Страница:
гонку, придирался к каждой пустяковине, вне очереди посылал в караулы и
избегал встречаться глазами.
Нудный, однообразный распорядок дня выматывал живое. До вечера, пока
трубач не проиграет зорю, мотались на занятиях в пешем и конном строю,
убирали, чистили и выкармливали на коновязях лошадей, зубрили
бестолковщину "словесности" и лишь в десять часов, после проверки и
назначения на караулы, становились на молитву, и вахмистр, обводя
построенную шеренгу круглыми оловяшками глаз, заводил отроду сиповатым
голосом "Отче наш".
С утра начиналась та же волынка, и шли дни разные и в то же время
похожие, как близнецы.
На все имение, кроме старой жены управляющего, была одна женщина, на
которую засматривалась вся сотня, не исключая и офицеров, - молоденькая,
смазливая горничная управляющего - полька Франя. Она часто бегала из дома
в кухню, где властвовал старый безбровый повар.
Сотня, разбитая на марширующие взводы, со вздохами и подмигиванием
следила за шелестом серой Франиной юбки. Чувствуя на себе постоянные
взгляды казаков и офицеров, Франя словно обмаслилась в потоках похоти,
излучаемых тремястами глаз, и, вызывающе подрагивая бедрами, рысила из
дома в кухню, из кухни в дом, улыбаясь взводам поочередно, господам
офицерам в отдельности. Ее внимания добивались все, но, по слухам,
преуспевал лишь курчавый и густо волосатый сотник.
Уже перед весной случилось это. В этот день Григорий дневалил на
конюшне. Он чаще бывал в одном конце конюшни, где не ладили офицерские
кони, попавшие в общество кобылы. Был обеденный перерыв. Григорий только
что отходил плетью белоногого есаульского коня и заглянул в станок к
своему Гнедому. Конь мокро хрустел сеном, косил на хозяина розовый глаз,
поджимая заднюю, ушибленную на рубке ногу. Поправляя на нем недоуздок,
Григорий услышал топот и приглушенный крик в темном углу конюшни. Он пошел
мимо станков, слегка изумленный необычным шумом. Глаза ему залепила вязкая
темнота, неожиданно хлынувшая в проход. Хлопнула дверь конюшни, и чей-то
сдержанный голос шепотом крикнул:
- Скорей, ребята!
Григорий прибавил шагу.
- Кто такой?
На него наткнулся ощупью пробиравшийся к дверям урядник Попов.
- Ты, Григорий? - шепнул он, лапая плечи Григория.
- Погоди. Что тут такое?..
Урядник подребезжал виноватым смешком, схватил Григория за рукав:
- Тут... Постой, куда ты?
Григорий вырвал руку, распахнул дверь. На обезлюдевшем дворе ходила
пестрая, с подрезанным хвостом курица и, не зная того, что назавтра
помышляет повар приготовить из нее суп пану управляющему, походя копалась
в навозе и клохтала в раздумье, где бы положить яйцо.
Свет, плеснувшийся Григорию в глаза, на секунду ослепил его, Григорий
заслонил глаза ладонью и повернулся, заслышав усилившийся шум в темном
углу конюшни. Касаясь рукой стенки, пошел туда; на стенке и на яслях
против дверей выплясывал солнечный зайчик. Григорий шел, хмурясь от света,
обжегшего зрачки. Ему навстречу попался Жарков - балагур. Он шел, на ходу
застегивая ширинку спадавших шаровар, мотая головой.
- Ты чего?.. Что вы тут?..
- Иди скорей! - шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом
грязного рта, - там... там чудо!.. Франю там затянули ребята...
Расстелили... - Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной о
рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум возни,
в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там,
где лежали попоны, густо толпились казаки - весь первый взвод. Григорий,
молча раскидывая казаков, протискался вперед. На полу, бессовестно и
страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не шевелясь, лежала Франя, с
головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди. Один
из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошел к стене, уступая
место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.
- Ва-а-ахмистр!..
Его догнали у самых дверей, валя назад, зажали ему ладонью рот.
Григорий от ворота до края разорвал на одном гимнастерку, успел ударить
другого ногой в живот, но его подмяли, так же, как Фране, замотали голову
попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и кинули
в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать,
бил ногами в перегородку. Он слышал перешепоты там, в углу, скрип дверей,
пропускавших входивших и уходивших казаков. Минут через двадцать его
развязали. На выходе стояли вахмистр и двое казаков из другого взвода.
- Ты помалкивай! - сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.
- Дуру не трепи, а то... ухи отрежем, - улыбнулся Дубок - казак чужого
взвода.
Григорий видел, как двое подняли серый сверток - Франю (у нее, выпирая
под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли,
выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая пластина. Стена
выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное
окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что
будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни.
Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он
подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки
глаз глядели из прокопченных окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на
спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла пальцами талый у стены
снежок. Лица ее Григорий не видел, но слышал затаенный сап казаков,
торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.
Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У нее дрожали,
подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и,
растрепанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.
И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о
стену и отталкиваясь...
Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.
У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:
- Вякнешь кому - истинный Христос, убьем! Ну?
На занятиях взводный офицер, увидев оторванную пуговицу на шинели
Григория, спросил:
- Кто тебя тягал? Это еще что за мода?
Григорий глянул на кружок, вдавленный в сукне оторванной пуговицей;
пронизанный воспоминанием, в первый раз за длинный отрезок времени
чуть-чуть не заплакал.
Над степью - желтый солнечный зной. Желтой пылью дымятся нескошенные
вызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх не
поднять головы. Иссиня-желтая наволока неба накалена жаром. Там, где
кончается пшеница, - шафранная цветень донника.
Хутор скочевал в степь. Косили жито. Выматывали в косилках лошадей,
задыхались в духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре... Ветер, наплывавший
от Дона редкими волнами, подбирал полы пыли; марью, как чадрой, кутал
колючее солнце.
Петро, метавший с косилки, выпил с утра половину двухведерной баклаги.
Пил теплую противную воду, и через минуту ссыхалось во рту, мокли рубаха и
портки, текло с лица, шкварился в ушах немолчный трельчатый звон, репьем
застревало в горле слово. Дарья, укутав платком лицо, расстегнув прореху
рубашки, копнила. В ложбинке меж побуревших грудей копился серый зернистый
пот. Лошадей, запряженных в косилку, гоняла Наталья. У нее свекловицей
рдели опаленные щеки, глаза слезились. Пантелей Прокофьевич ходил по
рядам, как искупанный. Мокрая, непросыхающая рубаха жгла тело. Казалось,
что не борода стекает у него с лица на грудь, а черная растаявшая колесная
мазь.
- Взмылился, Прокофич? - крикнул с воза, проезжая мимо, Христоня.
- Мокро! - Прокофьевич махнул рукой и захромал, растирая подолом рубахи
скопившуюся на животе влагу.
- Петро, - крикнула Дарья, - ох, кончай!
- Погоди, загон проедем.
- Перегодим жару. Я брошу!
Наталья остановила лошадей, задыхаясь, будто она тянула косилку, а не
лошади. К ним шла Дарья, медленно переставляла по жнивью черные, потертые
чириками ноги.
- Петюшка, тут ить пруд недалеко.
- Ну, уж недалеко, версты три!
- Искупаться бы.
- Покель дойдешь оттель... - вздохнула Наталья.
- И черт-те чего идтить. Коней выпрягем, и верхи!
Петро опасливо поглядел на отца, вершившего копну, махнул рукой:
- Выпрягайте, бабы!
Дарья отцепила постромки и лихо вскочила на кобылу. Наталья, ежа в
улыбке растрескавшиеся губы, подвела коня к косилке, примащивалась сесть с
косилочного стула.
- Давай ногу, - услужил Петро, подсаживая ее.
Поехали. Дарья с оголенными коленями и сбитым на затылок платком
поскакала вперед. Она по-казацки сидела на лошади, и Петро не утерпел,
чтобы не крикнуть ей вслед:
- Эй гляди, потрешь!
- Небось! - отмахнулась Дарья.
Пересекая летник, Петро глянул влево. Далеко по серой спине шляха от
хутора быстро двигался меняющий очертания пыльный комок.
- Верхи какой-то бегет. - Петро сощурился.
- Шибко! Ты гля, как пылит! - удивилась Наталья.
- Что бы такое? Дашка! - крикнул Петро рысившей впереди жене. - Погоди,
вон конного поглядим.
Комочек упал в лощину, выбрался оттуда увеличенный до размеров муравья.
Сквозь пыль просвечивала фигура верхового. Минут через пять стало видно
отчетливей. Петро всматривался, положив на поля соломенной рабочей шляпы
грязную ладонь.
- Так недолго и лошадь запалить, наметом идет.
Он, нахмурившись, снял с полей шляпы руку, некое смятение коснулось его
лица и застыло на развилке приподнятых бровей.
Теперь уже ясно виден был верховой. Он шел броским наметом, левой рукой
придерживал фуражку, в правой вяло вился запыленный красный флажок.
Он проскакал мимо съехавшего со шляха Петра так близко, что слышен был
гулкий хрип коня, вдыхавшего в легкие раскаленный воздух, крикнул, оскалив
квадратный серо-каменный рот:
- Сполох!
На след, оставленный в пыли подковой его коня, упала желтоватая пена.
Петро проводил глазами конного. Одно осталось у него в памяти: тяжкий хрип
полузагнанного коня и, когда глянул вслед ему, - мокрый, отливающий
стальным блеском круп.
Не осознав еще окончательно подступившего несчастья, Петро тупо оглядел
трепещущую в пыли пену, степь, сползающую к хутору волнистым скатом. Со
всех концов по желтым скошенным кулигам хлеба скакали к хутору казаки. По
степи, до самого желтеющего в дымчатой непрогляди бугра, вздували комочки
пыли всадники, а там, где, выбравшись на шлях, скакали они толпою, тянулся
к хутору серый хвостище пыли. Казаки, числившиеся на военной службе,
бросали работу, выпрягали из косилок лошадей, мчались в хутор. Петро
видел, как Христоня выпряг из арбы своего гвардейца-коня и ударился
наметом, раскорячивая длинные ноги, оглядываясь на Петра.
- Что же это? - охнула Наталья, испуганно пялясь на Петра, и взгляд ее
- взгляд зайца под прицелом - встряхнул Петра.
Он подскакал к стану; прыгнув на ходу с лошади, натянул скинутые в
разгаре работы шаровары и, махнув отцу рукой, растаял в таком же облачке
пыли, как и те, что серыми текучими веснушками расцветили истлевавшую в
зное степь.
На площади серая густела толпа. В рядах - лошади, казачья справа,
мундиры с разными номерами погонов. На голову выше армейцев-казаков, как
гуси голландские среди мелкорослой домашней птицы, похаживали в голубых
фуражках атаманцы.
Кабак закрыт. Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам -
празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: "мобилизация".
Пьяные, разгоряченные лица. Тревога передается лошадям - визг и драка,
гневное ржанье. Над площадью - низко повисшая пыль, на площади - порожние
бутылки казенки, бумажки дешевых конфет.
Петро вел в поводу заседланного коня. Около ограды здоровенный черный
атаманец, застегивая необъятные синие шаровары, щерит рот в белозубой
улыбке, возле него серенькой перепелкой чечекает низкорослая казачка -
жена ли, любушка ли.
- Я тебе за эту курву чертей всыплю! - обещает казачка.
Она пьяна, в распатлаченных космах - подсолнуховая лузга, развязаны
концы расписного полушалка. Атаманец, затягивая пояс, приседает,
улыбается: под морщеным морем шаровар годовалый телок пройдет - не
зацепится.
- Не наскакивай, Машка.
- Кобель проклятый! Бабник!
- Ну так что ж?
- Гляделки твои бесстыжие!
А рядом вахмистр в рыжей оправе бороды спорит с батарейцем:
- Ничего не будет! Постоим сутки - и восвояси.
- А ну как война?
- Тю, мил друг! Супротив нас какая держава на ногах устоит?
Рядом бессвязно скачущий разговор; немолодой красивый казак горячится:
- Нам до них дела нету. Они пущай воюют, а у нас хлеба не убратые!
- Это беда-а-а! Гля, миру согнали, а ить ноне день - год кормит.
- Потравят копны скотиной.
- У нас уж ячмень зачали косить.
- Астрицкого царя, стал быть, стукнули?
- Наследника.
- Станишник, какого полка?
- Эй, односум, забогател, мать твою черт!
- Га, Стешка, ты откель?
- Атаман гутарил, дескать, на всякий случай согнали.
- Ну, казацтво, держися!
- Ишо б годок погодить им, вышел бы я из третьей очереди.
- А ты, дед, зачем? Аль не отломал службу?
- Как зачнут народ крошить - и до дедов доберутся.
- Монопольку закрыли!
- Эх, ты, свистюля! У Марфутки хучь бочонок можно купить.
Комиссия начала осмотр. В правление трое казаков провели пьяного
окровавленного казака. Откидываясь назад, он рвал на себе рубаху,
закатывая калмыцкие глаза, хрипел:
- Я их, мужиков, в крровь! Знай донского казака!
Кругом, сторонясь, одобрительно посмеивались, сочувствовали:
- Крой их!
- За что его сбатовали?
- Мужика какого-то изватлал!
- Их следовает!
- Мы им ишо врежем.
- Я, браток, в тысячу девятьсот пятом годе на усмирении был. То-то
смеху!
- Война будет - нас опять на усмиренья будут гонять.
- Будя! Пущай вольных нанимают. Полиция пущай, а нам, кубыть, и
совестно.
У прилавка моховского магазина - давка, толкотня. К хозяевам пристал
подвыпивший Томилин Иван. Его увещевал, разводя руками, сам Сергей
Платонович: компаньон его Емельян Константинович Цаца пятился к дверям.
- Ну, цто это такое... Цестное слово, это бесцинство! Мальцик, сбегай к
атаману!
Томилин, вытирая о шаровары потные ладони, грудью пер на нахмуренного
Сергея Платоновича:
- Прижал с векселем, гад, а теперя робеешь? То-то! И морду побью, ищи с
меня! Заграбил наши казацкие права. Эх ты, сучье вымя! Гад!
Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг него
казакам:
- Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорили, что это
для наглядности. Могете быть спокойными.
- Добришша! Как возвернусь домой, зараз же на поля.
- Да ить дело стоит!
- Скажи на милость, что начальство думает? У меня ить более ста десятин
посеву.
- Тимошка! Перекажи нашим, мол, завтра вернемся.
- Никак, афишку читают? Айда туда.
Площадь гомонила допоздна.
Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареями
к русско-австрийской границе.
Война...
В приклетях у кормушек - конский сап и смачный запах навоза. В вагонах
- те же разговоры, песни, чаще всего:
Всколыхнулся, взволновался
Православный тихий Дон.
И послушно отозвался
На призыв монарха он.
На станциях - любопытствующе-благоговейные взгляды, щупающие казачий
лампас на шароварах; лица, еще не смывшие рабочего густого загара.
Война!..
Газеты, захлебывающиеся воем...
На станциях казачьим эшелонам женщины махали платочками, улыбались,
бросали папиросы и сладости. Лишь под Воронежем в вагон, где парился с
остальными тридцатью казаками Петро Мелехов, заглянул пьяненький старичок
железнодорожник, спросил, поводя тоненьким носиком:
- Едете?
- Садись с нами, дед, - за всех ответил один.
- Милая ты моя... говядинка! - И долго укоризненно качал головой.
В последних числах июня полк выступил на маневры. По распоряжению штаба
дивизии полк походным порядком прошел до города Ровно. В окрестностях его
развертывались две пехотные дивизии и части конной. Четвертая сотня стала
постоем в деревне Владиславке.
Недели через две, когда сотня, измученная длительным маневрированием,
расположилась в местечке Заборонь, из штаба полка прискакал сотенный
командир, подъесаул Полковников. Григорий с казаками своего взвода
отлеживался в палатке. Он видел, как по узкому руслу улицы на взмыленном
коне проскакал подъесаул.
Во дворе зашевелились казаки.
- Либо опять выступать? - высказал предположение Прохор Зыков и
выжидающе прислушался.
Взводный урядник воткнул в подкладку фуражки иглу (он зашивал
прохудившиеся шаровары).
- Не иначе, выступать.
- Не дадут и отдохнуть, черти!
- Вахмистр гутарил, что бригадный командир наедет.
"Та-та-та - три-три-та-ти-та!.." - кинул трубач тревогу.
Казаки повскакали.
- Куда кисет запропастил? - заметался Прохор.
- Се-е-длать!
- Пропади он, твой кисет! - на бегу крикнул Григорий.
Во двор вбежал вахмистр. Придерживая рукой шашку, затрусил к коновязям.
Лошадей оседлали в положенный по уставу срок. Григорий рвал приколы
палатки; ему успел шепнуть урядник:
- Война, парень!
- Брешешь?
- И во тебе бог, вахмистр сообчил!
Сорвали палатки. На улице строилась сотня.
Командир сотни на разгоряченном коне вертелся перед строем.
- Взводными колоннами!.. - повис над рядами его зычный голос.
Зацокотали копыта лошадей. Сотня на рысях вышла из местечка на тракт.
От деревни Кустень переменным аллюром шли к полустанку первая и пятая
сотни.
День спустя полк выгрузился на станции Вербы в тридцати пяти верста-х
от границы. За станционными березками занималась заря. Погожее обещалось
быть утро. На путях погромыхивал паровоз. Блестели отлакированные росой
рельсы. По подмостям, храпя, сходили из вагонов лошади. За водокачкой -
перекличка голосов, басовитая команда.
Казаки четвертой сотни в поводу выводили лошадей за переезд. В
сиреневой рыхлой темноте вязкие плавали голоса. Мутно синели лица, контуры
лошадей рассасывались в невиди.
- Какая сотня?
- А ты чей такой приблудился?
- Я тебе дам, подлец! Как с офицером раз-го-вари-вашь?
- Виноват, ваше благородие!.. Обознался.
- Проезжай, проезжай!
- Чего разлопоушился-то? Паровоз вон идет, двигай.
- Вахмистр, где у тебя третий взвод?
- Со-оотня-а, подтянись!
А в колонне тихо, вполголоса:
- Подтянулись, едрена-матрена, две ночи не спамши.
- Семка, дай потянуть, с вечеру не курил.
- Жеребца потяни...
- Чембур перегрыз, дьяволюка.
- А мой на передок расковался.
Четвертой сотне перегородила дорогу свернувшая в сторону другая сотня.
В синеватой белеси неба четко вырезались, как нарисованные тушью,
силуэты всадников. Шли по четыре в ряд. Колыхались пики, похожие на
оголенные подсолнечные будылья. Изредка звякнет стремя, скрипнет седло.
- Эй, братушки, вы куда ж это?
- К куме на крестины.
- Га-га-га-га!
- Молчать! Что за разговоры!
Прохор Зыков, ладонью обнимая окованную луку седла, всматривался в лицо
Григория, говорил шепотом:
- Ты, Мелехов, не робеешь?
- А чего робеть-то?..
- Как же, ныне, может, в бой пойдем.
- И пущай.
- А я вот робею, - сознался Прохор и нервно перебирал пальцами
скользкие от росы поводья. - Всею ночь в вагоне не спал: нету сну, хучь
убей.
Голова сотни качнулась и поползла, движение передалось третьему взводу,
мерно пошли лошади, колыхнулись и поплыли притороченные к ногам пики.
Пустив поводья, Григорий дремал. Ему казалось: не конь упруго
переступает передними ногами, покачивая его в седле, а он сам идет куда-то
по теплой черной дороге, и идти необычайно легко, подмывающе радостно.
Прохор что-то говорил над ухом, голос его мешался с хрустом седла,
копытным стуком, не нарушая обволакивающей бездумной дремы.
Шли по проселку. Баюкающая звенела в ушах тишина. Вдоль дороги дымились
в росе вызревшие овсы. Кони тянулись к низким метелкам, вырывая из рук
казаков поводья. Ласковый свет заползал Григорию под набухшие от
бессонницы веки; Григорий поднимал голову и слышал все тот же
однообразный, как скрип арбы, голос Прохора.
Пробудил его внезапно приплывший из-за далекого овсяного поля густой
перекатистый гул.
- Стреляют! - почти крикнул Прохор.
Страх налил мутью его телячьи глаза. Григорий поднял голову: перед ним
двигалась в такт с конской спиной серая шинель взводного урядника, сбоку
млело поле с нескошенными делянами жита, с жаворонком, плясавшим на уровне
телеграфного столба. Сотня оживилась, густой орудийный стон прошел по ней
электрическим током. Подъесаул Полковников, подхлестнутый стрельбой, повел
сотню рысью. За узлом проселочных дорог, сходившихся у брошенной корчмы,
стали попадаться подводы беженцев. Мимо сотни промчался эскадрон нарядных
драгун. Ротмистр с русыми баками, на рыжем кровном коне, иронически
оглядел казаков и дал коню шпоры. В ложбинке, болотистой и топкой,
застряла гаубичная батарея. Ездовые мордовали лошадей, около суетилась
прислуга. Рослый рябой батареец нес от корчмы охапку досок, оторванных,
наверное, от забора.
Сотня обогнала пехотный полк. Солдаты со скатанными шинелями шли
быстро, солнце отсвечивало в их начищенных котелках и стекало с жал
штыков. Ефрейтор последней роты, маленький, но бедовый, кинул в Григория
комком грязи:
- Лови, в австрийцев кинешь!
- Не дури, кобылка. - Григорий на лету рассек плетью комок грязи.
- Казачки, везите им от нас поклоны!
- Сами свидетесь!
В головной колонне наяривали похабную песню; толстозадый, похожий на
бабу солдат шел сбочь колонны задом, щелкая ладонями по куцым голенищам.
Офицеры посмеивались. Острый душок недалекой опасности сближал их с
солдатами, делал снисходительней.
От корчмы до деревни Горовищук гусеницами ползли пехотные части, обозы,
батареи, лазареты. Чувствовалось смертное дыхание близких боев.
У деревни Берестечко четвертую сотню обогнал командир полка Каледин. С
ним рядом ехал войсковой старшина. Григорий, провожая глазами статную
фигуру полковника, слышал, как войсковой старшина, волнуясь, говорил ему:
- На трехверстке, Василий Максимович, не обозначена эта деревушка. Мы
можем попасть в неловкое положение.
Ответа полковника Григорий не слышал. Догоняя их, проскакал адъютант.
Конь его улегал на левую заднюю. Григорий машинально определил добротность
адъютантского коня.
Вдали под покатым склоном поля показались халупы деревушки. Полк шел
переменным аллюром, и лошади заметно припотели. Григорий ладонью щупал
потемневшую шею своего Гнедого, посматривал по сторонам. За деревушкой,
зелеными остриями вонзаясь в синеющий купол неба, виднелись вершины леса.
За лесом пухнул орудийный гул; теперь он потрясал слух всадников,
заставляя настораживаться лошадей, в промежутки частили ружейные залпы.
Далекие таяли за лесом дымки шрапнельных разрывов, ружейные залпы
отплывали куда-то правее леса, то замирая, то усиливаясь.
Григорий остро воспринимал каждый звук, нервы его все более
взвинчивались. Прохор Зыков ерзал в седле, болтал не умолкая:
- Григорий, стреляют, - похоже, как ребята палкой по частоколу. Верно
ить?
- Молчи ты, балабон!
Сотня подтянулась к деревушке. Во дворах кишат солдаты; в хатах -
суетня: хозяева собираются выезжать. Всюду на лицах жителей лежала печать
смятения и растерянности. В одном дворе Григорий, проезжая, видел: солдаты
развели огонь под крышей сарая, а хозяин - высокий седой белорус, -
раздавленный гнетом внезапного несчастья, ходил мимо, не обращая внимания.
Григорий видел, как семья его бросала на телегу подушки в красных
наволочках, разную рухлядь, а хозяин заботливо нес сломанный обод колеса,
никому не нужный, пролежавший на погребице, быть может, десяток лет.
Григорий дивился бестолковости баб, тащивших в телеги цветочные горшки,
иконы и оставлявших в хатах вещи необходимые и ценные. По улице метелицей
стлался выпущенный кем-то из перины пух. Воняло пригорелой сажей и
погребным затхлым душком. На выезде попался им бежавший навстречу еврей.
Тонкая, словно разрезанная шашкой, щель его рта раззявлена криком:
- Господин козак! Господин козак! Ах, бож-ж-же ж мой!
Маленький круглоголовый казак ехал рыском, помахивал плетью, не обращая
на крик внимания.
- Стой! - крикнул казаку подъесаул из второй сотни.
Казак пригнулся к луке и нырнул в проулок.
- Стой, мерзавец! Какого полка?
Круглая голова казака припала к конской шее. Он, как на скачках, повел
коня бешеным наметом, у высокого забора поднял его на дыбы и ловко
перемахнул на ту сторону.
- Тут девятый полк, ваше благородие. Не иначе, с ихнего полка, -
рапортовал подъесаулу вахмистр.
- Черт с ним. - Подъесаул поморщился и - обращаясь к еврею, припавшему
к стремени: - Что он у тебя взял?
- Господин офицер... часы, господин офицер!.. - Еврей, поворачивая к
подъехавшим офицерам красивое лицо, часто моргал глазами.
Подъесаул, отводя ногой стремя, тронулся вперед.
- Немцы придут, все равно заберут, - улыбаясь в усы, отъезжая,
проговорил он.
Еврей растерянно стоял посреди улицы. По лицу его блуждала судорога.
- Дорогу, пане жидове! - строго крикнул командир сотни и замахнулся
плетью.
Четвертая сотня прошла мимо него в дробной стукотени копыт, в скрипе
седел. Казаки насмешливо косились на растерянного еврея, переговаривались:
- Наш брат жив не будет, чтоб не слямзить.
- К казаку всяка вещь прилипает.
- Пущай плохо не кладет.
- А ловкач энтот...
- Ишь махнул через забор, как борзой кобель!
Вахмистр Каргин приотстал от сотни и под смех, прокатившийся по рядам
казаков, опустил пику.
- Беги, а то заколю!..
Еврей испуганно зевнул и побежал. Вахмистр догнал его, сзади рубанул
плетью. Григорий видел, как еврей споткнулся и, закрывая лицо ладонями,
повернулся к вахмистру. Сквозь тонкие пальцы его цевкой брызнула кровь.
избегал встречаться глазами.
Нудный, однообразный распорядок дня выматывал живое. До вечера, пока
трубач не проиграет зорю, мотались на занятиях в пешем и конном строю,
убирали, чистили и выкармливали на коновязях лошадей, зубрили
бестолковщину "словесности" и лишь в десять часов, после проверки и
назначения на караулы, становились на молитву, и вахмистр, обводя
построенную шеренгу круглыми оловяшками глаз, заводил отроду сиповатым
голосом "Отче наш".
С утра начиналась та же волынка, и шли дни разные и в то же время
похожие, как близнецы.
На все имение, кроме старой жены управляющего, была одна женщина, на
которую засматривалась вся сотня, не исключая и офицеров, - молоденькая,
смазливая горничная управляющего - полька Франя. Она часто бегала из дома
в кухню, где властвовал старый безбровый повар.
Сотня, разбитая на марширующие взводы, со вздохами и подмигиванием
следила за шелестом серой Франиной юбки. Чувствуя на себе постоянные
взгляды казаков и офицеров, Франя словно обмаслилась в потоках похоти,
излучаемых тремястами глаз, и, вызывающе подрагивая бедрами, рысила из
дома в кухню, из кухни в дом, улыбаясь взводам поочередно, господам
офицерам в отдельности. Ее внимания добивались все, но, по слухам,
преуспевал лишь курчавый и густо волосатый сотник.
Уже перед весной случилось это. В этот день Григорий дневалил на
конюшне. Он чаще бывал в одном конце конюшни, где не ладили офицерские
кони, попавшие в общество кобылы. Был обеденный перерыв. Григорий только
что отходил плетью белоногого есаульского коня и заглянул в станок к
своему Гнедому. Конь мокро хрустел сеном, косил на хозяина розовый глаз,
поджимая заднюю, ушибленную на рубке ногу. Поправляя на нем недоуздок,
Григорий услышал топот и приглушенный крик в темном углу конюшни. Он пошел
мимо станков, слегка изумленный необычным шумом. Глаза ему залепила вязкая
темнота, неожиданно хлынувшая в проход. Хлопнула дверь конюшни, и чей-то
сдержанный голос шепотом крикнул:
- Скорей, ребята!
Григорий прибавил шагу.
- Кто такой?
На него наткнулся ощупью пробиравшийся к дверям урядник Попов.
- Ты, Григорий? - шепнул он, лапая плечи Григория.
- Погоди. Что тут такое?..
Урядник подребезжал виноватым смешком, схватил Григория за рукав:
- Тут... Постой, куда ты?
Григорий вырвал руку, распахнул дверь. На обезлюдевшем дворе ходила
пестрая, с подрезанным хвостом курица и, не зная того, что назавтра
помышляет повар приготовить из нее суп пану управляющему, походя копалась
в навозе и клохтала в раздумье, где бы положить яйцо.
Свет, плеснувшийся Григорию в глаза, на секунду ослепил его, Григорий
заслонил глаза ладонью и повернулся, заслышав усилившийся шум в темном
углу конюшни. Касаясь рукой стенки, пошел туда; на стенке и на яслях
против дверей выплясывал солнечный зайчик. Григорий шел, хмурясь от света,
обжегшего зрачки. Ему навстречу попался Жарков - балагур. Он шел, на ходу
застегивая ширинку спадавших шаровар, мотая головой.
- Ты чего?.. Что вы тут?..
- Иди скорей! - шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом
грязного рта, - там... там чудо!.. Франю там затянули ребята...
Расстелили... - Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной о
рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум возни,
в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там,
где лежали попоны, густо толпились казаки - весь первый взвод. Григорий,
молча раскидывая казаков, протискался вперед. На полу, бессовестно и
страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не шевелясь, лежала Франя, с
головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди. Один
из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошел к стене, уступая
место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.
- Ва-а-ахмистр!..
Его догнали у самых дверей, валя назад, зажали ему ладонью рот.
Григорий от ворота до края разорвал на одном гимнастерку, успел ударить
другого ногой в живот, но его подмяли, так же, как Фране, замотали голову
попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и кинули
в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать,
бил ногами в перегородку. Он слышал перешепоты там, в углу, скрип дверей,
пропускавших входивших и уходивших казаков. Минут через двадцать его
развязали. На выходе стояли вахмистр и двое казаков из другого взвода.
- Ты помалкивай! - сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.
- Дуру не трепи, а то... ухи отрежем, - улыбнулся Дубок - казак чужого
взвода.
Григорий видел, как двое подняли серый сверток - Франю (у нее, выпирая
под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли,
выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая пластина. Стена
выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное
окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что
будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни.
Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он
подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки
глаз глядели из прокопченных окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на
спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла пальцами талый у стены
снежок. Лица ее Григорий не видел, но слышал затаенный сап казаков,
торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.
Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У нее дрожали,
подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и,
растрепанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.
И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о
стену и отталкиваясь...
Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.
У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:
- Вякнешь кому - истинный Христос, убьем! Ну?
На занятиях взводный офицер, увидев оторванную пуговицу на шинели
Григория, спросил:
- Кто тебя тягал? Это еще что за мода?
Григорий глянул на кружок, вдавленный в сукне оторванной пуговицей;
пронизанный воспоминанием, в первый раз за длинный отрезок времени
чуть-чуть не заплакал.
Над степью - желтый солнечный зной. Желтой пылью дымятся нескошенные
вызревшие заливы пшеницы. К частям косилки не притронуться рукой. Вверх не
поднять головы. Иссиня-желтая наволока неба накалена жаром. Там, где
кончается пшеница, - шафранная цветень донника.
Хутор скочевал в степь. Косили жито. Выматывали в косилках лошадей,
задыхались в духоте, в пряной пыли, в хрипе, в жаре... Ветер, наплывавший
от Дона редкими волнами, подбирал полы пыли; марью, как чадрой, кутал
колючее солнце.
Петро, метавший с косилки, выпил с утра половину двухведерной баклаги.
Пил теплую противную воду, и через минуту ссыхалось во рту, мокли рубаха и
портки, текло с лица, шкварился в ушах немолчный трельчатый звон, репьем
застревало в горле слово. Дарья, укутав платком лицо, расстегнув прореху
рубашки, копнила. В ложбинке меж побуревших грудей копился серый зернистый
пот. Лошадей, запряженных в косилку, гоняла Наталья. У нее свекловицей
рдели опаленные щеки, глаза слезились. Пантелей Прокофьевич ходил по
рядам, как искупанный. Мокрая, непросыхающая рубаха жгла тело. Казалось,
что не борода стекает у него с лица на грудь, а черная растаявшая колесная
мазь.
- Взмылился, Прокофич? - крикнул с воза, проезжая мимо, Христоня.
- Мокро! - Прокофьевич махнул рукой и захромал, растирая подолом рубахи
скопившуюся на животе влагу.
- Петро, - крикнула Дарья, - ох, кончай!
- Погоди, загон проедем.
- Перегодим жару. Я брошу!
Наталья остановила лошадей, задыхаясь, будто она тянула косилку, а не
лошади. К ним шла Дарья, медленно переставляла по жнивью черные, потертые
чириками ноги.
- Петюшка, тут ить пруд недалеко.
- Ну, уж недалеко, версты три!
- Искупаться бы.
- Покель дойдешь оттель... - вздохнула Наталья.
- И черт-те чего идтить. Коней выпрягем, и верхи!
Петро опасливо поглядел на отца, вершившего копну, махнул рукой:
- Выпрягайте, бабы!
Дарья отцепила постромки и лихо вскочила на кобылу. Наталья, ежа в
улыбке растрескавшиеся губы, подвела коня к косилке, примащивалась сесть с
косилочного стула.
- Давай ногу, - услужил Петро, подсаживая ее.
Поехали. Дарья с оголенными коленями и сбитым на затылок платком
поскакала вперед. Она по-казацки сидела на лошади, и Петро не утерпел,
чтобы не крикнуть ей вслед:
- Эй гляди, потрешь!
- Небось! - отмахнулась Дарья.
Пересекая летник, Петро глянул влево. Далеко по серой спине шляха от
хутора быстро двигался меняющий очертания пыльный комок.
- Верхи какой-то бегет. - Петро сощурился.
- Шибко! Ты гля, как пылит! - удивилась Наталья.
- Что бы такое? Дашка! - крикнул Петро рысившей впереди жене. - Погоди,
вон конного поглядим.
Комочек упал в лощину, выбрался оттуда увеличенный до размеров муравья.
Сквозь пыль просвечивала фигура верхового. Минут через пять стало видно
отчетливей. Петро всматривался, положив на поля соломенной рабочей шляпы
грязную ладонь.
- Так недолго и лошадь запалить, наметом идет.
Он, нахмурившись, снял с полей шляпы руку, некое смятение коснулось его
лица и застыло на развилке приподнятых бровей.
Теперь уже ясно виден был верховой. Он шел броским наметом, левой рукой
придерживал фуражку, в правой вяло вился запыленный красный флажок.
Он проскакал мимо съехавшего со шляха Петра так близко, что слышен был
гулкий хрип коня, вдыхавшего в легкие раскаленный воздух, крикнул, оскалив
квадратный серо-каменный рот:
- Сполох!
На след, оставленный в пыли подковой его коня, упала желтоватая пена.
Петро проводил глазами конного. Одно осталось у него в памяти: тяжкий хрип
полузагнанного коня и, когда глянул вслед ему, - мокрый, отливающий
стальным блеском круп.
Не осознав еще окончательно подступившего несчастья, Петро тупо оглядел
трепещущую в пыли пену, степь, сползающую к хутору волнистым скатом. Со
всех концов по желтым скошенным кулигам хлеба скакали к хутору казаки. По
степи, до самого желтеющего в дымчатой непрогляди бугра, вздували комочки
пыли всадники, а там, где, выбравшись на шлях, скакали они толпою, тянулся
к хутору серый хвостище пыли. Казаки, числившиеся на военной службе,
бросали работу, выпрягали из косилок лошадей, мчались в хутор. Петро
видел, как Христоня выпряг из арбы своего гвардейца-коня и ударился
наметом, раскорячивая длинные ноги, оглядываясь на Петра.
- Что же это? - охнула Наталья, испуганно пялясь на Петра, и взгляд ее
- взгляд зайца под прицелом - встряхнул Петра.
Он подскакал к стану; прыгнув на ходу с лошади, натянул скинутые в
разгаре работы шаровары и, махнув отцу рукой, растаял в таком же облачке
пыли, как и те, что серыми текучими веснушками расцветили истлевавшую в
зное степь.
На площади серая густела толпа. В рядах - лошади, казачья справа,
мундиры с разными номерами погонов. На голову выше армейцев-казаков, как
гуси голландские среди мелкорослой домашней птицы, похаживали в голубых
фуражках атаманцы.
Кабак закрыт. Военный пристав хмур и озабочен. У плетней по улицам -
празднично одетые бабы. Одно слово в разноликой толпе: "мобилизация".
Пьяные, разгоряченные лица. Тревога передается лошадям - визг и драка,
гневное ржанье. Над площадью - низко повисшая пыль, на площади - порожние
бутылки казенки, бумажки дешевых конфет.
Петро вел в поводу заседланного коня. Около ограды здоровенный черный
атаманец, застегивая необъятные синие шаровары, щерит рот в белозубой
улыбке, возле него серенькой перепелкой чечекает низкорослая казачка -
жена ли, любушка ли.
- Я тебе за эту курву чертей всыплю! - обещает казачка.
Она пьяна, в распатлаченных космах - подсолнуховая лузга, развязаны
концы расписного полушалка. Атаманец, затягивая пояс, приседает,
улыбается: под морщеным морем шаровар годовалый телок пройдет - не
зацепится.
- Не наскакивай, Машка.
- Кобель проклятый! Бабник!
- Ну так что ж?
- Гляделки твои бесстыжие!
А рядом вахмистр в рыжей оправе бороды спорит с батарейцем:
- Ничего не будет! Постоим сутки - и восвояси.
- А ну как война?
- Тю, мил друг! Супротив нас какая держава на ногах устоит?
Рядом бессвязно скачущий разговор; немолодой красивый казак горячится:
- Нам до них дела нету. Они пущай воюют, а у нас хлеба не убратые!
- Это беда-а-а! Гля, миру согнали, а ить ноне день - год кормит.
- Потравят копны скотиной.
- У нас уж ячмень зачали косить.
- Астрицкого царя, стал быть, стукнули?
- Наследника.
- Станишник, какого полка?
- Эй, односум, забогател, мать твою черт!
- Га, Стешка, ты откель?
- Атаман гутарил, дескать, на всякий случай согнали.
- Ну, казацтво, держися!
- Ишо б годок погодить им, вышел бы я из третьей очереди.
- А ты, дед, зачем? Аль не отломал службу?
- Как зачнут народ крошить - и до дедов доберутся.
- Монопольку закрыли!
- Эх, ты, свистюля! У Марфутки хучь бочонок можно купить.
Комиссия начала осмотр. В правление трое казаков провели пьяного
окровавленного казака. Откидываясь назад, он рвал на себе рубаху,
закатывая калмыцкие глаза, хрипел:
- Я их, мужиков, в крровь! Знай донского казака!
Кругом, сторонясь, одобрительно посмеивались, сочувствовали:
- Крой их!
- За что его сбатовали?
- Мужика какого-то изватлал!
- Их следовает!
- Мы им ишо врежем.
- Я, браток, в тысячу девятьсот пятом годе на усмирении был. То-то
смеху!
- Война будет - нас опять на усмиренья будут гонять.
- Будя! Пущай вольных нанимают. Полиция пущай, а нам, кубыть, и
совестно.
У прилавка моховского магазина - давка, толкотня. К хозяевам пристал
подвыпивший Томилин Иван. Его увещевал, разводя руками, сам Сергей
Платонович: компаньон его Емельян Константинович Цаца пятился к дверям.
- Ну, цто это такое... Цестное слово, это бесцинство! Мальцик, сбегай к
атаману!
Томилин, вытирая о шаровары потные ладони, грудью пер на нахмуренного
Сергея Платоновича:
- Прижал с векселем, гад, а теперя робеешь? То-то! И морду побью, ищи с
меня! Заграбил наши казацкие права. Эх ты, сучье вымя! Гад!
Хуторской атаман лил масло радостных слов толпившимся вокруг него
казакам:
- Война? Нет, не будет. Их благородие военный пристав говорили, что это
для наглядности. Могете быть спокойными.
- Добришша! Как возвернусь домой, зараз же на поля.
- Да ить дело стоит!
- Скажи на милость, что начальство думает? У меня ить более ста десятин
посеву.
- Тимошка! Перекажи нашим, мол, завтра вернемся.
- Никак, афишку читают? Айда туда.
Площадь гомонила допоздна.
Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареями
к русско-австрийской границе.
Война...
В приклетях у кормушек - конский сап и смачный запах навоза. В вагонах
- те же разговоры, песни, чаще всего:
Всколыхнулся, взволновался
Православный тихий Дон.
И послушно отозвался
На призыв монарха он.
На станциях - любопытствующе-благоговейные взгляды, щупающие казачий
лампас на шароварах; лица, еще не смывшие рабочего густого загара.
Война!..
Газеты, захлебывающиеся воем...
На станциях казачьим эшелонам женщины махали платочками, улыбались,
бросали папиросы и сладости. Лишь под Воронежем в вагон, где парился с
остальными тридцатью казаками Петро Мелехов, заглянул пьяненький старичок
железнодорожник, спросил, поводя тоненьким носиком:
- Едете?
- Садись с нами, дед, - за всех ответил один.
- Милая ты моя... говядинка! - И долго укоризненно качал головой.
В последних числах июня полк выступил на маневры. По распоряжению штаба
дивизии полк походным порядком прошел до города Ровно. В окрестностях его
развертывались две пехотные дивизии и части конной. Четвертая сотня стала
постоем в деревне Владиславке.
Недели через две, когда сотня, измученная длительным маневрированием,
расположилась в местечке Заборонь, из штаба полка прискакал сотенный
командир, подъесаул Полковников. Григорий с казаками своего взвода
отлеживался в палатке. Он видел, как по узкому руслу улицы на взмыленном
коне проскакал подъесаул.
Во дворе зашевелились казаки.
- Либо опять выступать? - высказал предположение Прохор Зыков и
выжидающе прислушался.
Взводный урядник воткнул в подкладку фуражки иглу (он зашивал
прохудившиеся шаровары).
- Не иначе, выступать.
- Не дадут и отдохнуть, черти!
- Вахмистр гутарил, что бригадный командир наедет.
"Та-та-та - три-три-та-ти-та!.." - кинул трубач тревогу.
Казаки повскакали.
- Куда кисет запропастил? - заметался Прохор.
- Се-е-длать!
- Пропади он, твой кисет! - на бегу крикнул Григорий.
Во двор вбежал вахмистр. Придерживая рукой шашку, затрусил к коновязям.
Лошадей оседлали в положенный по уставу срок. Григорий рвал приколы
палатки; ему успел шепнуть урядник:
- Война, парень!
- Брешешь?
- И во тебе бог, вахмистр сообчил!
Сорвали палатки. На улице строилась сотня.
Командир сотни на разгоряченном коне вертелся перед строем.
- Взводными колоннами!.. - повис над рядами его зычный голос.
Зацокотали копыта лошадей. Сотня на рысях вышла из местечка на тракт.
От деревни Кустень переменным аллюром шли к полустанку первая и пятая
сотни.
День спустя полк выгрузился на станции Вербы в тридцати пяти верста-х
от границы. За станционными березками занималась заря. Погожее обещалось
быть утро. На путях погромыхивал паровоз. Блестели отлакированные росой
рельсы. По подмостям, храпя, сходили из вагонов лошади. За водокачкой -
перекличка голосов, басовитая команда.
Казаки четвертой сотни в поводу выводили лошадей за переезд. В
сиреневой рыхлой темноте вязкие плавали голоса. Мутно синели лица, контуры
лошадей рассасывались в невиди.
- Какая сотня?
- А ты чей такой приблудился?
- Я тебе дам, подлец! Как с офицером раз-го-вари-вашь?
- Виноват, ваше благородие!.. Обознался.
- Проезжай, проезжай!
- Чего разлопоушился-то? Паровоз вон идет, двигай.
- Вахмистр, где у тебя третий взвод?
- Со-оотня-а, подтянись!
А в колонне тихо, вполголоса:
- Подтянулись, едрена-матрена, две ночи не спамши.
- Семка, дай потянуть, с вечеру не курил.
- Жеребца потяни...
- Чембур перегрыз, дьяволюка.
- А мой на передок расковался.
Четвертой сотне перегородила дорогу свернувшая в сторону другая сотня.
В синеватой белеси неба четко вырезались, как нарисованные тушью,
силуэты всадников. Шли по четыре в ряд. Колыхались пики, похожие на
оголенные подсолнечные будылья. Изредка звякнет стремя, скрипнет седло.
- Эй, братушки, вы куда ж это?
- К куме на крестины.
- Га-га-га-га!
- Молчать! Что за разговоры!
Прохор Зыков, ладонью обнимая окованную луку седла, всматривался в лицо
Григория, говорил шепотом:
- Ты, Мелехов, не робеешь?
- А чего робеть-то?..
- Как же, ныне, может, в бой пойдем.
- И пущай.
- А я вот робею, - сознался Прохор и нервно перебирал пальцами
скользкие от росы поводья. - Всею ночь в вагоне не спал: нету сну, хучь
убей.
Голова сотни качнулась и поползла, движение передалось третьему взводу,
мерно пошли лошади, колыхнулись и поплыли притороченные к ногам пики.
Пустив поводья, Григорий дремал. Ему казалось: не конь упруго
переступает передними ногами, покачивая его в седле, а он сам идет куда-то
по теплой черной дороге, и идти необычайно легко, подмывающе радостно.
Прохор что-то говорил над ухом, голос его мешался с хрустом седла,
копытным стуком, не нарушая обволакивающей бездумной дремы.
Шли по проселку. Баюкающая звенела в ушах тишина. Вдоль дороги дымились
в росе вызревшие овсы. Кони тянулись к низким метелкам, вырывая из рук
казаков поводья. Ласковый свет заползал Григорию под набухшие от
бессонницы веки; Григорий поднимал голову и слышал все тот же
однообразный, как скрип арбы, голос Прохора.
Пробудил его внезапно приплывший из-за далекого овсяного поля густой
перекатистый гул.
- Стреляют! - почти крикнул Прохор.
Страх налил мутью его телячьи глаза. Григорий поднял голову: перед ним
двигалась в такт с конской спиной серая шинель взводного урядника, сбоку
млело поле с нескошенными делянами жита, с жаворонком, плясавшим на уровне
телеграфного столба. Сотня оживилась, густой орудийный стон прошел по ней
электрическим током. Подъесаул Полковников, подхлестнутый стрельбой, повел
сотню рысью. За узлом проселочных дорог, сходившихся у брошенной корчмы,
стали попадаться подводы беженцев. Мимо сотни промчался эскадрон нарядных
драгун. Ротмистр с русыми баками, на рыжем кровном коне, иронически
оглядел казаков и дал коню шпоры. В ложбинке, болотистой и топкой,
застряла гаубичная батарея. Ездовые мордовали лошадей, около суетилась
прислуга. Рослый рябой батареец нес от корчмы охапку досок, оторванных,
наверное, от забора.
Сотня обогнала пехотный полк. Солдаты со скатанными шинелями шли
быстро, солнце отсвечивало в их начищенных котелках и стекало с жал
штыков. Ефрейтор последней роты, маленький, но бедовый, кинул в Григория
комком грязи:
- Лови, в австрийцев кинешь!
- Не дури, кобылка. - Григорий на лету рассек плетью комок грязи.
- Казачки, везите им от нас поклоны!
- Сами свидетесь!
В головной колонне наяривали похабную песню; толстозадый, похожий на
бабу солдат шел сбочь колонны задом, щелкая ладонями по куцым голенищам.
Офицеры посмеивались. Острый душок недалекой опасности сближал их с
солдатами, делал снисходительней.
От корчмы до деревни Горовищук гусеницами ползли пехотные части, обозы,
батареи, лазареты. Чувствовалось смертное дыхание близких боев.
У деревни Берестечко четвертую сотню обогнал командир полка Каледин. С
ним рядом ехал войсковой старшина. Григорий, провожая глазами статную
фигуру полковника, слышал, как войсковой старшина, волнуясь, говорил ему:
- На трехверстке, Василий Максимович, не обозначена эта деревушка. Мы
можем попасть в неловкое положение.
Ответа полковника Григорий не слышал. Догоняя их, проскакал адъютант.
Конь его улегал на левую заднюю. Григорий машинально определил добротность
адъютантского коня.
Вдали под покатым склоном поля показались халупы деревушки. Полк шел
переменным аллюром, и лошади заметно припотели. Григорий ладонью щупал
потемневшую шею своего Гнедого, посматривал по сторонам. За деревушкой,
зелеными остриями вонзаясь в синеющий купол неба, виднелись вершины леса.
За лесом пухнул орудийный гул; теперь он потрясал слух всадников,
заставляя настораживаться лошадей, в промежутки частили ружейные залпы.
Далекие таяли за лесом дымки шрапнельных разрывов, ружейные залпы
отплывали куда-то правее леса, то замирая, то усиливаясь.
Григорий остро воспринимал каждый звук, нервы его все более
взвинчивались. Прохор Зыков ерзал в седле, болтал не умолкая:
- Григорий, стреляют, - похоже, как ребята палкой по частоколу. Верно
ить?
- Молчи ты, балабон!
Сотня подтянулась к деревушке. Во дворах кишат солдаты; в хатах -
суетня: хозяева собираются выезжать. Всюду на лицах жителей лежала печать
смятения и растерянности. В одном дворе Григорий, проезжая, видел: солдаты
развели огонь под крышей сарая, а хозяин - высокий седой белорус, -
раздавленный гнетом внезапного несчастья, ходил мимо, не обращая внимания.
Григорий видел, как семья его бросала на телегу подушки в красных
наволочках, разную рухлядь, а хозяин заботливо нес сломанный обод колеса,
никому не нужный, пролежавший на погребице, быть может, десяток лет.
Григорий дивился бестолковости баб, тащивших в телеги цветочные горшки,
иконы и оставлявших в хатах вещи необходимые и ценные. По улице метелицей
стлался выпущенный кем-то из перины пух. Воняло пригорелой сажей и
погребным затхлым душком. На выезде попался им бежавший навстречу еврей.
Тонкая, словно разрезанная шашкой, щель его рта раззявлена криком:
- Господин козак! Господин козак! Ах, бож-ж-же ж мой!
Маленький круглоголовый казак ехал рыском, помахивал плетью, не обращая
на крик внимания.
- Стой! - крикнул казаку подъесаул из второй сотни.
Казак пригнулся к луке и нырнул в проулок.
- Стой, мерзавец! Какого полка?
Круглая голова казака припала к конской шее. Он, как на скачках, повел
коня бешеным наметом, у высокого забора поднял его на дыбы и ловко
перемахнул на ту сторону.
- Тут девятый полк, ваше благородие. Не иначе, с ихнего полка, -
рапортовал подъесаулу вахмистр.
- Черт с ним. - Подъесаул поморщился и - обращаясь к еврею, припавшему
к стремени: - Что он у тебя взял?
- Господин офицер... часы, господин офицер!.. - Еврей, поворачивая к
подъехавшим офицерам красивое лицо, часто моргал глазами.
Подъесаул, отводя ногой стремя, тронулся вперед.
- Немцы придут, все равно заберут, - улыбаясь в усы, отъезжая,
проговорил он.
Еврей растерянно стоял посреди улицы. По лицу его блуждала судорога.
- Дорогу, пане жидове! - строго крикнул командир сотни и замахнулся
плетью.
Четвертая сотня прошла мимо него в дробной стукотени копыт, в скрипе
седел. Казаки насмешливо косились на растерянного еврея, переговаривались:
- Наш брат жив не будет, чтоб не слямзить.
- К казаку всяка вещь прилипает.
- Пущай плохо не кладет.
- А ловкач энтот...
- Ишь махнул через забор, как борзой кобель!
Вахмистр Каргин приотстал от сотни и под смех, прокатившийся по рядам
казаков, опустил пику.
- Беги, а то заколю!..
Еврей испуганно зевнул и побежал. Вахмистр догнал его, сзади рубанул
плетью. Григорий видел, как еврей споткнулся и, закрывая лицо ладонями,
повернулся к вахмистру. Сквозь тонкие пальцы его цевкой брызнула кровь.