я вас, сынки, вот об чем прошу. Дюже прошу, и вы слово мое попомните,
- заговорил дед.
Петро отвернул полу шинели, прислушался.
- Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить -
надо человечью правду блюсть.
- Какую? - спросил Степан Астахов, лежавший с краю. Он улыбнулся
недоверчиво. Он стал улыбаться с той поры, когда услышал про войну. Она
его манила, и общее смятение, чужая боль утишали его собственную.
- А вот какую: чужого на войне не бери - раз. Женщин упаси бог трогать,
и ишо молитву такую надо знать.
Казаки заворочались, заговорили все сразу:
- Тут хучь бы свое не уронить, а то чужое.
- А баб как нельзя трогать? Дуриком - это я понимаю - невозможно, а по
доброму слову?
- Рази ж утерпишь?
- То-то и оно!
- А молитва, какая она?
Дед сурово насталил глаза, ответил всем сразу:
- Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь - голову
потеряешь али рану получишь, посля спопашишься, да поздно. Молитву скажу.
Всю турецкую войну пробыл, смерть за плечми, как переметная сума, висела,
и жив остался через эту молитву.
Он пошел в горницу, порылся под божницей и принес клеклый, побуревший
от старости лист бумаги.
- Вот. Вставайте, поспешите. Завтра, небось, до кочетов ить тронетесь?
Дед ладонью разгладил на столе хрустящий лист и отошел. Первым поднялся
Аникушка. На голом, бабьем лице его трепетали неровные тени от огня,
колеблемого ветром, проникавшим в оконную щель. Сидели и списывали все,
кроме Степана. Аникушка, списавший ранее остальных, скомкал вырванный из
тетради листок, привязал его на гайтан, повыше креста. Степан, качая
ногой, трунил над ним:
- Вшам приют устроил. В гайтане им неспособно водиться, так ты им
бумажный курень приспособил. Во!
- Ты, молодец, не веруешь, так молчи! - строго перебил его дед. - Ты
людям не препятствуй и над верой не насмехайся. Совестно так-то и грех!
Степан замолчал, улыбаясь; сглаживая неловкость, Аникушка спросил у
деда:
- Там, в молитве, про рогатину есть и про стрелу. Это к чему?
- Молитва при набеге - это ишо не в наши времена сложенная. Деду моему,
покойнику, от его деда досталась. А там, может, ишо раньше была она. В
старину-то с рогатинами воевать шли да с сагайдаками.
Списывали молитвы на выбор, кому какая приглянется.
МОЛИТВА ОТ РУЖЬЯ
Господи, благослови. Лежит камень бел на горе, что конь. В камень
нейдет вода, так бы и в меня, раба божия, и в товарищей моих, и в коня
моего не шла стрела и пулька. Как молот отпрядывает от ковалда, так и от
меня пулька отпрядывала бы; как жернова вертятся, так не приходила бы ко
мне стрела, вертелась бы. Солнце и месяц светлы бывают, так и я, раб
божий, ими укреплен. За горой замок, замкнут тот замок, ключи в море брошу
под бел-горюч камень Алтор, не видный ни колдуну, ни колдунице, ни
чернецу, ни чернице. Из океан-моря вода не бежит, и желтый песок не
пересчитать, так и меня, раба божия, ничем не взять. Во имя отца, и сына,
и святого духа. Аминь.
МОЛИТВА ОТ БОЯ
Есть море-океан, на том море-океане есть бедный камень Алтор, на том
камне Алторе есть муж каменный тридевять колен. Раба божьего и товарищей
моих каменной одеждой одень от востока до запада, от земли до небес; от
вострой сабли и меча, от копья булатна и рогатины, от дротика каленого и
некаленого, от ножа, топора и пушечного боя; от свинцовых пулек и от
метких оружий; от всех стрел, перенных пером орловым, и лебединым, и
гусиным, и журавлиным, и деркуновым, и вороновым; от турецких боев, от
крымских и австрийских, нагонского супостата, татарского и литовского,
немецкого, и шилинского, и калмыцкого. Святые отцы и небесные силы,
соблюдите меня, раба божьего. Аминь.
МОЛИТВА ПРИ НАБЕГЕ
Пречистая владычица святая богородица и господь наш Иисус Христос.
Благослови, господи, набеги идучи раба божьего и товарищей моих, кои со
мною есть, облаком обволоки, небесным, святым, каменным твоим градом
огради. Святой Дмитрий Солунский, ущити меня, раба божьего, и товарищей
моих на все четыре стороны: лихим людям не стрелять, ни рогаткою колоть и
ни бердышем сечи, ни колоти, ни обухом прибита, ни топором рубити, ни
саблями сечи, ни колоти, ни ножом не колоти и не резати ни старому и ни
малому, и ни смуглому, и ни черному; ни еретику, ни колдуну и ни всякому
чародею. Все теперь предо мною, рабом божьим, посироченным и судимым. На
море на океане на острове Буяне стоит столб железный. На том столбе муж
железный, подпершися посохом железным, и заколевает он железу, булату и
синему олову, свинцу и всякому стрельцу: "Пойди ты, железо, во свою
матерь-землю от раба божья и товарищей моих и коня моего мимо. Стрела
древоколкова в лес, а перо во свою матерь-птицу, а клей в рыбу". Защити
меня, раба божья, золотым щитом от сечи и от пули, от пушечного боя, ядра,
и рогатины, и ножа. Будет тело мое крепче панциря. Аминь.
Увезли казаки под нательными рубахами списанные молитвы. Крепили их к
гайтанам, к материнским благословениям, к узелкам со щепотью родимой
земли, но смерть пятнила и тех, кто возил с собою молитвы.
Трупами истлевали на полях Галиции и Восточной Пруссии, в Карпатах и
Румынии - всюду, где полыхали зарева войны и ложился копытный след
казачьих коней.
Обычно из верховских станиц Донецкого округа - Еланской, Вешенской,
Мигулинской и Казанской - брали казаков в 11-й - 12-й армейские казачьи
полки и в лейб-гвардии Атаманский.
В 1914 году часть призванных на действительную военную службу казаков
Вешенской станицы влили почему-то в 3-й Донской казачий имени Ермака
Тимофеевича полк, состоявший сплошь из казаков Усть-Медведицкого округа. В
числе остальных попал в 3-й полк и Митька Коршунов.
Вместе с некоторыми частями 3-й кавалерийской дивизии полк стоял в
Вильно. В июне сотни выступили из города на лунки [стать на лунки -
поставить лошадей на подножный корм].
Теплился пасмурный летний день. Текучие облака табунились на небе,
застили солнце. Полк шел походным порядком. Ревел оркестр. Господа офицеры
в летних защитных фуражках и легких кителях ехали толпой. Над ними голубел
папиросный дымок.
По сторонам от проселка мужики и нарядные бабы косили траву, смотрели
из-под ладоней на колонны казаков.
Лошади заметно потели. В промежножьях копилась желтоватая пена, и
легкий ветерок, тянувший с юго-востока, не сушил пота, а еще больше
усугублял парную духоту.
На полпути, неподалеку от какой-то деревушки, к пятой сотне приблудился
жеребенок-стригун. Он вылетел из-за околицы, увидел плотную массу лошадей
и, игогокнув, поскакал наперерез. Хвост его, еще не утративший ребяческой
пушистости, относило на сторону, из-под точеных раковинок копыт
вспрядывала серыми пузырями пыль и оседала на притолоченной зеленке. Он
подскакал к головному взводу, дурашливо ткнулся мордой в пах вахмистрову
коню. Конь вскинул задок, но ударить не решился, пожалел, видно.
- Брысь, дурак! - Вахмистр замахнулся плетью.
Казаки засмеялись, обрадованные домашним, милым видом жеребенка. Тут
случилось непредвиденное: жеребенок нахально протиснулся между взводными
рядами, и взвод раскололся, утратил стройную, компактную до этого форму.
Лошади, понукаемые казаками, топтались в нерешительности. Теснимый ими
жеребенок шел боком и норовил укусить ближнего к нему коня.
Подлетел командир сотни.
- Это что тут такое?
В том месте, где затесался несуразный стригун, бочились и всхрапывали
кони, казаки, улыбаясь, хлестали его плетьми, кишмя кишел расстроенный
взвод, а сзади напирали остальные, и рядом с дорогой скакал от хвоста
сотни разъяренный взводный офицер.
- Что такое? - громыхнул командир сотни, направляя коня в середину
гущины.
- Жеребенок вот...
- Влез промеж нас...
- Не выгонишь дьяволенка!..
- Да ты его плетью! Чего жалеешь?
Казаки виновато улыбались, натягивали поводья, удерживая разгоряченных
лошадей.
- Вахмистр! Господин сотник, что это за черт? Приведите свой взвод в
порядок, этого еще недоставало!..
Командир сотни отскакал в сторону. Лошадь его оступилась и сорвалась
задними ногами в придорожную канаву. Он дал ей шпоры и выскочил на ту
стороны канавы, на вал, заросший лебедой и желтопенной ромашкой. Вдали
остановилась группа офицеров. Войсковой старшина, запрокинув голову, тянул
из фляжки, и рука его отечески ласково лежала на нарядной окованной луке.
Вахмистр разбил взвод, сквернословя, выгнал жеребенка за дорогу. Взвод
сомкнулся. Полтораста пар глаз глядели, как вахмистр, привстав на
стременах, рысил за жеребенком, а тот то останавливался, прислоняясь
грязным от присохшей коры помета боком к вахмистерскому трехвершковому
коню, то снова улепетывал, настобурчив хвост, и вахмистр никак не мог
достать его плетью по спине, а все попадал по метелке хвоста. Хвост
опускался, сбитый плетью, и через секунду опять его лихо относило ветром.
Смеялась вся сотня. Смеялись офицеры. Даже на угрюмом лице есаула
появилось кривое подобие улыбки.
В третьем ряду головного взвода ехал Митька Коршунов с Иванковым
Михаилом, казаком с хутора Каргина Вешенской станицы, и усть-хоперцем
Козьмой Крючковым. Мордатый, широкий в плечах Иванков молчал, Крючков, по
прозвищу "Верблюд", чуть рябоватый, сутулый казак, придирался к Митьке.
Крючков был "старый" казак, то есть дослуживавший последний год
действительной, и по неписаным законам полка имел право, как и всякий
"старый" казак, гонять молодых, вымуштровывать, за всякую пустяковину
ввалить пряжек. Было установлено так: провинившемуся казаку призыва 1913
года - тринадцать пряжек, 1914 года - четырнадцать. Вахмистры и офицеры
поощряли такой порядок, считая, что этим внедряется в казака понятие о
почитании старших не только по чину, но и по возрасту.
Крючков, недавно получивший нашивку приказного [приказный - здесь:
звание нижнего чина в казачьих войсках царской армии (помощник урядника,
ефрейтор)], сидел в седле сутулясь, по-птичьи горбатя вислые плечи. Он
щурился на серое грудастое облако, спрашивал у Митьки, подражая голосом
домовитому командиру сотни есаулу Попову:
- Э... скэжи мне, Кэршунов, как звэть нашего кэмэндира сэтни?
Митька, не раз пробовавший пряжек за свою строптивость и непокорный
характер, натянул на лицо почтительное выражение.
- Есаул Попов, господин старый казак!
- Кэк?
- Есаул Попов, господин старый казак!
- Я не прэ это спрэшиваю. Ты мне скэжи, как его кличут прэмэж нэс,
кэзэков?
Иванков опасливо подмигнул Митьке и вывернул в улыбке трегубый рот.
Митька оглянулся и увидел подъезжавшего сзади есаула Попова.
- Ну? Этвечай!
- Есаул Попов звать их, господин старый казак.
- Четырнэдцэть пряжек. Гэвэри, гад!
- Не знаю, господин старый казак!
- А вот приедем на лунки, - заговорил Крючков подлинным голосом, - я
тебе всыплю! Отвечай, когда спрашивают!
- Не знаю.
- Что ж ты, сволочуга, не знаешь, как его дражнют?
Митька слышал позади осторожный воровской шаг есаульского коня, молчал.
- Ну? - Крючков зло щурился.
Позади в рядах сдержанно захохотали. Не поняв, над чем смеются, относя
этот смех на свой счет, Крючков вспыхнул:
- Коршунов, ты гляди! Приедем - полсотни пряжек вварю!
Митька повел плечами, решился:
- Черногуз!
- Ну, то-то и оно.
- Крю-ю-уч-ков! - окликнули сзади.
Господин старый казак дрогнул на седле и вытянулся в жилу.
- Ты чтэ ж это, мерзэвэц, здесь выдумываешь? - заговорил есаул Попов,
равняя свою лошадь с лошадью Крючкова. - Ты чему ж это учишь мэлодого
кэзэка, а?
Крючков моргал прижмуренными глазами. Щеки его заливала гуща бордового
румянца. Сзади похохатывали.
- Я кэго в прошлом гэду учил? Об чью мэрду этот нэготь слэмал?.. -
Есаул поднес к носу Крючкова длинный заостренный ноготь мизинца и
пошевелил усами. - Чтэб я бэльше этого не слэшал! Пэнимэешь, брэтец ты
мой?
- Так точно, ваше благородие, понимаю!
Есаул, помедлив, отъехал, придержал коня, пропуская сотню. Четвертая и
пятая сотни двинулись рысью.
- Сэтня, рысь вэзьми!..
Крючков, поправляя погонный ремень, оглянулся на отставшего есаула и,
Вахмистр, масля в улыбке круглые, как казенные пуговицы, коршунячьи,
глаза, ответил, отъезжая:
- Не ходи босой, дурак!
За деревней в лощине, поросшей желтыми кувшинками и осокой, саперы
доканчивали просторный мосток. Неподалеку стоял, гудя и сотрясаясь,
автомобиль. Около него суетился шофер. На сиденье, откинувшись, полулежал
толстый седой генерал, с бородкой-эспаньолкой и вислыми сумками щек.
Возле, держа под козырек, стояли командир 12-го полка полковник Каледин и
командир саперного батальона. Генерал, турсуча рукой ремень полевой сумки,
гневно выкрикивал, адресуясь к саперному офицеру:
- Вам приказано еще вчера закончить работу. Молчать! О подвозе
строительного материала вы должны были озаботиться раньше. Молчать! -
гремел генерал, несмотря на то что офицер, замкнув рот, только дрожал
губами. - А теперь как мне проехать на ту сторону?.. Я вас спрашиваю,
капитан, к-а-ак мне проехать?
Сидевший по левую сторону от него молодой черноусый генерал жег спички,
закуривая сигару, улыбаясь. Саперный капитан, изгибаясь, на что-то
указывал в сторону. Сотня прошла мимо, у моста спустилась в лощину.
Буро-черная грязь выше колен забирала ноги лошадей, сверху с моста
сыпались на казаков белые перья сосновых щепок.
В полдень проехали границу. Кони прыгали через поваленный полосатый
пограничный столб. Орудийный гул погромыхивал справа. Вдали краснели
черепичные крыши фольварка. Солнце разило землю отвесно падающими лучами.
Оседала горькая тучная пыль. Командир полка отдал приказ выслать головной
дозор. Из четвертой сотни выехал третий взвод со взводным офицером,
сотником Семеновым. Позади в сером мареве пыли остался расчлененный на
сотни полк. Отряд в двадцать с лишним казаков поскакал, минуя фольварк, по
изморщиненной зачерствелыми колеями дороге.
Сотник отвел разъезд версты на три и остановился, сверяясь с картой.
Казаки съехались кучей покурить. Григорий слез было ослабить подпруги, но
вахмистр блеснул на него глазами:
- Я тебе чертей всыплю!.. На конь!
Сотник закурил, долго протирал вынутый из чехла бинокль. Перед ними,
тронутая полуденным зноем, лежала равнина. Справа зубчатилась каемка леса,
в нее вонзалось отточенное жало дороги. Версты за полторы от них виднелась
деревушка, возле нее изрезанный глинистый крутояр речки и стеклянная
прохлада воды. Сотник долго смотрел в бинокль, щупая глазами омертвелые в
безлюдье улицы, но там было пусто, как на кладбище. Манила зазывно
голубеющая стежка воды.
- Надо полагать - Королевка? - Сотник указал на деревушку глазами.
Вахмистр подъехал к нему молча. Выражение его лица без слов говорило:
"Вам лучше знать. Наше дело маленькое".
- Проедем туда, - нерешительно сказал сотник, пряча бинокль и морщась,
как от зубной боли.
- Не напоремся на них, ваше благородие?
- Мы осторожно. Ну, трогаем.
Прохор Зыков - поближе к Григорию. Лошади их шли рядом. В опустелую
улицу въехали с опаской. Каждое окно сулило расправу, каждая распахнутая
дверь сарая вызывала при взгляде на нее чувство одиночества и противную
дрожь вдоль спинного хребта. Магнитом притягивало взгляды к заборам и
канавам. Въехали хищниками, - так в глубокую зимнюю ночь появляются около
жилья волки, - но улицы пустовали. Одуряющая висела тишина. Из раскрытого
окна одного дома послышался наивный бой стенных часов, звук их лопался
выстрелами, и Григорий заметил, как сотник, ехавший впереди, дрогнул,
судорожно лапнул кобуру револьвера.
В деревне не было ни одной души. Разъезд вброд переехал речушку, вода
подходила лошадям по пузо, они охотно шли в воду и пили на ходу,
взнузданные, понукаемые всадниками. Григорий жадно всматривался во
взмученную воду; близкая и недоступная, она тянула к себе непреодолимо.
Если б можно было, он соскочил бы с седла, лег, не раздеваясь, под
дремотный перешепот струй так, чтобы холодом и ознобом охватило спину и
мокрую от пота грудь.
За деревней с холма виден был город: квадраты кварталов, кирпичные
здания, разлив садов, шпили костелов.
Сотник въехал на впалую вершину холма, приставил к глазам бинокль.
- Вон они! - крикнул, шевеля пальцами левой руки.
Вахмистр, за ним казаки по одному въезжали на выжженную солнцем
вершину, всматривались. По улицам, крохотные отсюда, сновали люди, прудили
переулки обозы, мельтешились конные. Григорий, щуря глаза, глядел из-под
ладони; он различал даже серую, чужую окраску мундиров. Возле города
бурели свежевырытые логова окопов, над ними кишели люди.
- Сколько их... - изумленно протянул Прохор.
Остальные молчали, зажатые в кулаке одного чувства. Григорий
прислушивался к учащенному бою сердца (будто кто-то маленький, но тяжелый,
там, в левой стороне груди, делал бег на месте) и сознавал, что владеет им
совсем иное чувство при взгляде на этих чужих людей, чем то, которое
испытывал он на маневрах, видя "противника".
Сотник делал в полевой книжке какие-то отметки карандашом. Вахмистр
согнал с холма казаков, спешил их, поднялся к сотнику. Тот поманил
Григория пальцем:
- Мелехов!
- Я.
Григорий поднялся на холм, разминая затекшие ноги. Сотник подал ему
сложенную вчетверо бумажку.
- У тебя лошадь добрей остальных. К командиру полка наметом.
Григорий спрятал в грудной карман бумагу, сошел к лошади, спуская на
подбородок ремень фуражки.
Сотник глядел ему вслед, выждал, пока Григорий сел на коня, и кинул
взгляд на решетку ручных часов.
Полк подтягивался к Королевке, когда Григорий прискакал с донесением.
Полковник Каледин отдал распоряжение адъютанту, и тот запылил к первой
сотне.
Четвертая сотня текла по Королевке и быстро, как на ученье,
развернулась за околицей. От холма подскакал с казаками третьего взвода
сотник Семенов.
Сотня выравнивала подкову построения. Кони мотали головами: жалил
слепень; позвякивали уздечки. В полуденной тиши глухо гудел топот первой
сотни, проходившей последние дворы деревни.
Подъесаул Полковников на переплясывающем статном коне выскакал перед
строй; туго подбирая поводья, продел руку в темляк. Григорий, задерживая
дыхание, ждал команды. На левом фланге мягко грохотала первая сотня,
разворачиваясь, готовясь.
Подъесаул вырвал из ножен шашку, клинок блекло сверкнул голубизной.
- Со-о-от-ня-а-а-а-а! - Шашка накренилась вправо, влево и упала вперед,
задержавшись в воздухе повыше торчмя поднятых ушей коня. "Рассыпаться
лавой, и вперед", - в уме перевел Григорий немую команду. - Пики к бою,
шашки вон, в атаку марш-марш! - обрезал есаул команду и выпустил коня.
Глухо охнула земля, распятая под множеством копыт. Григорий едва успел
опустить пику (он попал в первый ряд), как конь, захваченный хлынувшим
потоком лошадей, рванулся и понес, забирая вовсю. Впереди рябил на сером
фоне поля подъесаул Полковников. Неудержно летел навстречу черный клин
пахоты. Первая сотня взвыла трясучим колеблющимся криком, крик перенесло к
четвертой сотне. Лошади в комок сжимали ноги и пластались, кидая назад
сажени. Сквозь режущий свист в ушах Григорий услышал хлопки далеких еще
выстрелов. Первая цвинькнула где-то высоко пуля, тягучий свист ее
забороздил стеклянную хмарь неба. Григорий до боли прижимал к боку горячее
древко пики, ладонь потела, словно смазанная слизистой жидкостью. Свист
перелетавших пуль заставлял его клонить голову к мокрой шее коня, в ноздри
ему бил острый запах конского пота. Как сквозь запотевшие стекла бинокля,
видел бурую гряду окопов, серых людей, бежавших к городу. Пулемет без
передышки стлал над головами казаков веером разбегающийся визг пуль; они
рвали впереди и под ногами лошадей ватные хлопья пыли.
В середине грудной клетки Григория словно одубело то, что до атаки
суетливо гоняло кровь, он не чувствовал ничего, кроме звона в ушах и боли
в пальцах левой ноги.
Выхолощенная страхом мысль путала в голове тяжелый, застывающий клубок.
Первым упал с коня хорунжий Ляховский. На него наскакал Прохор.
Оглянувшись, Григорий запечатлел в памяти кусочек виденного: конь
Прохора, прыгнув через распластанного на земле хорунжего, ощерил зубы и
упал, подогнув шею. Прохор слетел с него, выбитый из седла толчком.
Резцом, как алмазом на стекле, вырезала память Григория и удержала надолго
розовые десны Прохорова коня с ощеренными плитами зубов, Прохора, упавшего
плашмя, растоптанного копытами скакавшего сзади казака. Григорий не слышал
крика, но понял по лицу Прохора, прижатому к земле с перекошенным ртом и
вылезшими из орбит телячьими глазами, что крикнул тот нечеловечески дико.
Падали еще. Казаки падали и кони. Сквозь пленку слез, надутых ветром,
Григорий глядел перед собой на серую киповень бежавших от окопов
австрийцев.
Сотня, рванувшаяся от деревни стройной лавой, рассыпалась, дробясь и
ломаясь. Передние, в том числе Григорий, подскакивали к окопам, остальные
топотали где-то сзади.
Высокий белобровый австриец, с надвинутым на глаза кепи, хмурясь, почти
в упор выстрелил в Григория с колена. Огонь свинца опалил щеку. Григорий
повел пикой, натягивая изо всей силы поводья... Удар настолько был силен,
что пика, пронизав вскочившего на ноги австрийца, до половины древка вошла
в него. Григорий не успел, нанеся удар, выдернуть ее и, под тяжестью
оседавшего тела, ронял, чувствуя на ней трепет и судороги, видя, как
австриец, весь переломившись назад (виднелся лишь острый небритый клин
подбородка), перебирает, царапает скрюченными пальцами древко. Разжав
пальцы, Григорий въелся занемевшей рукой в эфес шашки.
Австрийцы бежали в улицы предместья. Над серыми сгустками их мундиров
дыбились казачьи кони.
В первую минуту, после того как выронил пику, Григорий, сам не зная для
чего, повернул коня. Ему на глаза попался скакавший мимо него оскаленный
вахмистр. Григорий шашкой плашмя ударил коня. Тот, заломив шею, понес его
по улице.
Вдоль железной решетки сада, качаясь, обеспамятев, бежал австриец без
винтовки, с кепи, зажатым в кулаке. Григорий видел нависший сзади затылок
австрийца, мокрую у шеи строчку воротника. Он догнал его, Распаленный
безумием, творившимся кругом, занес шашку. Австриец бежал вдоль решетки,
Григорию не с руки было рубить, он, перевесившись с седла, косо держа
шашку, опустил ее на висок австрийца. Тот без крика прижал к ране ладони и
разом повернулся к решетке спиною. Не удержав коня, Григорий проскакал;
повернув, ехал рысью. Квадратное, удлиненное страхом лицо австрийца
чугунно чернело. Он по швам держал руки, часто шевелил пепельными губами.
С виска его упавшая наосклиэь шашка стесала кожу; кожа висела над щекой
красным лоскутом. На мундир кривым ручьем падала кровь.
Григорий встретился с австрийцем взглядом. На него мертво глядели
залитые смертным ужасом глаза. Австриец медленно сгибал колени, в горле у
него гудел булькающий хрип. Жмурясь, Григорий махнул шашкой. Удар с
длинным потягом развалил череп надвое. Австриец упал, топыря руки, словно
поскользнувшись; глухо стукнули о камень мостовой половинки черепной
коробки. Конь прыгнул, всхрапнув, вынес Григория на середину улицы.
По улицам перестукивали редеющие выстрелы. Мимо Григория вспененная
лошадь протащила мертвого казака. Нога его застряла в стремени, и лошадь
несла, мотая избитое оголенное тело по камням.
Григорий видел только красную струю лампаса да изорванную зеленую
гимнастерку, сбившуюся комом выше головы.
Муть свинцом налила темя. Григорий слез с коня и замотал головой. Мимо
него скакали казаки подоспевшей третьей сотни. Пронесли на шинели
раненого, на рысях прогнали толпу пленных австрийцев. Они бежали скученным
серым стадом, и безрадостно-дико звучал стук их окованных ботинок. Лица их
слились в глазах Григория в студенистое, глиняного цвета пятно. Он бросил
поводья и, сам не зная для чего, подошел к зарубленному им австрийскому
солдату. Тот лежал там же, у игривой тесьмы решетчатой ограды, вытянув
грязную коричневую ладонь, как за подаянием. Григорий глянул ему в лицо.
Оно показалось ему маленьким, чуть ли не детским, несмотря на вислые усы и
измученный - страданием ли, прежним ли безрадостным житьем, - покривленный
суровый рот.
- Эй, ты! - крикнул, проезжая посредине улицы, незнакомый казачий
офицер.
Григорий глянул на его белую, покрытую пылью кокарду и, спотыкаясь,
пошел к коню. Путано-тяжел был шаг его, будто нес за плечами непосильную
кладь; гнусь и недоумение комкали душу. Он взял в руки стремя и долго не
мог поднять затяжелевшую ногу.
Казаки-второочередники с хутора Татарского и окрестных хуторов на
второй день после выступления из дому ночевали на хуторе Ея. Казаки с
нижнего конца хутора держались от верховцев особняком. Поэтому Петро
Мелехов, Аникушка, Христоня, Степан Астахов, Томилин Иван и остальные
стали на одной квартире. Хозяин - высокий дряхлый дед, участник турецкой
войны - завел с ними разговор. Казаки уже легли спать, расстелив в кухне и
горнице полсти, курили остатний перед сном раз.
- На войну, стал быть, служивые?
- На войну, дедушка.
- Должно, не похожая на турецкую выйдет война? Теперь ить вон какая
оружия пошла.
- Одинаково. Один черт! Как в турецкую народ переводили, так и в эту
придется, - озлобляясь неизвестно на кого, буркнул Томилин.
- Ты, милок, сепетишь-то без толку. Другая война будет.
- Оно конечно, - лениво, с зевотцей, подтвердил Христоня, о ноготь гася
цигарку.
- Повоюем, - зевнул Петро Мелехов и, перекрестив рот, накрылся шинелью.
- Я вас, сынки, вот об чем прошу. Дюже прошу, и вы слово мое попомните,
- заговорил дед.
Петро отвернул полу шинели, прислушался.
- Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить -
надо человечью правду блюсть.
- Какую? - спросил Степан Астахов, лежавший с краю. Он улыбнулся
недоверчиво. Он стал улыбаться с той поры, когда услышал про войну. Она
его манила, и общее смятение, чужая боль утишали его собственную.
- А вот какую: чужого на войне не бери - раз. Женщин упаси бог трогать,
и ишо молитву такую надо знать.
Казаки заворочались, заговорили все сразу:
- Тут хучь бы свое не уронить, а то чужое.
- А баб как нельзя трогать? Дуриком - это я понимаю - невозможно, а по
доброму слову?
- Рази ж утерпишь?
- То-то и оно!
- А молитва, какая она?
Дед сурово насталил глаза, ответил всем сразу:
- Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь - голову
потеряешь али рану получишь, посля спопашишься, да поздно. Молитву скажу.
Всю турецкую войну пробыл, смерть за плечми, как переметная сума, висела,
и жив остался через эту молитву.
Он пошел в горницу, порылся под божницей и принес клеклый, побуревший
от старости лист бумаги.
- Вот. Вставайте, поспешите. Завтра, небось, до кочетов ить тронетесь?
Дед ладонью разгладил на столе хрустящий лист и отошел. Первым поднялся
Аникушка. На голом, бабьем лице его трепетали неровные тени от огня,
колеблемого ветром, проникавшим в оконную щель. Сидели и списывали все,
кроме Степана. Аникушка, списавший ранее остальных, скомкал вырванный из
тетради листок, привязал его на гайтан, повыше креста. Степан, качая
ногой, трунил над ним:
- Вшам приют устроил. В гайтане им неспособно водиться, так ты им
бумажный курень приспособил. Во!
- Ты, молодец, не веруешь, так молчи! - строго перебил его дед. - Ты
людям не препятствуй и над верой не насмехайся. Совестно так-то и грех!
Степан замолчал, улыбаясь; сглаживая неловкость, Аникушка спросил у
деда:
- Там, в молитве, про рогатину есть и про стрелу. Это к чему?
- Молитва при набеге - это ишо не в наши времена сложенная. Деду моему,
покойнику, от его деда досталась. А там, может, ишо раньше была она. В
старину-то с рогатинами воевать шли да с сагайдаками.
Списывали молитвы на выбор, кому какая приглянется.
МОЛИТВА ОТ РУЖЬЯ
Господи, благослови. Лежит камень бел на горе, что конь. В камень
нейдет вода, так бы и в меня, раба божия, и в товарищей моих, и в коня
моего не шла стрела и пулька. Как молот отпрядывает от ковалда, так и от
меня пулька отпрядывала бы; как жернова вертятся, так не приходила бы ко
мне стрела, вертелась бы. Солнце и месяц светлы бывают, так и я, раб
божий, ими укреплен. За горой замок, замкнут тот замок, ключи в море брошу
под бел-горюч камень Алтор, не видный ни колдуну, ни колдунице, ни
чернецу, ни чернице. Из океан-моря вода не бежит, и желтый песок не
пересчитать, так и меня, раба божия, ничем не взять. Во имя отца, и сына,
и святого духа. Аминь.
МОЛИТВА ОТ БОЯ
Есть море-океан, на том море-океане есть бедный камень Алтор, на том
камне Алторе есть муж каменный тридевять колен. Раба божьего и товарищей
моих каменной одеждой одень от востока до запада, от земли до небес; от
вострой сабли и меча, от копья булатна и рогатины, от дротика каленого и
некаленого, от ножа, топора и пушечного боя; от свинцовых пулек и от
метких оружий; от всех стрел, перенных пером орловым, и лебединым, и
гусиным, и журавлиным, и деркуновым, и вороновым; от турецких боев, от
крымских и австрийских, нагонского супостата, татарского и литовского,
немецкого, и шилинского, и калмыцкого. Святые отцы и небесные силы,
соблюдите меня, раба божьего. Аминь.
МОЛИТВА ПРИ НАБЕГЕ
Пречистая владычица святая богородица и господь наш Иисус Христос.
Благослови, господи, набеги идучи раба божьего и товарищей моих, кои со
мною есть, облаком обволоки, небесным, святым, каменным твоим градом
огради. Святой Дмитрий Солунский, ущити меня, раба божьего, и товарищей
моих на все четыре стороны: лихим людям не стрелять, ни рогаткою колоть и
ни бердышем сечи, ни колоти, ни обухом прибита, ни топором рубити, ни
саблями сечи, ни колоти, ни ножом не колоти и не резати ни старому и ни
малому, и ни смуглому, и ни черному; ни еретику, ни колдуну и ни всякому
чародею. Все теперь предо мною, рабом божьим, посироченным и судимым. На
море на океане на острове Буяне стоит столб железный. На том столбе муж
железный, подпершися посохом железным, и заколевает он железу, булату и
синему олову, свинцу и всякому стрельцу: "Пойди ты, железо, во свою
матерь-землю от раба божья и товарищей моих и коня моего мимо. Стрела
древоколкова в лес, а перо во свою матерь-птицу, а клей в рыбу". Защити
меня, раба божья, золотым щитом от сечи и от пули, от пушечного боя, ядра,
и рогатины, и ножа. Будет тело мое крепче панциря. Аминь.
Увезли казаки под нательными рубахами списанные молитвы. Крепили их к
гайтанам, к материнским благословениям, к узелкам со щепотью родимой
земли, но смерть пятнила и тех, кто возил с собою молитвы.
Трупами истлевали на полях Галиции и Восточной Пруссии, в Карпатах и
Румынии - всюду, где полыхали зарева войны и ложился копытный след
казачьих коней.
Обычно из верховских станиц Донецкого округа - Еланской, Вешенской,
Мигулинской и Казанской - брали казаков в 11-й - 12-й армейские казачьи
полки и в лейб-гвардии Атаманский.
В 1914 году часть призванных на действительную военную службу казаков
Вешенской станицы влили почему-то в 3-й Донской казачий имени Ермака
Тимофеевича полк, состоявший сплошь из казаков Усть-Медведицкого округа. В
числе остальных попал в 3-й полк и Митька Коршунов.
Вместе с некоторыми частями 3-й кавалерийской дивизии полк стоял в
Вильно. В июне сотни выступили из города на лунки [стать на лунки -
поставить лошадей на подножный корм].
Теплился пасмурный летний день. Текучие облака табунились на небе,
застили солнце. Полк шел походным порядком. Ревел оркестр. Господа офицеры
в летних защитных фуражках и легких кителях ехали толпой. Над ними голубел
папиросный дымок.
По сторонам от проселка мужики и нарядные бабы косили траву, смотрели
из-под ладоней на колонны казаков.
Лошади заметно потели. В промежножьях копилась желтоватая пена, и
легкий ветерок, тянувший с юго-востока, не сушил пота, а еще больше
усугублял парную духоту.
На полпути, неподалеку от какой-то деревушки, к пятой сотне приблудился
жеребенок-стригун. Он вылетел из-за околицы, увидел плотную массу лошадей
и, игогокнув, поскакал наперерез. Хвост его, еще не утративший ребяческой
пушистости, относило на сторону, из-под точеных раковинок копыт
вспрядывала серыми пузырями пыль и оседала на притолоченной зеленке. Он
подскакал к головному взводу, дурашливо ткнулся мордой в пах вахмистрову
коню. Конь вскинул задок, но ударить не решился, пожалел, видно.
- Брысь, дурак! - Вахмистр замахнулся плетью.
Казаки засмеялись, обрадованные домашним, милым видом жеребенка. Тут
случилось непредвиденное: жеребенок нахально протиснулся между взводными
рядами, и взвод раскололся, утратил стройную, компактную до этого форму.
Лошади, понукаемые казаками, топтались в нерешительности. Теснимый ими
жеребенок шел боком и норовил укусить ближнего к нему коня.
Подлетел командир сотни.
- Это что тут такое?
В том месте, где затесался несуразный стригун, бочились и всхрапывали
кони, казаки, улыбаясь, хлестали его плетьми, кишмя кишел расстроенный
взвод, а сзади напирали остальные, и рядом с дорогой скакал от хвоста
сотни разъяренный взводный офицер.
- Что такое? - громыхнул командир сотни, направляя коня в середину
гущины.
- Жеребенок вот...
- Влез промеж нас...
- Не выгонишь дьяволенка!..
- Да ты его плетью! Чего жалеешь?
Казаки виновато улыбались, натягивали поводья, удерживая разгоряченных
лошадей.
- Вахмистр! Господин сотник, что это за черт? Приведите свой взвод в
порядок, этого еще недоставало!..
Командир сотни отскакал в сторону. Лошадь его оступилась и сорвалась
задними ногами в придорожную канаву. Он дал ей шпоры и выскочил на ту
стороны канавы, на вал, заросший лебедой и желтопенной ромашкой. Вдали
остановилась группа офицеров. Войсковой старшина, запрокинув голову, тянул
из фляжки, и рука его отечески ласково лежала на нарядной окованной луке.
Вахмистр разбил взвод, сквернословя, выгнал жеребенка за дорогу. Взвод
сомкнулся. Полтораста пар глаз глядели, как вахмистр, привстав на
стременах, рысил за жеребенком, а тот то останавливался, прислоняясь
грязным от присохшей коры помета боком к вахмистерскому трехвершковому
коню, то снова улепетывал, настобурчив хвост, и вахмистр никак не мог
достать его плетью по спине, а все попадал по метелке хвоста. Хвост
опускался, сбитый плетью, и через секунду опять его лихо относило ветром.
Смеялась вся сотня. Смеялись офицеры. Даже на угрюмом лице есаула
появилось кривое подобие улыбки.
В третьем ряду головного взвода ехал Митька Коршунов с Иванковым
Михаилом, казаком с хутора Каргина Вешенской станицы, и усть-хоперцем
Козьмой Крючковым. Мордатый, широкий в плечах Иванков молчал, Крючков, по
прозвищу "Верблюд", чуть рябоватый, сутулый казак, придирался к Митьке.
Крючков был "старый" казак, то есть дослуживавший последний год
действительной, и по неписаным законам полка имел право, как и всякий
"старый" казак, гонять молодых, вымуштровывать, за всякую пустяковину
ввалить пряжек. Было установлено так: провинившемуся казаку призыва 1913
года - тринадцать пряжек, 1914 года - четырнадцать. Вахмистры и офицеры
поощряли такой порядок, считая, что этим внедряется в казака понятие о
почитании старших не только по чину, но и по возрасту.
Крючков, недавно получивший нашивку приказного [приказный - здесь:
звание нижнего чина в казачьих войсках царской армии (помощник урядника,
ефрейтор)], сидел в седле сутулясь, по-птичьи горбатя вислые плечи. Он
щурился на серое грудастое облако, спрашивал у Митьки, подражая голосом
домовитому командиру сотни есаулу Попову:
- Э... скэжи мне, Кэршунов, как звэть нашего кэмэндира сэтни?
Митька, не раз пробовавший пряжек за свою строптивость и непокорный
характер, натянул на лицо почтительное выражение.
- Есаул Попов, господин старый казак!
- Кэк?
- Есаул Попов, господин старый казак!
- Я не прэ это спрэшиваю. Ты мне скэжи, как его кличут прэмэж нэс,
кэзэков?
Иванков опасливо подмигнул Митьке и вывернул в улыбке трегубый рот.
Митька оглянулся и увидел подъезжавшего сзади есаула Попова.
- Ну? Этвечай!
- Есаул Попов звать их, господин старый казак.
- Четырнэдцэть пряжек. Гэвэри, гад!
- Не знаю, господин старый казак!
- А вот приедем на лунки, - заговорил Крючков подлинным голосом, - я
тебе всыплю! Отвечай, когда спрашивают!
- Не знаю.
- Что ж ты, сволочуга, не знаешь, как его дражнют?
Митька слышал позади осторожный воровской шаг есаульского коня, молчал.
- Ну? - Крючков зло щурился.
Позади в рядах сдержанно захохотали. Не поняв, над чем смеются, относя
этот смех на свой счет, Крючков вспыхнул:
- Коршунов, ты гляди! Приедем - полсотни пряжек вварю!
Митька повел плечами, решился:
- Черногуз!
- Ну, то-то и оно.
- Крю-ю-уч-ков! - окликнули сзади.
Господин старый казак дрогнул на седле и вытянулся в жилу.
- Ты чтэ ж это, мерзэвэц, здесь выдумываешь? - заговорил есаул Попов,
равняя свою лошадь с лошадью Крючкова. - Ты чему ж это учишь мэлодого
кэзэка, а?
Крючков моргал прижмуренными глазами. Щеки его заливала гуща бордового
румянца. Сзади похохатывали.
- Я кэго в прошлом гэду учил? Об чью мэрду этот нэготь слэмал?.. -
Есаул поднес к носу Крючкова длинный заостренный ноготь мизинца и
пошевелил усами. - Чтэб я бэльше этого не слэшал! Пэнимэешь, брэтец ты
мой?
- Так точно, ваше благородие, понимаю!
Есаул, помедлив, отъехал, придержал коня, пропуская сотню. Четвертая и
пятая сотни двинулись рысью.
- Сэтня, рысь вэзьми!..
Крючков, поправляя погонный ремень, оглянулся на отставшего есаула и,