Страница:
отставший, припадая к шее лошади, оглядывался, держал левой рукой кепи.
Чубатый вскочил первый и побежал, путаясь ногами в житах, держа
наперевес винтовку. Саженях в Ста взбрыкивала и сучила ногами упавшая
лошадь, около нее без кепи стоял венгерский гусар, потирая ушибленное при
падении колено. Он что-то крикнул еще издали и поднял руки, оглядываясь на
скакавших вдали товарищей.
Все это произошло так быстро, что Григорий опомнился только тогда,
когда Чубатый подвел пленника к сосне.
- Сымай, вояка! - крикнул он, грубо рванув к себе палаш.
Пленник растерянно улыбнулся, засуетился. Он с готовностью стал снимать
ремень, но руки его заметно дрожали, ему никак не удавалось отстегнуть
пряжку. Григорий осторожно помог ему, и гусар - молодой, рослый,
пухлощекий парень, с крохотной бородавкой, прилепившейся на уголке бритой
верхней губы, - благодарно ему улыбаясь, закивал головой. Он словно
обрадовался, что его избавили от оружия, пошарил в карманах, оглядывая
казаков, достал кожаный кисет и залопотал что-то, жестами предлагая
покурить.
- Угощает, - улыбнулся урядник, а сам уж щупал в кармане бумажку.
- Закуривай на чужбяк, - хохотнул Силантьев.
Казаки свернули цигарки, закурили. Черный трубочный табак крепко ударил
в головы.
- Винтовка его где? - с жадностью затягиваясь, спросил урядник.
- Вот она. - Чубатый показал из-за спины простроченный желтый ремень.
- Надо его в сотню. В штабе небось нуждаются в "языке". Кто погонит,
ребяты? - спросил урядник, перхая и обводя казаков посоловелыми глазами.
- Я провожу, - вызвался Чубатый.
- Ну, гони.
Пленный, видимо, понял, заулыбался кривой, жалкой улыбкой; пересиливая
себя, он суетился, вывернул карманы и совал казакам помятый влажный
шоколад.
- Русин их... русин... нихт австриц! - Он коверкал слова, смешно
жестикулировал и все совал казакам пахучий мятый шоколад.
- Оружие есть окромя? - спросил его урядник. - Да ты не лопочи, не
поймем все одно. Ливорверт есть? Бах-бах есть? - Урядник нажал мнимый
спуск.
Пленный яростно замотал головой.
- Не есть! Не есть!
Он охотно дал себя обыскать, пухлые щеки его дрожали.
Из разорванных на колене рейтуз стекала кровь, виднелась на розовом
теле ссадина. Он прикладывал к ней носовой платок, морщился, чмокал
губами, безумолчно говорил... Кепи его осталось возле убитой лошади, он
просил позволения сходить взять одеяло, кепи и записную книжку, в ней ведь
фотография его родных. Урядник тщетно силился его понять и безнадежно
махнул рукой:
- Гони.
Чубатый взял у Кошевого своего коня, сел, поправляя винтовочный ремень,
указал рукой:
- Иди, служивый, тоже вояка, едрена-матрена!
Поощренный его улыбкой, пленный улыбнулся и, шагая рядом с лошадью,
даже с заискивающей фамильярностью хлопнул ладонью по сухой голени
Чубатого. Тот сурово откинул его руку, натянул поводья, пропуская его
вперед.
- Иди, черт! Шутки шутишь?
Пленный виновато заторопился, пошел уже серьезный, часто оглядываясь на
оставшихся казаков. Белесые его вихры задорно торчали на макушке. Таким он
и остался в памяти Григория - накинутая внапашку расшивная гусарская
куртка, белесые, торчмя поднятые вихры и уверенная, бравая походка.
- Мелехов, поди его коня расседлай, - приказал урядник и с сожалением
плюнул на остаток цигарки, уже припекавшей пальцы.
Григорий снял с убитой лошади седло, зачем-то поднял лежавшее
неподалеку кепи. Он понюхал подкладку, ощутил пряный запах дешевого мыла и
пота. Нес седло и бережно держал в левой руке гусарское кепи. Казаки, сидя
на корточках у сосны, копались в сумках, рассматривая невиданной формы
седло.
- Табачок хорош у него, надо бы ишо на цигарку попросить, - пожалел
Силантьев.
- Да, что верно, то верно, хорош табак.
- Будто ажник сладкий, так маслом по глотке и идет... - Урядник
вздохнул при воспоминании и проглотил слюну.
Спустя несколько минут из-за сосны показалась голова лошади. Чубатый
ехал обратно.
- Ну?.. - испуганно вскочил урядник - Упустил?
Помахивая плетью. Чубатый подъехал, спешился, потянулся, разминая
плечи.
- Куда дел австрийца? - допытывался, подступая, урядник.
- Чего лезешь? - огрызнулся Чубатый. - Побег он... Думал убечь...
- Упустил?
- Выехали на просеку, он и ахнул... Срубил я его.
- Брешешь ты! - крикнул Григорий. - Зря убил!
- Ты чего шумишь? Тебе какое дело? - Чубатый поднял на Григория ледяные
глаза.
- Ка-а-ак? - Григорий медленно привстал, шарил вокруг себя
подпрыгивающими руками.
- Не лезь, куда не надо! Понял, а? Не лезь! - строго повторил Чубатый.
Рванув за ремень винтовку, Григорий стремительно вскинул ее к плечу.
Палец его прыгал, не попадая на спуск, странно косилось побуревшее
лицо.
- Но-нно! - угрожающе вскрикнул урядник, подбегая к Григорию.
Толчок опередил выстрел, и пуля, сбивая хвою с сосен, запела
тягуче-тонко.
- Что ж это! - ахнул Кошевой.
Силантьев как сидел с открытым ртом, так и остался.
Урядник, пихая Григория в грудь, вырвал у него винтовку, лишь Чубатый
не изменил положения: он все так же стоял, отставив ногу, держался левой
рукой за поясок.
- Стреляй ишо.
- Убью!.. - рванулся к нему Григорий.
- Да вы что?.. Как это? Под суд, под расстрел хочете? Клади оружие!.. -
заорал урядник и, отпихнув Григория, стал между ними, распятьем расклячив
руки.
- Брешешь, не убьешь!.. - сдержанно смеялся Чубатый, подрыгивая
отставленной ногой.
На обратном пути, уже в сумерках, Григорий первый заметил на просеке
труп зарубленного. Подскакал, опережая остальных, удерживая всхрапывающего
коня, всмотрелся: на курчавом мху, далеко откинув вывернутую руку, плашмя,
зарывшись лицом в мох, лежал зарубленный. На траве тускло, осенним листом
желтела ладонь. Ужасающий удар, нанесенный, по всей вероятности, сзади,
расклинил пленного надвое, от плеча наискось до пояса.
- Полохнул он его... - глухо проговорил урядник, проезжая, испуганно
косясь на белесые вихры убитого, никло торчавшие на покривленной голове.
Казаки ехали молча до места стоянки сотни. Сгущались сумерки. Черную
перистую тучу гнал с запада ветерок. Откуда-то с болота подползал пресный
запах мочажинника, ржавой сырости, гнилья; гукала выпь. Дремная тишина
прерывалась звяком конской сбруи, случайным стуком шашки о стремя, хрустом
хвои под копытами лошадей. Над просекой меркли на стволах сосен
темно-рудые следы ушедшего солнца. Чубатый часто курил. Тлеющий огонек
освещал его толстые, с выпуклыми черными ногтями пальцы, крепко сжимавшие
цигарку.
Туча наплывала над лесом, подчеркивая, сгущая кинутые на землю линялые,
непередаваемо-грустные краски вечера.
Операция по захвату города началась рано утром. Пехотные части, имея на
флангах и в резерве кавалерию, должны были повести наступление от леса с
рассветом. Где-то произошла путаница: два полка пехоты не пришли вовремя;
211-й стрелковый полк получил распоряжение переброситься на левый фланг;
во время обходного движения, предпринятого другим полком, его обстреляла
своя же батарея; творилось несуразное, губительная путаница коверкала
планы, и наступление грозило окончиться если не разгромом наступающих, то,
во всяком случае, неудачей. Пока перетасовывалась пехота и выручали
артиллеристы упряжки и орудия, по чьему-то распоряжению направленные ночью
в болото, 11-я дивизия пошла в наступление. Лесистая и болотистая
местность не позволяла атаковать противника широким фронтом, на некоторых
участках эскадронам нашей кавалерии приходилось идти в атаку повзводно.
Четвертая и пятая сотни 12-го полка были отведены в резерв, остальные уже
втянулись в волну наступления, и до оставшихся донесло через четверть часа
гул и трясучий рвущийся вой:
- "Ррр-а-а-а-а - р-а-а-а-а - ррр-а-а-а!.."
- Тронулись наши!
- Пошли.
- Пулемет-то частит.
- Наших, должно, выкашивает...
- Замолчали, а?
- Добираются, значит.
- Зараз и мы любовнику потянем, - отрывочно переговаривались казаки.
Сотни стояли на лесной поляне. Крутые сосны жали глаз. Мимо, чуть не на
рысях, прошла рота солдат. Молодецки затянутый фельдфебель приотстал;
пропуская последние ряды, крикнул хрипато:
- Не мни ряды!
Рота протопотала, звякая манерками, и скрылась за ольховой зарослью.
Совсем издалека, из-за лесистого увала, удаляясь, опять приплыл
ослабевший перекатистый крик: "Ра-аа - а-урр-ррра-а-а!.. Аа-а!.." - и
сразу, как обрезанный, крик смолк. Густая, нудная нависла тишина.
- Вот когда добрались!
- Ломают один одного... Секутся!
Все напряженно вслушивались, но тишина стояла непроницаемая. На правом
фланге громила наступающих австрийская артиллерия и частой строчкой
прошивали слух пулеметы.
Мелехов Григорий оглядывал взвод. Казаки нервничали, кони беспокоились,
будто овод жалил. Чубатый, повесив на луку фуражку, вытирал сизую потную
лысину, рядом с Григорием жадно напивался махорочным дымом Мишка Кошевой.
Все предметы вокруг были отчетливо и преувеличенно реальны, - так бывает,
когда не спишь всю ночь.
Сотни простояли в резерве часа три. Стрельба утихала и нарастала с
новой силой. Над ними прострекотал и дал несколько кругов чей-то аэроплан.
Он кружился на недоступной высоте и полетел на восток, забирая все выше;
под ним в голубом плесе вспыхнули молочные дымки шрапнельных разрывов:
били из зенитки.
Резерв ввели в дело к полудню. Уже искурен был весь запас махорки и
люди изныли в ожидании, когда прискакал ординарец-гусар. Сейчас же
командир четвертой сотни вывел сотню на просеку и повел куда-то в сторону.
(Григорию казалось, что едут они назад.) Минут двадцать ехали по чаще,
смяв построение. К ним все ближе подползали звуки боя; где-то неподалеку,
сзади, беглым огнем садила батарея; над ними с клекотом и скрежетом,
одолевая сопротивление воздуха, проносились снаряды. Сотня, расчлененная
блужданием по лесу, в беспорядке высыпала на чистое. В полуверсте от них
на опушке венгерские гусары рубили прислугу русской батареи.
- Сотня, стройся!
Не успели разомкнуть строй:
- Сотня, шашки вон, в атаку марш-э-марш!
Голубой ливень клинков. Сотня, увеличивая рысь, перешла в намет.
Возле запряжки крайнего орудия суетилось человек шесть венгерских
гусар. Один из них тянул под уздцы взноровившихся лошадей; второй бил их
палашом, остальные, спешенные, пытались стронуть орудие, помогали,
вцепившись в спины колес. В стороне на куцехвостой шоколадной масти
кобылице гарцевал офицер. Он отдавал приказание. Венгерцы увидели казаков
и, бросив оружие, поскакали.
"Вот так, вот так, вот так!" - мысленно отсчитывал Григорий конские
броски. Нога его на секунду потеряла стремя, и он, чувствуя свое
неустойчивое положение в седле, ловил стремя с внутренним страхом;
свесившись, поймал, вдел носок и, подняв глаза, увидел орудийную запряжку
шестерней, на передней - обнявшего руками конскую шею зарубленного
ездового, в заплавленной кровью и мозгами рубахе. Копыта коня опустились
на хрустнувшее под ними тело убитого номерного. Возле опрокинутого
зарядного ящика лежало еще двое, третий навзничь распластался на лафете.
Опередив Григория, скакал Силантьев. Его почти в упор застрелил венгерский
офицер на куцехвостой кобылице. Подпрыгнув на седле, Силантьев падал,
ловил, обнимал руками голубую даль... Григорий дернул поводья, норовя
зайти с подручной стороны, чтобы удобней было рубить; офицер, заметив его
маневр, выстрелил из-под руки. Он расстрелял в Григория револьверную
обойму и выхватил палаш. Три сокрушительных удара он, как видно искусный
фехтовальщик, отразил играючи. Григорий, кривя рот, настиг его в четвертый
раз, привстал на стременах (лошади их скакали почти рядом, и Григорий
видел пепельно-серую, тугую, бритую щеку венгерца и номерную нашивку на
воротнике мундира), он обманул бдительность венгерца ложным взмахом и,
изменив направление удара, пырнул концом шашки, второй удар нанес в шею,
где кончается позвоночный столб. Венгерец, роняя руку с палашом и поводья,
выпрямился, выгнул грудь, как от укуса, слег на луку седла. Чувствуя
чудовищное облегчение, Григорий рубанул его по голове. Он видел, как шашка
по стоки въелась в кость выше уха.
Страшный удар в голову сзади вырвал у Григория сознание. Он ощутил во
рту горячий рассол крови и понял, что падает, - откуда-то сбоку, кружась,
стремительно неслась на него одетая жнивьем земля.
Жесткий толчок при падении на секунду вернул его к действительности. Он
открыл глаза; омывая, их залила кровь. Топот возле уха и тяжкий дух
лошади: "хап, хап, хап!" В последний раз открыл Григорий глаза, увидел
раздутые розовые ноздри лошади, чей-то пронизавший стремя сапог. "Все", -
змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и черная пустота.
В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись из
лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк. Он
подал рапорт и через три недели выхлопотал себе назначение в один из
полков, находившихся в действующей армии. Оформив назначение, он перед
отъездом из Петрограда известил отца о принятом решении коротким письмом:
"Папа, я хлопотал о переводе меня из Атаманского полка в армию. Сегодня
я получил назначение и уезжаю в распоряжение командира 2-го корпуса. Вас,
по всей вероятности, удивит принятое мною решение, но я объясняю его
следующим образом: меня тяготила та обстановка, в которой приходилось
вращаться. Парады, встречи, караулы - вся эта дворцовая служба набила мне
оскомину. Приелось все это до тошноты, хочется живого дела и... если
хотите - подвига. Надо полагать, что во мне сказывается славная кровь
Листницких, тех, которые, начиная с Отечественной войны, вплетали лавры в
венок русского оружия. Еду на фронт. Прошу вашего благословения. На той
неделе я видел императора перед отъездом в Ставку. Я обожествляю этого
человека. Я стоял во внутреннем карауле во дворце. Он шел с Родзянко и,
проходя мимо меня, улыбнулся, указывая на меня глазами, сказал
по-английски: "Вот моя славная гвардия. Ею в свое время я побью карту
Вильгельма". Я обожаю его, как институтка. Мне не стыдно признаться вам в
этом, даже несмотря на то, что мне перевалило за 28. Меня глубоко волнуют
те дворцовые сплетни, которые паутиной кутают светлое имя монарха. Я им не
верю и не могу верить. На днях я едва не застрелил есаула Громова за то,
что он в моем присутствии осмелился непочтительно отозваться об ее
императорском величестве. Это гнусно, и я ему сказал, что только люди, в
жилах которых течет холопская кровь, могут унизиться до грязной сплетни.
Этот инцидент произошел в присутствии нескольких офицеров. Меня охватил
пароксизм бешенства, я вытащил револьвер и хотел истратить одну пулю на
хама, но меня обезоружили товарищи. С каждым днем мне все тяжелее было
пребывать в этой клоаке. В гвардейских полках - в офицерстве, в частности,
- нет того подлинного патриотизма, страшно сказать - нет даже любви к
династии. Это не дворянство, а сброд. Этим, в сущности, и объясняется мой
разрыв с полком. Я не могу общаться с людьми, которых не уважаю. Ну,
кажется, все. Простите за некоторую несвязность, спешу, надо увязать
чемодан и ехать к коменданту. Будьте здоровы, папа. Из армии пришлю
подробное письмо.
Ваш Евгений".
Поезд на Варшаву отходил в восемь часов вечера. Листницкий на извозчике
доехал до вокзала. Позади в сизовато-голубом мерцании огней лег Петроград.
На вокзале тесно и шумно. Преобладают военные. Носильщик уложил чемодан
Листницкого и, получив мелочь, пожелал их благородию счастливого пути.
Листницкий снял портупею и шинель, развязал ремни, постелил на скамье
цветастое шелковое кавказское одеяло. Внизу, у окна, разложив на столике
домашнюю снедь, закусывал худой, с лицом аскета, священник. Отряхивая с
волокнистой бороды хлебные крошки, он угощал сидевшую против него смуглую
москлявенькую девушку в форме гимназистки.
- Отпробуйте-ко. А?
- Благодарю вас.
- Полноте стесняться, вам, при вашей комплекции, надо больше кушать.
- Спасибо.
- Ну вот ватрушечки испробуйте. Может быть, вы, господин офицер,
отведаете?
Листницкий свесил голову.
- Вы мне?
- Да, да. - Священник буравил его угрюмыми глазами и улыбался одними
тонкими глазами под невеселой порослью волокнистых, в проталинках усов.
- Спасибо. Не хочу.
- Напрасно. Входящее в уста не оскверняет. Вы не в армию?
- Да.
- Помогай вам бог.
Листницкий сквозь пленку дремы ощущал будто издалека добиравшийся до
слуха густой голос священника, и мнилось уже, что это не священник говорит
жалующимся басом, а есаул Громов.
- ...Семья, знаете ли, бедный приход. Вот и еду в полковые духовники.
Русский народ не может без веры. И год от году, знаете ли, вера крепнет.
Есть, конечно, такие, что отходят, но это из интеллигенции, а мужик за
бога крепко держится. Да... Вот так-то... - вздохнул бас, и опять поток
слов, уже не проникающих в сознание.
Листницкий засыпал. Последнее, что ощутил наяву, - запас свежей краски
дощатого в мелкую полоску потолка и окрик за окном:
- Багажная принимала, а мне дела нет!
"Что багажная принимала?" - ворохнулось сознание, и ниточка незаметно
оборвалась. Освежающий после двух бессонных ночей, навалился сон.
Проснулся Листницкий, когда поезд оторвал уже от Петрограда верст сорок
пространства. Ритмично татакали колеса, вагон качался, волнуемый рывками
паровоза, где-то в соседнем купе вполголоса пели, лиловые косые тени
бросал фонарь.
Полк, в который получил назначение сотник Листницкий, понес крупный
урон в последних боях, был выведен из сферы боев и спешно ремонтировался
конским составом, пополнялся людьми.
Штаб полка находился в большой торговой деревне Березняги. Листницкий
вышел из вагона на каком-то безымянном полустанке. Там же выгрузился
походный лазарет. Справившись у доктора, куда направляется лазарет,
Листницкий узнал, что он перебрасывается с Юго-Западного фронта на этот
участок и сейчас же тронется по маршруту Березняги - Ивановка -
Крышовинское. Большой багровый доктор очень нелюбезно отзывался о своем
непосредственном начальстве, громил штабных из дивизии и, лохматя бороду,
поблескивая из-под золотого пенсне злыми глазами, изливал свою желчную
горечь перед случайным собеседником.
- Вы меня можете подвезти до Березнягов? - перебил его на полуслове
Листницкий.
- Садитесь, сотник, на двуколку. Поезжайте, - согласился доктор и,
фамильярно покручивая пуговицу на шинели сотника, ища сочувствия, грохотал
сдержанным басом: - Ведь вы подумайте, сотник: протряслись двести верст в
скотских вагонах для того, чтобы слоняться тут без дела, в то время как на
том участке, откуда мой лазарет перебросили, два дня шли кровопролитнейшие
бои, осталась масса раненых, которым срочно нужна была наша помощь. -
Доктор со злым сладострастием повторил: "кровопролитнейшие бои", налегая
на "р", прирыкивая.
- Чем объяснить эту несуразицу? - из вежливости поинтересовался сотник.
- Чем? - Доктор иронически вспялил поверх пенсне брови, рыкнул: -
Безалаберщиной, бестолковщиной, глупостью начальствующего состава, вот
чем! Сидят там мерзавцы и путают. Нет распорядительности, просто нет
здравого ума. Помните Вересаева "Записки врача"? Вот-с! Повторяем в
квадрате-с.
Листницкий откозырял, направился к транспорту, вслед ему каркал
сердитый доктор:
- Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапками
закидаем, так что уж там... - и пошел по путям, перешагивая лужицы,
задернутые нефтяными радужными блестками, сокрушенно мотая головой.
Смеркалось, когда лазарет подъехал к Березнягам. Желтую щетину жнивья
перебирал ветер. На западе корячились, громоздясь, тучи. Вверху фиолетово
чернели, чуть ниже утрачивали чудовищную свою окраску и, меняя тона, лили
на тусклую ряднину неба нежно-сиреневые дымчатые отсветы; в средине вся
эта бесформенная громада, набитая как крыги в ледоход на заторе,
рассачивалась, и в пролом неослабно струился апельсинного цвета поток
закатных лучей. Он расходился брызжущим веером, преломляясь и пылясь,
вонзался отвесно, а ниже пролома неописуемо сплетался в вакханальный
спектр красок.
У придорожной канавы лежала пристреленная рыжая лошадь. Задняя нога ее,
дико задранная кверху, блестела полустертой подковой. Листницкий,
подпрыгивая на двуколке, разглядывал лошадиный труп. Ехавший с ним санитар
пояснил, сплевывая на вздувшийся живот лошади:
- Зерна обожралась... объелась, - поправил он, взглянув на сотника;
хотел еще раз сплюнуть, но слюну проглотил из вежливости, вытер губы
рукавом гимнастерки. - Издохла - а убрать не надо... У германцев, у тех не
по-нашему.
- А ты почем знаешь? - беспричинно злобно спросил Листницкий и в этот
момент так же беспричинно и остро возненавидел равнодушное, с оттенком
превосходства и презрения, лицо санитара. Оно было серовато, скучно, как
сентябрьское поле в жнивье; ничем не отличалось от тысячи других
мужицко-солдатских лиц, тех, которые встречал и догонял сотник на пути от
Петрограда к фронту. Все они казались какими-то вылинявшими, тупое застыло
в серых, голубых, зеленоватых и иных глазах, и крепко напоминали хожалые,
давнишнего чекана медные монеты.
- Я в Германии три года до войны прожил, - не спеша ответил санитар. В
оттенке его голоса прозвучало то же превосходство и презрение, которое
уловил сотник во взгляде. - Я в Кенисберге на сигарной фабрике работал, -
скучающе ронял санитар, погоняя маштака узлом ременной вожжи.
- Помолчи-ка! - строго сказал Листницкий и повернулся, оглядывая голову
лошади с упавшей на глаза челкой и обнаженным, обветревшим на солнце
навесом зубов.
Нога ее, задранная кверху, была согнута в коленном сгибе, копыто чуть
растрескалось от ухналей, но раковина плотно светлела сизым глянцем, и
сотник по ноге, по тонкой точеной бабке определил, что лошадь была молодая
и хорошей породы.
Двуколка, подпрыгивая по кочковатому проселку, отъезжала дальше. Меркли
краски на западной концевине неба, рассасывал ветер тучи. Нога мертвой
лошади чернела сзади безголовой часовней. Листницкий все смотрел на нее, и
вдруг на лошадь круговиной упал снопик лучей, и нога с плотно прилегшей
рыжей шерстью неотразимо зацвела, как некая чудесная безлистая ветвь,
окрашенная апельсинным цветом.
Уже на въезде в Березняги лазарет встретился с транспортом раненых.
Пожилой бритый белорус - хозяин первой подводы - шел около лошади,
намотав на руку веревочные вожжи. На повозке, облокотившись, лежал казак
без фуражки, с забинтованной головой. Он, устало закрыв глаза, жевал хлеб
и выплевывал черную пережеванную кашицу. С ним рядом лежал плашмя солдат.
На ягодицах у него топорщились безобразно изорванные, покоробленные от
спекшейся крови штаны. Солдат, не поднимая головы, дико ругался.
Листницкий ужаснулся, вслушиваясь в интонацию голоса: так истово молятся
крепко верующие. На второй повозке внакат лежало человек шесть солдат.
Один из них, лихорадочно веселый, рассказывал, щуря воспаленные,
горячечные глаза:
- ...будто приезжал посол от ихого инператора и делал предлог заключать
мир. Главное - верный человек; в надеже я - он не сбрешет.
- Навряд, - сомневался второй, качая круглой головой со следами
давнишней золотухи.
- Подожди, Филипп, могет быть, что и правда, приезжал, - мягким
волжским говорком отзывался третий, сидевший к встречным спиной.
На пятой подводе краснели околыши казачьих фуражек. Трое казаков удобно
разместились на широком возу, молча глядели на Листницкого, и на их
запыленных суровых лицах не было и тени той почтительности, которую видишь
в строю.
- Здорово, станичники! - приветствовал их сотник.
- Здравия желаем, - вяло ответил ближайший к подводчику, красивый
серебряноусый и бровястый казак.
- Какого полка? - спросил Листницкий, пытаясь разглядеть номер на синем
погоне казака.
- Двенадцатого.
- Где сейчас ваш полк?
- Не могем знать.
- Ну, где вас ранило?
- Под деревней тут... недалеко.
Казаки о чем-то пошептались, и один из них, придерживая здоровой рукой
раненую, завязанную холстинным лоскутом, соскочил с повозки.
- Ваше благородие, погодите чудок. - Он бережно нес простреленную,
тронутую воспалением руку, шел по дороге, улыбаясь Листницкому и увалисто
переставляя босые ноги.
- Вы не Вешенской станицы? Не Листницкий?
- Да-да.
- То-то мы угадали. Ваше благородие, не будет ли закурить? Угостите,
Христа ради, помираем без табаку!
Он держался за крашеный бок двуколки, шел рядом, Листницкий достал
портсигар.
- Вы б нам уважили с десяточек. Нас ить трое, - просительно улыбнулся
казак.
Листницкий высыпал ему на коричневую объемистую ладонь весь запас
папирос, спросил:
- Много в полку раненых?
- Десятка два.
- Потери большие?
- Много побито. Зажгите, ваш благородие, огоньку. Благодарствуйте. -
Казак, прикуривая, отстал, крикнул вдогон: - С Татарского хутора, что
возля вашего имения, троих ноне убило. Попятнили казаков.
Он махнул рукой и пошел догонять свою подводу. Ветер ворошил на нем
неподпоясанную защитную гимнастерку.
Командир полка, в который получил назначение сотник Листницкий, стоял в
Березнягах на квартире у священника. Сотник распрощался на площади с
врачом, гостеприимно предоставившим ему место на санитарной двуколке, и
пошел, на ходу отряхивая мундир от пыли, расспрашивая встречных о
местопребывании штаба полка. Навстречу ему пламенно-рыжий бородач
фельдфебель вел солдата в караул. Он козырнул сотнику, не теряя ноги,
ответил на вопрос и указал дом. В помещении штаба было затишно, как и во
Чубатый вскочил первый и побежал, путаясь ногами в житах, держа
наперевес винтовку. Саженях в Ста взбрыкивала и сучила ногами упавшая
лошадь, около нее без кепи стоял венгерский гусар, потирая ушибленное при
падении колено. Он что-то крикнул еще издали и поднял руки, оглядываясь на
скакавших вдали товарищей.
Все это произошло так быстро, что Григорий опомнился только тогда,
когда Чубатый подвел пленника к сосне.
- Сымай, вояка! - крикнул он, грубо рванув к себе палаш.
Пленник растерянно улыбнулся, засуетился. Он с готовностью стал снимать
ремень, но руки его заметно дрожали, ему никак не удавалось отстегнуть
пряжку. Григорий осторожно помог ему, и гусар - молодой, рослый,
пухлощекий парень, с крохотной бородавкой, прилепившейся на уголке бритой
верхней губы, - благодарно ему улыбаясь, закивал головой. Он словно
обрадовался, что его избавили от оружия, пошарил в карманах, оглядывая
казаков, достал кожаный кисет и залопотал что-то, жестами предлагая
покурить.
- Угощает, - улыбнулся урядник, а сам уж щупал в кармане бумажку.
- Закуривай на чужбяк, - хохотнул Силантьев.
Казаки свернули цигарки, закурили. Черный трубочный табак крепко ударил
в головы.
- Винтовка его где? - с жадностью затягиваясь, спросил урядник.
- Вот она. - Чубатый показал из-за спины простроченный желтый ремень.
- Надо его в сотню. В штабе небось нуждаются в "языке". Кто погонит,
ребяты? - спросил урядник, перхая и обводя казаков посоловелыми глазами.
- Я провожу, - вызвался Чубатый.
- Ну, гони.
Пленный, видимо, понял, заулыбался кривой, жалкой улыбкой; пересиливая
себя, он суетился, вывернул карманы и совал казакам помятый влажный
шоколад.
- Русин их... русин... нихт австриц! - Он коверкал слова, смешно
жестикулировал и все совал казакам пахучий мятый шоколад.
- Оружие есть окромя? - спросил его урядник. - Да ты не лопочи, не
поймем все одно. Ливорверт есть? Бах-бах есть? - Урядник нажал мнимый
спуск.
Пленный яростно замотал головой.
- Не есть! Не есть!
Он охотно дал себя обыскать, пухлые щеки его дрожали.
Из разорванных на колене рейтуз стекала кровь, виднелась на розовом
теле ссадина. Он прикладывал к ней носовой платок, морщился, чмокал
губами, безумолчно говорил... Кепи его осталось возле убитой лошади, он
просил позволения сходить взять одеяло, кепи и записную книжку, в ней ведь
фотография его родных. Урядник тщетно силился его понять и безнадежно
махнул рукой:
- Гони.
Чубатый взял у Кошевого своего коня, сел, поправляя винтовочный ремень,
указал рукой:
- Иди, служивый, тоже вояка, едрена-матрена!
Поощренный его улыбкой, пленный улыбнулся и, шагая рядом с лошадью,
даже с заискивающей фамильярностью хлопнул ладонью по сухой голени
Чубатого. Тот сурово откинул его руку, натянул поводья, пропуская его
вперед.
- Иди, черт! Шутки шутишь?
Пленный виновато заторопился, пошел уже серьезный, часто оглядываясь на
оставшихся казаков. Белесые его вихры задорно торчали на макушке. Таким он
и остался в памяти Григория - накинутая внапашку расшивная гусарская
куртка, белесые, торчмя поднятые вихры и уверенная, бравая походка.
- Мелехов, поди его коня расседлай, - приказал урядник и с сожалением
плюнул на остаток цигарки, уже припекавшей пальцы.
Григорий снял с убитой лошади седло, зачем-то поднял лежавшее
неподалеку кепи. Он понюхал подкладку, ощутил пряный запах дешевого мыла и
пота. Нес седло и бережно держал в левой руке гусарское кепи. Казаки, сидя
на корточках у сосны, копались в сумках, рассматривая невиданной формы
седло.
- Табачок хорош у него, надо бы ишо на цигарку попросить, - пожалел
Силантьев.
- Да, что верно, то верно, хорош табак.
- Будто ажник сладкий, так маслом по глотке и идет... - Урядник
вздохнул при воспоминании и проглотил слюну.
Спустя несколько минут из-за сосны показалась голова лошади. Чубатый
ехал обратно.
- Ну?.. - испуганно вскочил урядник - Упустил?
Помахивая плетью. Чубатый подъехал, спешился, потянулся, разминая
плечи.
- Куда дел австрийца? - допытывался, подступая, урядник.
- Чего лезешь? - огрызнулся Чубатый. - Побег он... Думал убечь...
- Упустил?
- Выехали на просеку, он и ахнул... Срубил я его.
- Брешешь ты! - крикнул Григорий. - Зря убил!
- Ты чего шумишь? Тебе какое дело? - Чубатый поднял на Григория ледяные
глаза.
- Ка-а-ак? - Григорий медленно привстал, шарил вокруг себя
подпрыгивающими руками.
- Не лезь, куда не надо! Понял, а? Не лезь! - строго повторил Чубатый.
Рванув за ремень винтовку, Григорий стремительно вскинул ее к плечу.
Палец его прыгал, не попадая на спуск, странно косилось побуревшее
лицо.
- Но-нно! - угрожающе вскрикнул урядник, подбегая к Григорию.
Толчок опередил выстрел, и пуля, сбивая хвою с сосен, запела
тягуче-тонко.
- Что ж это! - ахнул Кошевой.
Силантьев как сидел с открытым ртом, так и остался.
Урядник, пихая Григория в грудь, вырвал у него винтовку, лишь Чубатый
не изменил положения: он все так же стоял, отставив ногу, держался левой
рукой за поясок.
- Стреляй ишо.
- Убью!.. - рванулся к нему Григорий.
- Да вы что?.. Как это? Под суд, под расстрел хочете? Клади оружие!.. -
заорал урядник и, отпихнув Григория, стал между ними, распятьем расклячив
руки.
- Брешешь, не убьешь!.. - сдержанно смеялся Чубатый, подрыгивая
отставленной ногой.
На обратном пути, уже в сумерках, Григорий первый заметил на просеке
труп зарубленного. Подскакал, опережая остальных, удерживая всхрапывающего
коня, всмотрелся: на курчавом мху, далеко откинув вывернутую руку, плашмя,
зарывшись лицом в мох, лежал зарубленный. На траве тускло, осенним листом
желтела ладонь. Ужасающий удар, нанесенный, по всей вероятности, сзади,
расклинил пленного надвое, от плеча наискось до пояса.
- Полохнул он его... - глухо проговорил урядник, проезжая, испуганно
косясь на белесые вихры убитого, никло торчавшие на покривленной голове.
Казаки ехали молча до места стоянки сотни. Сгущались сумерки. Черную
перистую тучу гнал с запада ветерок. Откуда-то с болота подползал пресный
запах мочажинника, ржавой сырости, гнилья; гукала выпь. Дремная тишина
прерывалась звяком конской сбруи, случайным стуком шашки о стремя, хрустом
хвои под копытами лошадей. Над просекой меркли на стволах сосен
темно-рудые следы ушедшего солнца. Чубатый часто курил. Тлеющий огонек
освещал его толстые, с выпуклыми черными ногтями пальцы, крепко сжимавшие
цигарку.
Туча наплывала над лесом, подчеркивая, сгущая кинутые на землю линялые,
непередаваемо-грустные краски вечера.
Операция по захвату города началась рано утром. Пехотные части, имея на
флангах и в резерве кавалерию, должны были повести наступление от леса с
рассветом. Где-то произошла путаница: два полка пехоты не пришли вовремя;
211-й стрелковый полк получил распоряжение переброситься на левый фланг;
во время обходного движения, предпринятого другим полком, его обстреляла
своя же батарея; творилось несуразное, губительная путаница коверкала
планы, и наступление грозило окончиться если не разгромом наступающих, то,
во всяком случае, неудачей. Пока перетасовывалась пехота и выручали
артиллеристы упряжки и орудия, по чьему-то распоряжению направленные ночью
в болото, 11-я дивизия пошла в наступление. Лесистая и болотистая
местность не позволяла атаковать противника широким фронтом, на некоторых
участках эскадронам нашей кавалерии приходилось идти в атаку повзводно.
Четвертая и пятая сотни 12-го полка были отведены в резерв, остальные уже
втянулись в волну наступления, и до оставшихся донесло через четверть часа
гул и трясучий рвущийся вой:
- "Ррр-а-а-а-а - р-а-а-а-а - ррр-а-а-а!.."
- Тронулись наши!
- Пошли.
- Пулемет-то частит.
- Наших, должно, выкашивает...
- Замолчали, а?
- Добираются, значит.
- Зараз и мы любовнику потянем, - отрывочно переговаривались казаки.
Сотни стояли на лесной поляне. Крутые сосны жали глаз. Мимо, чуть не на
рысях, прошла рота солдат. Молодецки затянутый фельдфебель приотстал;
пропуская последние ряды, крикнул хрипато:
- Не мни ряды!
Рота протопотала, звякая манерками, и скрылась за ольховой зарослью.
Совсем издалека, из-за лесистого увала, удаляясь, опять приплыл
ослабевший перекатистый крик: "Ра-аа - а-урр-ррра-а-а!.. Аа-а!.." - и
сразу, как обрезанный, крик смолк. Густая, нудная нависла тишина.
- Вот когда добрались!
- Ломают один одного... Секутся!
Все напряженно вслушивались, но тишина стояла непроницаемая. На правом
фланге громила наступающих австрийская артиллерия и частой строчкой
прошивали слух пулеметы.
Мелехов Григорий оглядывал взвод. Казаки нервничали, кони беспокоились,
будто овод жалил. Чубатый, повесив на луку фуражку, вытирал сизую потную
лысину, рядом с Григорием жадно напивался махорочным дымом Мишка Кошевой.
Все предметы вокруг были отчетливо и преувеличенно реальны, - так бывает,
когда не спишь всю ночь.
Сотни простояли в резерве часа три. Стрельба утихала и нарастала с
новой силой. Над ними прострекотал и дал несколько кругов чей-то аэроплан.
Он кружился на недоступной высоте и полетел на восток, забирая все выше;
под ним в голубом плесе вспыхнули молочные дымки шрапнельных разрывов:
били из зенитки.
Резерв ввели в дело к полудню. Уже искурен был весь запас махорки и
люди изныли в ожидании, когда прискакал ординарец-гусар. Сейчас же
командир четвертой сотни вывел сотню на просеку и повел куда-то в сторону.
(Григорию казалось, что едут они назад.) Минут двадцать ехали по чаще,
смяв построение. К ним все ближе подползали звуки боя; где-то неподалеку,
сзади, беглым огнем садила батарея; над ними с клекотом и скрежетом,
одолевая сопротивление воздуха, проносились снаряды. Сотня, расчлененная
блужданием по лесу, в беспорядке высыпала на чистое. В полуверсте от них
на опушке венгерские гусары рубили прислугу русской батареи.
- Сотня, стройся!
Не успели разомкнуть строй:
- Сотня, шашки вон, в атаку марш-э-марш!
Голубой ливень клинков. Сотня, увеличивая рысь, перешла в намет.
Возле запряжки крайнего орудия суетилось человек шесть венгерских
гусар. Один из них тянул под уздцы взноровившихся лошадей; второй бил их
палашом, остальные, спешенные, пытались стронуть орудие, помогали,
вцепившись в спины колес. В стороне на куцехвостой шоколадной масти
кобылице гарцевал офицер. Он отдавал приказание. Венгерцы увидели казаков
и, бросив оружие, поскакали.
"Вот так, вот так, вот так!" - мысленно отсчитывал Григорий конские
броски. Нога его на секунду потеряла стремя, и он, чувствуя свое
неустойчивое положение в седле, ловил стремя с внутренним страхом;
свесившись, поймал, вдел носок и, подняв глаза, увидел орудийную запряжку
шестерней, на передней - обнявшего руками конскую шею зарубленного
ездового, в заплавленной кровью и мозгами рубахе. Копыта коня опустились
на хрустнувшее под ними тело убитого номерного. Возле опрокинутого
зарядного ящика лежало еще двое, третий навзничь распластался на лафете.
Опередив Григория, скакал Силантьев. Его почти в упор застрелил венгерский
офицер на куцехвостой кобылице. Подпрыгнув на седле, Силантьев падал,
ловил, обнимал руками голубую даль... Григорий дернул поводья, норовя
зайти с подручной стороны, чтобы удобней было рубить; офицер, заметив его
маневр, выстрелил из-под руки. Он расстрелял в Григория револьверную
обойму и выхватил палаш. Три сокрушительных удара он, как видно искусный
фехтовальщик, отразил играючи. Григорий, кривя рот, настиг его в четвертый
раз, привстал на стременах (лошади их скакали почти рядом, и Григорий
видел пепельно-серую, тугую, бритую щеку венгерца и номерную нашивку на
воротнике мундира), он обманул бдительность венгерца ложным взмахом и,
изменив направление удара, пырнул концом шашки, второй удар нанес в шею,
где кончается позвоночный столб. Венгерец, роняя руку с палашом и поводья,
выпрямился, выгнул грудь, как от укуса, слег на луку седла. Чувствуя
чудовищное облегчение, Григорий рубанул его по голове. Он видел, как шашка
по стоки въелась в кость выше уха.
Страшный удар в голову сзади вырвал у Григория сознание. Он ощутил во
рту горячий рассол крови и понял, что падает, - откуда-то сбоку, кружась,
стремительно неслась на него одетая жнивьем земля.
Жесткий толчок при падении на секунду вернул его к действительности. Он
открыл глаза; омывая, их залила кровь. Топот возле уха и тяжкий дух
лошади: "хап, хап, хап!" В последний раз открыл Григорий глаза, увидел
раздутые розовые ноздри лошади, чей-то пронизавший стремя сапог. "Все", -
змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и черная пустота.
В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись из
лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк. Он
подал рапорт и через три недели выхлопотал себе назначение в один из
полков, находившихся в действующей армии. Оформив назначение, он перед
отъездом из Петрограда известил отца о принятом решении коротким письмом:
"Папа, я хлопотал о переводе меня из Атаманского полка в армию. Сегодня
я получил назначение и уезжаю в распоряжение командира 2-го корпуса. Вас,
по всей вероятности, удивит принятое мною решение, но я объясняю его
следующим образом: меня тяготила та обстановка, в которой приходилось
вращаться. Парады, встречи, караулы - вся эта дворцовая служба набила мне
оскомину. Приелось все это до тошноты, хочется живого дела и... если
хотите - подвига. Надо полагать, что во мне сказывается славная кровь
Листницких, тех, которые, начиная с Отечественной войны, вплетали лавры в
венок русского оружия. Еду на фронт. Прошу вашего благословения. На той
неделе я видел императора перед отъездом в Ставку. Я обожествляю этого
человека. Я стоял во внутреннем карауле во дворце. Он шел с Родзянко и,
проходя мимо меня, улыбнулся, указывая на меня глазами, сказал
по-английски: "Вот моя славная гвардия. Ею в свое время я побью карту
Вильгельма". Я обожаю его, как институтка. Мне не стыдно признаться вам в
этом, даже несмотря на то, что мне перевалило за 28. Меня глубоко волнуют
те дворцовые сплетни, которые паутиной кутают светлое имя монарха. Я им не
верю и не могу верить. На днях я едва не застрелил есаула Громова за то,
что он в моем присутствии осмелился непочтительно отозваться об ее
императорском величестве. Это гнусно, и я ему сказал, что только люди, в
жилах которых течет холопская кровь, могут унизиться до грязной сплетни.
Этот инцидент произошел в присутствии нескольких офицеров. Меня охватил
пароксизм бешенства, я вытащил револьвер и хотел истратить одну пулю на
хама, но меня обезоружили товарищи. С каждым днем мне все тяжелее было
пребывать в этой клоаке. В гвардейских полках - в офицерстве, в частности,
- нет того подлинного патриотизма, страшно сказать - нет даже любви к
династии. Это не дворянство, а сброд. Этим, в сущности, и объясняется мой
разрыв с полком. Я не могу общаться с людьми, которых не уважаю. Ну,
кажется, все. Простите за некоторую несвязность, спешу, надо увязать
чемодан и ехать к коменданту. Будьте здоровы, папа. Из армии пришлю
подробное письмо.
Ваш Евгений".
Поезд на Варшаву отходил в восемь часов вечера. Листницкий на извозчике
доехал до вокзала. Позади в сизовато-голубом мерцании огней лег Петроград.
На вокзале тесно и шумно. Преобладают военные. Носильщик уложил чемодан
Листницкого и, получив мелочь, пожелал их благородию счастливого пути.
Листницкий снял портупею и шинель, развязал ремни, постелил на скамье
цветастое шелковое кавказское одеяло. Внизу, у окна, разложив на столике
домашнюю снедь, закусывал худой, с лицом аскета, священник. Отряхивая с
волокнистой бороды хлебные крошки, он угощал сидевшую против него смуглую
москлявенькую девушку в форме гимназистки.
- Отпробуйте-ко. А?
- Благодарю вас.
- Полноте стесняться, вам, при вашей комплекции, надо больше кушать.
- Спасибо.
- Ну вот ватрушечки испробуйте. Может быть, вы, господин офицер,
отведаете?
Листницкий свесил голову.
- Вы мне?
- Да, да. - Священник буравил его угрюмыми глазами и улыбался одними
тонкими глазами под невеселой порослью волокнистых, в проталинках усов.
- Спасибо. Не хочу.
- Напрасно. Входящее в уста не оскверняет. Вы не в армию?
- Да.
- Помогай вам бог.
Листницкий сквозь пленку дремы ощущал будто издалека добиравшийся до
слуха густой голос священника, и мнилось уже, что это не священник говорит
жалующимся басом, а есаул Громов.
- ...Семья, знаете ли, бедный приход. Вот и еду в полковые духовники.
Русский народ не может без веры. И год от году, знаете ли, вера крепнет.
Есть, конечно, такие, что отходят, но это из интеллигенции, а мужик за
бога крепко держится. Да... Вот так-то... - вздохнул бас, и опять поток
слов, уже не проникающих в сознание.
Листницкий засыпал. Последнее, что ощутил наяву, - запас свежей краски
дощатого в мелкую полоску потолка и окрик за окном:
- Багажная принимала, а мне дела нет!
"Что багажная принимала?" - ворохнулось сознание, и ниточка незаметно
оборвалась. Освежающий после двух бессонных ночей, навалился сон.
Проснулся Листницкий, когда поезд оторвал уже от Петрограда верст сорок
пространства. Ритмично татакали колеса, вагон качался, волнуемый рывками
паровоза, где-то в соседнем купе вполголоса пели, лиловые косые тени
бросал фонарь.
Полк, в который получил назначение сотник Листницкий, понес крупный
урон в последних боях, был выведен из сферы боев и спешно ремонтировался
конским составом, пополнялся людьми.
Штаб полка находился в большой торговой деревне Березняги. Листницкий
вышел из вагона на каком-то безымянном полустанке. Там же выгрузился
походный лазарет. Справившись у доктора, куда направляется лазарет,
Листницкий узнал, что он перебрасывается с Юго-Западного фронта на этот
участок и сейчас же тронется по маршруту Березняги - Ивановка -
Крышовинское. Большой багровый доктор очень нелюбезно отзывался о своем
непосредственном начальстве, громил штабных из дивизии и, лохматя бороду,
поблескивая из-под золотого пенсне злыми глазами, изливал свою желчную
горечь перед случайным собеседником.
- Вы меня можете подвезти до Березнягов? - перебил его на полуслове
Листницкий.
- Садитесь, сотник, на двуколку. Поезжайте, - согласился доктор и,
фамильярно покручивая пуговицу на шинели сотника, ища сочувствия, грохотал
сдержанным басом: - Ведь вы подумайте, сотник: протряслись двести верст в
скотских вагонах для того, чтобы слоняться тут без дела, в то время как на
том участке, откуда мой лазарет перебросили, два дня шли кровопролитнейшие
бои, осталась масса раненых, которым срочно нужна была наша помощь. -
Доктор со злым сладострастием повторил: "кровопролитнейшие бои", налегая
на "р", прирыкивая.
- Чем объяснить эту несуразицу? - из вежливости поинтересовался сотник.
- Чем? - Доктор иронически вспялил поверх пенсне брови, рыкнул: -
Безалаберщиной, бестолковщиной, глупостью начальствующего состава, вот
чем! Сидят там мерзавцы и путают. Нет распорядительности, просто нет
здравого ума. Помните Вересаева "Записки врача"? Вот-с! Повторяем в
квадрате-с.
Листницкий откозырял, направился к транспорту, вслед ему каркал
сердитый доктор:
- Проиграем войну, сотник! Японцам проиграли и не поумнели. Шапками
закидаем, так что уж там... - и пошел по путям, перешагивая лужицы,
задернутые нефтяными радужными блестками, сокрушенно мотая головой.
Смеркалось, когда лазарет подъехал к Березнягам. Желтую щетину жнивья
перебирал ветер. На западе корячились, громоздясь, тучи. Вверху фиолетово
чернели, чуть ниже утрачивали чудовищную свою окраску и, меняя тона, лили
на тусклую ряднину неба нежно-сиреневые дымчатые отсветы; в средине вся
эта бесформенная громада, набитая как крыги в ледоход на заторе,
рассачивалась, и в пролом неослабно струился апельсинного цвета поток
закатных лучей. Он расходился брызжущим веером, преломляясь и пылясь,
вонзался отвесно, а ниже пролома неописуемо сплетался в вакханальный
спектр красок.
У придорожной канавы лежала пристреленная рыжая лошадь. Задняя нога ее,
дико задранная кверху, блестела полустертой подковой. Листницкий,
подпрыгивая на двуколке, разглядывал лошадиный труп. Ехавший с ним санитар
пояснил, сплевывая на вздувшийся живот лошади:
- Зерна обожралась... объелась, - поправил он, взглянув на сотника;
хотел еще раз сплюнуть, но слюну проглотил из вежливости, вытер губы
рукавом гимнастерки. - Издохла - а убрать не надо... У германцев, у тех не
по-нашему.
- А ты почем знаешь? - беспричинно злобно спросил Листницкий и в этот
момент так же беспричинно и остро возненавидел равнодушное, с оттенком
превосходства и презрения, лицо санитара. Оно было серовато, скучно, как
сентябрьское поле в жнивье; ничем не отличалось от тысячи других
мужицко-солдатских лиц, тех, которые встречал и догонял сотник на пути от
Петрограда к фронту. Все они казались какими-то вылинявшими, тупое застыло
в серых, голубых, зеленоватых и иных глазах, и крепко напоминали хожалые,
давнишнего чекана медные монеты.
- Я в Германии три года до войны прожил, - не спеша ответил санитар. В
оттенке его голоса прозвучало то же превосходство и презрение, которое
уловил сотник во взгляде. - Я в Кенисберге на сигарной фабрике работал, -
скучающе ронял санитар, погоняя маштака узлом ременной вожжи.
- Помолчи-ка! - строго сказал Листницкий и повернулся, оглядывая голову
лошади с упавшей на глаза челкой и обнаженным, обветревшим на солнце
навесом зубов.
Нога ее, задранная кверху, была согнута в коленном сгибе, копыто чуть
растрескалось от ухналей, но раковина плотно светлела сизым глянцем, и
сотник по ноге, по тонкой точеной бабке определил, что лошадь была молодая
и хорошей породы.
Двуколка, подпрыгивая по кочковатому проселку, отъезжала дальше. Меркли
краски на западной концевине неба, рассасывал ветер тучи. Нога мертвой
лошади чернела сзади безголовой часовней. Листницкий все смотрел на нее, и
вдруг на лошадь круговиной упал снопик лучей, и нога с плотно прилегшей
рыжей шерстью неотразимо зацвела, как некая чудесная безлистая ветвь,
окрашенная апельсинным цветом.
Уже на въезде в Березняги лазарет встретился с транспортом раненых.
Пожилой бритый белорус - хозяин первой подводы - шел около лошади,
намотав на руку веревочные вожжи. На повозке, облокотившись, лежал казак
без фуражки, с забинтованной головой. Он, устало закрыв глаза, жевал хлеб
и выплевывал черную пережеванную кашицу. С ним рядом лежал плашмя солдат.
На ягодицах у него топорщились безобразно изорванные, покоробленные от
спекшейся крови штаны. Солдат, не поднимая головы, дико ругался.
Листницкий ужаснулся, вслушиваясь в интонацию голоса: так истово молятся
крепко верующие. На второй повозке внакат лежало человек шесть солдат.
Один из них, лихорадочно веселый, рассказывал, щуря воспаленные,
горячечные глаза:
- ...будто приезжал посол от ихого инператора и делал предлог заключать
мир. Главное - верный человек; в надеже я - он не сбрешет.
- Навряд, - сомневался второй, качая круглой головой со следами
давнишней золотухи.
- Подожди, Филипп, могет быть, что и правда, приезжал, - мягким
волжским говорком отзывался третий, сидевший к встречным спиной.
На пятой подводе краснели околыши казачьих фуражек. Трое казаков удобно
разместились на широком возу, молча глядели на Листницкого, и на их
запыленных суровых лицах не было и тени той почтительности, которую видишь
в строю.
- Здорово, станичники! - приветствовал их сотник.
- Здравия желаем, - вяло ответил ближайший к подводчику, красивый
серебряноусый и бровястый казак.
- Какого полка? - спросил Листницкий, пытаясь разглядеть номер на синем
погоне казака.
- Двенадцатого.
- Где сейчас ваш полк?
- Не могем знать.
- Ну, где вас ранило?
- Под деревней тут... недалеко.
Казаки о чем-то пошептались, и один из них, придерживая здоровой рукой
раненую, завязанную холстинным лоскутом, соскочил с повозки.
- Ваше благородие, погодите чудок. - Он бережно нес простреленную,
тронутую воспалением руку, шел по дороге, улыбаясь Листницкому и увалисто
переставляя босые ноги.
- Вы не Вешенской станицы? Не Листницкий?
- Да-да.
- То-то мы угадали. Ваше благородие, не будет ли закурить? Угостите,
Христа ради, помираем без табаку!
Он держался за крашеный бок двуколки, шел рядом, Листницкий достал
портсигар.
- Вы б нам уважили с десяточек. Нас ить трое, - просительно улыбнулся
казак.
Листницкий высыпал ему на коричневую объемистую ладонь весь запас
папирос, спросил:
- Много в полку раненых?
- Десятка два.
- Потери большие?
- Много побито. Зажгите, ваш благородие, огоньку. Благодарствуйте. -
Казак, прикуривая, отстал, крикнул вдогон: - С Татарского хутора, что
возля вашего имения, троих ноне убило. Попятнили казаков.
Он махнул рукой и пошел догонять свою подводу. Ветер ворошил на нем
неподпоясанную защитную гимнастерку.
Командир полка, в который получил назначение сотник Листницкий, стоял в
Березнягах на квартире у священника. Сотник распрощался на площади с
врачом, гостеприимно предоставившим ему место на санитарной двуколке, и
пошел, на ходу отряхивая мундир от пыли, расспрашивая встречных о
местопребывании штаба полка. Навстречу ему пламенно-рыжий бородач
фельдфебель вел солдата в караул. Он козырнул сотнику, не теряя ноги,
ответил на вопрос и указал дом. В помещении штаба было затишно, как и во