Шолохов Михаил. Тихий Дон (книги 1,2)

унижения Аксинья молчала. Григорий ходил, искоса поглядывая на нее, норовя
наступать на одну скрипучую половицу.
На первый день рождества Григорий возил Листницкого в Вешенскую.
Пан отстоял обедню, позавтракал у своей двоюродной сестры, помещицы,
велел запрягать.
Григорий, не успевший дохлебать миску жирных, со свининой, щей, встал,
пошел в конюшню.
В легких городских санках ходил серый, в яблоках, орловский рысак
Шибай. Повиснув на поводе, Григорий вывел его из конюшни, торопясь запряг.
Ветер перевеивал хрушкий, колючий снег, по двору текла, шипя,
серебристая поземка. За палисадником - на деревьях нежный бахромчатый
иней. Ветер стряхивал его и, падая, рассыпаясь, отливал он на солнце
радужными, сказочно богатыми сочетаниями красок. На крыше дома, около
задымленной трубы, из которой косо струился дым, зябкие чечекали галки.
Они слетели, вспуганные скрипом шагов, покружились над домом сизыми
хлопьями и полетели на запад, к церкви, четко синея на фиолетовом утреннем
небе.
- Скажи, что подано! - крикнул Григорий выбежавшей на крыльцо дворовой
девке.
Вышел пан, окуная усы в воротник енотовой шубы. Григорий укутал ему
ноги, пристегнул волчью, обшитую бархатом полсть.
- Поогрей его. - Пан указал глазами на рысака.
Запрокидываясь с козел, удерживая в натянутых руках тугую дрожь вожжей,
Григорий опасливо косился на раскаты, помнил, как по первопутку пан за
неловкий толчок сунул ему в затылок крепкий не по-стариковски кулак.
Спустились к мосту, и тут, по Дону, Григорий ослабил вожжи, растирая
перчаткой охваченные ветровым огнем щеки.
До Ягодного долетели в два часа. Пан всю дорогу молчал, изредка стучал
согнутым пальцем Григорию в спину: "Останови-и", - и делал папироску,
поворачиваясь к ветру спиной.
Уже спускаясь с горы в имение, опросил:
- Рано завтра?
Григорий повернулся боком, с трудом разодрал иззябшие губы.
- Рлано, - получилось у него вместо "рано". Затвердевший от холода язык
будто распух; цепляясь за подковку зубов, выговаривал нетвердо.
- Деньги все получил?
- Так точно.
- За жену не беспокойся, будет жить. Служи исправно. Дед твой
молодецкий был казак. Чтоб и ты, - голос пана зазвучал глуше (Листницкий
спрятал от ветра лицо в воротник), - чтоб и ты держал себя достойно своего
деда и отца. Ведь это отец получил на императорском смотру первый приз за
джигитовку?
- Так точно: отец.
- Ну, то-то, - строго, будто грозя, закончил пан и совсем спрятал в
шубу лицо.
Григорий с рук на руки передал рысака деду Сашке, пошел в людскую.
- Отец твой приехал! - крикнул тот ему вслед, накидывая на рысака
попону.
Пантелей Прокофьевич сидел за столом, доедая студень. "Под хмельком", -
определил Григорий, окидывая взглядом размякшее отцово лицо.
- Приехал, служивый?
- Замерз весь, - хлопая руками, ответил Григорий и - к Аксинье: -
Развяжи башлык, руки не владеют.
- Тебе попало, ветер-то в пику, - двигая при еде ушами и бородой,
мурчал отец.
На этот раз он был гораздо ласковее. Аксинье коротко, по-хозяйски,
приказал:
- Отрежь ишо хлебца, не скупись.
Встав из-за стола и отправляясь к двери курить, будто невзначай раза
два качнул люльку; просунул под положок бороду, осведомился:
- Казак?
- Девка, - за Григория отозвалась Аксинья и, уловив недовольство,
проплывшее по лицу и застрявшее в бороде старика, торопясь, добавила: -
Такая уж писаная, вся в Гришу.
Пантелей Прокофьевич деловито оглядел чернявую головку, торчавшую из
вороха тряпья, и не без гордости удостоверил:
- Наших кровей... Эк-гм... Ишь ты!..
- Ты на чем приехал, батя? - спросил Григорий.
- В дышлах, на обыденке да на Петровом.
- Ехал бы на одной, моего бы припрягли.
- Не к чему, пущай порожнем идет. А конь справный.
- Видал?
- Чудок поглядел.
Говорили о разных нестоящих вещах, волнуемые одним общим. Аксинья не
вмешивалась в разговор, сидела на кровати, как в воду опущенная. Каменно
набухшие груди распирали ей створки кофты. Она заметно потолстела после
родов, обрела новую, уверенно-счастливую осанку.
Легли спать поздно. Прижимаясь к Григорию, Аксинья мочила ему рубаху
рассолом слез и молоком, стекавшим из невысосанных грудей.
- Помру с тоски... Как я одна буду.
- Небось, - таким же шепотом отзывался Григорий.
- Ночи длинные... дите не спит... Иссохну об тебе... Вздумай, Гриша, -
четыре года!
- В старину двадцать пять лет служили, гутарют.
- На что мне старина...
- Ну, будя!
- Будь она проклята, служба твоя, разлучница!
- Приду в отпуск.
- В отпуск, - эхом стонала Аксинья, всхлипывая и сморкаясь в рубаху, -
покеда придешь, в Дону воды много стекет...
- Не скули... Как дождь осенью, так и ты: одно да добро.
- Тебя б в мою шкуру!
Уснул Григорий перед светом. Аксинья покормила дитя и, облокотившись,
не мигая, вглядывалась в мутно черневшие линии Григорьева лица, прощалась.
Вспоминалась ей та ночь, когда она уговаривала его в своей горнице идти на
Кубань; так же только месяц был да двор за окном белел, затопленный лунным
половодьем.
Так же было, а Григорий сейчас и тот и не тот. Легла за плечи длинная,
протоптанная днями стежка...
Григорий повернулся на бок, сказал внятно:
- На хуторе Ольшанском... - И смолк.
Аксинья пробовала уснуть, но мысли разметывали сон, как ветер копну
сена. Она до света продумала об этой бессвязной фразе, подыскивая к ней
отгадку... Пантелей Прокофьевич проснулся, лишь чуть запенился на
обыневших окнах свет.
- Григорий, вставай, светает!
Аксинья, привстав на колени, надела юбку; вздыхая, долго искала спички.
Пока позавтракали и уложились - рассвело. Синими переливами играл
утренний свет. Четко, как врезанный в снег, зубчатился плетень, и,
прикрывая нежную сиреневую дымку неба, темнела крыша конюшни.
Пантелей Прокофьевич отправился запрягать. Григорий оторвал от себя
исступленно целовавшую его Аксинью, пошел проститься с дедом Сашкой и
остальными.
Закутав ребенка, Аксинья вышла провожать.
Григорий коснулся губами влажного лобика дочери, подошел к коню.
- Садись в сани! - крикнул отец, трогая лошадей.
- Не, верхом я.
Григорий с рассчитанной медлительностью затягивал подпруги, садился на
коня и разбирал поводья. Аксинья, касаясь пальцами его ноги, часто
повторяла:
- Гриша, погоди... что-то хотела сказать... - И морщилась, вспоминая,
растерянная, дрожащая.
- Ну, прощай! Дите гляди... Поеду, а то батя вон где уж...
- Погоди, родимый!.. - Аксинья левой рукой хватала холодное стремя,
правой прижимая завернутого в полу ребенка, и глядела ненасытно, и не было
свободной руки, чтобы утереть слезы, падавшие из широко открытых
немигающих глаз.
На крыльцо вышел Вениамин.
- Григорий, пан зовет.
Григорий выругался, взмахнул плетью и поскакал со двора. Аксинья бежала
за ним следом, застревая в сугробах, засыпавших двор, и неловко вскидывая
обутыми в валенки ногами.
На гребне Григорий догнал отца. Крепясь, оглянулся. Аксинья стояла у
ворот, прижимая к груди закутанного в полу ребенка, ветер трепал, кружил
на плечах ее концы красного шалевого платка.
Григорий поравнялся с санями. Поехали шагом. Пантелей Прокофьевич
повернулся спиной к лошади, спросил:
- Значится, не думаешь с женой жить?
- Давнишний сказ... отгутарили...
- Не думаешь, стал быть?
- Стал быть, так.
- Не слыхал, что она руки на себя накладывала?
- Слыхал.
- От кого?
- В станицу пана возил, хуторных припало повидать.
- А бог?
- Что ж, батя, на самом-то деле... что с возу упало, то пропало.
- Ты мне чертовую не расписывай! Я с тобой подобру гутарю, -
озлобляясь, зачастил Пантелей Прокофьевич.
- У меня вон дите; об чем гутарить? Теперича уж не прилепишься.
- Ты гляди... не чужого вскармливаешь?
Григорий побледнел: тронул отец незарубцованную болячку. Все время
после рождения ребенка Григорий мучительно вынашивал в себе, таясь перед
Аксиньей, перед самим собой, подозрение. По ночам, когда спала Аксинья, он
часто подходил к люльке, всматривался, выискивая в розово-смуглом лице
ребенка свое, и отходил такой же неуверенный, как и раньше. Темно-русый,
почти черный был и Степан, - как узнать, чью кровь гоняет сердце по
голубеющей сетке жил, просвечивающей под кожей ребенка? Временами ему
казалось, что дочь похожа на него, иногда до боли напоминала она Степана.
К ней ничего не чувствовал Григорий, разве только неприязнь за те минуты,
которые пережил, когда вез корчившуюся в родах Аксинью со степи. Раз
как-то (Аксинья стряпала на кухне) вынул дочь из люльки и, сменяя мокрую
пеленку, почувствовал острое, щиплющее волнение. Воровато нагнулся, пожал
зубами красный оттопыренный палец на ноге.
Отец безжалостно кольнул в больное, и Григорий, сложив на луке ладони,
глухо ответил:
- Чей бы ни был, а дитя не брошу.
Пантелей Прокофьевич, не поворачиваясь, махнул на лошадей кнутом.
- Наталья спортилась с того разу... Голову криво держит, будто
параликом зашибленная. Жилу нужную перерезала, вот шею-то кособочит.
Он помолчал. Скрипели полозья, кромсая снег; щелкал подковами,
засекаясь, Григорьев конь.
- Что ж она, как? - спросил Григорий, с особенным вниманием выковыривая
из конской гривы обопревший репей.
- Очунелась, никак. Семь месяцев лежала. На троицу вовзят доходила. Поп
Панкратий соборовал... А посля отошла. С тем поднялась, поднялась и пошла.
Косу-то пырнула под сердце, а рука дрогнула, мимо взяла, а то б концы...
- Трогай под горку. - Григорий махнул плетью и, опережая отца, брызгая
в сани снежными, из-под копыт, ошлепками, зарысил, привстав на стременах.
- Наталью мы возьмем! - кричал, догоняя его, Пантелей Прокофьевич. - Не
хочет баба у своих жить. Надысь видал ее, кликал, чтоб шла к нам.
Григорий не отвечал. До первого хутора ехали молча, и больше разговора
об этом Пантелей Прокофьевич не заводил.
За день сделали верст семьдесят. На другие сутки (в домах уже зажгли
огни) приехали в слободу Маньково.
- А в каком квартале вешенские? - спросил Пантелей Прокофьевич у
первого встречного.
- Держи по большой улице.
На квартире, в которую попали, стояло пять призывников с провожавшими
их отцами.
- С каких хуторов? - осведомился Пантелей Прокофьевич, заводя лошадей
под навес сарая.
- С Чиру, - густо ответили из темноты.
- А с хутора?
- С Каргина есть, с Наполова, с Лиховидова, а вы откель?
- С Кукуя, - засмеялся Григорий, расседлывая коня и щупая вспотевшую
под седлом конскую спину.
Наутро станичный атаман Вешенской станицы Дударев привел вешенцев на
врачебную комиссию. Григорий увидел хуторных ребят-одногодков; Митька
Коршунов на высоком светло-гнедом коне, подседланном новехоньким
щегольским седлом, с богатым нагрудником и наборной уздечкой, еще утром
проскакал к колодцу и, завидев Григория, стоявшего у ворот своей квартиры,
прожег мимо, не здороваясь, придерживая левой рукой надетую набекрень
фуражку.
В холодной комнате волостного правления раздевались по очереди. Мимо
сновали военные писаря и помощник пристава, в коротких лакированных
сапожках частил мимо адъютант окружного атамана; перстень его с черным
камнем и розовые припухшие белки красивых черных глаз сильнее оттеняли
белизну кожи и аксельбантов. Из комнаты просачивались разговор врачей,
отрывистые замечания.
- Шестьдесят девять:
- Павел Иванович, дайте чернильный карандаш, - близко, у двери, хрипел
похмельный голос.
- Объем груди...
- Да, да, явно выраженная наследственность.
- Сифилис, запишите.
- Что ты рукой-то закрываешься? Не девка.
- Сложен-то как...
- ...хуторе рассадник этой болезни. Необходимы особые меры. Я уже
рапортовал его превосходительству.
- Павел Иванович, посмотрите на сего субъекта. Сложен-то каково?
- Мда-а-а...
Григорий раздевался рядом с высоким рыжеватым парнем с хутора
Чукаринского. Из дверей вышел писарь, морщиня на спине гимнастерку, четко
сказал:
- Панфилов Севастьян, Мелехов Григорий.
- Скорей! - испуганно шепнул сосед Григория, краснея и выворачивая
чулок.
Григорий вошел, неся на спине сыпкие мурашки. Его смуглое тело отливало
цветом томленого дуба. Он конфузился, глядя на свои ноги, густо поросшие
черным волосом. В углу на весах стоял голый угловатый парень. Кто-то, по
виду фельдшер, передвинув мерку, крикнул:
- Четыре, десять. Слезай.
Унизительная процедура осмотра волновала Григория. Седой, в белом,
доктор ослушал его трубкой, другой, помоложе, отдирал веки и смотрел на
язык, третий - в роговых очках - вертелся позади, потирая руки с
засученными по локоть рукавами.
- На весы.
Григорий ступил на рубчатую холодную платформу.
- Пять, шесть с половиной, - щелкнув металлической навеской, определил
весовщик.
- Что за черт, не особенно высокий... - замурлыкал седой доктор, за
руку поворачивая Григория кругом.
- Уди-ви-тельно! - заикаясь, поперхнулся другой, помоложе.
- Сколько? - изумленно спросил один из сидевших за столом.
- Пять пудов, шесть с половиной фунтов, - не опуская вздернутых бровей,
ответил седой доктор.
- В гвардию? - спросил окружной военный пристав, наклоняясь черной
прилизанной головой к соседу за столом.
- Рожа бандитская... Очень дик.
- Послушай, повернись! Что это у тебя на спине? - крикнул офицер с
погонами полковника, нетерпеливо стуча пальцем по столу.
Седой доктор бормотал непонятное, а Григорий, поворачиваясь к столу
спиной, ответил, с трудом удерживая дрожь, рябью покрывшую все тело:
- С весны простыл. Чирьяки это.
К концу обмера чины, посоветовавшись за столом, решили:
- В армию.
- В Двенадцатый полк, Мелехов. Слышишь?
Григория отпустили. Направляясь к двери, он услышал брезгливый шепот:
- Нель-зя-а-а. Вообразите, увидит государь такую рожу, что тогда? У
него одни глаза...
- Переродок! С Востока, наверное.
- Притом тело нечисто, чирьи...
Хуторные, ожидавшие очереди, окружили Григория.
- Ну как, Гришка?
- Куда?
- В Атаманский, небось?
- Сколько заважил на весах?
Чикиляя на одной ноге, Григорий просунул ногу в штанину, ответил сквозь
зубы:
- Отвяжитесь, какого черта надо? Куда? В Двенадцатый полк.
- Коршунов Дмитрий, Каргин Иван. - Писарь высунул голову.
На ходу застегивая полушубок, Григорий обежал с крыльца.
Ростепель дышала теплым ветром, парилась оголенная местами дорога.
Через улицу пробегали клохчущие куры, в лужине, покрытой косой плывущей
рябью, шлепали гуси. Лапы их розовели в воде, оранжево-красные, похожие на
зажженные морозом осенние листья.
Через день начался осмотр лошадей. По площади засновали офицеры;
развевая полами шинелей, прошли ветеринарный врач и фельдшер с кономером.
Вдоль ограды длинно выстроились разномастные лошади. К поставленному среди
площади столику, где писарь записывал результаты осмотра и обмера,
оскользаясь, пробежал от весов вешенский станичный атаман Дударев, прошел
военный пристав, что-то объясняя молодому сотнику, сердито дрыгая ногами.
Григорий, по счету сто восьмой, подвел коня к весам. Обмерили все
участки на конском теле, взвесили его, и не успел конь сойти с платформы,
- ветеринарный врач снова, с привычной властностью, взял его за верхнюю
губу, осмотрел рот; сильно надавливая, ощупал грудные мышцы и, как паук,
перебирая цепкими пальцами, перекинулся к ногам.
Он сжимал коленные суставы, стукал по связкам сухожилий, жал кость над
щетками...
Долго выслушивал и выщупывал насторожившегося коня и отошел, развевая
полами белого халата, сея вокруг терпкий запах карболовой кислоты.
Коня забраковали. Не оправдалась надежда деда Сашки, и у дошлого врача
хватило "хисту" найти тот потаенный изъян, о котором говорил дед Сашка.
Взволнованный Григорий посоветовался с отцом и через полчаса, между
очередью, ввел на весы Петрова коня. Врач пропустил его, почти не
осматривая.
Тут же неподалеку выбрал Григорий место посуше и, расстелив попону,
выложил на нее свое снаряжение; Пантелей Прокофьевич держал позади коня,
переговариваясь с другим стариком, тоже провожавшим сына.
Мимо них в бледно-серой шинели и серебристой каракулевой папахе прошел
высокий седой генерал. Он слегка заносил вперед левую ногу, помахивая
рукой, затянутой в белую перчатку.
- Вон окружной атаман, - шепнул Пантелей Прокофьевич, толкая сзади
Григория.
- Генерал, видно?
- Генерал-майор Макеев. Строгий дуром!
Позади атамана толпой шли приехавшие из полков и батарей офицеры. Один
подъесаул, широкий в плечах и бедрах, в артиллерийской форме, громко
говорил товарищу, высокому красавцу офицеру из лейб-гвардии Атаманского
полка:
- ...Что за черт! Эстонская деревушка, народ преимущественно белесый, и
таким резким контрастом эта девушка, да ведь не одна! Мы строим различные
предположения и вот узнаем, что лет двадцать назад... - Офицеры шли мимо,
удаляясь от места, где Григорий раскладывал на попоне свою казацкую
справу, и он, за ветром, с трудом расслышал покрытые смехом офицеров
последние слова артиллериста-подъесаула: - ...оказывается, стояла в этой
деревушке сотня вашего Атаманского полка.
Писарь пробежал, застегивая дрожащими, измазанными в химических
чернилах пальцами пуговицы сюртука, вслед ему помощник окружного пристава,
распаляясь, кричал:
- В трех экземплярах, оказано тебе! Закатаю!
Григорий с любопытством всматривался в незнакомые лица офицеров и
чиновников. На нем остановил скучающие влажные глаза шагавший мимо
адъютант и отвернулся, повстречавшись с внимательным взглядом; догоняя
его, почти рысью, шел старый сотник, чем-то взволнованный, кусающий
желтыми зубами верхнюю губу. Григорий заметил, как над рыжей бровью
сотника трепетал, трогая веко, живчик.
Под ногами Григория лежала ненадеванная попона, на ней порядком
разложены седло с окованным, крашенным в зеленое ленчиком, с саквами и
задними сумами, две шинели, двое шаровар, мундир, две пары сапог, белье,
фунт и пятьдесят четыре золотника сухарей, банка консервов, крупа и
прочая, в полагаемом для всадника количестве, снедь.
В раскрытых сумах виднелся круг - на четыре ноги - подков, ухнали,
завернутые в промасленную тряпку, шитвянка с двумя иголками и нитками,
полотенце.
В последний раз оглядел Григорий свои пожитки, присел на корточки и
вытер рукавом измазанные края вьючных пряжек. От конца площади медленно
тянулась вдоль ряда выстроившихся около попон казаков комиссия. Офицеры и
атаман внимательно рассматривали казачье снаряжение, приседали, подбирая
полы светлых шинелей, рылись в сумках, разглядывали шитвянки, на руку
прикидывали вес сумок с сухарями.
- Гля, ребята, вон энтот длинный, - говорил парень, стоявший рядом с
Григорием, указывая пальцем на окружного военного пристава, - копает, как
кобель хориную норю.
- Ишь, ишь, чертило!.. Суму выворачивает!
- Должно, непорядок, а то б не стал требушить.
- Чтой-то он, никак, ухнали считает?..
- Во кобель!
Разговоры постепенно смолкли, комиссия подходила ближе, до Григория
оставалось несколько человек. Окружной атаман в левой руке нес перчатку,
правой помахивал, не сгибая ее в локте. Григорий подтянулся, позади
покашливал отец. Ветер нес по площади запах конской мочи и подтаявшего
снега. Невеселое, как с похмелья, посматривало солнце.
Группа офицеров задержалась около казака, стоявшего рядом с Григорием,
и по одному перешла к нему.
- Фамилия, имя?
- Мелехов Григорий.
Пристав за хлястик приподнял шинель, понюхал подкладку, бегло
пересчитал застежки; другой офицер, с погонами хорунжего, мял в пальцах
добротное сукно шаровар; третий, нагибаясь так, что ветер на спину ему
запрокидывал полы шинели, шарил по сумам. Пристав мизинцем и большим
пальцем осторожно, точно к горячему, прикоснулся к тряпке с ухналями,
шлепая губами, считал.
- Почему двадцать три ухналя? Это что такое? - Он сердито дернул угол
тряпки.
- Никак нет, ваше высокоблагородие, двадцать четыре.
- Что я, слепой?
Григорий суетливо отвернул заломившийся угол, прикрывший двадцать
четвертый ухналь, пальцы его, шероховатые и черные, слегка прикоснулись к
белым, сахарным пальцам пристава. Тот дернул руку, словно накололся, потер
ее о боковину серой шинели; брезгливо морщась, надел перчатку.
Григорий заметил это; выпрямившись, зло улыбнулся. Взгляды их
столкнулись, и пристав, краснея верхушками щек, поднял голос:
- Кэк смэтришь! Кэк смэтришь, казак? - Щека его, с присохшим у скулы
бритвенным порезом, зарумянела сверху донизу. - Почему вьючные пряжки не в
порядке? Это еще что такое? Казак ты или мужицкий лапоть?.. Где отец?
Пантелей Прокофьевич дернул коня за повод, сделал шаг вперед, щелкнул
хромой ногой.
- Службу не знаешь?.. - насыпался на него пристав, злой с утра по
случаю проигрыша в преферанс.
Подошел окружной атаман, и пристав стих. Окружной ткнул носком сапога в
подушку седла, - икнув, перешел к следующему. Эшелонный офицер того полка,
в который попал Григорий, вежливенько перерыл все - до содержимого
шитвянки, и отошел последним, пятясь, закуривая на ветру.
Через день поезд, вышедший со станции Чертково, пер состав красных
вагонов, груженных казаками, лошадьми и фуражом, на Лиски - Воронеж.
В одном из них, привалившись к дощатой кормушке, стоял Григорий. Мимо
раздвинутых дверок вагона скользила чужая равнинная земля, вдали
каруселила голубая и нежная прядка леса.
Лошади хрустели сеном, переступали, чуя зыбкую опору под ногами.
Пахло в вагоне степной полынью, конским потом, вешней ростепелью, и,
далекая, маячила на горизонте прядка леса, голубая, задумчивая и
недоступная, как вечерняя неяркая звезда.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

I

В марте 1914 года в ростепельный веселый день пришла Наталья к свекру.
Пантелей Прокофьевич заплетал пушистым сизым хворостом разломанный бугаем
плетень. С крыши капало, серебрились сосульки, дегтярными полосками
чернели на карнизе следы стекавшей когда-то воды.
Ласковым телком притулялось к оттаявшему бугру рыжее потеплевшее
солнце, и земля набухала, на меловых мысах, залысинами стекавших с
обдонского бугра, малахитом зеленела ранняя трава.
Наталья, изменившаяся и худая, подошла сзади к свекру, наклонила
изуродованную, покривленную шею:
- Здорово живете, батя.
- Натальюшка! Здорово, милая, здорово! - засуетился Пантелей
Прокофьевич. Хворостина, выпавшая из рук его, свилась и выпрямилась. - Ты
чего ж это глаз не кажешь? Ну, пойдем в курень, погоди, мать-то тебе
возрадуется.
- Я, батя, пришла... - Наталья неопределенно повела рукой и
отвернулась. - Коль не прогоните, останусь навовсе у вас...
- Что ты, что ты, любушка! Аль ты нам чужая? Григорий вон прописал в
письме... Он, девка, об тебе наказывал справиться.
Пошли в курень. Пантелей Прокофьевич хромал, суетливо и обрадованно.
Ильинична, обнимая Наталью, уронила частую цепку слез, шепнула,
сморкаясь в завеску:
- Дитя б надоть тебе... Оно б его присушило. Ну, садись. Сем-ка я
блинчиков достану?
- Спаси Христос, маманя. Я вот... пришла...
Дуняшка, вся в зареве румянца, вскочила с надворья в кухню и с разбегу
обхватила Натальины колени.
- Бесстыжая! Забыла про нас!..
- Сбесилась, кобыла! - крикнул притворно-строго на нее отец.
- Большая-то ты какая... - роняла Наталья, разжимая Дуняшкины руки и
заглядывая ей в лицо.
Заговорили разом все, перебивая друг друга и замолкая. Ильинична,
подпирая щеку ладонью, горюнилась, с болью вглядываясь в непохожую на
прежнюю Наталью.
- Совсем к нам? - допытывалась Дуняшка, теребя Натальины руки.
- Кто его знает...
- Чего ж там, родная жена да гдей-то будет жить! Оставайся! - решила
Ильинична и угощала сноху, двигая по столу глиняную чашку, набитую
блинцами.
Пришла Наталья к свекрам после долгих колебаний. Отец ее не пускал,
покрикивал и стыдил, разубеждая, но ей неловко было после выздоровления
глядеть на своих и чувствовать себя в родной когда-то семье почти чужой.
Попытка на самоубийство отдалила ее от родных. Пантелей Прокофьевич
сманивал ее все время после того, как проводил Григория на службу. Он
твердо решил взять ее в дом и примирить с Григорием.
С того дня Наталья осталась у Мелеховых. Дарья внешне ничем не
проявляла своего недовольства; Петро был приветлив и родствен, а косые
редкие взгляды Дарьи искупались горячей Дуняшкиной привязанностью к
Наталье и отечески-любовным отношением стариков.
На другой же день, как только Наталья перебралась к свекрам, Пантелей
Прокофьевич под свой указ заставил Дуняшку писать Григорию письмо.

"Здравствуй, дорогой сын наш Григорий Пантелеевич! Шлем мы тебе
нижайший поклон и от всего родительского сердца, с матерью твоей Василисой
Ильинишной, родительское благословение. Кланяется тебе брат Петр
Пантелеевич с супругой Дарьей Матвеевной и желает тебе здравия и
благополучия; ишо кланяется тебе сестра Евдокея и все домашние. Письмо
твое, пущенное от февраля пятого числа, мы получили и сердечно благодарим
за него.
А если, ты прописал, конь засекается, то заливай ему свиным нутряным
салом, ты знаешь, и на задок не подковывай, коли нету склизости, или,
сказать, гололедицы. Жена твоя Наталья Мироновна проживает у нас и
находится в здравии и благополучии.
Сушеной вишни мать тебе посылает и пару шерстяных чулок, а ишо сала и
разного гостинцу. Мы все живы и здоровы, а дите у Дарьи померло, о чем
сообщаем. Надысь крыли с Петром сараи, и он тебе велит коня блюсть и
сохранять. Коровы потелились; старая кобыла починает, отбила вымя, и
видно, как жеребенок у ней в пузе стукает. Покрыл ее с станишной конюшни
жеребец по кличке Донец, и на пятой неделе поста ждем. Мы рады об твоей
службе и что начальство одобряет тебя. Ты служи, как и полагается. За