Силлов Дмитрий. Злой город

   – Приветствую тебя…
   Но хан махнул рукой.
   – Оставь эти церемонии, богатур.
   Субэдэ поднял голову. Что ж, наверно, джехангир прав по-своему. Не стоит приветствовать в своей юрте убийцу родственника, которого собираешься казнить до заката.
   Бату начал говорить размеренно, как и положено правителю, взвешивая каждое слово – потом эти слова точь-в-точь передадут Орде. Как и речь приговоренного. И плохо, если хоть у кого-то возникнут сомнения в ханской справедливости.
   – Две луны назад я приказал тебе, Непобедимый, взять город урусов. Ты обещал сделать это в течение двух дней, а сделал это только сегодня. Что ты скажешь на это?
   – Я ничего не обещал тебе, джехангир, – с достоинством ответил Субэдэ. – Ты приказал – я ушел выполнять приказ. И, сделав все возможное, выполнил его, как только смог.
   Верхняя губа хана приподнялась, словно у волка, почуявшего добычу.
   – Скажи мне, правда ли, что мой родственник сам напоролся на свой меч?
   Субэдэ без тени страха взглянул в глаза Бату.
   – Правда, – ответил он. – Тот, кто обнажает свой меч против меня, обычно на него и напарывается.
   Батый усмехнулся.
   – А ты ему в этом помогаешь…
   Субэдэ молчал. Стоит ли говорить что-либо, когда все уже сказано, и происходящее есть не что иное, как дань старым обычаям, согласно которым нехорошо сразу начинать ломать спину прославленному полководцу, не сплетя перед этим хитрого узора из слов? Только трус глушит словами собственный страх, стоя у последней черты.
   – Ты смел и дерзок, Субэдэ-богатур, – продолжал хан. – И мне это нравится. Таким и должен быть настоящий воин.
   Смысл сказанного не сразу дошел до сознания Субэдэ.
   Как и то, что было сказано далее.
   – Внесите знамя моего деда Чингисхана! – торжественно провозгласил Бату-хан.
   Полог юрты приподнялся, пропуская внутрь воина, не менее легендарного, чем Непобедимый Субэдэ. В руке воин сжимал древко священного туга Чингисхана – бунчука с черным хвостом его боевого коня Наймана. Вершину бунчука венчало изображение любимого сокола Потрясателя Вселенной.
   Лицо знаменосца пересекала жуткая старая рана, которую закрывала серебряная пластина, намертво соединенная со шлемом и имитирующая недостающую правую половину нижней челюсти. Двадцать лет назад назад молодой воин подставил себя под удар убийцы, подосланного Кучлуком, зловредным ханом кара-киданей. Удар секиры предназначался Потрясателю Вселенной, но воин прикрыл собой повелителя, потеряв четверть лица, но став обладателем деревянной пайцзы и звания ханского знаменосца.
   Знаменосец окинул присутствующих подозрительным взглядом и, деревянно поклонившись хану – большего не позволяло его увечье, – встал справа от входа, подставив драгоценный бунчук потоку солнечного света, льющегося из дымового отверстия юрты.
   Хан со священным благоговением приложил руку к груди.
   – Это знамя никогда не склонялось ни перед одним из врагов, – торжественно произнес он. – Я думаю, что только руки величайшего из полководцев достойны носить символ воинской доблести моего великого предка по дорогам наших побед! Встань и прими это знамя, Субэдэ-богатур! Пусть отныне оно развевается над твоим передовым туменом!
   …Черта дрогнула и отдалилась. Мир людей начал стремительно обретать краски. Что-то давно заледеневшее внутри внезапно оттаяло и подступило к горлу. Стало трудно дышать, предательски защипало в глазу, и единственная за всю жизнь слеза прокатилась по щеке Субэдэ-богатура.
   Полководец поднялся с колена и непослушными руками принял священное знамя Потрясателя Вселенной. Взгляд сереброликого знаменосца ожег его водопадом лютой ненависти, но вряд ли это имело хоть какое-то значение для Субэдэ. Сейчас ему не было дела до людей. Тень Чингисхана, единственного человека на земле, которого боготворил Непобедимый Субэдэ-богатур, заполнила черную юрту и чужими руками вложила в руки своего старого друга драгоценную реликвию.
   – Иди, богатур, – сказал хан Бату. – И пусть всегда пребудет над тобой удача и благословение Вечного Синего Неба…
   Когда за спинами Субэдэ и знаменосца опустился полог, старый шаман Арьяа Араш приблизился к подножию ханского трона и почтительно поклонился.
   – Я видел многих ханов, – сказал старый шаман, – но никогда не видел хана мудрее. Орда не поняла и не приняла бы смерти любимого полководца. Но, возвеличив его, ты возвеличил себя в глазах Орды. Да и как сможет тот, кто несет знамя Потрясателя Вселенной, обратить свой меч против того, из чьих рук он его получил? Случись такое, Орда сама растерзает своего любимца.
   Бату усмехнулся.
   – Ты тоже не глуп, звездочет. Причем не глуп настолько, что иногда я подумываю – не отрубить ли твою слишком умную голову? Так, на всякий случай.
   Шаман поклонился снова.
   – На все твоя воля, великий хан.
   – Это точно, – хмыкнул Бату. – На все моя воля. Но пока что ты можешь не бояться за свою умную голову – она мне еще пригодится… для некоторых деликатных поручений.
   И, щелчком пальцев подозвав посыльного, приказал:
   – Я хочу, чтобы от Злого Города не осталось ничего, даже памяти. Пусть темники Субэдэ наберут тысячу Опозоренных, провинившихся в походе и при осаде и оставят их здесь. Как только они сотрут с лица земли все, что осталось от города, они могут догонять Орду. Остальным туменам пусть передадут – мы идем домой.

* * *

   Орда возвращалась в Степь. Ноги сотен коней месили черно-красную грязь, которая, засыхая на ветру выше копыт, тут же отваливалась, словно кровавый струп от поджившей раны.
   Грязь была черной от копоти. И красной от человеческой крови, которую не успевала впитывать в себя земля. Хоть битва и кончилась, но кровь продолжала прибывать – то, согласно древнему обычаю, тысяча провинившихся рубила головы мертвецам, складывая из них пирамиду-обоо – образ дерева Тургэ, корни которого пронзают Нижний мир, а вершина теряется в Верхнем. Бог войны Сульдэ любит обоо из голов и покровительствует воинам, чтящим обычаи предков.
   Позади Субэдэ на злом пегом жеребце ехал серебролицый знаменосец. Его глаза все еще горели жгучей обидой и ненавистью, хотя он немного успокоился, узнав, что никто не отбирает у него насовсем права нести знамя Орды – у Непобедимого и без того было немало забот. Только в самые торжественные моменты его руки примут древко священного бунчука. В такие, например, как сейчас, когда изрядно потрепанный передовой тумен кешиктенов Субэдэ медленно проезжал мимо горящего Злого Города.
   Вдоль дороги были свалены еще не обезглавленные трупы защитников крепости – палачи не успевали справляться со своей работой. Трупов было много, очень много. Обоо обещало быть высоким.
   Среди мертвецов зоркий глаз Субэдэ разглядел двоих, сжимавших в руках необычное для этих мест оружие. Да и чернобородые лица двух братьев, иссеченные мечами, говорили о том, что эти люди родились далеко от этих мест. Еще один мертвый воин был вообще с почтением положен отдельно от других, даже копье с наконечником-лезвием необычной каплевидной формы кто-то почтительно вложил ему обратно в руки. Кто знает, может быть, то не человек вовсе, а кермес Подземного мира Эрлика принял образ чернокожего воина и лишь на время притворился мертвым? Ведь каждому известно, что кермеса нельзя убить, а вот разозлить – пара пустяков.
   Шаман, ехавший слева от полководца, на всякий случай сделал отвращающий знак – ясно, что первым делом злые духи охотятся за телами колдунов, безмерно уверовавших в собственные силы. Случалось порой, что шаман, плохо очистивший место камлания, так и не выходил из ритуального транса, одержимый кермесом, который поджидал в сторонке, пока душа покинет тело колдуна и отправится путешествовать в Верхний или Нижний мир, чтобы в удобный момент занять ее место.
   Подобными жестами осенили себя все воины, проезжавшие мимо. Кроме одного – их предводителя. Который, похоже, знал о духах и людях немного больше остальных.
   – Как думаешь, шаман, что заставило этих людей отдать свои жизни за чужой им народ? – спросил Субэдэ, не отрывая взгляда от спокойных лиц мертвецов.
   Шаман пожал плечами.
   – Это были люди разных народов. Но цель у них была одна.
   Субэдэ кивнул.
   – Золотые слова, почтенный Арьяа Араш. Это была цель, за которую не стыдно отдать жизнь.
   И добавил тихо:
   – Вечная память великим воинам – защитникам Злого Города.
   И тут произошло то, о чем еще долго шептались в углах юрт по всей Великой Степи, опасаясь, что соседи услышат то, что и так знали все – от знатного нойона до последнего раба.
   Иногда достаточно одного слова или взгляда для того, чтобы без особой причины изменить годами выношенное желание. Или принять решение, и вновь, но уже по своей воле вновь встать у черты, отделяющей мир живых от мира мертвых.
   «Так вот чем мы так похожи с тобой, Император Нинъясу…»
   Священный бунчук Потрясателя Вселенной, ни разу не склонявшийся ни перед одним из многочисленных врагов Орды, наклонился к земле. Черный хвост коня Чингисхана проволокся по кроваво-черной грязи, взметнув кверху верхний слой пепла, не успевший впитаться в вязкую жижу. Сокол, венчавший бунчук, вмиг стал грязно-серым, ярко-зеленые смарагдовые глаза золотой птицы потускнели, словно подернутые дымкой печали.
   По строю кочевников пронесся вздох изумления. Воины переглядывались между собой, пытаясь понять, что означает странный знак, поданный самим Непобедимым Субэдэ, только что провозглашенным ханом величайшим из полководцев.
   Серебролицый знаменосец опомнился первым. Его рука метнулась к рукояти меча. Тяжелый клинок с шипением покинул ножны… и с силой ударил в круглый клепаный щит, по-походному привязанный ремнями к левой руке.
   – Уррррагххх!
   Боевой клич Степи разодрал лицо немолодого воина. Из-под серебряной накладки показалась кровь. Но глаза знаменосца горели тем самым мрачным, решительным огнем, как и в тот далекий день, когда он подставил себя под удар секиры, предназначенный Потрясателю Вселенной. Бывают мгновения в жизни каждого воина, когда смерть и боль становятся просто словами.
   – Урррраааагх!!! Урррррраааагхх!!!!!!!!!
   Словно эхо, усиленное сотнями, тысячами глоток, покатился боевой клич вдоль бесконечного строя всадников, словно круги по воде от брошенного камня, набирая мощь, сопровождаемый звоном мечей о щиты, дальше, еще дальше, до самого порога черной юрты, влекомой неторопливыми волами.
   Медлительный с виду Тулун, который, когда нужно, мог быть быстрым, словно ласка, метнулся к выходу и, отдернув полог, впился взглядом в степь.
   – Что там? – взвизгнул Бату-хан. – Урусы?!!
   Телохранитель хана еще несколько мгновений вглядывался в даль. Потом его глаза вновь заволокло туманом скуки и безразличия.
   Он опустил полог и повернулся к джехангиру.
   – Да, Повелитель, – кивнул тургауд. – Это мертвые урусы. Которым Орда воздает посмертные почести как великим воинам.
   Походный хан недовольно поджал губы, но ничего не ответил. Ведь если хан не соглашается с мнением всей Орды, то однажды и Орда может не согласиться с его приказом. Случается порой, что и ханам приходится повиноваться.

* * *

   Что-то мягкое ткнулось в щеку. Несильный вроде бы тычок отозвался вспышкой боли в шее. Никита закричал, но вместо крика услышал свой еле слышный стон. И с трудом приподнял каменные веки.
   Над ним стоял конь. Тот самый, ордынский, что принес на себе Семена и плененного сотника.
   «Надо же, нашел, – пришла мысль. И сразу же за ней: – Где я? Что со мной?? Где все остальные???»
   И – главное – как вспышка от чжурчженьского заряда:
   «Любава!!!»
   Эта последняя мысль и заставила шевелиться тело, отчаянно просящее покоя. Никита дернулся, закусил губу от боли в шее, но, пересилив себя, поднялся на ноги. Подождал, пока перестанут плясать красные круги перед глазами и отхлынет подкатившая к горлу муть, и огляделся.
   Ему повезло. Причем дважды.
   Взрыв отбросил его далеко в кусты, подальше от глаз степняков, шныряющих тут и там в поисках новых голов для страшной пирамиды, возвышавшейся посредине поля. А Любава, вторично прикрыв его собой, приняла в себя все осколки и обломки большого камнемета, причитавшиеся Никите.
   Ее истерзанное тело лежало неподалеку и сейчас над ним стоял коренастый ордынец, неторопливо доставая из чехла боевой топор.
   Боль в ушибленной ноге было можно перетерпеть. Как и муть в голове, и дрожь в теле. Никита знал, что если сейчас упадет, то больше не встанет. А значит, нужно было держаться. Любой ценой!
   Никита погладил спину стоящего рядом коня и, взяв в руку чембур, несильно хлопнул по крупу.
   Конь оказался понятливым. Он сделал шаг из-за кустов и громко фыркнул.
   Ордынец мгновенно обернулся – и тут же забыл обо всем. Его глаза стали масляными, как у сластолюбца, случайно попавшего в гарем бухарского эмира.
   – Какой красавец! – прошептал степняк, засовывая топор обратно в чехол и восхищенно цокая языком. – Ну иди, иди ко мне. Хороший конь, умный конь…
   Его руки осторожно сняли с пояса аркан, но конь, упрямо мотнув головой, отступил в кусты.
   «Никуда не денется! В лесу не убежит!!!»
   Кешиктен со всех ног бросился вперед, медведем ломанулся в густые заросли – и грузно осел, напоровшись горлом на ловко подставленный засапожный нож…
   Превозмогая дурноту, Никита затащил мертвого ордынца поглубже в кусты и, разобравшись с завязками вражьего доспеха, стащил его с мертвого тела и натянул на себя.
   Доспех оказался маловат, но сейчас было не до удобств. Железная маска шлема скрыла половину лица, а с остальным уж как-нибудь разберемся.
   Никита вышел из-за кустов. Подойдя к мертвой Любаве, он поднял ее на руки и отнес подальше, в самый бурелом, где спрятал тело меж корнями двух вековых дубов, заложив его сверху сухими ветками – на первое время лес схоронит от четвероногого, а главное, от двуногого зверья.
   – Я вернусь, – пообещал Никита. – Ты уж подожди.
   То, что он вернется, Никита знал точно. Как и то, что сейчас ему надо ехать, и чем быстрее – тем лучше. Куда? Зачем? Этого он не ведал. Бывает такое – ты знаешь, что надо сделать именно так, а не иначе. И делаешь, не задаваясь вопросами…
   Всадник выехал из леса и погнал коня через поле. Шонхор обернулся на стук копыт и присмотрелся. Что-то в посадке кешиктена показалось ему странным, но заходящее солнце било в глаза и сказать что-либо с уверенностью было сложно. Потому он не стал морочить голову лишними заботами и, вновь впрягшись в волокушу, потащил ее к дымящимся развалинам. Для того чтобы от урусского города не осталось и памяти, требовалось очень много земли и камней.

* * *

   – Не, вот ты мне скажи. Кабы ты нас не повстречал, так бы в татях и ходил?
   Кудеяр неопределенно хмыкнул.
   – Так на все воля Божья. Решил Господь, что надо мне в тати податься – я и подался. Порешил обратно – я обратно.
   Дружина князя Александра ехала лесным окоемом. Утром проехали сожженное село, где колодец был чуть не доверху забит порубленным на куски человечьим мясом. Даже видавшие виды воины не скрывали слез, засыпая тот колодец. А после долго ехали молча, с лицами бледными, словно их коснулась сама смерть, пролетая мимо.
   Ближе к закату не сказать, что отошли от увиденного, но так уж устроен человек, что наполненную до краев чашу ярости порой должно ему на время отставить в сторону. Иначе, невостребованная, перельется она через край и сожжет душу воина, превратив его в безумного зверя, рубящего в битве, не разбирая, и чужих, и своих. Потому-то сейчас и доставал Олексич расспросами разбойного атамана – не разговора ради, а чтоб чуть забыть на время увиденное. И чтобы потом в час битвы все до мелочи вспомнить.
   – Ты на Бога-то не вали, – не унимался Олексич. – Человек – он сам решает, какую ему дорогу выбрать.
   Кудеяр поднял голову, окинул взглядом окольчуженные плечи всадника и вздохнул.
   – Правду, видать, говорят в народе, что коли сила есть – всего остального не надо. Не разглядел ты в сем Божьего промысла, мил-человек. Вот скажи – не подайся я с ватагой в леса, был бы сейчас у князя Александра отряд оружных ополченцев в пять десятков числом?
   Олексич крякнул и заскреб пятерней тыльник шлема.
   – Прям не атаман разбойный, а ни дать ни взять святой праведник…
   – А праведники – они те же люди, – отозвался громадный чернобородый воин, ехавший слева. – На руках разбойника Варвара было море христианской крови, однако ж Господь простил его. И дальнейшим житием своим заслужил Варвар милость его и ныне почитается святым.
   – И что ты, Данила, в дружине делаешь? – досадливо подивился Олексич. – Тебе в монастыре самое место.
   – Придет время – приму постриг, – совершенно серьезно ответил чернобородый. – А пока князю моя рука потребна.
   – Так нельзя ж послушникам кровь проливать, – ехидно прищурился Гаврила.
   – Нельзя, – кивнул Данила. И похлопал по рукояти зачехленной железной булавы. – Сие оружие дробящее, крови от него нет.
   – Крови нет. Только шелом вместе с головой – в кашу, – хмыкнул кто-то.
   – Тут уж как получится. На все воля Божья, – смиренно отозвался бородатый витязь.
   Ехавший впереди князь ухмыльнулся.
   – Что, Гаврила, уделали тебя Кудеяр с Данилой?
   – Уделали… Вот случись битва – и посмотрим, на что годно то Кудеярово ополчение, – запальчиво возразил Олексич.
   – В битве любой воин необходим, ежели им мудрая рука управляет, – сказал князь. – Еще посмотрим, что нас впереди ждет. По всему, недолго осталось…
   Из-за леса вылетел всадник в ордынских доспехах и понесся навстречь дружине. Ратники в мгновение ока изготовились к сече, благо с самого Новгорода не снимали броней. Всего делов-то щиты на руки вздеть да мечи из ножен выхватить.
   Олексич чуть тронул коня, поравнявшись с Александром Ярославичем и готовясь в случае чего прикрыть князя. Словно сам собой в его руки прыгнул из саадака лук, еле слышно звякнула тетива, принимая ушко стрелы.
   Но князь удержал руку верного гридня.
   – Погоди.
   Похоже, всадник был один. Да и в седле держался он чудом – того и гляди вывалится.
   – Может, все ж стрельнуть от греха? – проворчал Гаврила. – Вдруг тот степняк бешеный или малахольный какой, что один на дружину кидается. Куснет еще – не оберешься…
   Но тут всадник качнулся сильнее и ничком повалился на гриву коня. Умный зверь тут же перешел на шаг.
   Сразу несколько дружинников, вогнав мечи в ножны, пришпорили коней и через несколько мгновений уже осторожно укладывали всадника на землю – ценного «языка» беречь надобно. Но когда сняли шлем-полумаску и увидели грязно-русую копну волос, вымазанную в саже и чужой крови, воины стали недоуменно переглядываться.
   – Скажи-ка, Яков, – обратился князь к своему старшему ловчему, что был родом из половцев, – могут ли быть в Орде русские воины?
   Ловчий покачал головой.
   – Сколько живу на свете, княже, не видывал такого…
   Тимоха, вернув меч в ножны, как и все, подъехал поближе рассмотреть диво – первого живого ордынца, но внезапно проворно соскочил с коня и, расталкивая дружинников, бросился к лежащему.
   – Так это ж Никитка! Наш, козельский!
   Лицо Никиты было бледным, как полотно. Тимоха пал на колени и наклонился:
   – Ты как, Никитка?
   – Живой я, – чуть слышно прошептал парень. Багровая муть застилала взгляд, но надо было держаться. Чтобы сказать главное.
   – А город?
   – Нет больше города…
   Тимоха ударил кулаком в землю и до крови закусил губу.
   – Опоздали… – сказал кто-то сзади.
   – В живых хоть остался кто? – простонал Тимоха.
   – Нет… Орда ушла… Оставили большой отряд… Они над мертвыми глумятся и сожженный град засыпают… Чтоб следа от него не осталось…
   Дружина расступилась. Спешившийся князь подошел к лежащему.
   – Давно град взяли? – спросил он.
   – Нет… Без малого восемь седьмиц держались…
   – Много ли Орда людей оставила?
   – Тех, что видел – на глаз больше пяти сотен… Точнее не знаю…
   Багровая муть брала свое. Сознание затуманивалось, но Никита больше не сопротивлялся кровавому туману. Главное он сказал, а там – будь что будет…
   – Сильно тряхнуло парнишку, – сказал пожилой мужик из ватаги Кудеяра. – Покуда за доспех дрался, поди, дубьем приложили али палицей.
   – Выживет? – с надеждой спросил Тимоха. Сейчас любой, хоть самый дальний знакомец из Козельска был для него роднее брата.
   – Куды денется? – пожал плечами мужик. – Молодой, оклемается. Свезло ему, что на нас вышел, теперь не пропадет.
   – Божий промысел в том вижу, – торжественно произнес чернобородый Данила. – Господня рука направила его упредить нас.
   – Значит так.
   Князь Александр обвел взглядом свою дружину. Сотни три конных воинов наберется. Из них лишь две – в полной броне. Свои, переславские. Остальные – горожане новгородские, кто в чем бог послал. Да еще Кудеярова ватага в пять десятков деревенских мужиков с рогатинами да охотничьими луками. Негусто…
   – Где пять сотен, там и тьма ^[163], – проворчал Олексич. – Чего делать-то будем, княже? Прям в лоб ударим?
   Александр внимательно посмотрел в глаза верного гридня. Чистая душа, ни на минуту не усомнился в том, что ударим. Пусть даже тремя сотнями супротив тьмы степняков, предавших огню половину Руси.
   И отлегло от сердца. Как не победить, когда есть на русской земле такие воины?
   – Нет, Гаврила, – покачал головой князь. – Лбом об лоб не взять ордынскую тьму, ежели на них такие доспехи.
   Он кивнул на пластинчатый панцирь Никиты.
   – А как же? – вскинул брови Олексич.
   – Увидишь…

* * *

   На душе у Шонхора было погано. Когда больше года назад собирался он в свой первый поход, сердце от радости трепетало птицей и рвалось из груди навстречу битвам, звону сабель и богатой добыче, которую он, вернувшись героем, принесет в свою юрту. На деле же поход оказался резней. Жестокой и кровавой, где геройского звона сабель было немного, а вот хруста костей безоружных мужиков, баб и их малолетних детей – более чем достаточно. Хан говорил: режешь волка – режь и волчат, чтоб не выросли и не отомстили. Но всех-то не вырежешь. Лишь обозлишь до слепоты тех, кто выживет. А хорошо ли это?
   До поры Шонхор гнал эти мысли. До недавней поры. Что-то надломилось в нем тогда, у требюше, когда под платформу осадной машины бросили живых рабов. А в шатре Непобедимого углубился излом, грозя развалить надвое душу. И сейчас почему-то больше не хотелось молодому кешиктену ни славы, ни даже добычи. Хотелось лишь одного – чтобы быстрее закончился этот поход. Чтобы, вернувшись в свою нищую, пустую юрту, больше не ходить в далекие земли за кровью и стонами других людей, а просто пасти табун своего нойона и больше ничего не видеть, кроме коней, степи и утренних зорь, прекраснее которых, наверно, лишь глаза любимой девушки. Которой у Шонхора никогда не было и, скорее всего, уже не будет. Потому что какая девушка посмотрит на того, кто вернулся из похода в тысяче худших воинов Орды…
   Видимо, похожие мысли одолевали не одного Шонхора. Иначе не закричал бы радостно стоящий на холме тысячник Опозоренных, указывая плетью на выскочивший из-за леса отряд урусов, что, опустив копья, мчался сейчас по полю, втаптывая в землю всех, кто попадал под копыта их коней.
   Образ страшной дружины Евпатия Коловрата вновь возник перед глазами Шонхора. Возник – и пропал. Даже отсюда увидел Шонхор глазами степного стрелка, что не урусская отборная дружина летит по полю, а от силы сотня простых мужиков в самодельных доспехах. Которых, если подпустить на сто шагов, играючи вынесет из седел один-единственный залп мощных степных луков.
   Но не такой победы хотелось опальному нойону, приставленному командовать тысячей худших воинов. Хотелось настоящей битвы, с немногочисленными колотыми ранами, нанесенными урусскими копьями. И с сотнями отрезанных вражьих голов, недостаток которых можно позаимствовать в высокой пирамиде, посвященной Сульдэ. Бог войны уже далеко отсюда, рыщет в поисках новых битв. А хан никогда не узнает, сколько безумных урусских воинов на самом деле напало на опальную тысячу, чтобы навсегда смыть с нее своей кровью поганое клеймо.
   По всему полю степняки бросали волокуши с камнями и землей и, поймав за повод топтавшихся рядом коней, вскакивали в седла, благодаря богов и степных духов, которые услышали их молитвы и послали им битву после битвы. Причем легкую битву. Ярость хороший помощник в бою, но крепкая броня нужна воину нисколько не меньше. Первого урусам было не занимать – пирамида из голов была видна издалека. Второго им явно недоставало.
   Мудрость хана и здесь сослужила службу. Не случайно приказал он, чтобы провинившиеся на своих плечах таскали землю и камни, унизительным рабским трудом искупая вину. Свежий конь всегда нужен воину, даже воину тысячи Опозоренных. Согласно обычаю Орды, у них отобрали заводных лошадей, но хан наверняка предвидел, что судьба даст провинившимся последний шанс.
   Много ли надо для того, чтобы толпа отчаявшихся землекопов вновь стала частью Орды?
   Совсем немного.
   Увидеть врага, вскочить в седло, обнажить оружие и, вытолкнув из легких боевой клич Степи, послать вперед застоявшегося коня, желая только одного – чтобы быстрее, как можно быстрее ненавистные бородатые лица приблизились на расстояние, достаточное для того, чтобы меч или сабля смогли до них дотянуться.