Страница:
Меч крестоносца стал опускаться. Но в эту секунду тело Субэдэ плавно сместилось в сторону. Левая рука полководца захлестнула обе руки крестоносца и, надавив сверху, продолжила движение. Тяжелый двуручник с размаху вонзился в землю, а в прорези топхельма уже торчал трехгранный кинжал, всаженный туда почти наполовину.
Рыцарь выпустил рукоять меча и зашатался. Его ладони взметнулись кверху и обхватили рукоять кинжала, пытаясь выдернуть из лица черную смерть, застрявшую в прорези шлема, но тут Субэдэ резко ударил ногой по выпуклому металлическому наколеннику. В повисшей над полем тишине отчетливо послышался скрежет металла и хруст сломанной кости.
Крестоносец застонал и рухнул на колени. И тут Субэдэ нанес резкий удар подбитой железом подошвой сапога по рукояти пхурбу.
Черный кинжал полностью погрузился в прорезь топхельма. От удара тело рыцаря опрокинулось навзничь и покатилось вниз по склону холма вдоль живого коридора воинов Орды, которые сейчас звенели оружием и оглушительно ревели в тысячи глоток, прославляя имя своего полководца…
Горожане, наблюдающие за боем, молча покидали стену.
– Все равно не наш он был, – буркнул скоморох.
– Ага, – невесело поддакнул кто-то.
Настя шла к своему дому, украдкой вытирая слезы. Никита увидел, хотел было броситься вслед, догнать, попытаться утешить – и почему-то не бросился…
Воевода вздохнул сокрушенно – хоть и. чужой был воин, хоть и обречен был уже заранее, а все ж душа в том бою за него болела.
– Н-да… – сказал Федор Савельевич только чтоб что-то сказать, гнетущую тишину заполнить. – Отчаянный был рубака. Однако ж нарвался из-за отчаянности своей, на силу да на меч понадеялся. А тот его – ногой. Виданное ли дело?
Стоящий рядом Ли задумчиво смотрел вдаль.
– Непобедимый Субэдэ все отнял у народа чжурчженей, – произнес он, не отрывая взгляда от горизонта. – Даже древнее искусство боя без оружия, доступное лишь избранным…
Воевода недоуменно пожал плечами.
– И для чего воину, с рождения приученному к мечу и луку, тратить время на изучение таких никчемных искусств?
Ли медленно опустил голову.
– Этого не объяснить тому, кто далек от них. Скажу лишь одно – только сейчас я понял, почему простой табунщик Субэдэ стал великим полководцем, слава которого бежит впереди него на сотни полетов стрелы.
– Жуткая у него слава, – покачал головой Федор Савельевич.
Ли еле слышно вздохнул, пряча ладони в рукава халата.
– Слава любого полководца складывается из числа врагов, которых он убил, – сказал он. – И чем больше это число, тем более славен полководец. Воевода поморщился.
– Судя по твоим рассказам, он сильно увеличил свою славу за счет твоего народа. И я не хочу, чтобы эта его слава возросла за счет моего.
Тень печальной улыбки скользнула по губам последнего из чжурчженей.
– Если нам не повезет, у нас будет время поговорить об этом, воевода, на небесной чайной церемонии, – произнес он. – Если повезет, мы тем более найдем время для философской беседы. Но сегодня, похоже, нам предстоит обсудить кое-что гораздо более важное.
* * *
* * *
Рыцарь выпустил рукоять меча и зашатался. Его ладони взметнулись кверху и обхватили рукоять кинжала, пытаясь выдернуть из лица черную смерть, застрявшую в прорези шлема, но тут Субэдэ резко ударил ногой по выпуклому металлическому наколеннику. В повисшей над полем тишине отчетливо послышался скрежет металла и хруст сломанной кости.
Крестоносец застонал и рухнул на колени. И тут Субэдэ нанес резкий удар подбитой железом подошвой сапога по рукояти пхурбу.
Черный кинжал полностью погрузился в прорезь топхельма. От удара тело рыцаря опрокинулось навзничь и покатилось вниз по склону холма вдоль живого коридора воинов Орды, которые сейчас звенели оружием и оглушительно ревели в тысячи глоток, прославляя имя своего полководца…
Горожане, наблюдающие за боем, молча покидали стену.
– Все равно не наш он был, – буркнул скоморох.
– Ага, – невесело поддакнул кто-то.
Настя шла к своему дому, украдкой вытирая слезы. Никита увидел, хотел было броситься вслед, догнать, попытаться утешить – и почему-то не бросился…
Воевода вздохнул сокрушенно – хоть и. чужой был воин, хоть и обречен был уже заранее, а все ж душа в том бою за него болела.
– Н-да… – сказал Федор Савельевич только чтоб что-то сказать, гнетущую тишину заполнить. – Отчаянный был рубака. Однако ж нарвался из-за отчаянности своей, на силу да на меч понадеялся. А тот его – ногой. Виданное ли дело?
Стоящий рядом Ли задумчиво смотрел вдаль.
– Непобедимый Субэдэ все отнял у народа чжурчженей, – произнес он, не отрывая взгляда от горизонта. – Даже древнее искусство боя без оружия, доступное лишь избранным…
Воевода недоуменно пожал плечами.
– И для чего воину, с рождения приученному к мечу и луку, тратить время на изучение таких никчемных искусств?
Ли медленно опустил голову.
– Этого не объяснить тому, кто далек от них. Скажу лишь одно – только сейчас я понял, почему простой табунщик Субэдэ стал великим полководцем, слава которого бежит впереди него на сотни полетов стрелы.
– Жуткая у него слава, – покачал головой Федор Савельевич.
Ли еле слышно вздохнул, пряча ладони в рукава халата.
– Слава любого полководца складывается из числа врагов, которых он убил, – сказал он. – И чем больше это число, тем более славен полководец. Воевода поморщился.
– Судя по твоим рассказам, он сильно увеличил свою славу за счет твоего народа. И я не хочу, чтобы эта его слава возросла за счет моего.
Тень печальной улыбки скользнула по губам последнего из чжурчженей.
– Если нам не повезет, у нас будет время поговорить об этом, воевода, на небесной чайной церемонии, – произнес он. – Если повезет, мы тем более найдем время для философской беседы. Но сегодня, похоже, нам предстоит обсудить кое-что гораздо более важное.
* * *
Солнце клонилось к закату.
Дымились подпаленные местами крыши нескольких изб, разнося в воздухе удушливый запах горелого меха. Стены и крыши строений в изобилии были утыканы обожженными древками огненных стрел, прогоревших и потухших.
Но не все ордынские стрелы пролетели мимо.
Чуть поодаль, у длинного забора детинца в ряд были сложены мертвые тела защитников Козельска. Отец Серафим в белой фелони [133]медленно шел мимо усопших, вглядываясь в лица тех, кого он знал с младенчества, и словно ледяной обруч все сильнее сжимал его сердце. Мерно покачивалось кадило в его руке, но сладковатый аромат ладана не достигал ноздрей, забиваемый удушливым запахом крови и гари.
– Доколе. Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо свое от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною?
Слова Псалтиря лились с языка священника, и внутренне дивился отец Серафим, насколько близки были они сейчас его душе.
Скрипнула дверь, из ближайшей избы показался перс Рашид, отирая тряпицей окровавленные руки. За время осады его лицо посерело и осунулось – сказывались бессонные ночи. Раненых было слишком много…
– Услышь меня, Господи боже мой! Просвети очи мои и да не усну я сном смертным; да не скажет враг мой: «я одолел его». Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь…
– Хорошие слова, – кивнул Рашид.
Отец Серафим обернулся и непонимающим взглядом уставился на иноземного гостя.
– Хорошие слова, правильно говоришь, – повторил перс. – С такими словами можно идти на битву.
Серафим хотел что-то ответить, но тут к нему подбежал босоногий мальчишка и, поклонившись, выпалил, задыхаясь.
– Отче Серафим, вас воевода на совет прийтить просит.
И, заметив Рашида, стоящего в дверном проеме, тоже с поклоном добавил:
– И вас просили тоже.
– Позже, – сказал священник, поворачиваясь к усопшим.
– Скажи воеводе – сейчас приду, – произнес Рашид, выкидывая тряпицу в стоящую у крыльца кадушку, чуть не доверху заполненную окровавленным полотном, – Только рану дошью да с собой захвачу кое-что…
Воевода не любил роскоши, присущей многим купцам да боярам – даже светцы в его просторной горнице были изготовлены из старых конских подков и развешены по стенам. Воткнутые в них лучины едва разгоняли темень по углам, отчего лица собравшихся казались еще более угрюмыми.
У двери, сливаясь черным телом с глубокими тенями, застыл Кудо. Во главе дубового стола сидел хозяин дома Федор Савельевич, в броне и при оружии – ныне любой житель города в любое время был готов, схватив лук или рогатину, бежать на стену, ежели понадобится. Чего уж говорить о воеводе. Уже которую ночь он и спал в кольчуге – коли на то находилось время.
За столом помимо воеводы сидели дружинные сотники, а также приглашенные на совет Ли и купец Игнат с братом Семеном. В углу на лавке сидел бледный ибериец. На его плечи была наброшена бурка из белой овчины, а живот был перетянут широкой повязкой, сквозь которую проступило бурое пятно. Как ни уговаривали раненого отлежаться – не послушался, пришел сам, опираясь на братьев и едва переставляя ноги. Хорошо, кольчугу надеть отговорили.
Воевода обвел взглядом присутствующих и начал без предисловий.
– Нынче собрал я вас, други, для того, чтобы сообща совет держать. Хоть я и воевода козельский, ан одна голова хорошо, а много голов – лучше. Все вы себя в битве храбрыми воинами показали. И мудрыми. Потому хочу и ваше слово услышать.
Покуда мы всем миром Орду сдерживаем. Но сегодня скажу вам следующее. Во время последнего штурма град шесть десятков людей потерял. И пораненных без счета.
Дверь тихонько скрипнула, и Рашид перешагнул порог.
– Проходи, присаживайся, мил-человек, – прервал речь воевода. – Ты своим лекарским искусством не одну жизнь спас, рад бы тебе за то отдельный почет оказать, да не до почестей нынче. Перед общей бедой мы все равны.
– Как и перед смертью, воевода, – произнес перс, садясь на свободное место и выкладывая на стол обломок ордынской стрелы.
– Смертей было бы много меньше, если б ордынцы били не гарпунными стрелами, – сказал он, указывая на железное жало, насаженное на тростниковое древко. – Такой наконечник нельзя вытащить из раны – древко вытянешь, а железо застревает в мясе. Приходится вырезать, а это не каждый выдержит. И то, слава Аллаху, если стрела не отравлена. А тех, что с ядом, – каждая третья.
– И собирать такие стрелы – морока отдельная, – сказал Игнат. – Застревает в дереве намертво. Или на излете в землю уходит. Пока раскопаешь…
– А стрел-то у нас совсем мало осталось, – сказал один из сотников, хрустнув пальцами, сжатыми в кулак. – На день от силы. А далее чем от Орды огрызаться будем?
Тихой, бесплотной тенью вошел в горницу отец Серафим. Все собравшиеся встали и поклонились в пояс, но священник махнул рукой – не надо, мол, совещайтесь дальше – и присел на лавку в углу.
– Скажу более, – веско произнес воевода, садясь обратно. – Ров почти полон. По ночам рабы степняков засыпают его землей, камнями, хворостом и телами павших. В том месте, где был ихний мост, насыпь скоро сравняется с краями. А это – новый штурм.
– Без стрел не отобьемся, – хмуро сказал кто-то. В горнице повисла давящая тишина.
Чуть слышно скрипнув половицами, с верхнего этажа спустилась по лестнице ключница в черном вдовьем платке с пучком лучин и принялась менять сгоревшие на новые, смахивая обугленные остатки в подставленные плошки с водой.
Стало чуть светлее. Тени неохотно отступили, прячась за предметы и спины сидящих. А от двери в пятно света шагнул темнокожий человек в ордынских доспехах.
– Я хочу сказать, – отрывисто бросил он.
– Скажи, – произнес воевода с некоторым удивлением в голосе – с недавних пор ему казалось, что черный воин вообще говорить разучился.
– Люди моего племени во все времена были воинами, – молвил Кудо, тщательно подбирая слова. – Мои предки продавали свою силу и свои мечи тем, кто мог за них заплатить достойную цену. У моего народа есть одна легенда. Много сотен лун назад один из моих предков нанялся к византиям.
– Ромеи… – нахмурился воевода. Кудо кивнул.
– Да, в этих землях их называют ромеями. Как-то на крепость, которую охранял мой предок, напали печенези.
– У нас их зовут печенегами, – глухо заворчал старший из сотников. – Что печенеги, что половцы. Почитай, те же черти подлые, что и ордынцы. Эх, еще до Калки их передавить надобно было. Глядишь, и не было бы той Калки…
– Осада длилась долго и не раз солнце сменило луну, – продолжал Кудо. – Погибли многие в крепости. И стрелы были на исходе. И тогда мой предок предложил сделать так…
Кудо обвел взглядом напряженные лица.
Эти люди были чужими, но в то же время уже и не были ими. Он бился рядом с ними, ел их хлеб и спал под одной крышей. А один из них в свое время спас ему жизнь, и, по закону племени Кудо, теперь эта жизнь принадлежала ему. Но человек по имени Игнат вернул Кудо его жизнь, и теперь черный воин следовал за своим спасителем лишь по собственной воле. А эти люди были людьми племени Игната… Что ж, еще старый колдун Нга, умеющий превращаться в леопарда и оживлять мертвецов, говорил, что если ты отдал долг кому-то, то это еще не значит, что ты отдал тот долг самому себе…
– Живые защитники крепости связали руки мертвым и ночью стали медленно спускать их тела по внешней стене крепости, – сказал Кудо. – Печенези подумали, что это живые спускаются вниз, чтобы ночью напасть на спящих воинов, и выпустили тучу стрел, которые застряли в трупах. Защитники втянули трупы обратно и вытащили из них стрелы, которые утром они выпустили в нападающих. Я все сказал.
Кудо шагнул назад в тень и слился с нею. Во вновь повисшей тишине было слышно, как потрескивают лучины в светцах и возится за сундуком беспокойная мышь.
Молчание нарушил воевода.
– И ваши бесы не прибрали тогда твоего предка за глумление над мертвыми? – спросил он.
– Если бы бесы забрали моего предка, то кто б тогда рассказал моему народу историю об этом славном подвиге? – белозубо усмехнулась темнота у двери.
– Верное решение, – кивнул Ли.
– Какое верное решение? Ты чего мелешь, узкоглазый? – взвился Семен, вскакивая с места. – Негоже русским людям над покойниками издеваться!!!
Кто-то из сидевших за столом задумчиво смотрел перед собой, кто-то прятал глаза. А кто-то обратил взор на сидящего в углу священника.
Постепенно все взгляды присутствующих скрестились на белой одежде и поблескивающем в неверном свете лучин медном кресте.
Серафим поднял глаза.
– Моего слова ждете?
– Ждем, отче, – ответил за всех воевода.
– Не будет вам на то моего благословения, – сказал отец Серафим.
Невольный вздох облегчения пронесся по горнице. Лишь старший сотник продолжал задумчиво теребить длинный ус. Видать, не оставляла его мысль чернокожего воина.
– А, может, чучела со стены спустим? – предложил он. – Из соломы навяжем человечьи подобия, сверху старые тегиляи [134]натянем, в которых детские отроки тупыми мечами воюют, – та же задумка получается.
– Не получается, – покачал головой Ли. – Ордынец с детства приучен к луку, и глаза у него, как у беркута. На расстоянии полета стрелы он легко сумеет отличить человеческое тело от пучка соломы.
– Понятно, – кивнул воевода. – Как я понимаю, ты, Ли, тоже не против той задумки. Только вот интересно, что сказал бы твой полководец… как его? Сун Цзы? Кабы ему вдруг предложили такое?
– Он сказал, – спокойно произнес последний из чжурчженей. – И я повторю его слова. Гнев может обратиться в счастье, раздражение может обратиться в радость. Но уничтоженный город невозможно возродить, как мертвецов нельзя вернуть к жизни. Так что думай, воевода. Пока что это твой город. И он еще не уничтожен.
Неожиданно ключница, менявшая лучины, резко повернулась и подошла к столу.
– Коли так, дозвольте и вдове слово молвить, – сказала она. Глубокий, сильный голос заставил всех повернуться в ее сторону. Строгое лицо высокой, еще нестарой женщины невольно притягивало взгляд своей жутковатой красотой.
– Скажи, Евдокия, – произнес воевода.
Женщина кивнула. В ее глазах странно отразилось пламя лучины, словно в самих глазах вдовы сейчас разгоралось то пламя.
– Понимаю я, что негоже бабе в мужицкие разговоры лезть, да только вряд ли еще когда мне в них встревать придется. Потому как сегодня ордынскими стрелами обоих моих мужиков – мужа и старшего сына – на городских стенах убило. Дите малое у меня на руках осталось, да вот только, видать, не судьба мне его вырастить…
Женщина сверкнула глазами в сторону отца Серафима.
– Что, не даешь благословения, батюшка, на ратный труд мужа и сына моего? – прозвенел ее голос. – Али думаешь, что ежели они мертвые, так и за Русь постоять боле не могут?
Показалось на мгновение, что слова вдовы заполнили помещение и придавили сверху непомерной тяжестью, но не тела – души.
– Молчишь, отец Серафим? – продолжал звенеть голос Евдокии. – А ты не молчи, скажи, чье благословение сильнее будет – твое али мое, вдовье, коли я разрешу снарядить моих героев на последний подвиг?
Священник опустил голову.
– Бог тебе судья, матушка… – сказал он. – Не мне такое решать…
Сказав, встал и вышел за дверь. А вдова, словно сломавшись, вдруг опустилась на край сундука.
– Правду сказал батюшка, – тяжело произнесла она. – Такое лишь нам, вдовам да сиротам убиенных, решать придется. Что ж, воевода, скликай народ, тяжкую думу миром думать будем.
– А чего его скликать-то? – мрачно сказал воевода. – Все здесь, кого ноги держат, никто со стен который день не уходит. Кто не на стенах, те у всходов, подсобляют воям кто чем может.
Ключница поднялась с сундука.
– Тогда пошли, чего высиживать-то?
Все поднялись из-за стола. Последним из горницы выходил Федор Савельевич. У самого выхода бледная, но сильная рука придержала его за рукав.
– Погоди, воевода.
Лицо иберийца белизной было похоже на его бурку. Воевода наклонился к раненому.
– Орда не поверит…
– О чем ты? – не понял воевода. Бескровные губы иберийца с трудом выталкивали слова.
– Степняки не поверят… даже если это будут трупы. Когда они заметят мертвецов… ты спустишь меня.
– Ты что? – отшатнулся Федор Савельевич. – Совсем за нехристя меня принял?
– Я сделаю так… чтобы они поверили.
– Даже не думай! – воскликнул воевода.
– Мне все равно умирать, – устало прошептал Григол. – На той стреле был яд…
Раненый собрался с силами и выпрямился. Его глаза нехорошо сверкнули в полумраке.
– И знай, воевода! – отчетливо произнес он, – что, если ты не выполнишь мою последнюю волю и не дашь мне испить до дна чашу мести, я прокляну и твой народ, и тебя за то, что вы позволили воину сдохнуть от яда, как какой-нибудь поганой крысе!
Воевода выпрямился.
– Ладно, Гриша, – тихо сказал он. – Я выполню твою последнюю волю.
– Хорошо, – сказал ибериец, заворачиваясь в бурку, словно в крылья, сложенные до поры за спиной. – Теперь иди. Там тебя ждут. И позови моих братьев. – Он слабо усмехнулся. – Они помогут мне собраться на мою последнюю ярмарку…
…Ворота воеводина подворья выходили на начало главной улицы города. Почти вся внутренняя часть приступной стены была видна из тех ворот. На стене копошились воины, готовясь к новому штурму – крепили тын, готовили сулицы, проверяли самострелы – да мало ли работы у защитников крепости в промежутках между боями?
Не меньше той работы было и у остальных жителей. Почти весь Козельск был сейчас у подножия стены – на кострах готовилась пища, у ближайших изб, превращенных в лечебницы для раненых, суетились девки с холстинами да пучками трав, кто-то волок на стену корзину веревок с привязанными железными крючьями – штурмовые лестницы цеплять да валить. Четверо бездоспешных мужиков тащили на стену бревно – будет что скинуть на головы ордынцам. У одного была тряпицей перемотана рука у локтя. Мужик морщился, но упорно тащил свою нелегкую ношу, стараясь не отстать от других.
– Слушайте меня, люди добрые! – прокричала ключница.
Ее звонкий голос неожиданно далеко разнесся над площадью.
Люди отрывались от работы и поднимали головы. Мужики, подумав немного, кряхтя, опустили бревно на землю. Народ, перешептываясь, стал подтягиваться к воеводиным воротам – тем более что у тех ворот была не одна вдова, а и те, чьи имена последние дни не сходили с уст каждого и в избах простонародья, и у вечерних воинских костров. Сотни глаз сейчас смотрели на женщину в черном платке.
– Все вы знаете, какое горе у меня случилось? – спросила вдова.
– Знаем, Евдокия. Не у одной тебя ныне оно, – кивнул дед Евсей, протискиваясь вперед и широко крестясь. – Царствие небесное героям, павшим за землю русскую.
Евдокия обвела собравшихся взглядом.
– А скажите, люди. Каждый за себя скажите. Вот ежели случится такое и не минет вас ордынская стрела, и ляжете вы рядом с ними…
Ее палец указал на прикрытых белым полотном мертвецов, лежащих у забора детинца, – отец Серафим как раз заканчивал отпевание, вкладывая в руки усопших малые куски харатьи с текстом разрешительной молитвы… [135]
– …И призовут вас живые, – продолжала вдова, – на последнюю службу для того, чтоб ордынцев поболе числом к их поганым богам отправить и навсегда отвадить ходить на землю русскую, что вы скажете сейчас,пока живы?
Люди переглядывались, пожимали плечами. Нашелся один, кто шепнул:
– Никак у Евдохи разум помутился? – но тут же схлопотал по шапке от соседа.
Дед Евсей и здесь оказался разговорчивее других.
– Странные ты речи ведешь, женщина, – произнес он, прокашлявшись для солидности. – Но из почтения к горю твоему скажу – кажный живой русич завсегда за землю свою биться будет, живота [136]не жалея. И кабы мертвый драться мог – тож дрался бы до последнего, как рязанский витязь Коловрат, что и убитый уже рубился с Ордой, пока его вороги пороками не побили.
– Так. Истинно так. Складно сказал, Евсей, – загудела толпа.
– А коли так, то слушайте меня, люди, – тихо сказала вдова, но каждый услышал. – То, что стрелы у воинов на исходе и что Орду завтра бить уже нечем будет, про то вы знаете?
– Да. Знаем, знаем, – вновь загудела толпа. – Хоть самим на их копья сверху прыгай да зубами грызи окаянных.
Вдова кивнула на Кудо, как всегда, недвижно стоящего позади Игната.
– Тот богатырь с темным ликом, что из дальних стран к нам пришел, говорил, что как-то ромеи своих мертвых героев ночью со стен на веревках спустили, а враг их стрелами утыкал, думая, что то живые воины. Так те стрелы ромеи им поутру и вернули, но уже из своих луков.
– Точно умом тронулась, – вновь раздался громкий шепот, но на этот раз никто не одернул говоруна.
Люди переглядывались. Кто-то повернулся и молча пошел прочь. Но остальные остались. Даже дед Евсей растерянно чесал затылок, словно собирался проскрести в нем дыру. Но чеши не чеши, а пару раз деда уже кто-то ткнул несильно в спину – мол, начал говорить, так договаривай. И в ухо шепнули:
– Слышь, Евсей, хорош вшей гонять, скажи что-нить.
– А и скажу!
Дед сорвал с седых вихров шапку и грянул ею оземь.
– Страшное это дело, Евдокия. Но не за мертвых – за себя скажу! Кабы я помер, а ты смогла б до меня свою теперешнюю речь донести, я б не думая согласился!
– И я б согласился, – спокойно произнес кузнец Иван.
– И я… И я. И я бы тоже! – прокатилось по толпе. Вдова перекрестилась, вздев глаза к небу.
– Простите меня, Иван да Илья. Своими руками соберу вас в ваш последний поход, как когда-то живых собирала.
Она подошла к корзине с веревками, поставленной хозяином до поры на землю, взяла две, засапожным ножом отмахнула привязанные к концам веревок крюки и, подойдя к мертвецам у забора, решительным движением откинула холст.
Два самых родных для нее человека лежали рядом среди других, сложив руки на груди.
Вдова, едва держась, чтоб не зарыдать, подошла к их изголовью, погладила лица, поцеловала холодные лбы мертвецов и крепко связала веревками перекрещенные руки.
Люди молча стояли вокруг, не в силах сдвинуться с места.
– Чего встали? – вскричала вдова. – Почитай, ночь уж на дворе. Собирайте и несите героев на стены – там их место!
Молодая девушка отделилась от толпы и, рыдая в голос, связала веревкой руки своего мертвого брата. Следом за ней шагнула к сыну дряхлая старуха. Дружинники, повинуясь приказу воеводы, вынесли из детинца ворох старых тегиляев и положили рядом с забором. Один за другим люди подходили к своим родным, надевали на них покореженные в давних битвах доспехи и связывали руки, собирая павших воинов в последний бой.
– Видит Господь, порой вдовье слово страшнее меча али стрелы, – прошептал воевода, глядя на великий подвиг родственников погибших, принявших за них страшное решение.
Отец Серафим стоял поодаль, глядя на совершаемое людьми. Губы его беззвучно шептали вечные слова Книги пророка Исайи:
– Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя – роса растений, и земля извергнет мертвецов…
Внезапно видение открылось отцу Серафиму – в сгущающихся сумерках над толпой возникло сияние и вознеслось над людьми, над крышами домов, над стенами крепости все выше и выше, разгоняя тьму, к немому черному небу.
Дрожащая рука священника поднялась и перекрестила живых и мертвых, идущих на святую битву. Его губы продолжали шептать:
– …ибо вот, Господь выходит из жилища Своего наказать обитателей земли за их беззаконие, и земля откроет поглощенную ею кровь и уже не скроет убитых своих…
Дымились подпаленные местами крыши нескольких изб, разнося в воздухе удушливый запах горелого меха. Стены и крыши строений в изобилии были утыканы обожженными древками огненных стрел, прогоревших и потухших.
Но не все ордынские стрелы пролетели мимо.
Чуть поодаль, у длинного забора детинца в ряд были сложены мертвые тела защитников Козельска. Отец Серафим в белой фелони [133]медленно шел мимо усопших, вглядываясь в лица тех, кого он знал с младенчества, и словно ледяной обруч все сильнее сжимал его сердце. Мерно покачивалось кадило в его руке, но сладковатый аромат ладана не достигал ноздрей, забиваемый удушливым запахом крови и гари.
– Доколе. Господи, будешь забывать меня вконец, доколе будешь скрывать лицо свое от меня? Доколе мне слагать советы в душе моей, скорбь в сердце моем день и ночь? Доколе врагу моему возноситься надо мною?
Слова Псалтиря лились с языка священника, и внутренне дивился отец Серафим, насколько близки были они сейчас его душе.
Скрипнула дверь, из ближайшей избы показался перс Рашид, отирая тряпицей окровавленные руки. За время осады его лицо посерело и осунулось – сказывались бессонные ночи. Раненых было слишком много…
– Услышь меня, Господи боже мой! Просвети очи мои и да не усну я сном смертным; да не скажет враг мой: «я одолел его». Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь…
– Хорошие слова, – кивнул Рашид.
Отец Серафим обернулся и непонимающим взглядом уставился на иноземного гостя.
– Хорошие слова, правильно говоришь, – повторил перс. – С такими словами можно идти на битву.
Серафим хотел что-то ответить, но тут к нему подбежал босоногий мальчишка и, поклонившись, выпалил, задыхаясь.
– Отче Серафим, вас воевода на совет прийтить просит.
И, заметив Рашида, стоящего в дверном проеме, тоже с поклоном добавил:
– И вас просили тоже.
– Позже, – сказал священник, поворачиваясь к усопшим.
– Скажи воеводе – сейчас приду, – произнес Рашид, выкидывая тряпицу в стоящую у крыльца кадушку, чуть не доверху заполненную окровавленным полотном, – Только рану дошью да с собой захвачу кое-что…
Воевода не любил роскоши, присущей многим купцам да боярам – даже светцы в его просторной горнице были изготовлены из старых конских подков и развешены по стенам. Воткнутые в них лучины едва разгоняли темень по углам, отчего лица собравшихся казались еще более угрюмыми.
У двери, сливаясь черным телом с глубокими тенями, застыл Кудо. Во главе дубового стола сидел хозяин дома Федор Савельевич, в броне и при оружии – ныне любой житель города в любое время был готов, схватив лук или рогатину, бежать на стену, ежели понадобится. Чего уж говорить о воеводе. Уже которую ночь он и спал в кольчуге – коли на то находилось время.
За столом помимо воеводы сидели дружинные сотники, а также приглашенные на совет Ли и купец Игнат с братом Семеном. В углу на лавке сидел бледный ибериец. На его плечи была наброшена бурка из белой овчины, а живот был перетянут широкой повязкой, сквозь которую проступило бурое пятно. Как ни уговаривали раненого отлежаться – не послушался, пришел сам, опираясь на братьев и едва переставляя ноги. Хорошо, кольчугу надеть отговорили.
Воевода обвел взглядом присутствующих и начал без предисловий.
– Нынче собрал я вас, други, для того, чтобы сообща совет держать. Хоть я и воевода козельский, ан одна голова хорошо, а много голов – лучше. Все вы себя в битве храбрыми воинами показали. И мудрыми. Потому хочу и ваше слово услышать.
Покуда мы всем миром Орду сдерживаем. Но сегодня скажу вам следующее. Во время последнего штурма град шесть десятков людей потерял. И пораненных без счета.
Дверь тихонько скрипнула, и Рашид перешагнул порог.
– Проходи, присаживайся, мил-человек, – прервал речь воевода. – Ты своим лекарским искусством не одну жизнь спас, рад бы тебе за то отдельный почет оказать, да не до почестей нынче. Перед общей бедой мы все равны.
– Как и перед смертью, воевода, – произнес перс, садясь на свободное место и выкладывая на стол обломок ордынской стрелы.
– Смертей было бы много меньше, если б ордынцы били не гарпунными стрелами, – сказал он, указывая на железное жало, насаженное на тростниковое древко. – Такой наконечник нельзя вытащить из раны – древко вытянешь, а железо застревает в мясе. Приходится вырезать, а это не каждый выдержит. И то, слава Аллаху, если стрела не отравлена. А тех, что с ядом, – каждая третья.
– И собирать такие стрелы – морока отдельная, – сказал Игнат. – Застревает в дереве намертво. Или на излете в землю уходит. Пока раскопаешь…
– А стрел-то у нас совсем мало осталось, – сказал один из сотников, хрустнув пальцами, сжатыми в кулак. – На день от силы. А далее чем от Орды огрызаться будем?
Тихой, бесплотной тенью вошел в горницу отец Серафим. Все собравшиеся встали и поклонились в пояс, но священник махнул рукой – не надо, мол, совещайтесь дальше – и присел на лавку в углу.
– Скажу более, – веско произнес воевода, садясь обратно. – Ров почти полон. По ночам рабы степняков засыпают его землей, камнями, хворостом и телами павших. В том месте, где был ихний мост, насыпь скоро сравняется с краями. А это – новый штурм.
– Без стрел не отобьемся, – хмуро сказал кто-то. В горнице повисла давящая тишина.
Чуть слышно скрипнув половицами, с верхнего этажа спустилась по лестнице ключница в черном вдовьем платке с пучком лучин и принялась менять сгоревшие на новые, смахивая обугленные остатки в подставленные плошки с водой.
Стало чуть светлее. Тени неохотно отступили, прячась за предметы и спины сидящих. А от двери в пятно света шагнул темнокожий человек в ордынских доспехах.
– Я хочу сказать, – отрывисто бросил он.
– Скажи, – произнес воевода с некоторым удивлением в голосе – с недавних пор ему казалось, что черный воин вообще говорить разучился.
– Люди моего племени во все времена были воинами, – молвил Кудо, тщательно подбирая слова. – Мои предки продавали свою силу и свои мечи тем, кто мог за них заплатить достойную цену. У моего народа есть одна легенда. Много сотен лун назад один из моих предков нанялся к византиям.
– Ромеи… – нахмурился воевода. Кудо кивнул.
– Да, в этих землях их называют ромеями. Как-то на крепость, которую охранял мой предок, напали печенези.
– У нас их зовут печенегами, – глухо заворчал старший из сотников. – Что печенеги, что половцы. Почитай, те же черти подлые, что и ордынцы. Эх, еще до Калки их передавить надобно было. Глядишь, и не было бы той Калки…
– Осада длилась долго и не раз солнце сменило луну, – продолжал Кудо. – Погибли многие в крепости. И стрелы были на исходе. И тогда мой предок предложил сделать так…
Кудо обвел взглядом напряженные лица.
Эти люди были чужими, но в то же время уже и не были ими. Он бился рядом с ними, ел их хлеб и спал под одной крышей. А один из них в свое время спас ему жизнь, и, по закону племени Кудо, теперь эта жизнь принадлежала ему. Но человек по имени Игнат вернул Кудо его жизнь, и теперь черный воин следовал за своим спасителем лишь по собственной воле. А эти люди были людьми племени Игната… Что ж, еще старый колдун Нга, умеющий превращаться в леопарда и оживлять мертвецов, говорил, что если ты отдал долг кому-то, то это еще не значит, что ты отдал тот долг самому себе…
– Живые защитники крепости связали руки мертвым и ночью стали медленно спускать их тела по внешней стене крепости, – сказал Кудо. – Печенези подумали, что это живые спускаются вниз, чтобы ночью напасть на спящих воинов, и выпустили тучу стрел, которые застряли в трупах. Защитники втянули трупы обратно и вытащили из них стрелы, которые утром они выпустили в нападающих. Я все сказал.
Кудо шагнул назад в тень и слился с нею. Во вновь повисшей тишине было слышно, как потрескивают лучины в светцах и возится за сундуком беспокойная мышь.
Молчание нарушил воевода.
– И ваши бесы не прибрали тогда твоего предка за глумление над мертвыми? – спросил он.
– Если бы бесы забрали моего предка, то кто б тогда рассказал моему народу историю об этом славном подвиге? – белозубо усмехнулась темнота у двери.
– Верное решение, – кивнул Ли.
– Какое верное решение? Ты чего мелешь, узкоглазый? – взвился Семен, вскакивая с места. – Негоже русским людям над покойниками издеваться!!!
Кто-то из сидевших за столом задумчиво смотрел перед собой, кто-то прятал глаза. А кто-то обратил взор на сидящего в углу священника.
Постепенно все взгляды присутствующих скрестились на белой одежде и поблескивающем в неверном свете лучин медном кресте.
Серафим поднял глаза.
– Моего слова ждете?
– Ждем, отче, – ответил за всех воевода.
– Не будет вам на то моего благословения, – сказал отец Серафим.
Невольный вздох облегчения пронесся по горнице. Лишь старший сотник продолжал задумчиво теребить длинный ус. Видать, не оставляла его мысль чернокожего воина.
– А, может, чучела со стены спустим? – предложил он. – Из соломы навяжем человечьи подобия, сверху старые тегиляи [134]натянем, в которых детские отроки тупыми мечами воюют, – та же задумка получается.
– Не получается, – покачал головой Ли. – Ордынец с детства приучен к луку, и глаза у него, как у беркута. На расстоянии полета стрелы он легко сумеет отличить человеческое тело от пучка соломы.
– Понятно, – кивнул воевода. – Как я понимаю, ты, Ли, тоже не против той задумки. Только вот интересно, что сказал бы твой полководец… как его? Сун Цзы? Кабы ему вдруг предложили такое?
– Он сказал, – спокойно произнес последний из чжурчженей. – И я повторю его слова. Гнев может обратиться в счастье, раздражение может обратиться в радость. Но уничтоженный город невозможно возродить, как мертвецов нельзя вернуть к жизни. Так что думай, воевода. Пока что это твой город. И он еще не уничтожен.
Неожиданно ключница, менявшая лучины, резко повернулась и подошла к столу.
– Коли так, дозвольте и вдове слово молвить, – сказала она. Глубокий, сильный голос заставил всех повернуться в ее сторону. Строгое лицо высокой, еще нестарой женщины невольно притягивало взгляд своей жутковатой красотой.
– Скажи, Евдокия, – произнес воевода.
Женщина кивнула. В ее глазах странно отразилось пламя лучины, словно в самих глазах вдовы сейчас разгоралось то пламя.
– Понимаю я, что негоже бабе в мужицкие разговоры лезть, да только вряд ли еще когда мне в них встревать придется. Потому как сегодня ордынскими стрелами обоих моих мужиков – мужа и старшего сына – на городских стенах убило. Дите малое у меня на руках осталось, да вот только, видать, не судьба мне его вырастить…
Женщина сверкнула глазами в сторону отца Серафима.
– Что, не даешь благословения, батюшка, на ратный труд мужа и сына моего? – прозвенел ее голос. – Али думаешь, что ежели они мертвые, так и за Русь постоять боле не могут?
Показалось на мгновение, что слова вдовы заполнили помещение и придавили сверху непомерной тяжестью, но не тела – души.
– Молчишь, отец Серафим? – продолжал звенеть голос Евдокии. – А ты не молчи, скажи, чье благословение сильнее будет – твое али мое, вдовье, коли я разрешу снарядить моих героев на последний подвиг?
Священник опустил голову.
– Бог тебе судья, матушка… – сказал он. – Не мне такое решать…
Сказав, встал и вышел за дверь. А вдова, словно сломавшись, вдруг опустилась на край сундука.
– Правду сказал батюшка, – тяжело произнесла она. – Такое лишь нам, вдовам да сиротам убиенных, решать придется. Что ж, воевода, скликай народ, тяжкую думу миром думать будем.
– А чего его скликать-то? – мрачно сказал воевода. – Все здесь, кого ноги держат, никто со стен который день не уходит. Кто не на стенах, те у всходов, подсобляют воям кто чем может.
Ключница поднялась с сундука.
– Тогда пошли, чего высиживать-то?
Все поднялись из-за стола. Последним из горницы выходил Федор Савельевич. У самого выхода бледная, но сильная рука придержала его за рукав.
– Погоди, воевода.
Лицо иберийца белизной было похоже на его бурку. Воевода наклонился к раненому.
– Орда не поверит…
– О чем ты? – не понял воевода. Бескровные губы иберийца с трудом выталкивали слова.
– Степняки не поверят… даже если это будут трупы. Когда они заметят мертвецов… ты спустишь меня.
– Ты что? – отшатнулся Федор Савельевич. – Совсем за нехристя меня принял?
– Я сделаю так… чтобы они поверили.
– Даже не думай! – воскликнул воевода.
– Мне все равно умирать, – устало прошептал Григол. – На той стреле был яд…
Раненый собрался с силами и выпрямился. Его глаза нехорошо сверкнули в полумраке.
– И знай, воевода! – отчетливо произнес он, – что, если ты не выполнишь мою последнюю волю и не дашь мне испить до дна чашу мести, я прокляну и твой народ, и тебя за то, что вы позволили воину сдохнуть от яда, как какой-нибудь поганой крысе!
Воевода выпрямился.
– Ладно, Гриша, – тихо сказал он. – Я выполню твою последнюю волю.
– Хорошо, – сказал ибериец, заворачиваясь в бурку, словно в крылья, сложенные до поры за спиной. – Теперь иди. Там тебя ждут. И позови моих братьев. – Он слабо усмехнулся. – Они помогут мне собраться на мою последнюю ярмарку…
…Ворота воеводина подворья выходили на начало главной улицы города. Почти вся внутренняя часть приступной стены была видна из тех ворот. На стене копошились воины, готовясь к новому штурму – крепили тын, готовили сулицы, проверяли самострелы – да мало ли работы у защитников крепости в промежутках между боями?
Не меньше той работы было и у остальных жителей. Почти весь Козельск был сейчас у подножия стены – на кострах готовилась пища, у ближайших изб, превращенных в лечебницы для раненых, суетились девки с холстинами да пучками трав, кто-то волок на стену корзину веревок с привязанными железными крючьями – штурмовые лестницы цеплять да валить. Четверо бездоспешных мужиков тащили на стену бревно – будет что скинуть на головы ордынцам. У одного была тряпицей перемотана рука у локтя. Мужик морщился, но упорно тащил свою нелегкую ношу, стараясь не отстать от других.
– Слушайте меня, люди добрые! – прокричала ключница.
Ее звонкий голос неожиданно далеко разнесся над площадью.
Люди отрывались от работы и поднимали головы. Мужики, подумав немного, кряхтя, опустили бревно на землю. Народ, перешептываясь, стал подтягиваться к воеводиным воротам – тем более что у тех ворот была не одна вдова, а и те, чьи имена последние дни не сходили с уст каждого и в избах простонародья, и у вечерних воинских костров. Сотни глаз сейчас смотрели на женщину в черном платке.
– Все вы знаете, какое горе у меня случилось? – спросила вдова.
– Знаем, Евдокия. Не у одной тебя ныне оно, – кивнул дед Евсей, протискиваясь вперед и широко крестясь. – Царствие небесное героям, павшим за землю русскую.
Евдокия обвела собравшихся взглядом.
– А скажите, люди. Каждый за себя скажите. Вот ежели случится такое и не минет вас ордынская стрела, и ляжете вы рядом с ними…
Ее палец указал на прикрытых белым полотном мертвецов, лежащих у забора детинца, – отец Серафим как раз заканчивал отпевание, вкладывая в руки усопших малые куски харатьи с текстом разрешительной молитвы… [135]
– …И призовут вас живые, – продолжала вдова, – на последнюю службу для того, чтоб ордынцев поболе числом к их поганым богам отправить и навсегда отвадить ходить на землю русскую, что вы скажете сейчас,пока живы?
Люди переглядывались, пожимали плечами. Нашелся один, кто шепнул:
– Никак у Евдохи разум помутился? – но тут же схлопотал по шапке от соседа.
Дед Евсей и здесь оказался разговорчивее других.
– Странные ты речи ведешь, женщина, – произнес он, прокашлявшись для солидности. – Но из почтения к горю твоему скажу – кажный живой русич завсегда за землю свою биться будет, живота [136]не жалея. И кабы мертвый драться мог – тож дрался бы до последнего, как рязанский витязь Коловрат, что и убитый уже рубился с Ордой, пока его вороги пороками не побили.
– Так. Истинно так. Складно сказал, Евсей, – загудела толпа.
– А коли так, то слушайте меня, люди, – тихо сказала вдова, но каждый услышал. – То, что стрелы у воинов на исходе и что Орду завтра бить уже нечем будет, про то вы знаете?
– Да. Знаем, знаем, – вновь загудела толпа. – Хоть самим на их копья сверху прыгай да зубами грызи окаянных.
Вдова кивнула на Кудо, как всегда, недвижно стоящего позади Игната.
– Тот богатырь с темным ликом, что из дальних стран к нам пришел, говорил, что как-то ромеи своих мертвых героев ночью со стен на веревках спустили, а враг их стрелами утыкал, думая, что то живые воины. Так те стрелы ромеи им поутру и вернули, но уже из своих луков.
– Точно умом тронулась, – вновь раздался громкий шепот, но на этот раз никто не одернул говоруна.
Люди переглядывались. Кто-то повернулся и молча пошел прочь. Но остальные остались. Даже дед Евсей растерянно чесал затылок, словно собирался проскрести в нем дыру. Но чеши не чеши, а пару раз деда уже кто-то ткнул несильно в спину – мол, начал говорить, так договаривай. И в ухо шепнули:
– Слышь, Евсей, хорош вшей гонять, скажи что-нить.
– А и скажу!
Дед сорвал с седых вихров шапку и грянул ею оземь.
– Страшное это дело, Евдокия. Но не за мертвых – за себя скажу! Кабы я помер, а ты смогла б до меня свою теперешнюю речь донести, я б не думая согласился!
– И я б согласился, – спокойно произнес кузнец Иван.
– И я… И я. И я бы тоже! – прокатилось по толпе. Вдова перекрестилась, вздев глаза к небу.
– Простите меня, Иван да Илья. Своими руками соберу вас в ваш последний поход, как когда-то живых собирала.
Она подошла к корзине с веревками, поставленной хозяином до поры на землю, взяла две, засапожным ножом отмахнула привязанные к концам веревок крюки и, подойдя к мертвецам у забора, решительным движением откинула холст.
Два самых родных для нее человека лежали рядом среди других, сложив руки на груди.
Вдова, едва держась, чтоб не зарыдать, подошла к их изголовью, погладила лица, поцеловала холодные лбы мертвецов и крепко связала веревками перекрещенные руки.
Люди молча стояли вокруг, не в силах сдвинуться с места.
– Чего встали? – вскричала вдова. – Почитай, ночь уж на дворе. Собирайте и несите героев на стены – там их место!
Молодая девушка отделилась от толпы и, рыдая в голос, связала веревкой руки своего мертвого брата. Следом за ней шагнула к сыну дряхлая старуха. Дружинники, повинуясь приказу воеводы, вынесли из детинца ворох старых тегиляев и положили рядом с забором. Один за другим люди подходили к своим родным, надевали на них покореженные в давних битвах доспехи и связывали руки, собирая павших воинов в последний бой.
– Видит Господь, порой вдовье слово страшнее меча али стрелы, – прошептал воевода, глядя на великий подвиг родственников погибших, принявших за них страшное решение.
Отец Серафим стоял поодаль, глядя на совершаемое людьми. Губы его беззвучно шептали вечные слова Книги пророка Исайи:
– Оживут мертвецы Твои, восстанут мертвые тела! Воспряните и торжествуйте, поверженные в прахе: ибо роса Твоя – роса растений, и земля извергнет мертвецов…
Внезапно видение открылось отцу Серафиму – в сгущающихся сумерках над толпой возникло сияние и вознеслось над людьми, над крышами домов, над стенами крепости все выше и выше, разгоняя тьму, к немому черному небу.
Дрожащая рука священника поднялась и перекрестила живых и мертвых, идущих на святую битву. Его губы продолжали шептать:
– …ибо вот, Господь выходит из жилища Своего наказать обитателей земли за их беззаконие, и земля откроет поглощенную ею кровь и уже не скроет убитых своих…
* * *
В горнице было жарко натоплено. Князь вошел и поморщился – то ли от жара, то ли от вида сидящего за длинным столом толстого старика с отвисшими щеками, опирающегося на длинный посох с т-образным навершием – символом боярской республики. Несмотря на жару, старик был одет в долгополый бобровый кожух, обшитый по краям золотой византийской материей и украшенный разноцветными каменьями. Голову старца венчала высокая, тяжелая шапка-столбунец, опушенная нежным мехом, взятым с соболиного горла. От веса шапки голова старика постоянно клонилась книзу, отчего казалось, будто он вот-вот уснет. Однако колючий взгляд рысьих глаз, сверкающий из-под золотистой опушки столбунца, был далеко не сонным.
– Пошто не спится, Степан Твердиславович? – спросил юный князь, скидывая на лавку корзно и перевязь с мечом.
– Да вот все мыслю, как бы главного не проспать, – проскрипел старик. Его глаза ощупывали фигуру вошедшего вслед за князем Тимохи, словно пытались отыскать в ней какой-то изъян. – Это и есть вестник?
– Уже доложили? – вздохнул князь, опускаясь на дубовый стул с высокой резной спинкой, стоящий во главе стола. – Шустры золотопоясные мужи, когда ненадобно.
– А так уж ненадобно ли?
Князь криво усмехнулся.
– Ко мне гонец прибыл. Кому до того дело, кроме меня?
Старик прищурился.
– До всего, что в граде и в его пределах происходит, есть дело Совету Господ. А значит, и мне.
Внезапно Александр резко подался вперед. Тяжелые кулаки грохнули об стол. Только сейчас Тимоха заметил, насколько круты были плечи молодого князя, внезапно вздыбившиеся под кольчугой двумя округлыми шарами.
– А до Святой Руси есть дело Совету Господ? Ответь-ка, посадник?
Показалось Тимохе, что на мгновение смешался старик. Рыскнули в сторону колючие глаза, мазнули по укоризненному лику Спаса на иконе в углу, но, наткнувшись на посох, вновь обрели хищную хватку. Толстые пальцы шевельнулись и крепче обняли потемневшее от времени дерево, словно обрюзгший водяной подпитался силой от своей коряги.
– Пошто не спится, Степан Твердиславович? – спросил юный князь, скидывая на лавку корзно и перевязь с мечом.
– Да вот все мыслю, как бы главного не проспать, – проскрипел старик. Его глаза ощупывали фигуру вошедшего вслед за князем Тимохи, словно пытались отыскать в ней какой-то изъян. – Это и есть вестник?
– Уже доложили? – вздохнул князь, опускаясь на дубовый стул с высокой резной спинкой, стоящий во главе стола. – Шустры золотопоясные мужи, когда ненадобно.
– А так уж ненадобно ли?
Князь криво усмехнулся.
– Ко мне гонец прибыл. Кому до того дело, кроме меня?
Старик прищурился.
– До всего, что в граде и в его пределах происходит, есть дело Совету Господ. А значит, и мне.
Внезапно Александр резко подался вперед. Тяжелые кулаки грохнули об стол. Только сейчас Тимоха заметил, насколько круты были плечи молодого князя, внезапно вздыбившиеся под кольчугой двумя округлыми шарами.
– А до Святой Руси есть дело Совету Господ? Ответь-ка, посадник?
Показалось Тимохе, что на мгновение смешался старик. Рыскнули в сторону колючие глаза, мазнули по укоризненному лику Спаса на иконе в углу, но, наткнувшись на посох, вновь обрели хищную хватку. Толстые пальцы шевельнулись и крепче обняли потемневшее от времени дерево, словно обрюзгший водяной подпитался силой от своей коряги.