Страница:
Полководец поднялся, давая понять, что разговор окончен. Костяная чаша упала перед шаманом, звякнув серебряной оправой о край очага. Субэдэ откинул полог и окунулся в темноту. Этой ночью у него было еще много дел.
А в его черном шатре все еще смотрел на умирающий огонь старый шаман, имя которого на языке Степи означало «святой мудрец». В глазах шамана была печаль. Маленькие костяные черепа в его руке уныло постукивали друг о друга.
– К чему вся моя мудрость, если ты не понял главного, доблестный воин? – шептал старик. – К чему вся моя ворожба, если ты забыл о том, что завтра там, на стенах вместе с воинами встанут дети и женщины. Убивая их, ты прерываешь череду поколений и сеешь зло, которое породит множество новых смертей. Ты нашел ответ на свой вопрос, непобедимый богатур. Только сможешь ли ты сам ответить – какова цель твоего пути и ради чего завтра по твоему приказу снова будут умирать люди?
Голос шамана становился все тише, угасая вместе с пламенем костра.
– Если ты думаешь, Непобедимый, что, освободившись от пхурбу, ты вернул свою душу, ты ошибаешься. У великих полководцев изначально нет души. Ведь разве смогли бы они когда-либо стать теми, кем стали, если б были людьми?
* * *
* * *
А в его черном шатре все еще смотрел на умирающий огонь старый шаман, имя которого на языке Степи означало «святой мудрец». В глазах шамана была печаль. Маленькие костяные черепа в его руке уныло постукивали друг о друга.
– К чему вся моя мудрость, если ты не понял главного, доблестный воин? – шептал старик. – К чему вся моя ворожба, если ты забыл о том, что завтра там, на стенах вместе с воинами встанут дети и женщины. Убивая их, ты прерываешь череду поколений и сеешь зло, которое породит множество новых смертей. Ты нашел ответ на свой вопрос, непобедимый богатур. Только сможешь ли ты сам ответить – какова цель твоего пути и ради чего завтра по твоему приказу снова будут умирать люди?
Голос шамана становился все тише, угасая вместе с пламенем костра.
– Если ты думаешь, Непобедимый, что, освободившись от пхурбу, ты вернул свою душу, ты ошибаешься. У великих полководцев изначально нет души. Ведь разве смогли бы они когда-либо стать теми, кем стали, если б были людьми?
* * *
Десница, задетая ордынским мечом чуть выше локтя, противно ныла. Хоть и приложил заморский лекарь зелье к ране, от которого она затянулась чуть не сразу, а все ж рука давала знать о себе. Случись чего – не возьмешь, как бывало, два меча зараз, придется шуйцей
[145]обходиться, а на правую – легкий щит привязать. Не углядел, как давешний ордынец свой клинок вывертом провел, больно ловкий попался басурман. Или у самого уже глаз не тот стал?
Воевода задумчиво теребил бороду, глядя, как на дальнем конце поля сооружают степняки невиданной величины осадную махину. И не в руке дело. И не в ловком ордынце, который, несмотря на свою ловкость, гниет ныне во рву под стеной – душа ныла поболее всякой раны…
Из Смоленска не пришла подмога. А, может, перехватили гонцов по дороге разъезды степняков или лихие люди, что в любую войну слетаются на мертвечину словно воронье, надеясь урвать свой кусок, наплевав на общее горе.
Был еще гонец, в Новгород, но на новгородскую помощь меньше всего было надежды. Далеко шибко, да и уж больно заносчивы купцы тамошние, что, по сути, городом и правят. Помнится, отец нынешнего князя Александра, Ярослав Всеволодович, пресытившись боярскими раздорами да наветами, как-то, плюнув на то княжение, вместе с верной дружиной оседлал коней да и уехал в родовой удел в Переславле-Залесском, предпочтя свой медвежий угол хваленой новгородской Правде…
Сзади послышались тяжелые шаги.
Бряцая длинным мечом, подошел и стал рядом купец Семен. Надо ж, только о купцах думал – и вот свой пожаловал. Зять почти…
По сердцу скребануло. Вроде б и нормальным мужиком себя показал Семен, «языка» с Орды приволок, а все ж тот кошель с гривнами словно на шее висел, к земле пригнуть норовил.
– Чего ждем, воевода? – заправив большие пальцы рук за пояс, спросил Семен. – Пока они той невидалью в нас швыряться не начали? Нынче ночью мы им показали, что к чему, пора и в чистом поле нехристей вразумить, пока к ним подмога не подошла.
Воевода вскользь бросил на купца хмурый взгляд.
– В чистом поле… Не дело говоришь, Семен. У нас конных да доспешных насилу четыре сотни наберется, а их там чуть не впятеро больше.
Семен усмехнулся.
– Так потому они нас и не ждут! Вдарим всей силой, заодно и порок ихний срубим. Ты ж прикинь, что будет, ежели они его соберут да пару дней по городу постреляют? В него ж воз камней зараз влезет!
Воевода задумчиво теребил бороду.
– Так-то оно так…
– Эх, воевода, – досадливо крякнул Семен. – А давай, как и допрежь, народ спросим?
И, не дожидаясь ответа, повернулся к мужикам, что махали топорами, крепя изнутри многострадальную приступную стену. Да не только мужики – почитай, весь Козельск сейчас был у этой стены. Все понимали – нынче каждая пара рук на счету. И всем находилось дело. Бревна таскать, отесывать, мастерить массивные подпорки, которые были бы способны сдержать удар гигантской машины…
– Слухайте меня, люди добрые! – громогласно крикнул Семен. – Да скажите как на духу. Что лучше – как крысам в западне сидеть ожидаючи, когда нехристи нас камнями подавят, али вдарить по ним, как нынче ночью вдарили?
Мужики опустили топоры. Многие переглядывались. Ясное дело – первым голос подашь, случись чего, первым и ответ держать будешь.
– Ну, чего молчите? Али ордынскую махину завидев, языки проглотили?
Насмешливый голос Семена словно подстегнул народ. Единовременно раздалось несколько голосов.
– Мы-то проглотили? Думай, чего говоришь, Семен! Али до этого Орду не били?
Разноголосье нарастало. Все чаще из толпы раздавались:
– Ясно дело – вдарить! Дело Семен говорит – вдарить, и всего делов. Пущщай они нас боятся!
Семен повернулся к воеводе.
– Ну, что скажешь, Федор Савелич?
– Что скажу?
Воевода смотрел в небо, ища что-то глазами. Да только в том, набрякшем серыми тучами небе уже не было гордого степного орла – ордынские стрелы перебили всю птицу на много верст в округе.
– Что скажу…
Семен поднял руку. Рев толпы стал тише, а после и вовсе сошел на нет. Все ждали воеводиного слова.
– Я сам воев вперед поведу, – громко произнес Федор Савельевич. – А ты, Семен, с братом здесь в граде за старших останетесь. Постоим грудью за землю пращуров [146]наших!
Семен, вдруг став очень серьезным, поклонился.
– Воля твоя, воевода.
А Федор Савельевич уже раздавал приказы подоспевшим сотникам.
– Собирайте дружину да тех, кто лук аль самострел держать может. Конный отряд пойдет впереди, пеши стрелки сзади прикроют, ежели ордынцы обойти попытаются…
– Воевода! То, что я видел со стены, мало похоже на осадную машину.
Федор Савельевич резко обернулся.
Сзади стоял Ли.
Воеводу передернуло. И так сегодня советов наслушался – по самый воротник. Другого б послал нехорошим словом, но этот вроде уже свой, бился отменно. Потому сдержался Федор Савельевич. Лишь, поморщившись, бросил отрывисто:
– А на что б оно похоже не было – неспроста ж ордынцы ее возводят!
У городских ворот уже собирались лучники, из-за стен детинца слышалось заливистое ржание застоявшихся боевых коней. Отовсюду неслось бряцанье оружия и доспехов. Город готовился к последней битве.
К поясу последнего из чжурчженей тоже был пристегнут меч, из-под ворота цветастого халата выглядывал край русской кольчуги, дареной кузнецом Иваном. Вспомнив что-то, воевода смягчился.
– Не сумлевайся, Линя! – улыбнулся он. – Была не была! До этого побеждали, глядишь, и теперь победим!
И, повернувшись, размашистым шагом пошел к воротам детинца.
Последний из чжурчженей смотрел ему вслед. На его лице была легкая грусть.
– Что ж, это твой Путь, полководец, – тихо сказал Ли. – Непобедимость заключается в тебе самом. А возможность победить зависит от врага. Не забывай, что у твоего народа сильный и хитрый враг.
Но воевода уже был слишком далеко для того, чтобы услышать эти слова.
Воевода задумчиво теребил бороду, глядя, как на дальнем конце поля сооружают степняки невиданной величины осадную махину. И не в руке дело. И не в ловком ордынце, который, несмотря на свою ловкость, гниет ныне во рву под стеной – душа ныла поболее всякой раны…
Из Смоленска не пришла подмога. А, может, перехватили гонцов по дороге разъезды степняков или лихие люди, что в любую войну слетаются на мертвечину словно воронье, надеясь урвать свой кусок, наплевав на общее горе.
Был еще гонец, в Новгород, но на новгородскую помощь меньше всего было надежды. Далеко шибко, да и уж больно заносчивы купцы тамошние, что, по сути, городом и правят. Помнится, отец нынешнего князя Александра, Ярослав Всеволодович, пресытившись боярскими раздорами да наветами, как-то, плюнув на то княжение, вместе с верной дружиной оседлал коней да и уехал в родовой удел в Переславле-Залесском, предпочтя свой медвежий угол хваленой новгородской Правде…
Сзади послышались тяжелые шаги.
Бряцая длинным мечом, подошел и стал рядом купец Семен. Надо ж, только о купцах думал – и вот свой пожаловал. Зять почти…
По сердцу скребануло. Вроде б и нормальным мужиком себя показал Семен, «языка» с Орды приволок, а все ж тот кошель с гривнами словно на шее висел, к земле пригнуть норовил.
– Чего ждем, воевода? – заправив большие пальцы рук за пояс, спросил Семен. – Пока они той невидалью в нас швыряться не начали? Нынче ночью мы им показали, что к чему, пора и в чистом поле нехристей вразумить, пока к ним подмога не подошла.
Воевода вскользь бросил на купца хмурый взгляд.
– В чистом поле… Не дело говоришь, Семен. У нас конных да доспешных насилу четыре сотни наберется, а их там чуть не впятеро больше.
Семен усмехнулся.
– Так потому они нас и не ждут! Вдарим всей силой, заодно и порок ихний срубим. Ты ж прикинь, что будет, ежели они его соберут да пару дней по городу постреляют? В него ж воз камней зараз влезет!
Воевода задумчиво теребил бороду.
– Так-то оно так…
– Эх, воевода, – досадливо крякнул Семен. – А давай, как и допрежь, народ спросим?
И, не дожидаясь ответа, повернулся к мужикам, что махали топорами, крепя изнутри многострадальную приступную стену. Да не только мужики – почитай, весь Козельск сейчас был у этой стены. Все понимали – нынче каждая пара рук на счету. И всем находилось дело. Бревна таскать, отесывать, мастерить массивные подпорки, которые были бы способны сдержать удар гигантской машины…
– Слухайте меня, люди добрые! – громогласно крикнул Семен. – Да скажите как на духу. Что лучше – как крысам в западне сидеть ожидаючи, когда нехристи нас камнями подавят, али вдарить по ним, как нынче ночью вдарили?
Мужики опустили топоры. Многие переглядывались. Ясное дело – первым голос подашь, случись чего, первым и ответ держать будешь.
– Ну, чего молчите? Али ордынскую махину завидев, языки проглотили?
Насмешливый голос Семена словно подстегнул народ. Единовременно раздалось несколько голосов.
– Мы-то проглотили? Думай, чего говоришь, Семен! Али до этого Орду не били?
Разноголосье нарастало. Все чаще из толпы раздавались:
– Ясно дело – вдарить! Дело Семен говорит – вдарить, и всего делов. Пущщай они нас боятся!
Семен повернулся к воеводе.
– Ну, что скажешь, Федор Савелич?
– Что скажу?
Воевода смотрел в небо, ища что-то глазами. Да только в том, набрякшем серыми тучами небе уже не было гордого степного орла – ордынские стрелы перебили всю птицу на много верст в округе.
– Что скажу…
Семен поднял руку. Рев толпы стал тише, а после и вовсе сошел на нет. Все ждали воеводиного слова.
– Я сам воев вперед поведу, – громко произнес Федор Савельевич. – А ты, Семен, с братом здесь в граде за старших останетесь. Постоим грудью за землю пращуров [146]наших!
Семен, вдруг став очень серьезным, поклонился.
– Воля твоя, воевода.
А Федор Савельевич уже раздавал приказы подоспевшим сотникам.
– Собирайте дружину да тех, кто лук аль самострел держать может. Конный отряд пойдет впереди, пеши стрелки сзади прикроют, ежели ордынцы обойти попытаются…
– Воевода! То, что я видел со стены, мало похоже на осадную машину.
Федор Савельевич резко обернулся.
Сзади стоял Ли.
Воеводу передернуло. И так сегодня советов наслушался – по самый воротник. Другого б послал нехорошим словом, но этот вроде уже свой, бился отменно. Потому сдержался Федор Савельевич. Лишь, поморщившись, бросил отрывисто:
– А на что б оно похоже не было – неспроста ж ордынцы ее возводят!
У городских ворот уже собирались лучники, из-за стен детинца слышалось заливистое ржание застоявшихся боевых коней. Отовсюду неслось бряцанье оружия и доспехов. Город готовился к последней битве.
К поясу последнего из чжурчженей тоже был пристегнут меч, из-под ворота цветастого халата выглядывал край русской кольчуги, дареной кузнецом Иваном. Вспомнив что-то, воевода смягчился.
– Не сумлевайся, Линя! – улыбнулся он. – Была не была! До этого побеждали, глядишь, и теперь победим!
И, повернувшись, размашистым шагом пошел к воротам детинца.
Последний из чжурчженей смотрел ему вслед. На его лице была легкая грусть.
– Что ж, это твой Путь, полководец, – тихо сказал Ли. – Непобедимость заключается в тебе самом. А возможность победить зависит от врага. Не забывай, что у твоего народа сильный и хитрый враг.
Но воевода уже был слишком далеко для того, чтобы услышать эти слова.
* * *
Лук – оружие, которое имеется почитай в каждом доме. Да и грех, живя у леса, быть обезлученным. Зайцы, тетерева, белки, да мало ли какая живность в дебрях водится, только ленивый дармового мяса на столе не имеет. А повел скотину на выпас? А случись, под такое дело волчья стая? Кому нужен пастух, который не сумел уберечь стадо, не выследил загодя в высокой траве серые спины и не всадил в них с пяток, а то и с десяток стрел еще до того, как доберутся до телят серые разбойники? Да и лихой человек, завидев всадника с луком в налучье
[147], колчаном да подсайдашным ножом
[148], больше похожим не на нож, а на тесак, махнет рукой – козельские, ну их! – и поспешит скрыться подале.
Потому с луком в приграничной крепости учились управляться с детства. И лучников у ворот собралось немало.
А с доспехами было плохо. Дороги доспехи. Потому каждый нарядился кто во что горазд. На ком-то была надета битая дедовская мисюрка [149], кто-то прямо на тулуп натянул оплечья и наручи, побитые черными пятнами отчищенной ржавчины, кто-то соорудил себе из дубовых досок нагрудник и бутурлыки – все не голым в битву идти.
Несерьезно смотрелось ополчение на фоне княжьей дружины, выезжавшей из ворот детинца. Мужики завздыхали. Вот где воинство!
В глазах рябило от кольчужных, чешуйчатых и пластинчатых броней, начищенных до самоцветного блеска, от островерхих шеломов и наконечников тяжелых копий, сверкающих на солнце, так кстати выглянувшем из-за серой тучи. А кони-то, кони…
– Вот бы на таком коне прокатиться… Да в полной сброе… – завороженно прошептал проходивший мимо Тюря, останавливаясь и разом забыв, куда шел.
– И будет на тебе та бронь болтаться, как седло на корове, – буркнул стоящий рядом скоморох Васька, сам отчаянно завидовавший дружинникам.
– Что за человек? – беззлобно покачал головой Тюря, направляясь в сторону проезжей башни. – Всяку мечту испоганит. Наверно, потому, что своей нету.
Скоморох открыл было рот по привычке – и закрыл. Слов во рту не оказалось ответить.
– Во отбрил, Тюря, – одобрительно хмыкнул оказавшийся рядом рыжебородый.
Васька насупился было – и вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся.
– Не, мужики. И у меня мечта имеется!
– Кака така мечта? – поинтересовались из толпы.
– А былину закончить. Ту, помните? Про всех про нас, про то, как мы Козельск обороняли. Чтоб через века пронеслась та былина.
– Эка хватил – через века, – покачал головой рыжебородый.
– А что? – все больше распалялся Васька. – Ордынцы, слышал, что при штурме орут? Могу-Болгу-сун. Толмач пленный говорит, что это по-нашему «Злой Город» получается. Стало быть, достали мы их крепко, не скоро забудут. Но Орда что? Пыль придорожная! Сегодня есть – а тыщу лет пройдет, и не вспомнит никто. А вот то, как мы за Козельск стояли, про то внуки наши забыть никак не должны. Оттого до зарезу надобно мне ту былину закончить…
Громко хлопнула открываемая дверь. Васька, не успев договорить, обернулся.
Из дверей ближайшей кузни выехала одноколесная тележка, доверху груженная кольчугами, шеломами, оплечьями и всякой иной броней. Сзади, покряхтывая от натуги, толкал тележку кузнец Иван.
– Гей, бездоспешные! – крикнул он, отпуская на землю деревянные рукояти. – Налетай, разбирай, что я тут по ночам сработать успел. Авось моя железка да чью отчаянную голову от вражьей стрелы прикроет.
– От спасибо, добрый человек! – обрадовался рыжебородый, у которого всего-то доспехов было два старых тулупа, одетых один на другой и наспех простеганных вместе. – От уважил!
Конечно, на всех брони не хватило. Кому что досталось. Никите выпали железные наручи и добротный шлем. Вкупе с луком и дорогим мечом у бедра, взятым с прошлой битвы, выглядел Никита уже достаточно грозно. Эх, еще б кольчугу по росту…
Внезапно ему стало жарко. Из-под шлема за неимением подшлемника, одетого прямо на шапку, выползла капля пота и, противно щекоча, потекла по шее от затылка.
К нему шла Настя.
Никита замер, словно в своем лесу при приближении долго ожидаемой в засаде ценной пушной зверушки. Знал, что столкнутся – город не степь, не скроешься. И хотел этого, и боялся – все ж еще порой цепляло за сердце, когда видел мельком знакомую коруну. Но боялся не разговора – боялся, что снова вспыхнет уже подернутое пеплом былое чувство…
Она подошла и заглянула в глаза.
– Никитушка.
– Чего? – буркнул Никита.
– Ты пошто даже в мою сторону не смотришь? Али забыл уже?
Ничего не забыл Никита. И того, как бежал по двору, спасаясь от проснувшегося цепного пса, словно застигнутый у клети [150]ночной тать. И того, как ночью, случайно проходя мимо поруба, увидал смутно знакомый силуэт, нырнувший в отчего-то незапертую дверь. Подумалось – может, кто худое замышляет? Прокрался к окошку, приник – и оставил там у поруба свое сердце. Думал тогда, что оставил. А после понял, что ошибся. Раньше все случилось. Намного раньше.
– Ты иди отсель, Настя, – твердо сказал Никита. – Нехорошо, люди смотрят.
– А что нам люди? – удивилась девица. – Али мы не любим друг друга?
То, чего он боялся, не случилось. Да и надо ли раздувать потухшее? Только пуп надорвешь и глаза выест золою да бесполезным дымом.
Никита усмехнулся.
– Помнится, намедни ты поболе боялась, кабы нас кто вместе не увидел. А нынче что, времена поменялись? Что-то уж больно быстро…
Он запнулся было, но все ж договорил.
– Уходи, Настя… к жениху своему. Он нынче большой воевода стал. А не то батюшка тебя здесь увидит да заругается.
Она вскинула гордо голову, взглянула ему в глаза… и без слов поняла – знает все. Повернулась и ушла, не ответив. Хотя что тут было отвечать? Когда все сказано, лишние слова ни к чему.
Никита вздохнул облегченно, утер ладонью шею под бармицей, поправил шлем – и, словно почувствовав затылком чей-то жгучий взгляд, обернулся.
Нет, показалось. У ворот строилась конная дружина. Вряд ли кто с той стороны мог смотреть в сторону лучников.
Внезапно кто-то схватил его за рукав.
– Отпусти воя, дитятко, – устало произнес у Никиты над ухом старческий голос.
Никита оборотился.
За его рубаху уцепился младенец в холщовой крестьянской одежке. Дитя улыбалось. Нянька попыталась разжать детскую ручонку, но не тут-то было. Ребенок насупился, но кулачок не разжал.
– Ишь, хват-то какой, – вздохнула нянька. – Не совладать.
Никита подмигнул мальцу.
– Знатным витязем будет. Хоть сейчас меч в руку.
Ребенок улыбнулся в ответ и протянул Никите свою игрушку.
Никита взял, повертел в руках необычного вида погремушку и хотел вернуть, подивившись, как малое дитя ворочает такой тяжелой забавой. Но ребенок заупрямился и обратно игрушку брать не желал.
– Возьми подарок, воин, – сказала нянька. – Может, то знак свыше.
Обижать старуху не хотелось. Никита кивнул и спрятал погремушку за пазуху.
– Благослови тя Господь, – перекрестила парня старуха.
– Благодарствую, бабушка.
Ребенок отпустил рукав Никиты и требовательно дернул няньку за ворот зипуна – пошли, мол. Дело сделали – пора и честь знать. Нянька укутала поплотнее свою беспокойную ношу, кивнула парню и скрылась в суетящемся людском море.
Однако весомый подарок оттягивал пазуху и постоянно напоминал о себе. И не выбросишь. Избавиться от подарка – большой грех. А тащить с собой в бой бесполезный груз…
Бесполезный ли?
Взгляд Никиты упал на последнего из чжурчженей, который, скрестив ноги, сидел на коврике возле метательной машины и, зачерпывая из деревянного короба черный порошок, осторожно засыпал его в такие же погремушки, как и та, что погромыхивала за пазухой Никиты. «Погремушек» оставалось немного, десятка полтора.
Никита вынул игрушку из-за пазухи, повертел туда-сюда рукоять, вытащил ее и, подойдя к Ли, протянул ему железный шар.
– Насыпь и в мою.
Ли посмотрел на парня, потом на то, что он держал в руке.
– Не хочешь здесь оставить? При штурме каждая на счету будет.
Никита покачал головой.
– Нельзя. Дитем малым дарено.
– Князем…
– Что? – переспросил Никита. – Каким князем?
Но Ли, затаив дыхание, уже засыпал в железный шар громовое зелье, которого оставалось меньше половины короба. Закончив, последний из чжурчженей ввернул в отверстие плотно свернутый кусок просмоленной пакли. После чего, подумав, достал нож и укоротил жгут, отмахнув половину.
– Подожжешь – сразу кидай, – сказал Ли, протягивая шар Никите.
Никита поблагодарил кивком, забрал «погремушку» и побежал к толпе лучников, где старшие уже надрывали глотки, указывая каждому его место в строю.
Наконец с местами разобрались.
Воевода был мрачен. Конечно, каждый из козельских мужиков в отдельности – стрелок отменный, и храбрости никому не занимать, многие в одиночку на медведя с рогатиной хаживали. А вот как оно в строю-то получится, когда все должны по команде старшего действовать как единое целое?
Внезапно нестройный гул стал тише.
По улице в простой черной рясе и камилавке [151]шел отец Серафим.
– Благослови, отче! – раздалось со всех сторон.
Отец Серафим остановился, окинул взором дружину и ополчение. Благословлял уже на подвиг ратный и их, и тех, что упокоились под крестами за церковью, уж и места нет свободного, где хоронить павших за Землю Русскую. Почитай, половина в живых осталась, а все ж нет, не иссякает решимость в глазах, хоть и ранены многие. Но скрывают раны и снова в бой рвутся.
Холодный ветер дохнул в лицо отца Серафима, растрепал бороду, резанул по глазам. Священник смежил веки, слеза скатилась по его щеке. Словно сами собой пришли на ум слова, которые самому и не придумать, сколько ни силься – разве что единое слово от себя добавить сообразно происходящему.
Отец Серафим поднял руку, и его зычный голос разнесся над площадью, над обнаженными для благословения головами:
– Братия мои возлюбленные! Будьте тверды, непоколебимы, зная, что труд ваш ратный не тщетен пред Господом. Благодать Господа нашего Иисуса Христа с вами и любовь моя со всеми вами во Христе Иисусе. Аминь. [152]
Воевода первым надел шлем и подал знак отроку.
Натужно заскрипел ворот, загрохотали цепи, застонали, открываясь, тяжелые ворота.
Гулко бухнул в противоположный край рва подъемный мост.
– Вперед, ребятушки! – вскричал воевода, пришпоривая коня. – За Русь! За Пращура!!!
Конная дружина вынеслась из городских ворот.
– За Пращурррааа!!! – неслось над степью.
– …уррра!!! – долетело до края поля.
Ордынцы, возившиеся у гигантской осадной машины, заметались в ужасе, ловя коней. Казалось, что не княжья дружина, а тяжелый сверкающий клинок неотвратимо несется над полем, и нет от него спасения…
Вслед за конниками наружу из крепости выбежал отряд пеших стрелков.
– Эх ты! Да куда ж это они? – выдохнул кузнец Иван…
Вид убегающих ордынцев пьянил. Вот она, победа!
Мощные боевые кони сами, без понуканий неслись вперед, грызя удила и торопясь впиться зубами в ненавистные загривки мохноногих степных лошадок, что сейчас со всех ног уносили прочь своих трусливых хозяев. Видать, изрядно потрепали Орду, если от одного вида русской конницы бегут степняки сломя голову…
– Назад! Рубить машину! – закричал воевода. Да куда там!
Его голос потонул в мощном «За Пращуррра!!!», рвущемся из сотен глоток. Как не догнать, не добить тех, кто второй месяц, словно стая голодных волков, терзают родной город?..
Они не видели, как от дальней кромки леса словно отделился скрывающийся в его тени черный дракон. Они неслись вперед, увлеченные погоней. Старая, испытанная тактика Степи сработала и на этот раз. Поколениям русских витязей еще предстояло изучить военные уловки Орды. Изучить, оплатив ту науку большой кровью, чтобы только через полтора столетия в великой битве между Доном и Непрядвой переломить хребет непобедимому степному воинству…
– Назад! В крепость!!! – взревел кузнец.
Но дружина была слишком далеко. Закованный в пластинчатую броню черный дракон неотвратимо приближался, отрезая русских воинов от крепости и отряда стрелков, который мог бы прикрыть отход конницы.
Никита метнулся обратно в ворота. Недалеко, во дворе деда Евсея был привязан ордынский конь – тешил себя надеждой Никита, что с конем да с мечом возьмут-таки в дружину. Не взяли. Даже слушать не стали. Так, может, теперь удастся спасти дружину, предупредить…
Застоявшийся скакун словно птица вылетел за ворота, но тут же жесткая, словно кованная из железа, рука схватила его под узцы.
– Назад! Не успеешь!
– Пусти, дядька Иван! – взмолился Никита.
– И им не поможешь, и сам погибнешь!
Кузнец обернулся.
– Отходим назад, к воротам! Прикроем тех, кто, может, обратно прорвется!
Этим Никита и воспользовался, со всей силы воткнув пятки в бока коня.
Конь рванулся вперед, удар мощной грудью пришелся в локоть. Кузнец взвыл и выпустил повод.
– Куда? – застонал он, приседая и держась за ушибленную руку.
– Прости, дядька Иван! – бросил Никита, проносясь мимо.
– Что с тобой? – бросился к кузнецу Васька.
– Со мной-то ничего, – скрипнул зубами Иван. – Кому послабже, может, руку бы сломал. Да то ерунда. Парня жалко…
Никита сразу понял, что не успел. Кешиктены уже отрезали дружинникам путь к отступлению и захлестнули их черной лавиной. Но, несмотря на то что степняков было неизмеримо больше, стяг с ликом Христа все еще возвышался над клокочущим месивом битвы.
А про огромную осадную машину в горячке боя все как-то позабыли. К ней-то и повернул коня Никита.
Чудовищное осадное орудие возвышалось на четыре сажени от земли и напоминало уродливое страшилище, какое не во всяком кошмаре приснится. Подумалось Никите, что этакой штукой детишек пугать в самый раз. А вот как такой камни кидать? Непонятно…
Но раздумывать было особенно некогда.
Никита соскочил с коня и бросился к основанию машины, на бегу доставая железный шар. Упав на колени, он воткнул заряд между бревен, достал кремень с огнивом и начал высекать огонь.
Только бы успеть!
Как назло, искры от огнива, сдуваемые порывистым ветром, летели куда угодно, только не на черный жгут. Никита закусил губу и, чуть не плача от отчаяния, что есть силы молотил по кремню железным бруском, то и дело попадая по пальцам. Но боль была чем-то посторонним, и думать о ней времени не было. Только бы успеть!
Сзади послышалось хриплое дыхание и тяжелый топот.
Никита обернулся.
Ордынец был грузен и немолод, но бежал достаточно резво, не хуже своего коня, который, скорее всего, пал в сече. И тяжелая железная булава в руке степняка смотрелась оружием привычным и необременительным.
А обороняться было уже поздно. Никита повернулся к шару и ударил огнивом еще раз.
Мимо!
Он невольно зажмурился, ожидая удара…
И дождался.
Шлем ордынца тупо стукнулся об опорное бревно машины. С медного лица на Никиту удивленно смотрел раскосый глаз. Из другого глаза торчал наконечник стрелы, вошедшей в затылок. С близкого расстояния русский лук пробивает насквозь и бармицу, и человеческий череп.
Никита оторвал взгляд от мертвого ордынца и глянул через плечо.
Любава стояла невдалеке, таща из налучья другую стрелу. Наложив ее на тетиву, прежде чем выстрелить, кивнула Никите – мол, продолжай, хватит пялиться – и с пол-оборота выстрелила навскидку, ориентируясь по приближающемуся стуку копыт. Скакавший к ней ордынец покатился с коня, путаясь в собственном аркане, которым он только что вертел над головой, готовясь к броску.
Девушка подбежала и стала рядом.
– Беги, дуреха! – закричал Никита. – Рванет – оба костей не соберем!
Но дружинница лишь зыркнула сердито своими омутами и, перебросив за спину пустое налучье, вытащила из ножен меч. Никита понял, что стащить девчонку с места вряд ли получится – только что снова в морду огребешь, но на этот раз не окольчуженной рукавицей, а рукоятью меча. Да и не за тем он здесь сейчас, чтобы с дружинницами бороться.
И он снова ударил по кремню.
Крохотная искорка затеплилась на конце жгута. Никита приник, осторожно раздувая зарождающийся огонь.
Краем глаза он увидел, как Любава ловко срезала мечом конного ордынца. Понадеялся, видать, степной дурень на свою силу, разглядел выбившуюся из-под шлема русую косу, решил поиграться с девкой потехи ради.
Вот и доигрался.
Ордынец скатился с коня, пытаясь зажать руками широкую рану на бедре, из которой, словно вода из родника, лился поток темной кровищи. Но меч сверкнул во второй раз – и голова кешиктена, позвякивая чешуйками шлемной бармицы, покатилась по земле. Урок воеводы не прошел впустую.
Но Любаву уже заметили.
Несколько кешиктенов поворотили коней и понеслись к девушке, что-то громко крича на своем языке. Разом взвилось в воздух три аркана. Два она успела срубить на лету, но третий, захлестнув крестовину, вырвал меч из руки.
Наверно, степняки надеялись захватить в полон девушку-воительницу. Потому пущенное копье предназначалось не ей – оно летело в Никиту, все еще копошащегося возле машины.
Но досталось оно не ему.
Любава рванулась, распластавшись в прыжке, и копье до половины вошло ей в живот.
Сильный удар бросил девушку на спину. Она упала рядом с Никитой и поползла, стараясь, чтобы хлещущая из раны кровь не попала на наконец-то занявшийся жгут.
– Любавушка! – закричал Никита, бросаясь к ней.
На ее вмиг побледневшем лице расцветала улыбка. Немые губы девушки разжались.
– Ус-пела… Любый мой… – прошептала она…
Говорят, перед тем как забрать героя на небо, Господь порой совершает для него последнее чудо, если тот не успел что-то важное сделать на этой земле. Или сказать что-то важное.
Ее глаза показали на копье. Никита понял без слов – и, вырвав его из раны, метнул в приближающихся ордынцев. А потом просто лег рядом с Любавой и обнял девушку, стараясь собственным телом закрыть рваную рану и хоть на мгновение задержать вытекающую из нее жизнь. Порой мгновение для влюбленных – это очень и очень много. Особенно, если это мгновение – последнее…
Потому с луком в приграничной крепости учились управляться с детства. И лучников у ворот собралось немало.
А с доспехами было плохо. Дороги доспехи. Потому каждый нарядился кто во что горазд. На ком-то была надета битая дедовская мисюрка [149], кто-то прямо на тулуп натянул оплечья и наручи, побитые черными пятнами отчищенной ржавчины, кто-то соорудил себе из дубовых досок нагрудник и бутурлыки – все не голым в битву идти.
Несерьезно смотрелось ополчение на фоне княжьей дружины, выезжавшей из ворот детинца. Мужики завздыхали. Вот где воинство!
В глазах рябило от кольчужных, чешуйчатых и пластинчатых броней, начищенных до самоцветного блеска, от островерхих шеломов и наконечников тяжелых копий, сверкающих на солнце, так кстати выглянувшем из-за серой тучи. А кони-то, кони…
– Вот бы на таком коне прокатиться… Да в полной сброе… – завороженно прошептал проходивший мимо Тюря, останавливаясь и разом забыв, куда шел.
– И будет на тебе та бронь болтаться, как седло на корове, – буркнул стоящий рядом скоморох Васька, сам отчаянно завидовавший дружинникам.
– Что за человек? – беззлобно покачал головой Тюря, направляясь в сторону проезжей башни. – Всяку мечту испоганит. Наверно, потому, что своей нету.
Скоморох открыл было рот по привычке – и закрыл. Слов во рту не оказалось ответить.
– Во отбрил, Тюря, – одобрительно хмыкнул оказавшийся рядом рыжебородый.
Васька насупился было – и вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся.
– Не, мужики. И у меня мечта имеется!
– Кака така мечта? – поинтересовались из толпы.
– А былину закончить. Ту, помните? Про всех про нас, про то, как мы Козельск обороняли. Чтоб через века пронеслась та былина.
– Эка хватил – через века, – покачал головой рыжебородый.
– А что? – все больше распалялся Васька. – Ордынцы, слышал, что при штурме орут? Могу-Болгу-сун. Толмач пленный говорит, что это по-нашему «Злой Город» получается. Стало быть, достали мы их крепко, не скоро забудут. Но Орда что? Пыль придорожная! Сегодня есть – а тыщу лет пройдет, и не вспомнит никто. А вот то, как мы за Козельск стояли, про то внуки наши забыть никак не должны. Оттого до зарезу надобно мне ту былину закончить…
Громко хлопнула открываемая дверь. Васька, не успев договорить, обернулся.
Из дверей ближайшей кузни выехала одноколесная тележка, доверху груженная кольчугами, шеломами, оплечьями и всякой иной броней. Сзади, покряхтывая от натуги, толкал тележку кузнец Иван.
– Гей, бездоспешные! – крикнул он, отпуская на землю деревянные рукояти. – Налетай, разбирай, что я тут по ночам сработать успел. Авось моя железка да чью отчаянную голову от вражьей стрелы прикроет.
– От спасибо, добрый человек! – обрадовался рыжебородый, у которого всего-то доспехов было два старых тулупа, одетых один на другой и наспех простеганных вместе. – От уважил!
Конечно, на всех брони не хватило. Кому что досталось. Никите выпали железные наручи и добротный шлем. Вкупе с луком и дорогим мечом у бедра, взятым с прошлой битвы, выглядел Никита уже достаточно грозно. Эх, еще б кольчугу по росту…
Внезапно ему стало жарко. Из-под шлема за неимением подшлемника, одетого прямо на шапку, выползла капля пота и, противно щекоча, потекла по шее от затылка.
К нему шла Настя.
Никита замер, словно в своем лесу при приближении долго ожидаемой в засаде ценной пушной зверушки. Знал, что столкнутся – город не степь, не скроешься. И хотел этого, и боялся – все ж еще порой цепляло за сердце, когда видел мельком знакомую коруну. Но боялся не разговора – боялся, что снова вспыхнет уже подернутое пеплом былое чувство…
Она подошла и заглянула в глаза.
– Никитушка.
– Чего? – буркнул Никита.
– Ты пошто даже в мою сторону не смотришь? Али забыл уже?
Ничего не забыл Никита. И того, как бежал по двору, спасаясь от проснувшегося цепного пса, словно застигнутый у клети [150]ночной тать. И того, как ночью, случайно проходя мимо поруба, увидал смутно знакомый силуэт, нырнувший в отчего-то незапертую дверь. Подумалось – может, кто худое замышляет? Прокрался к окошку, приник – и оставил там у поруба свое сердце. Думал тогда, что оставил. А после понял, что ошибся. Раньше все случилось. Намного раньше.
– Ты иди отсель, Настя, – твердо сказал Никита. – Нехорошо, люди смотрят.
– А что нам люди? – удивилась девица. – Али мы не любим друг друга?
То, чего он боялся, не случилось. Да и надо ли раздувать потухшее? Только пуп надорвешь и глаза выест золою да бесполезным дымом.
Никита усмехнулся.
– Помнится, намедни ты поболе боялась, кабы нас кто вместе не увидел. А нынче что, времена поменялись? Что-то уж больно быстро…
Он запнулся было, но все ж договорил.
– Уходи, Настя… к жениху своему. Он нынче большой воевода стал. А не то батюшка тебя здесь увидит да заругается.
Она вскинула гордо голову, взглянула ему в глаза… и без слов поняла – знает все. Повернулась и ушла, не ответив. Хотя что тут было отвечать? Когда все сказано, лишние слова ни к чему.
Никита вздохнул облегченно, утер ладонью шею под бармицей, поправил шлем – и, словно почувствовав затылком чей-то жгучий взгляд, обернулся.
Нет, показалось. У ворот строилась конная дружина. Вряд ли кто с той стороны мог смотреть в сторону лучников.
Внезапно кто-то схватил его за рукав.
– Отпусти воя, дитятко, – устало произнес у Никиты над ухом старческий голос.
Никита оборотился.
За его рубаху уцепился младенец в холщовой крестьянской одежке. Дитя улыбалось. Нянька попыталась разжать детскую ручонку, но не тут-то было. Ребенок насупился, но кулачок не разжал.
– Ишь, хват-то какой, – вздохнула нянька. – Не совладать.
Никита подмигнул мальцу.
– Знатным витязем будет. Хоть сейчас меч в руку.
Ребенок улыбнулся в ответ и протянул Никите свою игрушку.
Никита взял, повертел в руках необычного вида погремушку и хотел вернуть, подивившись, как малое дитя ворочает такой тяжелой забавой. Но ребенок заупрямился и обратно игрушку брать не желал.
– Возьми подарок, воин, – сказала нянька. – Может, то знак свыше.
Обижать старуху не хотелось. Никита кивнул и спрятал погремушку за пазуху.
– Благослови тя Господь, – перекрестила парня старуха.
– Благодарствую, бабушка.
Ребенок отпустил рукав Никиты и требовательно дернул няньку за ворот зипуна – пошли, мол. Дело сделали – пора и честь знать. Нянька укутала поплотнее свою беспокойную ношу, кивнула парню и скрылась в суетящемся людском море.
Однако весомый подарок оттягивал пазуху и постоянно напоминал о себе. И не выбросишь. Избавиться от подарка – большой грех. А тащить с собой в бой бесполезный груз…
Бесполезный ли?
Взгляд Никиты упал на последнего из чжурчженей, который, скрестив ноги, сидел на коврике возле метательной машины и, зачерпывая из деревянного короба черный порошок, осторожно засыпал его в такие же погремушки, как и та, что погромыхивала за пазухой Никиты. «Погремушек» оставалось немного, десятка полтора.
Никита вынул игрушку из-за пазухи, повертел туда-сюда рукоять, вытащил ее и, подойдя к Ли, протянул ему железный шар.
– Насыпь и в мою.
Ли посмотрел на парня, потом на то, что он держал в руке.
– Не хочешь здесь оставить? При штурме каждая на счету будет.
Никита покачал головой.
– Нельзя. Дитем малым дарено.
– Князем…
– Что? – переспросил Никита. – Каким князем?
Но Ли, затаив дыхание, уже засыпал в железный шар громовое зелье, которого оставалось меньше половины короба. Закончив, последний из чжурчженей ввернул в отверстие плотно свернутый кусок просмоленной пакли. После чего, подумав, достал нож и укоротил жгут, отмахнув половину.
– Подожжешь – сразу кидай, – сказал Ли, протягивая шар Никите.
Никита поблагодарил кивком, забрал «погремушку» и побежал к толпе лучников, где старшие уже надрывали глотки, указывая каждому его место в строю.
Наконец с местами разобрались.
Воевода был мрачен. Конечно, каждый из козельских мужиков в отдельности – стрелок отменный, и храбрости никому не занимать, многие в одиночку на медведя с рогатиной хаживали. А вот как оно в строю-то получится, когда все должны по команде старшего действовать как единое целое?
Внезапно нестройный гул стал тише.
По улице в простой черной рясе и камилавке [151]шел отец Серафим.
– Благослови, отче! – раздалось со всех сторон.
Отец Серафим остановился, окинул взором дружину и ополчение. Благословлял уже на подвиг ратный и их, и тех, что упокоились под крестами за церковью, уж и места нет свободного, где хоронить павших за Землю Русскую. Почитай, половина в живых осталась, а все ж нет, не иссякает решимость в глазах, хоть и ранены многие. Но скрывают раны и снова в бой рвутся.
Холодный ветер дохнул в лицо отца Серафима, растрепал бороду, резанул по глазам. Священник смежил веки, слеза скатилась по его щеке. Словно сами собой пришли на ум слова, которые самому и не придумать, сколько ни силься – разве что единое слово от себя добавить сообразно происходящему.
Отец Серафим поднял руку, и его зычный голос разнесся над площадью, над обнаженными для благословения головами:
– Братия мои возлюбленные! Будьте тверды, непоколебимы, зная, что труд ваш ратный не тщетен пред Господом. Благодать Господа нашего Иисуса Христа с вами и любовь моя со всеми вами во Христе Иисусе. Аминь. [152]
Воевода первым надел шлем и подал знак отроку.
Натужно заскрипел ворот, загрохотали цепи, застонали, открываясь, тяжелые ворота.
Гулко бухнул в противоположный край рва подъемный мост.
– Вперед, ребятушки! – вскричал воевода, пришпоривая коня. – За Русь! За Пращура!!!
Конная дружина вынеслась из городских ворот.
– За Пращурррааа!!! – неслось над степью.
– …уррра!!! – долетело до края поля.
Ордынцы, возившиеся у гигантской осадной машины, заметались в ужасе, ловя коней. Казалось, что не княжья дружина, а тяжелый сверкающий клинок неотвратимо несется над полем, и нет от него спасения…
Вслед за конниками наружу из крепости выбежал отряд пеших стрелков.
– Эх ты! Да куда ж это они? – выдохнул кузнец Иван…
Вид убегающих ордынцев пьянил. Вот она, победа!
Мощные боевые кони сами, без понуканий неслись вперед, грызя удила и торопясь впиться зубами в ненавистные загривки мохноногих степных лошадок, что сейчас со всех ног уносили прочь своих трусливых хозяев. Видать, изрядно потрепали Орду, если от одного вида русской конницы бегут степняки сломя голову…
– Назад! Рубить машину! – закричал воевода. Да куда там!
Его голос потонул в мощном «За Пращуррра!!!», рвущемся из сотен глоток. Как не догнать, не добить тех, кто второй месяц, словно стая голодных волков, терзают родной город?..
Они не видели, как от дальней кромки леса словно отделился скрывающийся в его тени черный дракон. Они неслись вперед, увлеченные погоней. Старая, испытанная тактика Степи сработала и на этот раз. Поколениям русских витязей еще предстояло изучить военные уловки Орды. Изучить, оплатив ту науку большой кровью, чтобы только через полтора столетия в великой битве между Доном и Непрядвой переломить хребет непобедимому степному воинству…
– Назад! В крепость!!! – взревел кузнец.
Но дружина была слишком далеко. Закованный в пластинчатую броню черный дракон неотвратимо приближался, отрезая русских воинов от крепости и отряда стрелков, который мог бы прикрыть отход конницы.
Никита метнулся обратно в ворота. Недалеко, во дворе деда Евсея был привязан ордынский конь – тешил себя надеждой Никита, что с конем да с мечом возьмут-таки в дружину. Не взяли. Даже слушать не стали. Так, может, теперь удастся спасти дружину, предупредить…
Застоявшийся скакун словно птица вылетел за ворота, но тут же жесткая, словно кованная из железа, рука схватила его под узцы.
– Назад! Не успеешь!
– Пусти, дядька Иван! – взмолился Никита.
– И им не поможешь, и сам погибнешь!
Кузнец обернулся.
– Отходим назад, к воротам! Прикроем тех, кто, может, обратно прорвется!
Этим Никита и воспользовался, со всей силы воткнув пятки в бока коня.
Конь рванулся вперед, удар мощной грудью пришелся в локоть. Кузнец взвыл и выпустил повод.
– Куда? – застонал он, приседая и держась за ушибленную руку.
– Прости, дядька Иван! – бросил Никита, проносясь мимо.
– Что с тобой? – бросился к кузнецу Васька.
– Со мной-то ничего, – скрипнул зубами Иван. – Кому послабже, может, руку бы сломал. Да то ерунда. Парня жалко…
Никита сразу понял, что не успел. Кешиктены уже отрезали дружинникам путь к отступлению и захлестнули их черной лавиной. Но, несмотря на то что степняков было неизмеримо больше, стяг с ликом Христа все еще возвышался над клокочущим месивом битвы.
А про огромную осадную машину в горячке боя все как-то позабыли. К ней-то и повернул коня Никита.
Чудовищное осадное орудие возвышалось на четыре сажени от земли и напоминало уродливое страшилище, какое не во всяком кошмаре приснится. Подумалось Никите, что этакой штукой детишек пугать в самый раз. А вот как такой камни кидать? Непонятно…
Но раздумывать было особенно некогда.
Никита соскочил с коня и бросился к основанию машины, на бегу доставая железный шар. Упав на колени, он воткнул заряд между бревен, достал кремень с огнивом и начал высекать огонь.
Только бы успеть!
Как назло, искры от огнива, сдуваемые порывистым ветром, летели куда угодно, только не на черный жгут. Никита закусил губу и, чуть не плача от отчаяния, что есть силы молотил по кремню железным бруском, то и дело попадая по пальцам. Но боль была чем-то посторонним, и думать о ней времени не было. Только бы успеть!
Сзади послышалось хриплое дыхание и тяжелый топот.
Никита обернулся.
Ордынец был грузен и немолод, но бежал достаточно резво, не хуже своего коня, который, скорее всего, пал в сече. И тяжелая железная булава в руке степняка смотрелась оружием привычным и необременительным.
А обороняться было уже поздно. Никита повернулся к шару и ударил огнивом еще раз.
Мимо!
Он невольно зажмурился, ожидая удара…
И дождался.
Шлем ордынца тупо стукнулся об опорное бревно машины. С медного лица на Никиту удивленно смотрел раскосый глаз. Из другого глаза торчал наконечник стрелы, вошедшей в затылок. С близкого расстояния русский лук пробивает насквозь и бармицу, и человеческий череп.
Никита оторвал взгляд от мертвого ордынца и глянул через плечо.
Любава стояла невдалеке, таща из налучья другую стрелу. Наложив ее на тетиву, прежде чем выстрелить, кивнула Никите – мол, продолжай, хватит пялиться – и с пол-оборота выстрелила навскидку, ориентируясь по приближающемуся стуку копыт. Скакавший к ней ордынец покатился с коня, путаясь в собственном аркане, которым он только что вертел над головой, готовясь к броску.
Девушка подбежала и стала рядом.
– Беги, дуреха! – закричал Никита. – Рванет – оба костей не соберем!
Но дружинница лишь зыркнула сердито своими омутами и, перебросив за спину пустое налучье, вытащила из ножен меч. Никита понял, что стащить девчонку с места вряд ли получится – только что снова в морду огребешь, но на этот раз не окольчуженной рукавицей, а рукоятью меча. Да и не за тем он здесь сейчас, чтобы с дружинницами бороться.
И он снова ударил по кремню.
Крохотная искорка затеплилась на конце жгута. Никита приник, осторожно раздувая зарождающийся огонь.
Краем глаза он увидел, как Любава ловко срезала мечом конного ордынца. Понадеялся, видать, степной дурень на свою силу, разглядел выбившуюся из-под шлема русую косу, решил поиграться с девкой потехи ради.
Вот и доигрался.
Ордынец скатился с коня, пытаясь зажать руками широкую рану на бедре, из которой, словно вода из родника, лился поток темной кровищи. Но меч сверкнул во второй раз – и голова кешиктена, позвякивая чешуйками шлемной бармицы, покатилась по земле. Урок воеводы не прошел впустую.
Но Любаву уже заметили.
Несколько кешиктенов поворотили коней и понеслись к девушке, что-то громко крича на своем языке. Разом взвилось в воздух три аркана. Два она успела срубить на лету, но третий, захлестнув крестовину, вырвал меч из руки.
Наверно, степняки надеялись захватить в полон девушку-воительницу. Потому пущенное копье предназначалось не ей – оно летело в Никиту, все еще копошащегося возле машины.
Но досталось оно не ему.
Любава рванулась, распластавшись в прыжке, и копье до половины вошло ей в живот.
Сильный удар бросил девушку на спину. Она упала рядом с Никитой и поползла, стараясь, чтобы хлещущая из раны кровь не попала на наконец-то занявшийся жгут.
– Любавушка! – закричал Никита, бросаясь к ней.
На ее вмиг побледневшем лице расцветала улыбка. Немые губы девушки разжались.
– Ус-пела… Любый мой… – прошептала она…
Говорят, перед тем как забрать героя на небо, Господь порой совершает для него последнее чудо, если тот не успел что-то важное сделать на этой земле. Или сказать что-то важное.
Ее глаза показали на копье. Никита понял без слов – и, вырвав его из раны, метнул в приближающихся ордынцев. А потом просто лег рядом с Любавой и обнял девушку, стараясь собственным телом закрыть рваную рану и хоть на мгновение задержать вытекающую из нее жизнь. Порой мгновение для влюбленных – это очень и очень много. Особенно, если это мгновение – последнее…