Страница:
Она розовой ладонью вытерла мокрые щеки и сказала:
- Что ж, давайте сойдемся. Поживем - увидим. Только дайте мне срок,
чтобы я могла покончить с моей бывшей привязанностью.
- Кто он? - поинтересовался я.
- Вы его не знаете. Доктор один, венеролог.
- Когда вы освободитесь?
- Я надеюсь, к пятнице.
- Мы будем вместе жить? То есть в одной квартире?
- Да, пожалуй, это будет удобней. Вы переберетесь ко мне.
- Почему?
- У меня очень удобная комната. Чисто, и хозяйка симпатичная особа.
Я не возражал. На углу Тверской мы расстались. Мы поцеловались к
великому изумлению какой-то дамы.
Что день грядущий мне готовит?
22 мая
Переживаю медовые дни. "Медовое" настроение омрачено было сегодня тем,
что Лиза сказала мне, чтобы я переменил белье. Действительно, белье мое -
изношенный кошмар. Но деньги, деньги... Тратим мои, их не так-то много.
Придется поискать работы.
24 мая
Сегодня решил купить себе на белье, но Лиза ввела меня в непредвиденный
расход. Ей до зарезу захотелось пообедать в хорошем ресторане и купить
себе шелковые чулки. Пообедали и купили, но я в отчаянии: ухнуло мое
белье!
27 мая
Она меня истощает. Я опустошен физически и напоминаю голый подсолнечный
стебель. Это не баба, а огонь с дымом!
2 июня
Мы проснулись сегодня в девять. Проклятая привычка шевелить пальцами
ног привела к следующим результатам: она открыла одеяло и долго
рассматривала мою ступню. Она так резюмировала свои наблюдения:
- У тебя не нога, а лошадиное копыто! Хуже! И потом эти волосы на
пальцах, фи! - Она лихорадочно-брезгливо передернула плечами и, укрывшись
одеялом, отвернулась к стене.
Я был сконфужен. Поджал ноги и тронул ее плечо.
- Лиза!
- Оставьте меня!
- Лиза, это ни на что не похоже. Не могу же я изменить форму своей
ноги, ведь делалась она не по заказу, а что касается растительности, то
волос - дурак, он всюду растет. Тебе, как медичке, надо бы знать законы
естественного развития.
Она повернулась ко мне лицом. Ореховые глаза приняли злой шоколадный
оттенок.
- Сегодня же извольте купить присыпанье от пота: у вас трупный запах от
ног!
Я резонно заметил, что у нее постоянно мокрые ладони. Она промолчала, а
на мою душу, выражаясь высоким "штилем", упала облачная тень... Тут не в
ногах дело и не в шерсти...
4 июня
Сегодня мы катались в лодке по Москве-реке. Вспоминали Донщинку.
Елизавета ведет себя недостойно: все время она злословит на мой счет,
иногда очень грубо. Отвечать ей тем же - значит пойти на разрыв, а этого
мне не хочется. Я, несмотря на все, привязываюсь к ней все больше. Она
просто избалованная женщина. Боюсь, что моего воздействия будет
недостаточно, чтобы в корне перетрясти ее характер. Милая, взбалмошная
девочка. Притом девочка, видавшая такие виды, о которых я знал лишь
понаслышке. На обратном пути она затащила меня в аптекарский магазин и,
улыбаясь, купила тальку и еще какой-то чертовщины.
- Это тебе присыпать от пота.
Я кланялся очень галантно и благодарил.
Смешно, но так.
7 июня
Очень уж убогий у нее умственный пожиток. В остальном-то она любого
научит.
Каждый день перед сном мою ноги горячей водой, обливаю одеколоном и
присыпаю какой-то сволочью.
16 июня
С каждым днем она становится нетерпимей. С нею был вчера нервный
припадок. С такою тяжело ужиться.
18 июня
Ничего общего! Мы говорим на разных языках. Связующее начало - кровать.
Выхолощенная жизнь.
Сегодня утром брала она у меня из кармана деньги, перед тем как идти в
булочную, и напала на эту книжонку. Вытащила.
- Что это у тебя?
Меня осыпало жаром. Что, если откроет одну-две страницы? Я ответил и
сам удивился натуральности своего голоса:
- Книжка для арифметических исчислений.
Она равнодушно сунула ее обратно в карман и ушла. Надо быть осторожней.
Остроты с глазу на глаз тогда хороши, когда их не читает чужой.
Васе-другу - источник развлечения.
21 июня
Я поражаюсь Елизавете. Ей 21 год. Когда она успела так разложиться? Что
у нее за семья, как она воспитывалась, кто приложил руку к ее развитию?
Вот вопросы, которые меня крайне интересуют. Она дьявольски хороша. Она
гордится совершенством форм своего тела. Культ самопочитания, - остального
не существует. Пробовал несколько раз говорить с ней по-серьезному...
Легче старовера убедить в несуществовании бога, чем ее перевоспитать.
Жизнь совместная становится немыслимой и глупой. Однако я медлю с
разрывом. Признаюсь, она мне, несмотря на все это, нравится. Вросла в
меня.
24 июня
А ларчик просто открывался. Мы по душам говорили сегодня, и она
сказала, что я ее физически не удовлетворяю. Разрыв еще не оформлен, на
днях наверное.
26 июня
Жеребца бы ей со станичной конюшни.
Жеребца!
28 июня
Мне тяжело с ней расставаться. Она меня опутала, как тина. Ездили
сегодня на Воробьевы горы. Она сидела в номере у окошка, и солнце сквозь
резьбу карниза стремительно падало на ее локон. Волосы цвета червонного
золота. Вот тебе и поэзии шматок!
4 июля
Работа покинута мною. Я покинут Елизаветой. Пили сегодня со Стрежневым
пиво. Вчера пили водку. Расстались с Елизаветой, как и полагается
культурным людям, корректно. Безо всяких и без некоторых. Сегодня видел ее
на Дмитровке с молодым человеком в жоккейских сапожках. Сдержанно ответила
на мой поклон. На этом пора уж и кончить записки - иссяк родник.
30 июля
Приходится совершенно неожиданно взяться за перо. Война. Взрыв
скотского энтузиазма. От каждого котелка, как от червивой собаки, за
версту воняет патриотизмом. Ребята возмущены, а я обрадован. Меня сжирает
тоска по... "утерянном рае". Вчера очень скоромно видел во сне Елизавету.
Она оставила тоскующий след. Рассеяться бы.
1 августа
Шумиха приелась. Вернулось давнишнее, тоска. Сосу ее, как ребенок
соску.
3 августа
Выход! Иду на войну. Глупо? Очень. Постыдно?
Полно же, мне ведь некуда деть себя. Хоть крупицу иных ощущений. А ведь
этой пресыщенности не было два года назад. Старею, что ли?
7 августа
Пишу в вагоне. Только сейчас выехал из Воронежа. Завтра слезать в
Каменской. Решил твердо: иду за "веру, царя и отечество".
12 августа
Мне устроили торжественные проводы. Атаман подвыпил и двигал
зажигательную речь. После я ему сказал шепотом: "Дурак вы, Андрей
Карпович!" Он изумился и обиделся до зелени на щеках. Прошипел язвительно:
"Я тоже образованный. Вы не из тех, каких мы в тысяча девятьсот пятом году
пороли плетьми?" Я ответил, что, к моему сожалению, "не из тех". Отец
плакал и лез целоваться, а нос в соплях. Бедный милый отец! Тебя бы в мою
шкуру. Я ему в шутку предложил идти со мной на фронт, и он испуганно
воскликнул: "Что ты, а хозяйство?" Завтра выезжаю на станцию.
13 августа
Неубранные кое-где хлеба. Жирные на кургашках сурки. Разительно похожи
на тех немцев на дешевой литографии, которых Козьма Крючков нанизывает на
пику. Жил-был, здравствовал, изучал математику и прочие точные науки и
никогда не думал, что стану таким "шовинистом". Уж в полку я с казаками
погутарю.
22 августа
На какой-то станции видел первую партию пленных. Статный австрийский
офицер со спортсменской выправкой шел под конвоем на вокзал. Ему
улыбнулись две барышни, гулявшие по перрону. Он на ходу очень ловко
раскланялся и послал им воздушный поцелуй.
Даже в плену чисто выбрит, галантен, желтые краги лоснятся. Я проводил
его взглядом: красивый молодой парень, милое товарищеское лицо. Столкнись
с таким - и рука шашку не поднимет.
24 августа
Беженцы, беженцы, беженцы... Все пути заняты составами с беженцами и
солдатами.
Прошел первый санитарный поезд. На остановке из вагона выскочил молодой
солдат. Повязка на лице. Разговорились. Ранило картечью. Доволен ужасно,
что едва ли придется служить, поврежден глаз. Смеется.
27 августа
Я в своем полку. Командир полка очень славный старичок. Казак из
низовских. Тут уже попахивает кровицей. По слухам, послезавтра на позицию.
Мой 3-й взвод третьей сотни - из казаков Константиновской станицы. Серые
ребята. Один только балагур и песенник.
28 августа
Выступаем. Сегодня особенно погромыхивает там. Впечатление такое, как
будто находит гроза и рушится далекий гром. Я даже принюхался: не пахнет
ли дождем? Но небо - сатиновое, чистенькое.
Конь мой вчера захромал, ушиб ногу о колесо походной кухни. Все ново,
необычно, и не знаю, за что взяться, о чем писать.
30 августа
Вчера не было времени записать. Сейчас пишу на седле. Качает, и буквы
ползут из-под карандаша несуразно чудовищные. Едем трое с фуражирками за
травой.
Сейчас ребята увязывают, а я лежу на животе и "фиксирую" с запозданием
вчерашнее. Вчера вахмистр Толоконников послал нас шестерых в
рекогносцировку (он презрительно величает меня "студентом": "Эй, ты,
студент, подкова у коня отрывается, а ты и не видишь?"). Проехали какое-то
полусожженное местечко. Жарко. Лошади и мы мокрые. Плохо, что казакам
приходится и летом носить суконные шаровары. За местечком в канаве увидел
первого убитого. Немец. Ноги по колено в канаве, сам лежит на спине. Одна
рука подвернута под спину, а в другой зажата винтовочная обойма. Винтовки
около нет. Впечатление ужаснейшее. Восстанавливаю в памяти пережитое, и
холодок идет по плечам... У него была такая поза, словно он сидел, свесив
ноги в канаву, а потом лег, отдыхая. Серый мундир, каска. Видна кожаная
подкладка лепестками, как в папиросах для того, чтобы не просыпался табак.
Я так был оглушен этим первым переживанием, что не помню его лица. Видел
лишь желтых крупных муравьев, ползавших по желтому лбу и остекленевшим
прищуренным глазам. Казаки, проезжая, крестились. Я смотрел на пятнышко
крови с правой стороны мундира. Пуля ударила его в правый бок навылет.
Проезжая, заметил, что с левой стороны, там, где она вышла, - пятно и
подтек крови на земле гораздо больше и мундир вырван хлопьями.
Я проехал мимо, содрогаясь. Так вот оно что...
Старший урядник, Трундалей по прозвищу, пытался поднять наше упавшее
настроение, рассказывал похабный анекдот, а у самого губы дрожали...
В полуверсте от местечка - стены какого-то сожженного завода, кирпичные
стены с задымленными черными верхушками. Мы побоялись ехать прямо по
дороге, так как она лежала мимо этого пепелища, решили его околесить.
Поехали в сторону, и в это время оттуда в нас начали стрелять. Звук
первого выстрела, как это ни стыдно, едва не вышиб меня из седла. Я
вцепился в луку и инстинктивно нагнулся, дернул поводья. Мы скакали к
местечку мимо той канавы с убитым немцем, опомнились только тогда, когда
местечко осталось позади. Потом вернулись. Спешились. Лошадей оставили с
двумя коноводами, а сами четверо пошли на край местечка к той канаве. Мы,
пригибаясь, шли по этой канаве. Я еще издали увидел ноги убитого немца в
коротких желтоватых сапогах, остро согнутые в коленях. Я шел мимо него,
затаив дыхание, как мимо спящего, словно боялся разбудить. Под ним влажно
зеленела примятая трава...
Мы залегли в канаве, и через несколько минут из-за развалин сожженного
завода гуськом выехали девять человек немецких улан... Я угадал их по
форме. Офицер, отделяясь, что-то крикнул резким гортанным голосом, и их
отрядик поскакал по направлению на нас. Ребята кричат, чтоб я помог им
траву увязать. Иду.
30 августа
Мне хочется досказать, как я в первый раз стрелял в человека. Когда
немецкие уланы поскакали на нас (как сейчас перед глазами встают их
зеленовато-серые мундиры, окраски ящерицы-медянки, лоснящиеся раструбы
киверов, пики, колыхающиеся, с флажками).
Под уланами были караковые лошади. Я зачем-то перевел взгляд на насыпь
канавы и увидел небольшого изумрудного жука. Он вырос на моих глазах и
принял чудовищные размеры. Исполином полз он, качая травяные былки, к
локтю моему, упертому в высохшую крупчатую глину насыпи, вскарабкался по
рукаву моей защитной гимнастерки и быстро сполз на винтовку, с винтовки на
ремень. Я проследил за его путешествием и услышал срывающийся голос
урядника Трундалея: "Стреляйте, что ж вы?"
Я установил тверже локоть, зажмурил левый глаз, почувствовал, что
сердце мое пухнет, становится таким же огромным, как тот изумрудный жук. В
прорези прицельной рамы на фоне серовато-зеленого мундира дрожала мушка.
Рядом со мной выстрелил Трундалей. Я нажал спуск и услышал стонущий полет
моей пули. По всей вероятности, я снизил прицел, пуля рикошетом срывала с
кочек дымки пыли. Первый по человеку выстрел. Я выпустил обойму, не
целясь, не видя ничего перед собой. В последний раз двинул затвором,
щелкнул, позабыв, что патронов нет; и только тогда глянул на немцев. Они
так же стройно скакали назад. Позади всех офицер. Их было девять, и я
видел караковый круп офицерского коня и металлическую пластинку верха
уланского кивера.
2 сентября
У Толстого в "Войне и мире" есть место, где он говорит о черте между
двумя неприятельскими войсками - черте неизвестности, как бы отделяющей
живых от мертвых. Эскадрон, в котором служил Николай Ростов, идет в атаку,
и Ростов мысленно определяет эту черту. Мне особенно ярко вспомнилось
сегодня это место романа потому, что сегодня на заре мы атаковали немецких
гусар... С утра их части, превосходно подкрепленные артиллерией, теснили
нашу пехоту. Я видел, как наши солдаты - кажется, 241-й и 273-й пехотные
полки - бежали панически. Они были буквально деморализованы в результате
неудачного наступления, когда два полка без артиллерийской поддержки пошли
в наступление и были сбиты огнем противника и уничтожены чуть не на треть
всего состава. Нашу пехоту преследовали немецкие гусары. Тут-то и был
введен в дело наш стоявший на лесной просеке в резерве полк. Вот как
помнится мне это дело. Мы вышли из деревни Тышвичи в 3-м часу утра.
Густела предрассветная тьма. Остро пахло сосновой хвоей и овсяными
хлебами. Полк шел, разбитый на сотни. С проселка свернули влево и пошли по
хлебам. Лошади шли, пофыркивая, копытами сбивая сочную росу с овсов.
Прохладно даже в шинели. Полк долго таскали по полю, и уже через час из
штаба полка прискакал офицер, отдал распоряжение командиру. Наш старик
недовольным, голосом передал команду, и полк под прямым углом свернул к
лесу. Мы во взводных колоннах жались на узкой просеке. Где-то левее нас
шел бой. Действовали немецкие батареи, судя по звукам, в большом
количестве. Звуки выстрелов колебались; казалось, что выше нас горит эта
пахучая сосновая хвоя. Мы были слушателями до восхода солнца. Потом
продрожало "ура", вялое, жалкое такое, бессочное; и - тишина, пронизанная
чистой работой пулеметов. В эту минуту так бестолково толпились мысли:
единственное, что я представлял в эту минуту до режущей боли отчетливо и
ясно, - это многоликое лицо нашей пехоты, идущей в наступление цепями.
Я видел мешковатые серые фигуры в блинчатых защитных фуражках, в
грубых, ниже колен, солдатских сапогах, топчущие осеннюю землю, и слышал
отчетливый хриповатый смешок немецких пулеметов, перерабатывающих этих
живых потных людей в трупы. Два полка были сметены и бежали, бросая
оружие. На плечах их шел полк немецких гусар. Мы очутились у них с фланга,
на расстоянии 300 или меньше сажен. Команда. Строимся моментально. Слышу
единственное холодное, сдерживающее, как удила: "марш-марш!" - и летим.
Уши моего коня прижаты так плотно, что кажется, рукой их не оторвать.
Оглядываюсь - позади командир полка и два офицера. Вот она, черта,
разделяющая живых и мертвых. Вот оно, великое безумие!
Гусары мнут свои изломанные ряды и поворачивают назад. На моих глазах
сотник Чернецов зарубил немецкого гусара. Видел, как один казак шестой
сотни, догоняя немца, осумасшедшев, рубил его лошадь по крупу. От
взлетывающей шашки лоскутьями отскакивала кожа... Нет, это немыслимо.
Этому названья нет! После того как вернулись, видел лицо Чернецова -
сосредоточенно, сдержанно-весело, - за преферансом сидит, а не в седле;
после убийства человека. Далеко пойдет сотник Чернецов. Способный!
4 сентября
Мы на отдыхе. К фронту стягивается 4-я дивизия 2-го корпуса. Стоим в
местечке Кобылино. Сегодня утром через местечко форсированным маршем
прошли части 11-й кавалерийской дивизии и уральские казаки. На западе идут
бои. Беспрерывный гуд. После обеда ходил к лазарету. При мне подошел
транспорт раненых. Санитары, разгружая одну четырехколку, посмеиваются.
Подхожу. Рябой высокий солдат, охая и улыбаясь, слезает при помощи
санитара. "Вот, казачок, - говорит он, адресуясь ко мне, - сыпанули мне
горохом в задницу. Четыре картечи получил". Санитар спрашивает: "Сзади
разорвался снаряд-то?" - "Какой там сзади, я сам задом наступал". Из
халупы вышла сестра милосердия. Я глянул на нее, и дрожь заставила
прислониться к повозке. Сходство с Елизаветой необычайное. Те же глаза,
овал лица, нос, волосы. Даже голос похож. Или это мне так кажется? Теперь
я, пожалуй, в любой буду находить сходство с нею.
5 сентября
Сутки кормили лошадей на коновязях, а сейчас опять туда. Физически я
разбит. Трубач играет седловку. Вот в кого в данный момент я с
наслаждением выстрелил бы!.."
Григория Мелехова командир сотни послал для связи со штабом полка.
Проезжая место недавних боев, Григорий увидел у самого шоссе убитого
казака. Тот лежал, прижав белокурую голову к выщербленному лошадиными
копытами щебню шоссе. Григорий слез и, зажимая нос (от мертвого разило
густо-сладким трупным запахом), обыскал его. В кармане шаровар нашел эту
книжку, огрызок химического карандаша и кошелек. Снял патронташ и мельком
оглядел бледное, влажное, уже начавшее разлагаться, лицо. На висках и у
переносья оно мокро, бархатисто чернело, на лбу в косой морщине мертвого
сосредоточенного раздумья темнела пыль.
Григорий накрыл лицо убитого батистовым, найденным в кармане хозяина
платком и поехал в штаб, изредка оглядываясь. Книжку передал в штабе
писарям, и те, скопом перечитывая ее, посмеялись над чужой коротенькой
жизнью и ее земными страстями.
11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через
Станиславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа развернулась возле города
Каменка-Струмилово. Позади шла армия, сосредоточивались на важных
стратегических участках пехотные части, копились на узлах штабы и обозы.
От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывались
планы широкого наступления, над картами корпели генералы, мчались, развозя
боевые приказы, ординарцы, сотни тысяч солдат шли на смерть.
Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские силы
противника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки, казачьи разъезды
входили в соприкосновение с неприятельскими разведками.
Мелехов Григорий все дни похода, после того как расстался с братом,
пытался и не мог найти в душе точку опоры, чтобы остановиться в
болезненных раздумьях и вернуть себе прежнее ровное настроение. С
последней маршевой сотней влили в полк третьеочередников. Один из них,
казак станицы Казанской, Алексей Урюпин попал в один взвод с Григорием.
Был Урюпин высок, сутуловат, с выдающейся нижней челюстью и калмыцкими
косицами усов; веселые, бесстрашные глаза его вечно смеялись; несмотря на
возраст, светил он лысиной, лишь по бокам оголенного шишкасто-выпуклого
черепа кустились редкие русые волосы. С первого же дня дали казаки ему
прозвище Чубатый.
Под Бродами после боя полк отдыхал сутки. Григорий стоял с Чубатым в
одной халупе. Они разговорились.
- Ты, Мелехов, какой-то линялый.
- Как линялый? - Григорий нахмурился.
- Квелый, вроде хворый, - пояснил Чубатый.
Они кормили на коновязи лошадей, курили, прислонясь к обомшелому
ветхому заборчику. По улице по четыре в ряд шли гусары, под заборами
валялись неубранные трупы (вытесняя австрийцев, дрались на улицах
предместья), чадный дымок сочился из-под развалин сожженной синагоги.
Великое разрушение и мерзостную пустоту являл город в этот предвечерний
пышно расшитый красками час.
- Здоровый я. - Григорий, не глядя на Чубатого, сплюнул.
- Брешешь! Вижу.
- Чего видишь?
- Робеешь, сопатый? Смерти боишься?
- Глупой ты, - презрительно сказал Григорий и, щурясь, осмотрел ногти.
- Скажи: убил ты человека? - чеканил, испытующе вглядываясь в лицо
Григория, Чубатый.
- Убил. Ну?
- Стенить душа?
- Сте-нить? - усмехнулся Григорий.
Чубатый выдернул из ножен шашку.
- Хочешь, голову срублю?
- Потом?
- Убью и не вздохну - нет во мне жалости! - Глаза Чубатого смеялись, но
Григорий по голосу, по хищному трепету ноздрей понял, что говорит он
серьезно.
- Дикой ты и чудак, - сказал Григорий, внимательно осматривая лицо
Чубатого.
- У тебя сердце жидкое. А баклановский удар знаешь? Гляди!
Чубатый выбрал росшую в палисаднике престарелую березку, пошел прямо на
нее, сутулясь, целясь глазами. Его длинные, жилистые, непомерно широкие в
кисти руки висели неподвижно.
- Гляди!
Он медленно заносил шашку и, приседая, вдруг со страшной силой кинул
косой взмах. Березка, срезанная на два аршина от корня, падала, цепляя
ветвями голые рамы окон, царапая стену дома.
- Видал? Учись. Бакланов-атаман был, слыхал? Шашка у него была - на
стоке ртуть залитая, поднимать тяжело ее, а рубанет - коня пополам. Вот!
Григорий долго не мог усвоить сложной техники удара.
- Сильный ты, а рубить дурак. Вот как надо, - учил Чубатый, и шашка его
в косом полете разила цель с чудовищной силой.
- Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто, - поучал Чубатый,
смеясь глазами. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело - рубить,
не спрашивая. В бою убить врага - святое дело. За каждого убитого
скащивает тебе бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребы
нельзя губить - телка, скажем, или ишо что, - а человека унистожай.
Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вроде
гриба-поганки.
На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк.
Григорий с удивлением замечал, что Чубатого беспричинно боятся все
лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в одну
кучу, будто зверь шел к ним, а не человек. Под Станиславчиком сотня,
наступая по лесистой и топкой местности, вынуждена была спешиться.
Коноводы брали лошадей и отъезжали в лощинку, под прикрытие. Чубатому
досталось коноводить, но он отказался наотрез.
- Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься? Почему не берешь коней?
- налетел на него взводный урядник.
- Они меня боятся. Ей-богу! - уверял тот, тая постоянный смешок в
глазах.
Он никогда не был коноводом. Со своим конем обращался ласково, холил
его заботой, но всегда замечал Григорий: как только хозяин подходил к
коню, по привычке не шевеля прижатыми к бедрам руками, - по спине коня
волною шла дрожь: конь беспокоился.
- Ты скажи, угодник, чего от тебя кони полохаются? - спросил как-то
Григорий.
- Кто их знает. - Чубатый пожал плечами. - Я их жалею.
- Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверезый.
- Во мне сердце твердое, они чуют.
- Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместо
него заложенный.
- Могет быть, - охотно соглашался Чубатый.
Под городом Каменка-Струмилово третий взвод целиком со взводным
офицером выехал в рекогносцировку: накануне чех-перебежчик сообщил
командованию о дислокации австрийских частей и предполагаемом
контрнаступлении по линии Гороши - Ставинцкий; требовалось постоянное
наблюдение за дорогой, по которой предполагалось передвижение частей
противника; с этой целью взводный офицер оставил на опушке леса четырех
казаков со взводным урядником, а с остальными поехал к видневшимся за
взгорьем черепичным крышам какого-то выселка.
На опушке, возле старой остроконечной часовни со ржавым распятием,
остались Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых - Силантьев, Чубатый
и Мишка Кошевой.
- Спешивайся, ребята, - приказал урядник. - Кошевой, отведи коней вон
за энти сосны, ну да, вон за энти, какие погуще.
Казаки лежали под сломленной засохшей сосной, курили: урядник глаз не
отрывал от бинокля. Шагах в десяти от них волнилось неубранное,
растерявшее зерно жито. Выхолощенные ветром колосья горбились и скорбно
шуршали. Полчаса пролежали казаки, перебрасываясь ленивыми фразами. Где-то
правее города неумолчно колыхался орудийный гул. Григорий подполз к хлебам
и, выбирая полные колосья, обминая их, жевал черствое, перестоявшееся
зерно.
- Никак, австрийцы! - вполголоса воскликнул урядник.
- Где? - встрепенулся Силантьев.
- Вон, из леса. Правей гляди!
Кучка всадников выехала из-за дальнего перелеска. Остановившись, они
разглядывали поле с далеко выпяченными мысами леса, потом тронулись по
направлению на казаков.
- Мелехов! - позвал урядник.
Григорий ползком добрался до сосны.
- Подпустим ближе и вдарим залпом. Готовь винтовки, ребята! -
лихорадочно шептал урядник.
Всадники, забирая вправо, двигались шагом. Четверо лежали под сосной
молча, тая дыхание.
- ...аухт, капраль! - донесло ветром молодой звучный голос.
Григорий приподнял голову: шесть венгерских гусар, в красивых, расшитых
шнурами куртках, ехали кучкой. Передний, на вороном крупном коне, держал
на руке карабин и негромко басовито смеялся.
- Крой! - шепнул урядник.
"Гу-гу-гак!" - гукнул залп.
"Ака-ка-ка - ка-ак!" - залаяло позади эхо.
- Чего вы? - испуганно крикнул из-за сосен Кошевой - и по лошадям: -
Тррр, проклятый! Взбесился! Тю, черт! - Голос его прозвучал отрезвляюще
громко.
По хлебам скакали, разбившись, цепкой, гусары. Один из них, тот,
который ехал передним на сытом вороном коне, стрелял вверх. Последний,
- Что ж, давайте сойдемся. Поживем - увидим. Только дайте мне срок,
чтобы я могла покончить с моей бывшей привязанностью.
- Кто он? - поинтересовался я.
- Вы его не знаете. Доктор один, венеролог.
- Когда вы освободитесь?
- Я надеюсь, к пятнице.
- Мы будем вместе жить? То есть в одной квартире?
- Да, пожалуй, это будет удобней. Вы переберетесь ко мне.
- Почему?
- У меня очень удобная комната. Чисто, и хозяйка симпатичная особа.
Я не возражал. На углу Тверской мы расстались. Мы поцеловались к
великому изумлению какой-то дамы.
Что день грядущий мне готовит?
22 мая
Переживаю медовые дни. "Медовое" настроение омрачено было сегодня тем,
что Лиза сказала мне, чтобы я переменил белье. Действительно, белье мое -
изношенный кошмар. Но деньги, деньги... Тратим мои, их не так-то много.
Придется поискать работы.
24 мая
Сегодня решил купить себе на белье, но Лиза ввела меня в непредвиденный
расход. Ей до зарезу захотелось пообедать в хорошем ресторане и купить
себе шелковые чулки. Пообедали и купили, но я в отчаянии: ухнуло мое
белье!
27 мая
Она меня истощает. Я опустошен физически и напоминаю голый подсолнечный
стебель. Это не баба, а огонь с дымом!
2 июня
Мы проснулись сегодня в девять. Проклятая привычка шевелить пальцами
ног привела к следующим результатам: она открыла одеяло и долго
рассматривала мою ступню. Она так резюмировала свои наблюдения:
- У тебя не нога, а лошадиное копыто! Хуже! И потом эти волосы на
пальцах, фи! - Она лихорадочно-брезгливо передернула плечами и, укрывшись
одеялом, отвернулась к стене.
Я был сконфужен. Поджал ноги и тронул ее плечо.
- Лиза!
- Оставьте меня!
- Лиза, это ни на что не похоже. Не могу же я изменить форму своей
ноги, ведь делалась она не по заказу, а что касается растительности, то
волос - дурак, он всюду растет. Тебе, как медичке, надо бы знать законы
естественного развития.
Она повернулась ко мне лицом. Ореховые глаза приняли злой шоколадный
оттенок.
- Сегодня же извольте купить присыпанье от пота: у вас трупный запах от
ног!
Я резонно заметил, что у нее постоянно мокрые ладони. Она промолчала, а
на мою душу, выражаясь высоким "штилем", упала облачная тень... Тут не в
ногах дело и не в шерсти...
4 июня
Сегодня мы катались в лодке по Москве-реке. Вспоминали Донщинку.
Елизавета ведет себя недостойно: все время она злословит на мой счет,
иногда очень грубо. Отвечать ей тем же - значит пойти на разрыв, а этого
мне не хочется. Я, несмотря на все, привязываюсь к ней все больше. Она
просто избалованная женщина. Боюсь, что моего воздействия будет
недостаточно, чтобы в корне перетрясти ее характер. Милая, взбалмошная
девочка. Притом девочка, видавшая такие виды, о которых я знал лишь
понаслышке. На обратном пути она затащила меня в аптекарский магазин и,
улыбаясь, купила тальку и еще какой-то чертовщины.
- Это тебе присыпать от пота.
Я кланялся очень галантно и благодарил.
Смешно, но так.
7 июня
Очень уж убогий у нее умственный пожиток. В остальном-то она любого
научит.
Каждый день перед сном мою ноги горячей водой, обливаю одеколоном и
присыпаю какой-то сволочью.
16 июня
С каждым днем она становится нетерпимей. С нею был вчера нервный
припадок. С такою тяжело ужиться.
18 июня
Ничего общего! Мы говорим на разных языках. Связующее начало - кровать.
Выхолощенная жизнь.
Сегодня утром брала она у меня из кармана деньги, перед тем как идти в
булочную, и напала на эту книжонку. Вытащила.
- Что это у тебя?
Меня осыпало жаром. Что, если откроет одну-две страницы? Я ответил и
сам удивился натуральности своего голоса:
- Книжка для арифметических исчислений.
Она равнодушно сунула ее обратно в карман и ушла. Надо быть осторожней.
Остроты с глазу на глаз тогда хороши, когда их не читает чужой.
Васе-другу - источник развлечения.
21 июня
Я поражаюсь Елизавете. Ей 21 год. Когда она успела так разложиться? Что
у нее за семья, как она воспитывалась, кто приложил руку к ее развитию?
Вот вопросы, которые меня крайне интересуют. Она дьявольски хороша. Она
гордится совершенством форм своего тела. Культ самопочитания, - остального
не существует. Пробовал несколько раз говорить с ней по-серьезному...
Легче старовера убедить в несуществовании бога, чем ее перевоспитать.
Жизнь совместная становится немыслимой и глупой. Однако я медлю с
разрывом. Признаюсь, она мне, несмотря на все это, нравится. Вросла в
меня.
24 июня
А ларчик просто открывался. Мы по душам говорили сегодня, и она
сказала, что я ее физически не удовлетворяю. Разрыв еще не оформлен, на
днях наверное.
26 июня
Жеребца бы ей со станичной конюшни.
Жеребца!
28 июня
Мне тяжело с ней расставаться. Она меня опутала, как тина. Ездили
сегодня на Воробьевы горы. Она сидела в номере у окошка, и солнце сквозь
резьбу карниза стремительно падало на ее локон. Волосы цвета червонного
золота. Вот тебе и поэзии шматок!
4 июля
Работа покинута мною. Я покинут Елизаветой. Пили сегодня со Стрежневым
пиво. Вчера пили водку. Расстались с Елизаветой, как и полагается
культурным людям, корректно. Безо всяких и без некоторых. Сегодня видел ее
на Дмитровке с молодым человеком в жоккейских сапожках. Сдержанно ответила
на мой поклон. На этом пора уж и кончить записки - иссяк родник.
30 июля
Приходится совершенно неожиданно взяться за перо. Война. Взрыв
скотского энтузиазма. От каждого котелка, как от червивой собаки, за
версту воняет патриотизмом. Ребята возмущены, а я обрадован. Меня сжирает
тоска по... "утерянном рае". Вчера очень скоромно видел во сне Елизавету.
Она оставила тоскующий след. Рассеяться бы.
1 августа
Шумиха приелась. Вернулось давнишнее, тоска. Сосу ее, как ребенок
соску.
3 августа
Выход! Иду на войну. Глупо? Очень. Постыдно?
Полно же, мне ведь некуда деть себя. Хоть крупицу иных ощущений. А ведь
этой пресыщенности не было два года назад. Старею, что ли?
7 августа
Пишу в вагоне. Только сейчас выехал из Воронежа. Завтра слезать в
Каменской. Решил твердо: иду за "веру, царя и отечество".
12 августа
Мне устроили торжественные проводы. Атаман подвыпил и двигал
зажигательную речь. После я ему сказал шепотом: "Дурак вы, Андрей
Карпович!" Он изумился и обиделся до зелени на щеках. Прошипел язвительно:
"Я тоже образованный. Вы не из тех, каких мы в тысяча девятьсот пятом году
пороли плетьми?" Я ответил, что, к моему сожалению, "не из тех". Отец
плакал и лез целоваться, а нос в соплях. Бедный милый отец! Тебя бы в мою
шкуру. Я ему в шутку предложил идти со мной на фронт, и он испуганно
воскликнул: "Что ты, а хозяйство?" Завтра выезжаю на станцию.
13 августа
Неубранные кое-где хлеба. Жирные на кургашках сурки. Разительно похожи
на тех немцев на дешевой литографии, которых Козьма Крючков нанизывает на
пику. Жил-был, здравствовал, изучал математику и прочие точные науки и
никогда не думал, что стану таким "шовинистом". Уж в полку я с казаками
погутарю.
22 августа
На какой-то станции видел первую партию пленных. Статный австрийский
офицер со спортсменской выправкой шел под конвоем на вокзал. Ему
улыбнулись две барышни, гулявшие по перрону. Он на ходу очень ловко
раскланялся и послал им воздушный поцелуй.
Даже в плену чисто выбрит, галантен, желтые краги лоснятся. Я проводил
его взглядом: красивый молодой парень, милое товарищеское лицо. Столкнись
с таким - и рука шашку не поднимет.
24 августа
Беженцы, беженцы, беженцы... Все пути заняты составами с беженцами и
солдатами.
Прошел первый санитарный поезд. На остановке из вагона выскочил молодой
солдат. Повязка на лице. Разговорились. Ранило картечью. Доволен ужасно,
что едва ли придется служить, поврежден глаз. Смеется.
27 августа
Я в своем полку. Командир полка очень славный старичок. Казак из
низовских. Тут уже попахивает кровицей. По слухам, послезавтра на позицию.
Мой 3-й взвод третьей сотни - из казаков Константиновской станицы. Серые
ребята. Один только балагур и песенник.
28 августа
Выступаем. Сегодня особенно погромыхивает там. Впечатление такое, как
будто находит гроза и рушится далекий гром. Я даже принюхался: не пахнет
ли дождем? Но небо - сатиновое, чистенькое.
Конь мой вчера захромал, ушиб ногу о колесо походной кухни. Все ново,
необычно, и не знаю, за что взяться, о чем писать.
30 августа
Вчера не было времени записать. Сейчас пишу на седле. Качает, и буквы
ползут из-под карандаша несуразно чудовищные. Едем трое с фуражирками за
травой.
Сейчас ребята увязывают, а я лежу на животе и "фиксирую" с запозданием
вчерашнее. Вчера вахмистр Толоконников послал нас шестерых в
рекогносцировку (он презрительно величает меня "студентом": "Эй, ты,
студент, подкова у коня отрывается, а ты и не видишь?"). Проехали какое-то
полусожженное местечко. Жарко. Лошади и мы мокрые. Плохо, что казакам
приходится и летом носить суконные шаровары. За местечком в канаве увидел
первого убитого. Немец. Ноги по колено в канаве, сам лежит на спине. Одна
рука подвернута под спину, а в другой зажата винтовочная обойма. Винтовки
около нет. Впечатление ужаснейшее. Восстанавливаю в памяти пережитое, и
холодок идет по плечам... У него была такая поза, словно он сидел, свесив
ноги в канаву, а потом лег, отдыхая. Серый мундир, каска. Видна кожаная
подкладка лепестками, как в папиросах для того, чтобы не просыпался табак.
Я так был оглушен этим первым переживанием, что не помню его лица. Видел
лишь желтых крупных муравьев, ползавших по желтому лбу и остекленевшим
прищуренным глазам. Казаки, проезжая, крестились. Я смотрел на пятнышко
крови с правой стороны мундира. Пуля ударила его в правый бок навылет.
Проезжая, заметил, что с левой стороны, там, где она вышла, - пятно и
подтек крови на земле гораздо больше и мундир вырван хлопьями.
Я проехал мимо, содрогаясь. Так вот оно что...
Старший урядник, Трундалей по прозвищу, пытался поднять наше упавшее
настроение, рассказывал похабный анекдот, а у самого губы дрожали...
В полуверсте от местечка - стены какого-то сожженного завода, кирпичные
стены с задымленными черными верхушками. Мы побоялись ехать прямо по
дороге, так как она лежала мимо этого пепелища, решили его околесить.
Поехали в сторону, и в это время оттуда в нас начали стрелять. Звук
первого выстрела, как это ни стыдно, едва не вышиб меня из седла. Я
вцепился в луку и инстинктивно нагнулся, дернул поводья. Мы скакали к
местечку мимо той канавы с убитым немцем, опомнились только тогда, когда
местечко осталось позади. Потом вернулись. Спешились. Лошадей оставили с
двумя коноводами, а сами четверо пошли на край местечка к той канаве. Мы,
пригибаясь, шли по этой канаве. Я еще издали увидел ноги убитого немца в
коротких желтоватых сапогах, остро согнутые в коленях. Я шел мимо него,
затаив дыхание, как мимо спящего, словно боялся разбудить. Под ним влажно
зеленела примятая трава...
Мы залегли в канаве, и через несколько минут из-за развалин сожженного
завода гуськом выехали девять человек немецких улан... Я угадал их по
форме. Офицер, отделяясь, что-то крикнул резким гортанным голосом, и их
отрядик поскакал по направлению на нас. Ребята кричат, чтоб я помог им
траву увязать. Иду.
30 августа
Мне хочется досказать, как я в первый раз стрелял в человека. Когда
немецкие уланы поскакали на нас (как сейчас перед глазами встают их
зеленовато-серые мундиры, окраски ящерицы-медянки, лоснящиеся раструбы
киверов, пики, колыхающиеся, с флажками).
Под уланами были караковые лошади. Я зачем-то перевел взгляд на насыпь
канавы и увидел небольшого изумрудного жука. Он вырос на моих глазах и
принял чудовищные размеры. Исполином полз он, качая травяные былки, к
локтю моему, упертому в высохшую крупчатую глину насыпи, вскарабкался по
рукаву моей защитной гимнастерки и быстро сполз на винтовку, с винтовки на
ремень. Я проследил за его путешествием и услышал срывающийся голос
урядника Трундалея: "Стреляйте, что ж вы?"
Я установил тверже локоть, зажмурил левый глаз, почувствовал, что
сердце мое пухнет, становится таким же огромным, как тот изумрудный жук. В
прорези прицельной рамы на фоне серовато-зеленого мундира дрожала мушка.
Рядом со мной выстрелил Трундалей. Я нажал спуск и услышал стонущий полет
моей пули. По всей вероятности, я снизил прицел, пуля рикошетом срывала с
кочек дымки пыли. Первый по человеку выстрел. Я выпустил обойму, не
целясь, не видя ничего перед собой. В последний раз двинул затвором,
щелкнул, позабыв, что патронов нет; и только тогда глянул на немцев. Они
так же стройно скакали назад. Позади всех офицер. Их было девять, и я
видел караковый круп офицерского коня и металлическую пластинку верха
уланского кивера.
2 сентября
У Толстого в "Войне и мире" есть место, где он говорит о черте между
двумя неприятельскими войсками - черте неизвестности, как бы отделяющей
живых от мертвых. Эскадрон, в котором служил Николай Ростов, идет в атаку,
и Ростов мысленно определяет эту черту. Мне особенно ярко вспомнилось
сегодня это место романа потому, что сегодня на заре мы атаковали немецких
гусар... С утра их части, превосходно подкрепленные артиллерией, теснили
нашу пехоту. Я видел, как наши солдаты - кажется, 241-й и 273-й пехотные
полки - бежали панически. Они были буквально деморализованы в результате
неудачного наступления, когда два полка без артиллерийской поддержки пошли
в наступление и были сбиты огнем противника и уничтожены чуть не на треть
всего состава. Нашу пехоту преследовали немецкие гусары. Тут-то и был
введен в дело наш стоявший на лесной просеке в резерве полк. Вот как
помнится мне это дело. Мы вышли из деревни Тышвичи в 3-м часу утра.
Густела предрассветная тьма. Остро пахло сосновой хвоей и овсяными
хлебами. Полк шел, разбитый на сотни. С проселка свернули влево и пошли по
хлебам. Лошади шли, пофыркивая, копытами сбивая сочную росу с овсов.
Прохладно даже в шинели. Полк долго таскали по полю, и уже через час из
штаба полка прискакал офицер, отдал распоряжение командиру. Наш старик
недовольным, голосом передал команду, и полк под прямым углом свернул к
лесу. Мы во взводных колоннах жались на узкой просеке. Где-то левее нас
шел бой. Действовали немецкие батареи, судя по звукам, в большом
количестве. Звуки выстрелов колебались; казалось, что выше нас горит эта
пахучая сосновая хвоя. Мы были слушателями до восхода солнца. Потом
продрожало "ура", вялое, жалкое такое, бессочное; и - тишина, пронизанная
чистой работой пулеметов. В эту минуту так бестолково толпились мысли:
единственное, что я представлял в эту минуту до режущей боли отчетливо и
ясно, - это многоликое лицо нашей пехоты, идущей в наступление цепями.
Я видел мешковатые серые фигуры в блинчатых защитных фуражках, в
грубых, ниже колен, солдатских сапогах, топчущие осеннюю землю, и слышал
отчетливый хриповатый смешок немецких пулеметов, перерабатывающих этих
живых потных людей в трупы. Два полка были сметены и бежали, бросая
оружие. На плечах их шел полк немецких гусар. Мы очутились у них с фланга,
на расстоянии 300 или меньше сажен. Команда. Строимся моментально. Слышу
единственное холодное, сдерживающее, как удила: "марш-марш!" - и летим.
Уши моего коня прижаты так плотно, что кажется, рукой их не оторвать.
Оглядываюсь - позади командир полка и два офицера. Вот она, черта,
разделяющая живых и мертвых. Вот оно, великое безумие!
Гусары мнут свои изломанные ряды и поворачивают назад. На моих глазах
сотник Чернецов зарубил немецкого гусара. Видел, как один казак шестой
сотни, догоняя немца, осумасшедшев, рубил его лошадь по крупу. От
взлетывающей шашки лоскутьями отскакивала кожа... Нет, это немыслимо.
Этому названья нет! После того как вернулись, видел лицо Чернецова -
сосредоточенно, сдержанно-весело, - за преферансом сидит, а не в седле;
после убийства человека. Далеко пойдет сотник Чернецов. Способный!
4 сентября
Мы на отдыхе. К фронту стягивается 4-я дивизия 2-го корпуса. Стоим в
местечке Кобылино. Сегодня утром через местечко форсированным маршем
прошли части 11-й кавалерийской дивизии и уральские казаки. На западе идут
бои. Беспрерывный гуд. После обеда ходил к лазарету. При мне подошел
транспорт раненых. Санитары, разгружая одну четырехколку, посмеиваются.
Подхожу. Рябой высокий солдат, охая и улыбаясь, слезает при помощи
санитара. "Вот, казачок, - говорит он, адресуясь ко мне, - сыпанули мне
горохом в задницу. Четыре картечи получил". Санитар спрашивает: "Сзади
разорвался снаряд-то?" - "Какой там сзади, я сам задом наступал". Из
халупы вышла сестра милосердия. Я глянул на нее, и дрожь заставила
прислониться к повозке. Сходство с Елизаветой необычайное. Те же глаза,
овал лица, нос, волосы. Даже голос похож. Или это мне так кажется? Теперь
я, пожалуй, в любой буду находить сходство с нею.
5 сентября
Сутки кормили лошадей на коновязях, а сейчас опять туда. Физически я
разбит. Трубач играет седловку. Вот в кого в данный момент я с
наслаждением выстрелил бы!.."
Григория Мелехова командир сотни послал для связи со штабом полка.
Проезжая место недавних боев, Григорий увидел у самого шоссе убитого
казака. Тот лежал, прижав белокурую голову к выщербленному лошадиными
копытами щебню шоссе. Григорий слез и, зажимая нос (от мертвого разило
густо-сладким трупным запахом), обыскал его. В кармане шаровар нашел эту
книжку, огрызок химического карандаша и кошелек. Снял патронташ и мельком
оглядел бледное, влажное, уже начавшее разлагаться, лицо. На висках и у
переносья оно мокро, бархатисто чернело, на лбу в косой морщине мертвого
сосредоточенного раздумья темнела пыль.
Григорий накрыл лицо убитого батистовым, найденным в кармане хозяина
платком и поехал в штаб, изредка оглядываясь. Книжку передал в штабе
писарям, и те, скопом перечитывая ее, посмеялись над чужой коротенькой
жизнью и ее земными страстями.
11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через
Станиславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа развернулась возле города
Каменка-Струмилово. Позади шла армия, сосредоточивались на важных
стратегических участках пехотные части, копились на узлах штабы и обозы.
От Балтики смертельным жгутом растягивался фронт. В штабах разрабатывались
планы широкого наступления, над картами корпели генералы, мчались, развозя
боевые приказы, ординарцы, сотни тысяч солдат шли на смерть.
Разведки доносили, что к городу стягиваются крупные кавалерийские силы
противника. В перелесках возле дорог вспыхивали стычки, казачьи разъезды
входили в соприкосновение с неприятельскими разведками.
Мелехов Григорий все дни похода, после того как расстался с братом,
пытался и не мог найти в душе точку опоры, чтобы остановиться в
болезненных раздумьях и вернуть себе прежнее ровное настроение. С
последней маршевой сотней влили в полк третьеочередников. Один из них,
казак станицы Казанской, Алексей Урюпин попал в один взвод с Григорием.
Был Урюпин высок, сутуловат, с выдающейся нижней челюстью и калмыцкими
косицами усов; веселые, бесстрашные глаза его вечно смеялись; несмотря на
возраст, светил он лысиной, лишь по бокам оголенного шишкасто-выпуклого
черепа кустились редкие русые волосы. С первого же дня дали казаки ему
прозвище Чубатый.
Под Бродами после боя полк отдыхал сутки. Григорий стоял с Чубатым в
одной халупе. Они разговорились.
- Ты, Мелехов, какой-то линялый.
- Как линялый? - Григорий нахмурился.
- Квелый, вроде хворый, - пояснил Чубатый.
Они кормили на коновязи лошадей, курили, прислонясь к обомшелому
ветхому заборчику. По улице по четыре в ряд шли гусары, под заборами
валялись неубранные трупы (вытесняя австрийцев, дрались на улицах
предместья), чадный дымок сочился из-под развалин сожженной синагоги.
Великое разрушение и мерзостную пустоту являл город в этот предвечерний
пышно расшитый красками час.
- Здоровый я. - Григорий, не глядя на Чубатого, сплюнул.
- Брешешь! Вижу.
- Чего видишь?
- Робеешь, сопатый? Смерти боишься?
- Глупой ты, - презрительно сказал Григорий и, щурясь, осмотрел ногти.
- Скажи: убил ты человека? - чеканил, испытующе вглядываясь в лицо
Григория, Чубатый.
- Убил. Ну?
- Стенить душа?
- Сте-нить? - усмехнулся Григорий.
Чубатый выдернул из ножен шашку.
- Хочешь, голову срублю?
- Потом?
- Убью и не вздохну - нет во мне жалости! - Глаза Чубатого смеялись, но
Григорий по голосу, по хищному трепету ноздрей понял, что говорит он
серьезно.
- Дикой ты и чудак, - сказал Григорий, внимательно осматривая лицо
Чубатого.
- У тебя сердце жидкое. А баклановский удар знаешь? Гляди!
Чубатый выбрал росшую в палисаднике престарелую березку, пошел прямо на
нее, сутулясь, целясь глазами. Его длинные, жилистые, непомерно широкие в
кисти руки висели неподвижно.
- Гляди!
Он медленно заносил шашку и, приседая, вдруг со страшной силой кинул
косой взмах. Березка, срезанная на два аршина от корня, падала, цепляя
ветвями голые рамы окон, царапая стену дома.
- Видал? Учись. Бакланов-атаман был, слыхал? Шашка у него была - на
стоке ртуть залитая, поднимать тяжело ее, а рубанет - коня пополам. Вот!
Григорий долго не мог усвоить сложной техники удара.
- Сильный ты, а рубить дурак. Вот как надо, - учил Чубатый, и шашка его
в косом полете разила цель с чудовищной силой.
- Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто, - поучал Чубатый,
смеясь глазами. - Ты не думай, как и что. Ты - казак, твое дело - рубить,
не спрашивая. В бою убить врага - святое дело. За каждого убитого
скащивает тебе бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребы
нельзя губить - телка, скажем, или ишо что, - а человека унистожай.
Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вроде
гриба-поганки.
На возражения Григория он поморщился и упрямо умолк.
Григорий с удивлением замечал, что Чубатого беспричинно боятся все
лошади. Когда подходил он к коновязи, кони пряли ушами, сбивались в одну
кучу, будто зверь шел к ним, а не человек. Под Станиславчиком сотня,
наступая по лесистой и топкой местности, вынуждена была спешиться.
Коноводы брали лошадей и отъезжали в лощинку, под прикрытие. Чубатому
досталось коноводить, но он отказался наотрез.
- Урюпин, ты чего, сучье вымя, выколашиваешься? Почему не берешь коней?
- налетел на него взводный урядник.
- Они меня боятся. Ей-богу! - уверял тот, тая постоянный смешок в
глазах.
Он никогда не был коноводом. Со своим конем обращался ласково, холил
его заботой, но всегда замечал Григорий: как только хозяин подходил к
коню, по привычке не шевеля прижатыми к бедрам руками, - по спине коня
волною шла дрожь: конь беспокоился.
- Ты скажи, угодник, чего от тебя кони полохаются? - спросил как-то
Григорий.
- Кто их знает. - Чубатый пожал плечами. - Я их жалею.
- Пьяных по духу угадывают, боятся, а ты тверезый.
- Во мне сердце твердое, они чуют.
- Волчиное в тебе сердце, а может, и никакого нету, камушек заместо
него заложенный.
- Могет быть, - охотно соглашался Чубатый.
Под городом Каменка-Струмилово третий взвод целиком со взводным
офицером выехал в рекогносцировку: накануне чех-перебежчик сообщил
командованию о дислокации австрийских частей и предполагаемом
контрнаступлении по линии Гороши - Ставинцкий; требовалось постоянное
наблюдение за дорогой, по которой предполагалось передвижение частей
противника; с этой целью взводный офицер оставил на опушке леса четырех
казаков со взводным урядником, а с остальными поехал к видневшимся за
взгорьем черепичным крышам какого-то выселка.
На опушке, возле старой остроконечной часовни со ржавым распятием,
остались Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых - Силантьев, Чубатый
и Мишка Кошевой.
- Спешивайся, ребята, - приказал урядник. - Кошевой, отведи коней вон
за энти сосны, ну да, вон за энти, какие погуще.
Казаки лежали под сломленной засохшей сосной, курили: урядник глаз не
отрывал от бинокля. Шагах в десяти от них волнилось неубранное,
растерявшее зерно жито. Выхолощенные ветром колосья горбились и скорбно
шуршали. Полчаса пролежали казаки, перебрасываясь ленивыми фразами. Где-то
правее города неумолчно колыхался орудийный гул. Григорий подполз к хлебам
и, выбирая полные колосья, обминая их, жевал черствое, перестоявшееся
зерно.
- Никак, австрийцы! - вполголоса воскликнул урядник.
- Где? - встрепенулся Силантьев.
- Вон, из леса. Правей гляди!
Кучка всадников выехала из-за дальнего перелеска. Остановившись, они
разглядывали поле с далеко выпяченными мысами леса, потом тронулись по
направлению на казаков.
- Мелехов! - позвал урядник.
Григорий ползком добрался до сосны.
- Подпустим ближе и вдарим залпом. Готовь винтовки, ребята! -
лихорадочно шептал урядник.
Всадники, забирая вправо, двигались шагом. Четверо лежали под сосной
молча, тая дыхание.
- ...аухт, капраль! - донесло ветром молодой звучный голос.
Григорий приподнял голову: шесть венгерских гусар, в красивых, расшитых
шнурами куртках, ехали кучкой. Передний, на вороном крупном коне, держал
на руке карабин и негромко басовито смеялся.
- Крой! - шепнул урядник.
"Гу-гу-гак!" - гукнул залп.
"Ака-ка-ка - ка-ак!" - залаяло позади эхо.
- Чего вы? - испуганно крикнул из-за сосен Кошевой - и по лошадям: -
Тррр, проклятый! Взбесился! Тю, черт! - Голос его прозвучал отрезвляюще
громко.
По хлебам скакали, разбившись, цепкой, гусары. Один из них, тот,
который ехал передним на сытом вороном коне, стрелял вверх. Последний,