Страница:
ногу, поднимает маузер и сосредоточенно жмурит глаз, - и, сурово улыбаясь,
выстрелил первый.
Под Чаплином полк случайно ввязался в бой, происходивший между
анархистами и украинцами, потерял трех казаков убитыми и насилу прорвался,
с большим трудом прочистив путь, занятый эшелонами какой-то стрелковой
дивизии.
Через трое суток головной эшелон полка уже выгружался на станции
Миллерово.
Остальные застряли в Луганске.
Полк в половинном составе (остальные разъехались по домам еще со
станции) пришел в хутор Каргин. На другой день с торгов продавали трофеи:
приведенных с фронта отбитых у австрийцев лошадей, делили денежные суммы
полка, обмундирование.
Кошевой и остальные казаки с хутора Татарского выехали домой вечером.
Поднялись на гору. Внизу, над белесым ледяным извивом Чира, красивейший в
верховьях Дона, лежал хутор Каргин. Из трубы паровой мельницы рассыпчатыми
мячиками выскакивал дым; на площади чернели толпы народа; звонили к
вечерне. За Каргинским бугром чуть виднелись макушки верб хутора
Климовского, за ними, за полынной сизью оснеженного горизонта, искрился и
багряно сиял дымный, распластавшийся вполнеба закат.
Восемнадцать всадников миновали курган, подпиравший три обыневшие дикие
яблоньки, и свежей рысью, поскрипывая подушками седел, пошли на
северо-восток. Морозная, воровски таилась за гребнем ночь. Казаки, кутаясь
в башлыки, временами переходили на полевой намет. Резко, звучно до боли
щелкали подковы. На юг текла из-под конских копыт накатанная дорога; по
бокам леденистая пленка снега, прибитого недавней ростепелью, держалась,
цепляясь за травяные былки, при свете месяца блестела и переливалась
меловым текучим огнем.
Казаки молча торопили коней. Стекала на юг дорога. Кружился на востоке
в Дубовеньком буераке лес. Мелькали сбочь конских ног филейные [филе -
здесь: вязаная сеткою (ячейками) работа (например, рыболовные сети)] петли
заячьих следов. Над степью наборным казачьим поясом-чеканом лежал нарядно
перепоясавший небо Млечный Путь.
Глубокой осенью 1917 года стали возвращаться с фронта казаки. Пришел
постаревший Христоня с тремя казаками, служившими с ним в 52-м полку.
Вернулись уволенные по чистой, по-прежнему голощекий Аникушка, батарейцы
Томилин Иван и Яков Подкова, за ними - Мартин Шамиль, Иван Алексеевич,
Захар Королев, нескладно длинный Борщев; в декабре неожиданно заявился
Митька Коршунов, спустя неделю - целая партия казаков, бывших в 12-м
полку: Мишка Кошевой, Прохор Зыков, сын старика Кашулина - Андрей Кашулин,
Епифан Максаев, Синилин Егор.
На красивейшем буланом коне, взятом у австрийского офицера, приехал
прямо из Воронежа отбившийся от своего полка калмыковатый Федот Бодовсков
и после долго рассказывал, как пробирался он через взбаламученные
революцией деревни Воронежской губернии и уходил из-под носа
красногвардейских отрядов, полагаясь на резвость своего коня.
Следом за ним явились уже из Каменской бежавшие из обольшевиченного
27-го полка Меркулов, Петро Мелехов и Николай Кошевой. Они-то и принесли в
хутор известие, что Григорий Мелехов, служивший в последнее время во 2-м
запасном полку, подался на сторону большевиков, остался в Каменской. Там
же, в 27-м полку, прижился бесшабашный, в прошлом - конокрад Максимка
Грязнов, привлеченный к большевикам новизною наступивших смутных времен и
возможностями привольно пожить. Говорили про Максимку, что обзавелся он
конем невиданной уродливости и столь же невиданной лютой резвости;
говорили, что у Максимкина коня через всю спину протянулся природный
серебряной шерсти ремень, а сам конь невысок, но длинен и масти прямо-таки
бычино-красной. Про Григория мало говорили, - не хотели говорить, зная,
что разбились у него с хуторными пути, а сойдутся ли вновь - не видно.
Курени, куда вернулись казаки хозяевами или жданными гостями, полнились
радостью. Радость-то эта резче, безжалостней подчеркивала глухую
прижившуюся тоску тех, кто навсегда потерял родных и близких. Многих
недосчитывались казаков - растеряли их на полях Галиции, Буковины,
Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии, трупами легли они и истлели под
орудийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братских
могил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом. И сколько ни будут
простоволосые казачки выбегать на проулки и глядеть из-под ладоней, - не
дождаться милых сердцу! Сколько ни будет из опухших и выцветших глаз
ручьиться слез - не замыть тоски! Сколько ни голосить в дни годовщины и
поминок - не донесет восточный ветер криков их до Галиции и Восточной
Пруссии, до осевших холмиков братских могил!..
Травой зарастают могилы, - давностью зарастает боль. Ветер зализал
следы ушедших, - время залижет и кровяную боль, и память тех, кто не
дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не
много всем нам суждено истоптать травы...
Билась головой о жесткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной пол
зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, Мартин
Шамиль, свою беременную жену, нянчит детей и раздает им подарки. Билась
баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки,
выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами.
Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от
безрадостной тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы,
ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня!
Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих - отца, и
помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот, никто не избавит
тебя от непосильной работы и нищеты, никто не прижмет к груди твою голову
ночью, когда упадешь ты, раздавленная усталью, и никто не скажет тебе, как
когда-то говорил он: "Не горюй, Аниська! Проживем!" Не будет у тебя мужа,
потому что высушили и издурнили тебя работа, нужда, дети; не будет у твоих
полуголых, сопливых детей отца; сама будешь пахать, боронить, задыхаясь от
непосильного напряжения, скидывать с косилки, метать на воз, поднимать на
тройчатках тяжелые вороха пшеницы и чувствовать, как рвется что-то внизу
живота, а потом будешь корчиться, накрывшись лохунами, и исходить кровью.
Перебирая старое бельишко Алексея Бешняка, плакала мать, точила горькие
скупые слезы, принюхивалась, но лишь последняя рубаха, привезенная Мишкой
Кошевым, таила в складках запах сыновнего пота, и, припадая к ней головой,
качалась старуха, жалостно причитала, узорила клейменую бязевую грязную
рубаху слезами.
Осиротели семьи Маныцкова, Афоньки Озерова, Евлантия Калинина,
Лиховидова, Ермакова и других казаков.
Лишь по одному Степану Астахову никто не плакал - некому было. Пустовал
его забитый дом, полуразрушенный и мрачный даже в летнюю пору. Аксинья
жила в Ягодном, по-прежнему в хуторе о ней слышали мало, а она в хутор не
заглядывала - не тянуло, знать.
Казаки верховых станиц Донецкого округа шли домой земляческими валками.
В хутора Вешенской станицы в декабре почти полностью вернулись фронтовики.
Через хутор Татарский день и ночь тянулись конные, человек по десять -
сорок, направляясь на левую сторону Дона.
- Откуда, служивые? - выходя, спрашивали старики.
- С Черной речки.
- С Зимовного.
- С Дубовки.
- С Решетовского.
- Дударевские.
- Гороховские.
- Алимовские, - звучали ответы.
- Навоевались, что ль? - ехидно пытали старики.
Иные фронтовики, совестливые и смирные, улыбались:
- Хватит, отцы! Навоевались.
- Нуждишки приняли, гребемся домой.
А те, которые поотчаянней, позлей, матерно ругались, советовали:
- Пойди-ка ты, старый, потрепи хвост!
- Чего допытываешься? Какого тебе надо?
- Вас тут много, шептунов!
В конце зимы под Новочеркасском уже завязывались зачатки гражданской
войны, а в верховьях Дона, в хуторах и станицах, кладбищенская покоилась
тишина. В куренях лишь шла скрытая, иногда прорывавшаяся наружу, семейная
междоусобица: старики не ладили с фронтовиками.
О войне, закипавшей под стольным градом Области войска Донского, знали
лишь понаслышке; смутно разбираясь в возникавших политических течениях,
выжидали событий, прислушивались.
До января и на хуторе Татарском жили тихо. Вернувшиеся с фронта казаки
отдыхали возле жен, отъедались, не чуяли, что у порогов куреней караулят
их горшие беды и тяготы, чем те, которые приходилось переносить на
пережитой войне.
Мелехов Григорий в январе 1917 года был произведен за боевые отличия в
хорунжие, назначен во 2-й запасной полк взводным офицером.
В сентябре он, после того как перенес воспаление легких, получил
отпуск; прожил дома полтора месяца, оправился после болезни, прошел
окружную врачебную комиссию и вновь был послан в полк. После Октябрьского
переворота получил назначение на должность командира сотни. К этому
времени можно приурочить и тот перелом в его настроениях, который
произошел с ним вследствие происходивших вокруг событий и отчасти под
влиянием знакомства с одним из офицеров полка - сотником Ефимом Извариным.
С Извариным Григорий познакомился в первый день приезда из отпуска,
после постоянно сталкивался с ним на службе и вне службы и незаметно для
самого себя подпадал под его влияние.
Ефим Изварин был сыном зажиточного казака Гундоровской станицы,
образование получил в Новочеркасском юнкерском училище, по окончании его
отправился на фронт в 10-й Донской казачий полк, прослужил в нем около
года, получил, как он говаривал, "офицерский Георгий на грудь и
четырнадцать осколков ручной гранаты во все подобающие и неподобающие
места" и попал для завершения недолгой своей служебной карьеры во 2-й
запасной.
Человек недюжинных способностей, несомненно одаренный, образованный
значительно выше той нормы, которой обычно не перерастало казачье
офицерство, Изварин был заядлым казаком-автономистом. Февральская
революция встряхнула его, дала возможность развернуться, и он, связавшись
с казачьими кругами самостийного толка, умело повел агитацию за полную
автономию Области войска Донского, за установление того порядка правления,
который существовал на Дону еще до порабощения казачества самодержавием.
Он превосходно знал историю, носил горячую голову, умом был ясен и трезв;
покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону - когда
править будет державный Круг, когда не будет в пределах области ни одного
русака и казачество, имея на своих правительственных границах пограничные
посты, будет как с равными, не ломая шапок, говорить с Украиной и
Великороссией и вести с ними торговлю и мену. Кружил Изварин головы
простодушным казакам и малообразованному офицерству. Под его влияние
подпал и Григорий. Вначале происходили у них горячие споры, но
полуграмотный Григорий был безоружен по сравнению со своим противником, и
Изварин легко разбивал его в словесных боях. Спорили обычно где-либо в
углу казармы, причем сочувствие слушателей клонилось всегда на сторону
Изварина. Он импонировал казакам своими рассуждениями, вычерчивая картину
будущей независимой жизни, - трогал наиболее сокровенное, лелеемое большей
частью зажиточного низового казачества.
- Как же мы без России будем жить, ежели у нас, окромя пшеницы, ничего
нету? - спрашивал Григорий.
Изварин терпеливо разъяснял:
- Я не мыслю самостоятельного и обособленного существования одной
Донской области. На основах федерации, то есть объединения, мы будем жить
совместно с Кубанью, Тереком и горцами Кавказа. Кавказ богат минералами,
там мы найдем все.
- А каменный уголь?
- У нас под рукой Донецкий бассейн.
- Но ить он принадлежит России!
- Кому он принадлежит и на чьей территории находится - это еще вопрос
спорный. Но даже в том случае, если Донецкий бассейн отойдет России, мы
очень мало теряем. Наш федеративный Союз будет базироваться не на
промышленности. По характеру мы - край аграрный, а раз так, то для того,
чтобы насытить нашу небольшую промышленность углем, мы будем закупать его
в России. И не только уголь, но и многое другое нам придется покупать у
России: лес, изделия металлической промышленности и прочее, а взамен будем
снабжать их высокосортной пшеницей, нефтью.
- А какая нам выгода отделяться?
- Прямая. Прежде всего избавимся от политической опеки, восстановим
свои уничтоженные русскими царями порядки, выселим всех пришлых
иногородних. В течение десяти лет, путем ввоза из-за границы машин, так
поднимем свое хозяйство, что обогатимся в десять раз. Земля эта - наша,
кровью наших предков полита, костями их удобрена, а мы, покоренные
Россией, защищали четыреста лет ее интересы и не думали о себе. У нас есть
выходы к морю. У нас будет сильнейшая и боеспособнейшая армия, и не только
Украина, но Россия не осмелится посягнуть на нашу независимость!
Среднего роста, статный, широкоплечий Изварин был типичным казаком:
желтоватые, цвета недозрелого овса, вьющиеся волосы, лицо смуглое, лоб
покатый, белый, загар тронул только щеки и гранью лег на уровень белесых
бровей. Говорил он высоким послушным тенором, в разговоре имел привычку
остро ломать левую бровь и как-то по-своему поводить небольшим горбатым
носом; от этого казалось, что он всегда к чему-то принюхивается.
Энергическая походка, самоуверенность в осанке и в открытом взгляде карих
глаз отличали его от остальных офицеров полка. Казаки относились к нему с
явным уважением, пожалуй, даже с большим, чем к командиру полка.
Изварин подолгу беседовал с Григорием, и тот, чувствуя, как вновь
зыбится под его ногами недавно устойчивая почва, переживал примерно то же,
что когда-то переживал в Москве, сойдясь в глазной лечебнице Снегирева с
Гаранжой.
Вскоре после Октябрьского переворота у них с Извариным происходил
следующий разговор.
Обуреваемый противоречиями, Григорий осторожно расспрашивал о
большевиках:
- А вот скажи, Ефим Иванович, большевики, по-твоему, как они -
правильно али нет рассуждают?
Углом избочив бровь, смешливо морща нос, Изварин кхакал:
- Рассуждают? Кха-кха... Ты, милый мой, будто новорожденный... У
большевиков своя программа, свои перспективы и чаяния. Большевики правы со
своей точки зрения, а мы со своей. Партия большевиков, знаешь, как
именуется? Нет? Ну, как же ты не знаешь? Российская социал-демократическая
_рабочая_ партия! Понял? Рабо-чая! Сейчас они заигрывают и с крестьянами и
с казаками, но основное у них - рабочий класс. Ему они несут освобождение,
крестьянству - новое, быть может, худшее порабощение. В жизни не бывает
так, чтобы всем равно жилось. Большевики возьмут верх - рабочим будет
хорошо, остальным плохо. Монархия вернется - помещикам и прочим будет
хорошо, остальным плохо. Нам не нужно ни тех, ни других. Нам необходимо
_свое_, и прежде всего избавление от всех опекунов - будь то Корнилов, или
Керенский, или Ленин. Обойдемся на своем поле и без этих фигур. Избавь,
боже, от друзей, а с врагами мы сами управимся.
- Но большинство казаков за большевиков тянут... знаешь?
- Гриша, ты, дружок, пойми вот что - это основное: _сейчас_ казаку и
крестьянину с большевиками по пути. Знаешь почему?
- Ну?
- Потому... - Изварин крутил носом, округляя его, смеялся: - Потому,
что большевики стоят за мир, за немедленный мир, а казакам война вот где
сейчас сидит!
Он звонко шлепал себя по тугой смуглой шее и, выравнивая изумленно
вздыбленную бровь, кричал:
- Поэтому казаки пахнут большевизмом и шагают с большевиками в ногу.
Но-о-о, как толь-ко кон-чит-ся вой-на и большевики протянут к казачьим
владениям руки, пути казачества и большевиков разойдутся! Это обоснованно
и исторически неизбежно. Между сегодняшним укладом казачьей жизни и
социализмом - конечным завершением большевистской революции -
непереходимая пропасть...
- Я говорю... - глухо бурчал Григорий, - что ничего я не понимаю... Мне
трудно в этом разобраться... Блукаю я, как в метель в степи...
- Ты этим не отделаешься! Жизнь заставит разобраться, и не только
заставит, но и силком толкнет тебя на какую-нибудь сторону.
Разговор этот происходил в последних числах октября. А в ноябре
Григорий случайно столкнулся с другим казаком, сыгравшим в истории
революции на Дону немалую роль, - столкнулся Григорий с Федором
Подтелковым, и после недолгих колебаний вновь перевесила в его душе
прежняя правда.
В этот день изморосный дождь сеялся с полудня. Перед вечером прояснело,
и Григорий решил пойти на квартиру к станичнику, подхорунжему 28-го полка
Дроздову. Четверть часа спустя он уже вытирал о подстилку сапоги, стучался
в дверь квартиры Дроздова. В комнате, заставленной тщедушными фикусами и
потертой мебелью, кроме хозяина, сидел на складной офицерской койке,
спиной к окну, здоровый, плотный казак с погонами вахмистра гвардейской
батареи. Ссутулив спину, он широко расставил ноги в черных суконных
шароварах, разложил на круглых широких коленях такие же широкие
рыжеволосые руки. Гимнастерка туго облегала его бока, морщинилась под
мышками, чуть не лопалась на широченной выпуклой груди. На скрип двери он
повернул короткую полнокровную шею, холодно оглядел Григория и захоронил
под припухлыми веками, в узких глазницах, прохладный свет зрачков.
- Обзнакомьтеся. Это, Гриша, почти сосед наш, усть-хоперский,
Подтелков.
Григорий и Подтелков молча пожали друг другу руки. Садясь, Григорий
улыбнулся хозяину:
- Я наследил тебе - не будешь ругать?
- Не, не бойсь. Хозяйка затрет... Чай будешь пить?
Хозяин, мелкорослый, подвижной, как вьюн, щелкнул самовар обкуренным
охровым ногтем, посожалел:
- Холодный придется пить.
- Я не хочу. Не беспокойся.
Григорий предложил Подтелкову папиросу. Тот долго пытался ухватить
белую, плотно вжатую в ряд трубочку своими крупными красными пальцами;
багровея от смущения, досадливо оказал:
- Не ухвачу никак... Ишь ты, проклятая!
Он наконец-то выкатил на крышку портсигара папиросу, поднял на Григория
прижмуренные в улыбке, от этого еще более узкие, глаза. Григорию
понравилась его непринужденность, спросил:
- С каких хуторов?
- Я сам рожак с Крутовского, - охотно заговорил Подтелков. - Там
произрастал, а жил последнее время в Усть-Калиновском. Крутовской-то вы
знаете - слыхал, небось? Он тут почти рядом с Еланской гранью.
Плешаковский хутор знаешь? Ну, а за ним выходит Матвеев, а рядом уж нашей
станицы Тюковновский хутор, а дальше и наши хутора, с каких я родом:
Верхний и Нижний Крутовский.
Все время в разговоре он называл Григория то на "ты", то на "вы",
говорил свободно и раз даже, освоившись, тронул тяжелой рукой плечо
Григория. На большом, чуть рябоватом выбритом лице его светлели заботливо
закрученные усы, смоченные волосы были приглажены расческой, возле мелких
ушей взбиты, с левой стороны чуть курчавились начесом. Он производил бы
приятное впечатление, если бы не крупный приподнятый нос да глаза. На
первый взгляд, не было в них ничего необычного, но, присмотревшись,
Григорий почти ощутил их свинцовую тяжесть. Маленькие, похожие на картечь,
они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречный
взгляд, влеплялись в одно место с тяжелым упорством.
Григорий с любопытством присматривался к нему, отметил одну характерную
черту: Подтелков почти не мигал, - разговаривая, он упирал в собеседника
свой невеселый взгляд, говорил, переводя глаза с предмета на предмет,
причем куценькие, обожженные солнцем ресницы его все время были приспущены
и недвижны. Изредка лишь он опускал пухлые веки и снова рывком поднимал
их, нацеливаясь картечинами глаз, обегая ими все окружающее.
- Вот любопытно, братцы, - заговорил Григорий, обращаясь к хозяину и
Подтелкову. - Кончится война - и по-новому заживем. На Украине Рада
правит, у нас - Войсковой круг.
- Атаман Каледин, - вполголоса поправил Подтелков.
- Все равно. Какая разница?
- Разницы-то нету, - согласился Подтелков.
- России-матушке мы теперя низко кланялись, - продолжал Григорий
пересказ речей Изварина, желая выведать, как отнесутся к этому Дроздов и
этот здоровила из гвардейской батареи. - Своя власть, свои порядки. Хохлов
с казачьей земли долой, протянем границы - и не подходи! Будем жить, как в
старину наши прадеды жили. Я думаю, революция нам на руку. Ты как,
Дроздов?
Хозяин заюлил улыбкой, резвыми телодвижениями.
- Конешно, лучше будет! Мужики нашу силу переняли, житья за ними нету.
Чтой-то за черт - наказные атаманья все какие-то немцы: фон Тяубе, да фон
Граббе, да разные подобные! Земли все этим штаб-офицерам резали... Теперь
хучь воздохнем.
- А Россия с этим помирится? - ни к кому не обращаясь, тихо спросил
Подтелков.
- Небось, помирится, - уверил Григорий.
- И будет одно и то же... Тех же щей, да пожиже влей.
- Как это так?
- А точно так. - Подтелков проворней заворочал картечинами глаз, кинул
лобовой грузный взгляд на Григория. - Так же над народом, какой
трудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всяким их благородием,
а он тебя будет ссланивать по сусалам. Тоже... Прекрасная живуха... камень
на шею - да с яру!
Григорий встал. Отмеряя по тесной горенке шаги, несколько раз касался
расставленных колен Подтелкова; остановившись против него, спросил:
- А как же?
- До конца.
- До какого?
- Чтоб раз начали - значит, борозди до последнего. Раз долой царя и
контрреволюцию - надо стараться, чтоб власть к народу перешла. А это -
басни, детишкам утеха. В старину прижали нас цари, и теперь не цари, так
другие-прочие придавют, аж запишшим!..
- Как же, Подтелков, по-твоему?
И опять забегали, разыскивая простор в тесной горенке, тяжелые на
подъем глаза-картечины.
- Народную власть... выборную. Под генеральскую лапу ляжешь - опять
война, а нам это лишнее. Кабы такая власть кругом, по всему свету,
установилась: чтобы народ не притесняли, не травили на войне! А то что ж?!
Худые шаровары хучь наизнанку выверни - все одно те же дыры. - Гулко
похлопав ладонями по коленям, Подтелков зло улыбнулся, раздел мелкие
несчетно-плотные зубы. - Нам от старины подальше, а то в такую упряжку
запрягут, что хуже царской обозначится.
- А править нами кто будет?
- Сами! - оживился Подтелков. - Заберем свою власть - вот и правило.
Лишь бы подпруги нам зараз чудок отпустили, а скинуть Калединых сумеемся!
Остановившись у запотевшего окна, Григорий долго глядел на улицу, ка
детишек, игравших в какую-то замысловатую игру, на мокрые крыши
противоположных домов, на бледно-серые ветви нагого осокоря в палисаднике
и не слышал, о чем спорили Дроздов с Подтелковым; мучительно старался
разобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить.
Минут десять стоял он, молча вычерчивая на стекле вензеля. За окном,
над крышей низенького дома, предзимнее, увядшее, тлело на закате солнце:
словно ребром поставленное на ржавый гребень крыши, оно мокро багровело,
казалось, что оно вот-вот сорвется, покатится по ту или эту сторону крыши.
От городского сада, прибитые дождем, шершавые катились листья, и, налетая
с Украины, с Луганска, гайдамачил над станицей час от часу крепчавший
ветер.
Новочеркасск стал центром притяжения для всех бежавших от
большевистской революции. Стекались в низовья Дона большие генералы,
бывшие вершители судеб развалившейся русской армии, надеясь на опору
реакционных донцов, мысля с этого плацдарма развернуть и повести
наступление на Советскую Россию.
2 ноября в Новочеркасск прибыл в сопровождении ротмистра Шапрона
генерал Алексеев. Переговорив с Калединым, он принялся за организацию
добровольческих отрядов. Бежавшие с севера офицеры, юнкера. ударники,
учащиеся, деклассированные элементы из солдатских частей, наиболее
активные контрреволюционеры из казаков и просто люди, искавшие острых
приключений и повышенных окладов, хотя бы и "керенками", - составили
костяк будущей Добровольческой армии.
В последних числах ноября прибыли генералы Деникин, Лукомский, Марков,
Эрдели. К этому времени отряды Алексеева уже насчитывали более тысячи
штыков.
6 декабря в Новочеркасске появился Корнилов, покинувший в дороге свой
конвой текинцев и переодетым добравшийся до донских границ.
Каледин, успевший к этому времени стянуть на Дон почти все казачьи
полки, бывшие на румынском и австро-германском фронтах, расположил их по
железнодорожной магистрали Новочеркасск - Чертково - Ростов - Тихорецкая.
Но казаки, уставшие от трехлетней войны, вернувшиеся с фронта революционно
настроенные, не изъявляли особой охоты драться с большевиками. В составах
полков оставалась чуть ли не треть нормального числа всадников. Наиболее
сохранившиеся полки - 27-й, 44-й и 2-й запасной - находились в станице
Каменской. Туда же в свое время были отправлены из Петрограда лейб-гвардии
Атаманский и лейб-гвардии Казачий полки. Пришедшие с фронта полки 58-й,
52-й, 43-й, 28-й, 12-й, 29-й, 35-й, 10-й, 39-й, 23-й, 8-й и 14-й и батареи
6-я, 32-я, 28-я, 12-я и 13-я были расквартированы в Черткове, Миллерове,
Лихой, Глубокой, Звереве, а также в районе рудников. Полки из казаков
Хоперского и Усть-Медведицкого округов прибывали на станции Филонове,
Урюпинская, Себряково, некоторое время стояли там, потом рассасывались.
Властно тянули к себе родные курени, и не было такой силы, что могла бы
удержать казаков от стихийного влечения домой. Из донских полков лишь 1-й,
4-й и 14-й были в Петрограде, да и те задержались там ненадолго.
выстрелил первый.
Под Чаплином полк случайно ввязался в бой, происходивший между
анархистами и украинцами, потерял трех казаков убитыми и насилу прорвался,
с большим трудом прочистив путь, занятый эшелонами какой-то стрелковой
дивизии.
Через трое суток головной эшелон полка уже выгружался на станции
Миллерово.
Остальные застряли в Луганске.
Полк в половинном составе (остальные разъехались по домам еще со
станции) пришел в хутор Каргин. На другой день с торгов продавали трофеи:
приведенных с фронта отбитых у австрийцев лошадей, делили денежные суммы
полка, обмундирование.
Кошевой и остальные казаки с хутора Татарского выехали домой вечером.
Поднялись на гору. Внизу, над белесым ледяным извивом Чира, красивейший в
верховьях Дона, лежал хутор Каргин. Из трубы паровой мельницы рассыпчатыми
мячиками выскакивал дым; на площади чернели толпы народа; звонили к
вечерне. За Каргинским бугром чуть виднелись макушки верб хутора
Климовского, за ними, за полынной сизью оснеженного горизонта, искрился и
багряно сиял дымный, распластавшийся вполнеба закат.
Восемнадцать всадников миновали курган, подпиравший три обыневшие дикие
яблоньки, и свежей рысью, поскрипывая подушками седел, пошли на
северо-восток. Морозная, воровски таилась за гребнем ночь. Казаки, кутаясь
в башлыки, временами переходили на полевой намет. Резко, звучно до боли
щелкали подковы. На юг текла из-под конских копыт накатанная дорога; по
бокам леденистая пленка снега, прибитого недавней ростепелью, держалась,
цепляясь за травяные былки, при свете месяца блестела и переливалась
меловым текучим огнем.
Казаки молча торопили коней. Стекала на юг дорога. Кружился на востоке
в Дубовеньком буераке лес. Мелькали сбочь конских ног филейные [филе -
здесь: вязаная сеткою (ячейками) работа (например, рыболовные сети)] петли
заячьих следов. Над степью наборным казачьим поясом-чеканом лежал нарядно
перепоясавший небо Млечный Путь.
Глубокой осенью 1917 года стали возвращаться с фронта казаки. Пришел
постаревший Христоня с тремя казаками, служившими с ним в 52-м полку.
Вернулись уволенные по чистой, по-прежнему голощекий Аникушка, батарейцы
Томилин Иван и Яков Подкова, за ними - Мартин Шамиль, Иван Алексеевич,
Захар Королев, нескладно длинный Борщев; в декабре неожиданно заявился
Митька Коршунов, спустя неделю - целая партия казаков, бывших в 12-м
полку: Мишка Кошевой, Прохор Зыков, сын старика Кашулина - Андрей Кашулин,
Епифан Максаев, Синилин Егор.
На красивейшем буланом коне, взятом у австрийского офицера, приехал
прямо из Воронежа отбившийся от своего полка калмыковатый Федот Бодовсков
и после долго рассказывал, как пробирался он через взбаламученные
революцией деревни Воронежской губернии и уходил из-под носа
красногвардейских отрядов, полагаясь на резвость своего коня.
Следом за ним явились уже из Каменской бежавшие из обольшевиченного
27-го полка Меркулов, Петро Мелехов и Николай Кошевой. Они-то и принесли в
хутор известие, что Григорий Мелехов, служивший в последнее время во 2-м
запасном полку, подался на сторону большевиков, остался в Каменской. Там
же, в 27-м полку, прижился бесшабашный, в прошлом - конокрад Максимка
Грязнов, привлеченный к большевикам новизною наступивших смутных времен и
возможностями привольно пожить. Говорили про Максимку, что обзавелся он
конем невиданной уродливости и столь же невиданной лютой резвости;
говорили, что у Максимкина коня через всю спину протянулся природный
серебряной шерсти ремень, а сам конь невысок, но длинен и масти прямо-таки
бычино-красной. Про Григория мало говорили, - не хотели говорить, зная,
что разбились у него с хуторными пути, а сойдутся ли вновь - не видно.
Курени, куда вернулись казаки хозяевами или жданными гостями, полнились
радостью. Радость-то эта резче, безжалостней подчеркивала глухую
прижившуюся тоску тех, кто навсегда потерял родных и близких. Многих
недосчитывались казаков - растеряли их на полях Галиции, Буковины,
Восточной Пруссии, Прикарпатья, Румынии, трупами легли они и истлели под
орудийную панихиду, и теперь позаросли бурьяном высокие холмы братских
могил, придавило их дождями, позамело сыпучим снегом. И сколько ни будут
простоволосые казачки выбегать на проулки и глядеть из-под ладоней, - не
дождаться милых сердцу! Сколько ни будет из опухших и выцветших глаз
ручьиться слез - не замыть тоски! Сколько ни голосить в дни годовщины и
поминок - не донесет восточный ветер криков их до Галиции и Восточной
Пруссии, до осевших холмиков братских могил!..
Травой зарастают могилы, - давностью зарастает боль. Ветер зализал
следы ушедших, - время залижет и кровяную боль, и память тех, кто не
дождался родимых и не дождется, потому что коротка человеческая жизнь и не
много всем нам суждено истоптать травы...
Билась головой о жесткую землю жена Прохора Шамиля, грызла земляной пол
зубами, наглядевшись, как ласкает вернувшийся брат покойного мужа, Мартин
Шамиль, свою беременную жену, нянчит детей и раздает им подарки. Билась
баба и ползала в корчах по земле, а около в овечью кучу гуртились детишки,
выли, глядя на мать захлебнувшимися в страхе глазами.
Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от
безрадостной тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы,
ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у порога пустого куреня!
Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих - отца, и
помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот, никто не избавит
тебя от непосильной работы и нищеты, никто не прижмет к груди твою голову
ночью, когда упадешь ты, раздавленная усталью, и никто не скажет тебе, как
когда-то говорил он: "Не горюй, Аниська! Проживем!" Не будет у тебя мужа,
потому что высушили и издурнили тебя работа, нужда, дети; не будет у твоих
полуголых, сопливых детей отца; сама будешь пахать, боронить, задыхаясь от
непосильного напряжения, скидывать с косилки, метать на воз, поднимать на
тройчатках тяжелые вороха пшеницы и чувствовать, как рвется что-то внизу
живота, а потом будешь корчиться, накрывшись лохунами, и исходить кровью.
Перебирая старое бельишко Алексея Бешняка, плакала мать, точила горькие
скупые слезы, принюхивалась, но лишь последняя рубаха, привезенная Мишкой
Кошевым, таила в складках запах сыновнего пота, и, припадая к ней головой,
качалась старуха, жалостно причитала, узорила клейменую бязевую грязную
рубаху слезами.
Осиротели семьи Маныцкова, Афоньки Озерова, Евлантия Калинина,
Лиховидова, Ермакова и других казаков.
Лишь по одному Степану Астахову никто не плакал - некому было. Пустовал
его забитый дом, полуразрушенный и мрачный даже в летнюю пору. Аксинья
жила в Ягодном, по-прежнему в хуторе о ней слышали мало, а она в хутор не
заглядывала - не тянуло, знать.
Казаки верховых станиц Донецкого округа шли домой земляческими валками.
В хутора Вешенской станицы в декабре почти полностью вернулись фронтовики.
Через хутор Татарский день и ночь тянулись конные, человек по десять -
сорок, направляясь на левую сторону Дона.
- Откуда, служивые? - выходя, спрашивали старики.
- С Черной речки.
- С Зимовного.
- С Дубовки.
- С Решетовского.
- Дударевские.
- Гороховские.
- Алимовские, - звучали ответы.
- Навоевались, что ль? - ехидно пытали старики.
Иные фронтовики, совестливые и смирные, улыбались:
- Хватит, отцы! Навоевались.
- Нуждишки приняли, гребемся домой.
А те, которые поотчаянней, позлей, матерно ругались, советовали:
- Пойди-ка ты, старый, потрепи хвост!
- Чего допытываешься? Какого тебе надо?
- Вас тут много, шептунов!
В конце зимы под Новочеркасском уже завязывались зачатки гражданской
войны, а в верховьях Дона, в хуторах и станицах, кладбищенская покоилась
тишина. В куренях лишь шла скрытая, иногда прорывавшаяся наружу, семейная
междоусобица: старики не ладили с фронтовиками.
О войне, закипавшей под стольным градом Области войска Донского, знали
лишь понаслышке; смутно разбираясь в возникавших политических течениях,
выжидали событий, прислушивались.
До января и на хуторе Татарском жили тихо. Вернувшиеся с фронта казаки
отдыхали возле жен, отъедались, не чуяли, что у порогов куреней караулят
их горшие беды и тяготы, чем те, которые приходилось переносить на
пережитой войне.
Мелехов Григорий в январе 1917 года был произведен за боевые отличия в
хорунжие, назначен во 2-й запасной полк взводным офицером.
В сентябре он, после того как перенес воспаление легких, получил
отпуск; прожил дома полтора месяца, оправился после болезни, прошел
окружную врачебную комиссию и вновь был послан в полк. После Октябрьского
переворота получил назначение на должность командира сотни. К этому
времени можно приурочить и тот перелом в его настроениях, который
произошел с ним вследствие происходивших вокруг событий и отчасти под
влиянием знакомства с одним из офицеров полка - сотником Ефимом Извариным.
С Извариным Григорий познакомился в первый день приезда из отпуска,
после постоянно сталкивался с ним на службе и вне службы и незаметно для
самого себя подпадал под его влияние.
Ефим Изварин был сыном зажиточного казака Гундоровской станицы,
образование получил в Новочеркасском юнкерском училище, по окончании его
отправился на фронт в 10-й Донской казачий полк, прослужил в нем около
года, получил, как он говаривал, "офицерский Георгий на грудь и
четырнадцать осколков ручной гранаты во все подобающие и неподобающие
места" и попал для завершения недолгой своей служебной карьеры во 2-й
запасной.
Человек недюжинных способностей, несомненно одаренный, образованный
значительно выше той нормы, которой обычно не перерастало казачье
офицерство, Изварин был заядлым казаком-автономистом. Февральская
революция встряхнула его, дала возможность развернуться, и он, связавшись
с казачьими кругами самостийного толка, умело повел агитацию за полную
автономию Области войска Донского, за установление того порядка правления,
который существовал на Дону еще до порабощения казачества самодержавием.
Он превосходно знал историю, носил горячую голову, умом был ясен и трезв;
покоряюще красиво рисовал будущую привольную жизнь на родимом Дону - когда
править будет державный Круг, когда не будет в пределах области ни одного
русака и казачество, имея на своих правительственных границах пограничные
посты, будет как с равными, не ломая шапок, говорить с Украиной и
Великороссией и вести с ними торговлю и мену. Кружил Изварин головы
простодушным казакам и малообразованному офицерству. Под его влияние
подпал и Григорий. Вначале происходили у них горячие споры, но
полуграмотный Григорий был безоружен по сравнению со своим противником, и
Изварин легко разбивал его в словесных боях. Спорили обычно где-либо в
углу казармы, причем сочувствие слушателей клонилось всегда на сторону
Изварина. Он импонировал казакам своими рассуждениями, вычерчивая картину
будущей независимой жизни, - трогал наиболее сокровенное, лелеемое большей
частью зажиточного низового казачества.
- Как же мы без России будем жить, ежели у нас, окромя пшеницы, ничего
нету? - спрашивал Григорий.
Изварин терпеливо разъяснял:
- Я не мыслю самостоятельного и обособленного существования одной
Донской области. На основах федерации, то есть объединения, мы будем жить
совместно с Кубанью, Тереком и горцами Кавказа. Кавказ богат минералами,
там мы найдем все.
- А каменный уголь?
- У нас под рукой Донецкий бассейн.
- Но ить он принадлежит России!
- Кому он принадлежит и на чьей территории находится - это еще вопрос
спорный. Но даже в том случае, если Донецкий бассейн отойдет России, мы
очень мало теряем. Наш федеративный Союз будет базироваться не на
промышленности. По характеру мы - край аграрный, а раз так, то для того,
чтобы насытить нашу небольшую промышленность углем, мы будем закупать его
в России. И не только уголь, но и многое другое нам придется покупать у
России: лес, изделия металлической промышленности и прочее, а взамен будем
снабжать их высокосортной пшеницей, нефтью.
- А какая нам выгода отделяться?
- Прямая. Прежде всего избавимся от политической опеки, восстановим
свои уничтоженные русскими царями порядки, выселим всех пришлых
иногородних. В течение десяти лет, путем ввоза из-за границы машин, так
поднимем свое хозяйство, что обогатимся в десять раз. Земля эта - наша,
кровью наших предков полита, костями их удобрена, а мы, покоренные
Россией, защищали четыреста лет ее интересы и не думали о себе. У нас есть
выходы к морю. У нас будет сильнейшая и боеспособнейшая армия, и не только
Украина, но Россия не осмелится посягнуть на нашу независимость!
Среднего роста, статный, широкоплечий Изварин был типичным казаком:
желтоватые, цвета недозрелого овса, вьющиеся волосы, лицо смуглое, лоб
покатый, белый, загар тронул только щеки и гранью лег на уровень белесых
бровей. Говорил он высоким послушным тенором, в разговоре имел привычку
остро ломать левую бровь и как-то по-своему поводить небольшим горбатым
носом; от этого казалось, что он всегда к чему-то принюхивается.
Энергическая походка, самоуверенность в осанке и в открытом взгляде карих
глаз отличали его от остальных офицеров полка. Казаки относились к нему с
явным уважением, пожалуй, даже с большим, чем к командиру полка.
Изварин подолгу беседовал с Григорием, и тот, чувствуя, как вновь
зыбится под его ногами недавно устойчивая почва, переживал примерно то же,
что когда-то переживал в Москве, сойдясь в глазной лечебнице Снегирева с
Гаранжой.
Вскоре после Октябрьского переворота у них с Извариным происходил
следующий разговор.
Обуреваемый противоречиями, Григорий осторожно расспрашивал о
большевиках:
- А вот скажи, Ефим Иванович, большевики, по-твоему, как они -
правильно али нет рассуждают?
Углом избочив бровь, смешливо морща нос, Изварин кхакал:
- Рассуждают? Кха-кха... Ты, милый мой, будто новорожденный... У
большевиков своя программа, свои перспективы и чаяния. Большевики правы со
своей точки зрения, а мы со своей. Партия большевиков, знаешь, как
именуется? Нет? Ну, как же ты не знаешь? Российская социал-демократическая
_рабочая_ партия! Понял? Рабо-чая! Сейчас они заигрывают и с крестьянами и
с казаками, но основное у них - рабочий класс. Ему они несут освобождение,
крестьянству - новое, быть может, худшее порабощение. В жизни не бывает
так, чтобы всем равно жилось. Большевики возьмут верх - рабочим будет
хорошо, остальным плохо. Монархия вернется - помещикам и прочим будет
хорошо, остальным плохо. Нам не нужно ни тех, ни других. Нам необходимо
_свое_, и прежде всего избавление от всех опекунов - будь то Корнилов, или
Керенский, или Ленин. Обойдемся на своем поле и без этих фигур. Избавь,
боже, от друзей, а с врагами мы сами управимся.
- Но большинство казаков за большевиков тянут... знаешь?
- Гриша, ты, дружок, пойми вот что - это основное: _сейчас_ казаку и
крестьянину с большевиками по пути. Знаешь почему?
- Ну?
- Потому... - Изварин крутил носом, округляя его, смеялся: - Потому,
что большевики стоят за мир, за немедленный мир, а казакам война вот где
сейчас сидит!
Он звонко шлепал себя по тугой смуглой шее и, выравнивая изумленно
вздыбленную бровь, кричал:
- Поэтому казаки пахнут большевизмом и шагают с большевиками в ногу.
Но-о-о, как толь-ко кон-чит-ся вой-на и большевики протянут к казачьим
владениям руки, пути казачества и большевиков разойдутся! Это обоснованно
и исторически неизбежно. Между сегодняшним укладом казачьей жизни и
социализмом - конечным завершением большевистской революции -
непереходимая пропасть...
- Я говорю... - глухо бурчал Григорий, - что ничего я не понимаю... Мне
трудно в этом разобраться... Блукаю я, как в метель в степи...
- Ты этим не отделаешься! Жизнь заставит разобраться, и не только
заставит, но и силком толкнет тебя на какую-нибудь сторону.
Разговор этот происходил в последних числах октября. А в ноябре
Григорий случайно столкнулся с другим казаком, сыгравшим в истории
революции на Дону немалую роль, - столкнулся Григорий с Федором
Подтелковым, и после недолгих колебаний вновь перевесила в его душе
прежняя правда.
В этот день изморосный дождь сеялся с полудня. Перед вечером прояснело,
и Григорий решил пойти на квартиру к станичнику, подхорунжему 28-го полка
Дроздову. Четверть часа спустя он уже вытирал о подстилку сапоги, стучался
в дверь квартиры Дроздова. В комнате, заставленной тщедушными фикусами и
потертой мебелью, кроме хозяина, сидел на складной офицерской койке,
спиной к окну, здоровый, плотный казак с погонами вахмистра гвардейской
батареи. Ссутулив спину, он широко расставил ноги в черных суконных
шароварах, разложил на круглых широких коленях такие же широкие
рыжеволосые руки. Гимнастерка туго облегала его бока, морщинилась под
мышками, чуть не лопалась на широченной выпуклой груди. На скрип двери он
повернул короткую полнокровную шею, холодно оглядел Григория и захоронил
под припухлыми веками, в узких глазницах, прохладный свет зрачков.
- Обзнакомьтеся. Это, Гриша, почти сосед наш, усть-хоперский,
Подтелков.
Григорий и Подтелков молча пожали друг другу руки. Садясь, Григорий
улыбнулся хозяину:
- Я наследил тебе - не будешь ругать?
- Не, не бойсь. Хозяйка затрет... Чай будешь пить?
Хозяин, мелкорослый, подвижной, как вьюн, щелкнул самовар обкуренным
охровым ногтем, посожалел:
- Холодный придется пить.
- Я не хочу. Не беспокойся.
Григорий предложил Подтелкову папиросу. Тот долго пытался ухватить
белую, плотно вжатую в ряд трубочку своими крупными красными пальцами;
багровея от смущения, досадливо оказал:
- Не ухвачу никак... Ишь ты, проклятая!
Он наконец-то выкатил на крышку портсигара папиросу, поднял на Григория
прижмуренные в улыбке, от этого еще более узкие, глаза. Григорию
понравилась его непринужденность, спросил:
- С каких хуторов?
- Я сам рожак с Крутовского, - охотно заговорил Подтелков. - Там
произрастал, а жил последнее время в Усть-Калиновском. Крутовской-то вы
знаете - слыхал, небось? Он тут почти рядом с Еланской гранью.
Плешаковский хутор знаешь? Ну, а за ним выходит Матвеев, а рядом уж нашей
станицы Тюковновский хутор, а дальше и наши хутора, с каких я родом:
Верхний и Нижний Крутовский.
Все время в разговоре он называл Григория то на "ты", то на "вы",
говорил свободно и раз даже, освоившись, тронул тяжелой рукой плечо
Григория. На большом, чуть рябоватом выбритом лице его светлели заботливо
закрученные усы, смоченные волосы были приглажены расческой, возле мелких
ушей взбиты, с левой стороны чуть курчавились начесом. Он производил бы
приятное впечатление, если бы не крупный приподнятый нос да глаза. На
первый взгляд, не было в них ничего необычного, но, присмотревшись,
Григорий почти ощутил их свинцовую тяжесть. Маленькие, похожие на картечь,
они светлели из узких прорезей, как из бойниц, приземляли встречный
взгляд, влеплялись в одно место с тяжелым упорством.
Григорий с любопытством присматривался к нему, отметил одну характерную
черту: Подтелков почти не мигал, - разговаривая, он упирал в собеседника
свой невеселый взгляд, говорил, переводя глаза с предмета на предмет,
причем куценькие, обожженные солнцем ресницы его все время были приспущены
и недвижны. Изредка лишь он опускал пухлые веки и снова рывком поднимал
их, нацеливаясь картечинами глаз, обегая ими все окружающее.
- Вот любопытно, братцы, - заговорил Григорий, обращаясь к хозяину и
Подтелкову. - Кончится война - и по-новому заживем. На Украине Рада
правит, у нас - Войсковой круг.
- Атаман Каледин, - вполголоса поправил Подтелков.
- Все равно. Какая разница?
- Разницы-то нету, - согласился Подтелков.
- России-матушке мы теперя низко кланялись, - продолжал Григорий
пересказ речей Изварина, желая выведать, как отнесутся к этому Дроздов и
этот здоровила из гвардейской батареи. - Своя власть, свои порядки. Хохлов
с казачьей земли долой, протянем границы - и не подходи! Будем жить, как в
старину наши прадеды жили. Я думаю, революция нам на руку. Ты как,
Дроздов?
Хозяин заюлил улыбкой, резвыми телодвижениями.
- Конешно, лучше будет! Мужики нашу силу переняли, житья за ними нету.
Чтой-то за черт - наказные атаманья все какие-то немцы: фон Тяубе, да фон
Граббе, да разные подобные! Земли все этим штаб-офицерам резали... Теперь
хучь воздохнем.
- А Россия с этим помирится? - ни к кому не обращаясь, тихо спросил
Подтелков.
- Небось, помирится, - уверил Григорий.
- И будет одно и то же... Тех же щей, да пожиже влей.
- Как это так?
- А точно так. - Подтелков проворней заворочал картечинами глаз, кинул
лобовой грузный взгляд на Григория. - Так же над народом, какой
трудящийся, будут атаманья измываться. Тянись перед всяким их благородием,
а он тебя будет ссланивать по сусалам. Тоже... Прекрасная живуха... камень
на шею - да с яру!
Григорий встал. Отмеряя по тесной горенке шаги, несколько раз касался
расставленных колен Подтелкова; остановившись против него, спросил:
- А как же?
- До конца.
- До какого?
- Чтоб раз начали - значит, борозди до последнего. Раз долой царя и
контрреволюцию - надо стараться, чтоб власть к народу перешла. А это -
басни, детишкам утеха. В старину прижали нас цари, и теперь не цари, так
другие-прочие придавют, аж запишшим!..
- Как же, Подтелков, по-твоему?
И опять забегали, разыскивая простор в тесной горенке, тяжелые на
подъем глаза-картечины.
- Народную власть... выборную. Под генеральскую лапу ляжешь - опять
война, а нам это лишнее. Кабы такая власть кругом, по всему свету,
установилась: чтобы народ не притесняли, не травили на войне! А то что ж?!
Худые шаровары хучь наизнанку выверни - все одно те же дыры. - Гулко
похлопав ладонями по коленям, Подтелков зло улыбнулся, раздел мелкие
несчетно-плотные зубы. - Нам от старины подальше, а то в такую упряжку
запрягут, что хуже царской обозначится.
- А править нами кто будет?
- Сами! - оживился Подтелков. - Заберем свою власть - вот и правило.
Лишь бы подпруги нам зараз чудок отпустили, а скинуть Калединых сумеемся!
Остановившись у запотевшего окна, Григорий долго глядел на улицу, ка
детишек, игравших в какую-то замысловатую игру, на мокрые крыши
противоположных домов, на бледно-серые ветви нагого осокоря в палисаднике
и не слышал, о чем спорили Дроздов с Подтелковым; мучительно старался
разобраться в сумятице мыслей, продумать что-то, решить.
Минут десять стоял он, молча вычерчивая на стекле вензеля. За окном,
над крышей низенького дома, предзимнее, увядшее, тлело на закате солнце:
словно ребром поставленное на ржавый гребень крыши, оно мокро багровело,
казалось, что оно вот-вот сорвется, покатится по ту или эту сторону крыши.
От городского сада, прибитые дождем, шершавые катились листья, и, налетая
с Украины, с Луганска, гайдамачил над станицей час от часу крепчавший
ветер.
Новочеркасск стал центром притяжения для всех бежавших от
большевистской революции. Стекались в низовья Дона большие генералы,
бывшие вершители судеб развалившейся русской армии, надеясь на опору
реакционных донцов, мысля с этого плацдарма развернуть и повести
наступление на Советскую Россию.
2 ноября в Новочеркасск прибыл в сопровождении ротмистра Шапрона
генерал Алексеев. Переговорив с Калединым, он принялся за организацию
добровольческих отрядов. Бежавшие с севера офицеры, юнкера. ударники,
учащиеся, деклассированные элементы из солдатских частей, наиболее
активные контрреволюционеры из казаков и просто люди, искавшие острых
приключений и повышенных окладов, хотя бы и "керенками", - составили
костяк будущей Добровольческой армии.
В последних числах ноября прибыли генералы Деникин, Лукомский, Марков,
Эрдели. К этому времени отряды Алексеева уже насчитывали более тысячи
штыков.
6 декабря в Новочеркасске появился Корнилов, покинувший в дороге свой
конвой текинцев и переодетым добравшийся до донских границ.
Каледин, успевший к этому времени стянуть на Дон почти все казачьи
полки, бывшие на румынском и австро-германском фронтах, расположил их по
железнодорожной магистрали Новочеркасск - Чертково - Ростов - Тихорецкая.
Но казаки, уставшие от трехлетней войны, вернувшиеся с фронта революционно
настроенные, не изъявляли особой охоты драться с большевиками. В составах
полков оставалась чуть ли не треть нормального числа всадников. Наиболее
сохранившиеся полки - 27-й, 44-й и 2-й запасной - находились в станице
Каменской. Туда же в свое время были отправлены из Петрограда лейб-гвардии
Атаманский и лейб-гвардии Казачий полки. Пришедшие с фронта полки 58-й,
52-й, 43-й, 28-й, 12-й, 29-й, 35-й, 10-й, 39-й, 23-й, 8-й и 14-й и батареи
6-я, 32-я, 28-я, 12-я и 13-я были расквартированы в Черткове, Миллерове,
Лихой, Глубокой, Звереве, а также в районе рудников. Полки из казаков
Хоперского и Усть-Медведицкого округов прибывали на станции Филонове,
Урюпинская, Себряково, некоторое время стояли там, потом рассасывались.
Властно тянули к себе родные курени, и не было такой силы, что могла бы
удержать казаков от стихийного влечения домой. Из донских полков лишь 1-й,
4-й и 14-й были в Петрограде, да и те задержались там ненадолго.