Страница:
– Что сказать???
Девушка чуть не кричала. В лунном свете ее лицо казалось неестественно белым.
– Люб ли я тебе? – выдавил из себя Никита. Он уже жалел, что таким вот образом решил в последний раз повидаться с любимой.
Но первый испуг у девушки, похоже, прошел. Уступив место неприкрытой досаде.
– Никитка, ну что ты совно дитя малое – люб, не люб? Ночью в окно как тать [71]влез… А ну как батюшка войдет?
И тут Никита взорвался. Все, накопившееся в нем за эти дни, выплеснулось в полузадушенном крике.
– Батюшка твой тебя супротив воли за постылого выдать хочет!!!
Сейчас ему было наплевать на всех – на Настиного батюшку, на то, что народ скажет, на вече городское, которое, ежели чего, за такие дела не помилует. Какой тут батюшка, какое вече, когда с собственной жизнью сегодня днем загодя попрощался?
Настя чуть не плакала.
– А мне что делать? В Жиздре топиться? Как я против родительской воли пойду?
Никита склонил голову. Порыв прошел, оставив лишь горечь в опустевшей душе. На что надеялся? На чудо? Так не бывает на свете чудес, поди, не в сказке живем.
– И то правда, – тихо сказал Никита. – Но и мне без тебя не жизнь. Завтра на ярмарке кулачный бой будет…
Он замолчал. А чего говорить, зачем? Сказано все уже.
– И чего? – пискнула Настя. – Неужто…
Никита кивнул.
– Против брата?
– Он брат мне лишь по батьке, – глухо сказал Никита. – И половина крови у него гнилая, от той ведьмы, с которой батька на стороне знался и на которой женился опосля того, как мамка померла. Вот завтра я ту гнилую кровь с него-то и выпущу.
Испуганные глаза Насти блестели, готовые разразиться водопадом слез. Голос девушки дрожал, и неизвестно, чего было больше в этом голосе – страха за себя, за Никиту, за то, что сейчас вот-вот кто-то может войти, услышав голоса, либо за то, что будет завтра.
– Никитушка, так он же на кулаках-то первый боец в городе…
Взгляд девушки снова метнулся к двери.
– Ой, шел бы ты уже, а? Светать скоро будет. Того и гляди кто войдет…
Никита покачал головой.
– Я и гляжу, Настенька, ты того больше боишься, как бы кто нас вместе не увидел, нежели разлуки со мною.
Он задумался на мгновение, потом решительно тряхнул головой, словно отгоняя пелену, застившую взор.
– Да не о том я что-то… В общем, прощай. Не поминай лихом, ежели чего.
Он шагнул к окну, мелькнул силуэт, на короткий миг загородив лунный серп в окне, и снова пуста светлица, лишь качнулся потревоженный ночной прохладой язычок пламени в лампадке и показалось, что Господь на иконе укоризненно покачал головой.
Настя уткнулась носом в меха и разрыдалась. Ежели накопилось чего на душе, для женщины слезы – лучшее лекарство.
Мужчинам сложнее…
* * *
Девушка чуть не кричала. В лунном свете ее лицо казалось неестественно белым.
– Люб ли я тебе? – выдавил из себя Никита. Он уже жалел, что таким вот образом решил в последний раз повидаться с любимой.
Но первый испуг у девушки, похоже, прошел. Уступив место неприкрытой досаде.
– Никитка, ну что ты совно дитя малое – люб, не люб? Ночью в окно как тать [71]влез… А ну как батюшка войдет?
И тут Никита взорвался. Все, накопившееся в нем за эти дни, выплеснулось в полузадушенном крике.
– Батюшка твой тебя супротив воли за постылого выдать хочет!!!
Сейчас ему было наплевать на всех – на Настиного батюшку, на то, что народ скажет, на вече городское, которое, ежели чего, за такие дела не помилует. Какой тут батюшка, какое вече, когда с собственной жизнью сегодня днем загодя попрощался?
Настя чуть не плакала.
– А мне что делать? В Жиздре топиться? Как я против родительской воли пойду?
Никита склонил голову. Порыв прошел, оставив лишь горечь в опустевшей душе. На что надеялся? На чудо? Так не бывает на свете чудес, поди, не в сказке живем.
– И то правда, – тихо сказал Никита. – Но и мне без тебя не жизнь. Завтра на ярмарке кулачный бой будет…
Он замолчал. А чего говорить, зачем? Сказано все уже.
– И чего? – пискнула Настя. – Неужто…
Никита кивнул.
– Против брата?
– Он брат мне лишь по батьке, – глухо сказал Никита. – И половина крови у него гнилая, от той ведьмы, с которой батька на стороне знался и на которой женился опосля того, как мамка померла. Вот завтра я ту гнилую кровь с него-то и выпущу.
Испуганные глаза Насти блестели, готовые разразиться водопадом слез. Голос девушки дрожал, и неизвестно, чего было больше в этом голосе – страха за себя, за Никиту, за то, что сейчас вот-вот кто-то может войти, услышав голоса, либо за то, что будет завтра.
– Никитушка, так он же на кулаках-то первый боец в городе…
Взгляд девушки снова метнулся к двери.
– Ой, шел бы ты уже, а? Светать скоро будет. Того и гляди кто войдет…
Никита покачал головой.
– Я и гляжу, Настенька, ты того больше боишься, как бы кто нас вместе не увидел, нежели разлуки со мною.
Он задумался на мгновение, потом решительно тряхнул головой, словно отгоняя пелену, застившую взор.
– Да не о том я что-то… В общем, прощай. Не поминай лихом, ежели чего.
Он шагнул к окну, мелькнул силуэт, на короткий миг загородив лунный серп в окне, и снова пуста светлица, лишь качнулся потревоженный ночной прохладой язычок пламени в лампадке и показалось, что Господь на иконе укоризненно покачал головой.
Настя уткнулась носом в меха и разрыдалась. Ежели накопилось чего на душе, для женщины слезы – лучшее лекарство.
Мужчинам сложнее…
* * *
Весенняя ярмарка – это всегда праздник, который тороватые торговые гости всегда стараются подгадать под начало масленицы. Чтоб веселье людское – через край, чтоб еды да медов – от пуза. Ну и чтоб подвыпивший покупатель был не шибко прижимист да на скалвы
[72]с локотками
[73]особо не пялился.
За ночь работный люд соорудил на торжище добротные прилавки с навесами на случай дождя, которые по окружности огораживали площадь. А на самой площади веселился народ.
На большом костре горело соломенное чучело Зимы, потрескивая и грозя завалиться прямо на подвыпивший народ. На соседних кострах жарили целых быков, насаженных на двухсаженные вертелы. Черный дым лез в ноздри, ел глаза. Торговые заморские гости украдкой морщили носы и прикрывали дерюгами дорогие ткани, пытаясь уберечь их от сажи. Такое оно, торговое ремесло – морщись не морщись в рукав, а покупателю улыбнись, потому как в щедрой земле русов барыш за день часто бывает такой, что в ином месте и за две седьмицы [74]не заработаешь.
Опасаясь сверзиться с неслабой высоты по смазанному салом гладкому столбу, вкопанному вертикально в землю, осторожно карабкался мужик, жилистый, длинный и тощий, словно змей, время от времени бросая жадные взгляды на верхушку столба, к которой была привязана пара новых сапог.
– Давай-давай, Тюря, шевели костями, – подбадривали снизу. – Чай, пятки не казенные, не сотрешь.
– Пятки… ить… не казенные, – отбрехивался сверху Тюря, рассчитанными рывками перемещаясь к заветной цели. – А вот штаны… и то, что в них…
Народ снизу гоготал от души.
В центре площади был сооружен невысокий помост, на котором розовощекий заезжий скоморох пытался заставить плясать ручного медведя. Скоморох тщетно тренькал маленькими гуслями, порой поднося их к самому уху зверя, но мишка, видимо, был не в настроении и плясать не хотел. Он сидел на заднице и сосредоточенно жевал моченые яблоки, доставая их из корзины, ловко отобранной у разносчика. Разносчик, в сердцах грянув оземь потертую шапку, стоял в опасной близости от помоста и поливал медведя витиеватой бранью. Но тот, поглощенный трапезой, разносчика вниманием не удостаивал, чего нельзя было сказать о яблоках, что уменьшались с поразительной быстротой. Окружающий народ веселился отчаянно, бросая пострадавшему разносчику в шапку кому что не жалко, не подозревая, что спектакль подстроен.
Лучшие торговые места, те, что побольше и поближе к середине площади, были заняты наиболее уважаемыми и богатыми купцами, которые в такой день не брезговали самолично стать к прилавку. Прилавок купца Семена Васильевича был завален мехами отменной выделки, за которые где-нибудь в Царьграде насыпали бы серебра столько же, сколько они весят.
Но Козельск не Царьград. Здесь в почете было другое.
Народ толпился у соседнего прилавка, за коим стоял брат Семена Игнат. Сзади него недвижной статуей застыл чернокожий воин, который вообще от Игната ни на шаг не отходил, так и таскался за ним как привязанный. Диво само по себе, конечно, невиданное, но помимо черного человека привез Игнат из заморских стран и разные диковины. Как тут не поглазеть?
Были на прилавке крученые штуки, похожие на странной формы маленькие шлемы, внутри которых, если ухо приложить, было слышно море. Игнат сказал, что раньше в тех шлемах жили какие-то морские твари.
– Тьфу, – тихонько сплюнул себе под ноги Семен. – Бесовская дрянь.
Был желтый прозрачный камень, в котором застыл жирный пучеглазый комар. Была костяная фигурка странного животного с пятой ногой вместо носа, которая по словам Игната, должна приносить счастье. Будто не ясно, что счастье бывает, когда в церковь исправно ходишь и Богу молишься, а не ставишь дома в красный угол изображения черт-те кого. Эх! Глянешь иной раз – вроде б и родня сводный брат Игнатка – роднее некуда. И дело общее на двоих, и купчина знатный, и положиться можно на него, как на себя самого, что ныне вдвойне ценно, потому как всякий того и гляди обворовать-обжулить норовит. А иной раз как учудит – хоть стой, хоть падай! Как сейчас, например. Притащил в город деревянную ложку на подставке да две телеги ни пойми чего, дряни всякой на потеху смердам с холопами – и радуется. Чисто дитя малое!
– Чует мое сердце, доиграется Игнат, – проворчал Семен, качая головой. – Одиннадцать годов назад сожгли люди в Новгороде четверых волхвов, что смущали народ баснями да бесовскими бирюльками. Кабы и у нас чего не вышло…
Но больше всего толкались бабы возле малой вещицы размером с две ладони – рамки с деревянной ручкой, в которую была вделана пластина из неведомого металла, полированная до того, что можно было в ту пластину все прыщи на собственном носу рассмотреть. Ну, и картину вокруг носа тоже. Визг, писк, охи, ахи, прихорашиваний, будто в кадке с водой собственной ряхи ни разу не видели. А Игнату все как с гуся вода – хохочет вместе со всеми, мелкой пацанве леденцовых петушков задарма раздает. Конечно, где пацанва – там и довольные родители, что наперебой норовят отблагодарить веселого купца и купить у него что-нибудь.
– Семен Василич, глянь-ка, как хитро брат твой Игнат народ приваживает, – проговорил работник, расчесывающий горностаевую шкурку. – И черного своего сзади себя поставил – тоже диво торговле на пользу. Нам бы где такого найти.
– Не твоего ума дело, – буркнул Семен. – А то у меня глаз нету. Мех чеши давай! А то тебя дегтем намажу и позади поставлю. Только, боюсь, пугало получится, люди разбегутся.
Слева от Семена пристроился тот узкоглазый из страны… как ее? Поднебесная, что ль? Вот уж у кого товары так товары, ничего не скажешь! Мечи прямые, длина, как и у наших, да только ужевдвое и остры – кусок канчи на лезвие бросишь – распадается канча на две половинки. Кинжалы красоты необычайной, ткани цветные, легкие, как пух лебяжий. И опять же – мальцам развлечение. Круглые железные шары на рукояти, иссеченные продольно-поперечными линиями с воеводин кулак величиной. Тряхнешь – внутри грохот. Звук поганый, а мелюзге нравится. Сразу реветь перестают и ручонки к шарам тянут, дай, мол! Да только не всякий удержит – тяжеловата игрушка.
Далее шли прилавки других заморских гостей.
Горбоносый с братьями привезли высокие кувшины с вином – как только не расколотили по дороге? И сейчас у его прилавка стояла приличная очередь – дешево, всего за беличью шкурку наливал горбоносый полную сулею [75]красненького. Мужики отходили, хлебали, пожимали плечами. Вроде и вкусно – а все ж не медовуха. Таким пока напьешься, никаких шкурок не хватит.
Тот, что в шапке из тряпок, уставил прилавок баночками с зельями и притираниями. Возле него тоже толклись бабы, но поменьше, чем у других гостей. Больше от любопытства – и чего это такое приволок иноземец? А еще на шапку таращились – виданное ли дело, чтобы мужик зеленые полотенца себе на голову намотал и при этом ходил с важным видом, будто боярин какой.
Однако, когда к прилавку подошла старуха Степанида, что живет на старой мельнице и лечит тех, кто рискнет по нужде не в церковь, а к ней в гости наведаться и которая – всем известно – накоротке знается с лешим, зеленошапный иноземец, перекинувшись с бабкой парой-тройкой слов, враз оживился, замахал руками и повел с ней разговор вроде по-русски, а вроде и нет – столько в том разговоре непонятных слов было.
– А о чем это они, дядька Степан? – рискнул снова вставить слово разговорчивый работник.
– Поди да спроси, – буркнул Степан. И добавил:
– Чернокнижник чернокнижника завсегда поймет. На костер бы обоих – самое было б милое дело.
Русичей тоже было немало. И свои, козельские – вон кузнец Иван мало не на два прилавка разложил свои мечи, кольчуги, панцири, косы, серпы да вилы, – и с других городов купцы приезжие. Кто оружие привез, кто, опять же, меха, а кто и просто не мудрствуя особо чугунками с горячими пирожками да пряниками прилавок уставил. И судя по тому, как расходился нехитрый товар, впору задуматься было, что выгодней – заморскими диковинами торговать или же пирогами с гусятиной.
Внезапно толпа замерла, повернув головы в одну сторону, потом нестройно зашумела и расступилась. Мужики разом скинули шапки.
– Княгиня… княгиня идет…
И правда. Вдоль торговых рядов в сопровождении десятка дружинников шла княгиня.
– Надо же, почитай, впервые за год из терема вышла, – громким шепотом сказала какая-то баба. – Может, попустило горюшко-то?..
– Молчи, дурища! – шикнул на нее стоящий рядом муж, чувствительно пихая супругу локтем в бок. – Не приведи Господь, услышит.
Княгиня медленно плыла мимо прилавков, ни на чем не останавливая рассеянного взгляда. Сбоку, готовясь в случае чего поддержать вдову, шла ее престарелая няня. На руках у княгини лежал спеленутый сверток, из которого вполне осмысленно смотрели на мир большие карие глаза – такие же, как и у княгини.
Но, видимо, блеск и роскошь товаров мало трогали молодую вдову. Потворствуя уговорам няньки, вышла она наконец прогуляться – а надо ли? Не лучше ли было остаться в тереме перед иконами, с которыми вот уже который месяц вела беседы молодая женщина – и, казалось, порой получала ответы. Но не было ответа на главный вопрос – за что?..
– За грехи наши, матушка, Господь испытания посылает, – неизменно отвечала нянька, когда вопрос касался и ее ушей. – А запирать себя в тереме не след. Не ради себя – ради князя надобно выходить на свет, воздухом свежим дохнуть, чтоб не закисла в малом возрасте кровь молодецкая.
Послушалась. Вышла. Люди вокруг… Кланяются… Лица, лица, лица… А того, родного, нет… И не будет более…
На глаза княгини вновь навернулись было слезы, но тут сбоку, совсем рядом что-то громыхнуло. Княгиня вздрогнула всем телом и чуть не выронила ребенка. Бдительная нянька подхватила вдову под локти.
– Да что ж ты делаешь, басурман ты эдакий, – зашипела она.
И осеклась.
Ребенок выпрастал ручонки из пеленок и, радостно смеясь, тянул их к странной круглой игрушке, которую держал в руках желтолицый, узкоглазый человек за прилавком.
Человек улыбнулся и, тряхнув железным шаром еще раз, протянул ребенку игрушку. Княгиня сперва отшатнулась было от странного человека, копья дружины качнулись в сторону торгового гостя, но, повинуясь внезапному порыву, шагнула вдруг вперед и протянула сверток. Гость вложил шар в ладошки младенца и, увидя, как тот вцепился в игрушку, кивнул:
– Хороший воин будет, – сказал он со странным шипящим акцентом. – Сильный. Если погремушку в руках сам крепко держит, ланъабан [76], когда вырастет, тоже не уронит.
Княгиня беспомощно обернулась. Старший десятка шагнул вперед и протянул гостю гривну – немалая цена за детскую забаву. Но гость отчаянно замотал головой.
– Нет. Не возьму. Подарок.
– Бери, – десятник сурово сдвинул брови. – Княгиня жалует от щедрот.
– Нет, – заупрямился гость. – Это не княгине. Это ее сыну.
Петровна удивленно отметила, как вдруг порозовели щеки молодой вдовы. Что-то появилось в ее глазах, как-то по-другому взглянула она на заморского гостя, после чего передала ребенка няньке и, решительно скинув с шеи воротник из шкурок соболя, пихнула в спину десятника – отойди, мол!
Тот изумленно повиновался. А княгиня уже протягивала купцу воротник, который стоил всей его лавки с товарами да еще и двух соседних в придачу.
– Бери. Это от меня ответный подарок.
Гость из неведомой Поднебесной страны внимательно взглянул в глаза молодой женщины и покачал головой.
– Не могу. Слишком дорогой подарок.
– Для меня самый бесценный дар – это когда улыбается мой ребенок, – медленно проговорила княгиня. – Больше у меня ничего не осталось на этом свете. Сегодня ты сделал мне такой подарок. Так что возьми.
Последние слова прозвучали почти просительно, с ноткой мольбы. Гость протянул руки и принял дорогой подарок, словно святыню.
Нянька покачала головой.
– Ох, и страшен басурман, – прошептала. – Погремушку подарил, поди ж ты…
Княгиня повернулась и пошла прочь. Следом за ней живым железным щитом двинулись дружинники. Народ недолго смотрел вслед, а после так же недолго завидовал удачливому торговцу – бывает, кому-то везет больше, кому-то меньше…
Со столба съехал задом в подстеленную солому Тюря, зажав в зубах голенища вожделенных сапог.
– Ды… стал! – выдохнул он счастливо. Потом, с трудом разведя сплетенные вокруг столба руки, вытащил изо рта сапоги и, подобрав слюни радости, заорал дурным голосом на всю ярмарку:
– Достааааал!!!!!
Между тем медведь на помосте доел яблоки из корзины и угрожающе зарычал – мол, давайте еще!
– А вот это видел? – участливо спросил скоморох, показывая медведю фигу.
Фига мишке не понравилась. Он заворчал и попытался встать на задние лапы, однако немилосердный рывок цепи, приклепанной к кольцу в носу зверя, заставил того утихомириться. Скоморох намотал цепь на руку и заорал:
– А вот так баба пьяного мужика домой ведет!
И под улюлюканье толпы ретировался с помоста от греха подальше вместе с понурым медведем.
На помост взбежал другой скоморох, местный, в шапке с бубенцами. Следом за ним, крякнув, влез тот самый детина, что, по словам Игната, своей дубиной ловко ошеломил ливонского рыцаря.
Смешно тряся головой, так, что бубенцы залились разноголосым, переливчатым звоном, скоморох обежал вокруг Митяя, разглядывая его, словно впервые увидел, потом восхищенно похлопал по необъятной ручище богатыря и, повернувшись к толпе, закричал неожиданно зычно:
– Слышь, Васька, кончай трепаться. Давай начинай.
Скоморох осекся было, но ненадолго. Подойдя к краю помоста, он приложил ладонь к бровям козырьком и принялся всматриваться в толпу, отыскивая нетерпеливого зрителя.
Девки хихикали, пряча глаза, – несмотря на дурацкий колпак, скоморох был парнем видным.
Не отыскав смутьяна, Васька взвыл утробным голосом:
– А чо ж ты, старый, тогда на те игрища приперся? – громогласно отозвалась какая-то дородная бабка. – Лежал бы на печи, старый охальник, или в церкви грехи замаливал.
– Каки таки грехи, курица ты эдакая? – взъярился дед.
– Ага!
Бабка воткнула руки в боки и повернулась к деду всей мощью дородного тела.
– Каки таки грехи?! А то забыл, пень старый, как зим с тридцать назад ко мне под юбку все залезть пытался?
– И залез? – живо поинтересовались из толпы.
– А те какое дело? – хором воскликнули дед с бабкой.
Притихшей было толпе стало не до скомороха. Многоголосый хохот заглушил его трубный голос. Даже подъехавший на коне хмурый воевода – и тот улыбнулся в усы.
Между тем Митяй, похоже, заскучал торчать столбом на помосте. Отодвинув скомороха, он шагнул вперед, набрал в грудь воздуха и мощно гикнул, так, что одновременно дернулись от неожиданности привязанные к прилавкам кони, чуть не повалив торговые ряды.
Народ разом замолчал. Скоморох, покосившись на Митяя и прочистив уши, вновь заорал на всю площадь.
Игнат смерил взглядом Митяя с головы до ног, прикинул что-то и, обернувшись, бросил чернокожему воину:
– А что, Кудо, не желаешь размяться?
На лице воина, словно вырезанном из черного камня, не отразилось ничего. Он молча прислонил к прилавку копье и щит, после чего скинул с плеч потертый плащ и стянул с себя ордынский доспех, который доспехом оказался лишь спереди – сзади многослойная кожаная броня держалась на груди за счет двух широких ремней, сшитых вперехлест. Сапоги легли рядом с доспехом. На воине осталась лишь шелковая ордынская рубаха и плотные, широкие штаны.
Легкой танцующей походкой Кудо направился к помосту. Народ расступился, провожая взглядами черного воина. Тюря перестал пихать в новую обувку солому – большой больно оказалась даже для него, – отлепился от столба, у которого сидел, прислонившись спиной, и привстал на носки, чтобы лучше рассмотреть невиданного бойца.
– Ишь ты, – ткнул он локтем стоящего рядом кузнеца Ивана. – Глянь, рубаха-то у него какая знатная.
– Знатная, – согласился Иван. – Вот ордынца в степи поймаешь, глотку ему перережешь – и у тебя такая же будет.
– Да ладно! – удивился Тюря. – Нешто у всех ордынцев такие рубахи?
– У всех, – кивнул Иван. – Ихний царь Чингис, когда живой был, всему войску приказал такие рубахи носить.
– Чтоб девки заглядывались?
– Дурень, – усмехнулся Иван. – В такой рубахе вша не заводится. И ежели стрела доспех пробьет, то материя вместе со стрелой в рану входит. Наконечник вытащить – плевое дело. Только за рубаху потянуть.
– Надо ж!
Глаза Тюри загорелись.
– Так что, Тюря, лови ордынца – и все девки твои. Тот парень, похоже, себе одного точно отловил.
– А доспех у него отчего только спереди? – не унимался Тюря. – Сзади был сильно побит, срезали да перехватили чем придется, лишь бы держался?
– Не думаю, – покачал головой кузнец. – Слыхал я, что некоторые воины так переделывают свою сброю, чтобы все знали, что они никогда не покажут спину врагу.
– Ишь ты! – восхитился Тюря, вновь принимаясь за сапог. Мордобитие – дело, конечно, занятное, но сапоги важнее. Засмотришься – еще упрут в толчее.
Между тем Кудо уже взлетел на помост. Именно взлетел – лишь коснулся рукою досок, а ноги толкнули тело вверх.
Толпа ахнула.
– Н-да, – рассудительно протянул Иван. – Чую я, непросто нашему парню будет его свалить. Знатный воин.
– Дык Митяй супротив него что кабан против ласки, – подал снизу голос Тюря. Солома кончалась, а в сапоге было еще полно места.
– То-то и оно, – задумчиво протянул Иван…
Между тем бой начался. Скоморох ударил в бубен, провозглашая начало поединка, и бойцы двинулись навстречу друг другу.
Митяй – по всему видать – был парнем решительным и долго канителиться не любил. Поскольку противник по сравнению с ним и вправду выглядел бойцом невзрачным, хоть и жилистым, хорониться он особо не стал и, шагнув вперед, махнул кулаком, как давеча своей дубиной, – наотмашь. Аж воздух загудел.
Однако чернокожий воин оказался проворнее ливонского рыцаря. Мягко присев, Кудо пропустил кулак Митяя над головой, после чего выпрыгнул с места и своим кулаком метко ткнул Митяя в подбородок.
Гигант покачнулся, но устоял. Толпа затаила дыхание. Митяй помотал головой, словно буйвол, с разбегу напоровшийся на сосну, после чего согнул руки в локтях и принялся теснить ловкого бойца к краю помоста.
– Кто с помоста сверзится – тот проиграл, – громогласно напомнил зрителям скоморох.
Но Кудо так быстро сдаваться не собирался. Сделав ложный выпад вправо, он прыгнул в противоположную сторону, по пути чувствительно заехав локтем Митяю по ребрам. Если бы это был настоящий бой и в руке Кудо был зажат обратным хватом короткий меч или кинжал, между сочленением доспеха противника вошел бы не локоть, а узкий клинок. Но доспеха не было, как не было и клинка, однако удар на короткий миг сбил противнику дыхание.
Митяй продышался и начал свирепеть. Его широкое лицо пошло пятнами, ноздри трепетали, как у рассерженного быка. Но, будучи достаточно опытным бойцом, несмотря на нахлынувшую ярость, теперь он вел бой расчетливо, экономя силы и не тратя их на широкие и в основном бесполезные замахи. Пара коротких тычков рассекла воздух вхолостую, однако третьим ударом Митяй настиг юркую цель.
Удар пришелся в грудь. Кудо приподняло над помостом и отбросило на пару саженей назад. Другой бы после такого удара отлеживался седьмицу – ан нет. Как ни в чем не бывало, чернокожий воин поднялся и вновь двинулся вдоль помоста.
– Железный он, что ли? – удивленно прошептал Тюря.
Однако через некоторое время толпа заскучала. Бойцы, учтя предыдущий опыт, кружили друг против друга, пытаясь достать противника редкими, но хорошо рассчитанными ударами. Слишком хорошо рассчитанными. Как известно, когда много и долго думаешь над чем-то, толку обычно немного.
Скоморох сначала смотрел на бой стоя, потом сел на углу помоста, свесив ноги и болтая ими в воздухе. Потом, устав, снова вскочил на ноги и стал прыгать, передразнивая бойцов. Наконец, и ему и зрителям все это порядком надоело.
– Эдак они до лета скакать будут, – проворчал кто-то в толпе. Скоморох, похоже, те слова услышал, подхватил бубен, ударил в него и заорал:
– Хорош топтаться, сердешные! Бой окончен. Нет победителя.
– Как это нет? – оскорбился Митяй. – Так я ж его…
– Ты – его, а он – тебя, получается ничья, – отозвался скоморох Васька. – Иди, иди отсель, детинушка, тебя свалить – это наковальню надо у кузнеца одолжить, и с утра до вечера той наковальней тебя охаживать. Дай другим бойцам кулаками помахать – потешиться.
Митяй насупился, повернулся спиной и пошел прочь. Кудо, не утруждая себя разборками, уже стоял за спиной купца Игната в своем кожаном доспехе – и когда успел надеть?
За ночь работный люд соорудил на торжище добротные прилавки с навесами на случай дождя, которые по окружности огораживали площадь. А на самой площади веселился народ.
На большом костре горело соломенное чучело Зимы, потрескивая и грозя завалиться прямо на подвыпивший народ. На соседних кострах жарили целых быков, насаженных на двухсаженные вертелы. Черный дым лез в ноздри, ел глаза. Торговые заморские гости украдкой морщили носы и прикрывали дерюгами дорогие ткани, пытаясь уберечь их от сажи. Такое оно, торговое ремесло – морщись не морщись в рукав, а покупателю улыбнись, потому как в щедрой земле русов барыш за день часто бывает такой, что в ином месте и за две седьмицы [74]не заработаешь.
Опасаясь сверзиться с неслабой высоты по смазанному салом гладкому столбу, вкопанному вертикально в землю, осторожно карабкался мужик, жилистый, длинный и тощий, словно змей, время от времени бросая жадные взгляды на верхушку столба, к которой была привязана пара новых сапог.
– Давай-давай, Тюря, шевели костями, – подбадривали снизу. – Чай, пятки не казенные, не сотрешь.
– Пятки… ить… не казенные, – отбрехивался сверху Тюря, рассчитанными рывками перемещаясь к заветной цели. – А вот штаны… и то, что в них…
Народ снизу гоготал от души.
В центре площади был сооружен невысокий помост, на котором розовощекий заезжий скоморох пытался заставить плясать ручного медведя. Скоморох тщетно тренькал маленькими гуслями, порой поднося их к самому уху зверя, но мишка, видимо, был не в настроении и плясать не хотел. Он сидел на заднице и сосредоточенно жевал моченые яблоки, доставая их из корзины, ловко отобранной у разносчика. Разносчик, в сердцах грянув оземь потертую шапку, стоял в опасной близости от помоста и поливал медведя витиеватой бранью. Но тот, поглощенный трапезой, разносчика вниманием не удостаивал, чего нельзя было сказать о яблоках, что уменьшались с поразительной быстротой. Окружающий народ веселился отчаянно, бросая пострадавшему разносчику в шапку кому что не жалко, не подозревая, что спектакль подстроен.
Лучшие торговые места, те, что побольше и поближе к середине площади, были заняты наиболее уважаемыми и богатыми купцами, которые в такой день не брезговали самолично стать к прилавку. Прилавок купца Семена Васильевича был завален мехами отменной выделки, за которые где-нибудь в Царьграде насыпали бы серебра столько же, сколько они весят.
Но Козельск не Царьград. Здесь в почете было другое.
Народ толпился у соседнего прилавка, за коим стоял брат Семена Игнат. Сзади него недвижной статуей застыл чернокожий воин, который вообще от Игната ни на шаг не отходил, так и таскался за ним как привязанный. Диво само по себе, конечно, невиданное, но помимо черного человека привез Игнат из заморских стран и разные диковины. Как тут не поглазеть?
Были на прилавке крученые штуки, похожие на странной формы маленькие шлемы, внутри которых, если ухо приложить, было слышно море. Игнат сказал, что раньше в тех шлемах жили какие-то морские твари.
– Тьфу, – тихонько сплюнул себе под ноги Семен. – Бесовская дрянь.
Был желтый прозрачный камень, в котором застыл жирный пучеглазый комар. Была костяная фигурка странного животного с пятой ногой вместо носа, которая по словам Игната, должна приносить счастье. Будто не ясно, что счастье бывает, когда в церковь исправно ходишь и Богу молишься, а не ставишь дома в красный угол изображения черт-те кого. Эх! Глянешь иной раз – вроде б и родня сводный брат Игнатка – роднее некуда. И дело общее на двоих, и купчина знатный, и положиться можно на него, как на себя самого, что ныне вдвойне ценно, потому как всякий того и гляди обворовать-обжулить норовит. А иной раз как учудит – хоть стой, хоть падай! Как сейчас, например. Притащил в город деревянную ложку на подставке да две телеги ни пойми чего, дряни всякой на потеху смердам с холопами – и радуется. Чисто дитя малое!
– Чует мое сердце, доиграется Игнат, – проворчал Семен, качая головой. – Одиннадцать годов назад сожгли люди в Новгороде четверых волхвов, что смущали народ баснями да бесовскими бирюльками. Кабы и у нас чего не вышло…
Но больше всего толкались бабы возле малой вещицы размером с две ладони – рамки с деревянной ручкой, в которую была вделана пластина из неведомого металла, полированная до того, что можно было в ту пластину все прыщи на собственном носу рассмотреть. Ну, и картину вокруг носа тоже. Визг, писк, охи, ахи, прихорашиваний, будто в кадке с водой собственной ряхи ни разу не видели. А Игнату все как с гуся вода – хохочет вместе со всеми, мелкой пацанве леденцовых петушков задарма раздает. Конечно, где пацанва – там и довольные родители, что наперебой норовят отблагодарить веселого купца и купить у него что-нибудь.
– Семен Василич, глянь-ка, как хитро брат твой Игнат народ приваживает, – проговорил работник, расчесывающий горностаевую шкурку. – И черного своего сзади себя поставил – тоже диво торговле на пользу. Нам бы где такого найти.
– Не твоего ума дело, – буркнул Семен. – А то у меня глаз нету. Мех чеши давай! А то тебя дегтем намажу и позади поставлю. Только, боюсь, пугало получится, люди разбегутся.
Слева от Семена пристроился тот узкоглазый из страны… как ее? Поднебесная, что ль? Вот уж у кого товары так товары, ничего не скажешь! Мечи прямые, длина, как и у наших, да только ужевдвое и остры – кусок канчи на лезвие бросишь – распадается канча на две половинки. Кинжалы красоты необычайной, ткани цветные, легкие, как пух лебяжий. И опять же – мальцам развлечение. Круглые железные шары на рукояти, иссеченные продольно-поперечными линиями с воеводин кулак величиной. Тряхнешь – внутри грохот. Звук поганый, а мелюзге нравится. Сразу реветь перестают и ручонки к шарам тянут, дай, мол! Да только не всякий удержит – тяжеловата игрушка.
Далее шли прилавки других заморских гостей.
Горбоносый с братьями привезли высокие кувшины с вином – как только не расколотили по дороге? И сейчас у его прилавка стояла приличная очередь – дешево, всего за беличью шкурку наливал горбоносый полную сулею [75]красненького. Мужики отходили, хлебали, пожимали плечами. Вроде и вкусно – а все ж не медовуха. Таким пока напьешься, никаких шкурок не хватит.
Тот, что в шапке из тряпок, уставил прилавок баночками с зельями и притираниями. Возле него тоже толклись бабы, но поменьше, чем у других гостей. Больше от любопытства – и чего это такое приволок иноземец? А еще на шапку таращились – виданное ли дело, чтобы мужик зеленые полотенца себе на голову намотал и при этом ходил с важным видом, будто боярин какой.
Однако, когда к прилавку подошла старуха Степанида, что живет на старой мельнице и лечит тех, кто рискнет по нужде не в церковь, а к ней в гости наведаться и которая – всем известно – накоротке знается с лешим, зеленошапный иноземец, перекинувшись с бабкой парой-тройкой слов, враз оживился, замахал руками и повел с ней разговор вроде по-русски, а вроде и нет – столько в том разговоре непонятных слов было.
– А о чем это они, дядька Степан? – рискнул снова вставить слово разговорчивый работник.
– Поди да спроси, – буркнул Степан. И добавил:
– Чернокнижник чернокнижника завсегда поймет. На костер бы обоих – самое было б милое дело.
Русичей тоже было немало. И свои, козельские – вон кузнец Иван мало не на два прилавка разложил свои мечи, кольчуги, панцири, косы, серпы да вилы, – и с других городов купцы приезжие. Кто оружие привез, кто, опять же, меха, а кто и просто не мудрствуя особо чугунками с горячими пирожками да пряниками прилавок уставил. И судя по тому, как расходился нехитрый товар, впору задуматься было, что выгодней – заморскими диковинами торговать или же пирогами с гусятиной.
Внезапно толпа замерла, повернув головы в одну сторону, потом нестройно зашумела и расступилась. Мужики разом скинули шапки.
– Княгиня… княгиня идет…
И правда. Вдоль торговых рядов в сопровождении десятка дружинников шла княгиня.
– Надо же, почитай, впервые за год из терема вышла, – громким шепотом сказала какая-то баба. – Может, попустило горюшко-то?..
– Молчи, дурища! – шикнул на нее стоящий рядом муж, чувствительно пихая супругу локтем в бок. – Не приведи Господь, услышит.
Княгиня медленно плыла мимо прилавков, ни на чем не останавливая рассеянного взгляда. Сбоку, готовясь в случае чего поддержать вдову, шла ее престарелая няня. На руках у княгини лежал спеленутый сверток, из которого вполне осмысленно смотрели на мир большие карие глаза – такие же, как и у княгини.
Но, видимо, блеск и роскошь товаров мало трогали молодую вдову. Потворствуя уговорам няньки, вышла она наконец прогуляться – а надо ли? Не лучше ли было остаться в тереме перед иконами, с которыми вот уже который месяц вела беседы молодая женщина – и, казалось, порой получала ответы. Но не было ответа на главный вопрос – за что?..
– За грехи наши, матушка, Господь испытания посылает, – неизменно отвечала нянька, когда вопрос касался и ее ушей. – А запирать себя в тереме не след. Не ради себя – ради князя надобно выходить на свет, воздухом свежим дохнуть, чтоб не закисла в малом возрасте кровь молодецкая.
Послушалась. Вышла. Люди вокруг… Кланяются… Лица, лица, лица… А того, родного, нет… И не будет более…
На глаза княгини вновь навернулись было слезы, но тут сбоку, совсем рядом что-то громыхнуло. Княгиня вздрогнула всем телом и чуть не выронила ребенка. Бдительная нянька подхватила вдову под локти.
– Да что ж ты делаешь, басурман ты эдакий, – зашипела она.
И осеклась.
Ребенок выпрастал ручонки из пеленок и, радостно смеясь, тянул их к странной круглой игрушке, которую держал в руках желтолицый, узкоглазый человек за прилавком.
Человек улыбнулся и, тряхнув железным шаром еще раз, протянул ребенку игрушку. Княгиня сперва отшатнулась было от странного человека, копья дружины качнулись в сторону торгового гостя, но, повинуясь внезапному порыву, шагнула вдруг вперед и протянула сверток. Гость вложил шар в ладошки младенца и, увидя, как тот вцепился в игрушку, кивнул:
– Хороший воин будет, – сказал он со странным шипящим акцентом. – Сильный. Если погремушку в руках сам крепко держит, ланъабан [76], когда вырастет, тоже не уронит.
Княгиня беспомощно обернулась. Старший десятка шагнул вперед и протянул гостю гривну – немалая цена за детскую забаву. Но гость отчаянно замотал головой.
– Нет. Не возьму. Подарок.
– Бери, – десятник сурово сдвинул брови. – Княгиня жалует от щедрот.
– Нет, – заупрямился гость. – Это не княгине. Это ее сыну.
Петровна удивленно отметила, как вдруг порозовели щеки молодой вдовы. Что-то появилось в ее глазах, как-то по-другому взглянула она на заморского гостя, после чего передала ребенка няньке и, решительно скинув с шеи воротник из шкурок соболя, пихнула в спину десятника – отойди, мол!
Тот изумленно повиновался. А княгиня уже протягивала купцу воротник, который стоил всей его лавки с товарами да еще и двух соседних в придачу.
– Бери. Это от меня ответный подарок.
Гость из неведомой Поднебесной страны внимательно взглянул в глаза молодой женщины и покачал головой.
– Не могу. Слишком дорогой подарок.
– Для меня самый бесценный дар – это когда улыбается мой ребенок, – медленно проговорила княгиня. – Больше у меня ничего не осталось на этом свете. Сегодня ты сделал мне такой подарок. Так что возьми.
Последние слова прозвучали почти просительно, с ноткой мольбы. Гость протянул руки и принял дорогой подарок, словно святыню.
Нянька покачала головой.
– Ох, и страшен басурман, – прошептала. – Погремушку подарил, поди ж ты…
Княгиня повернулась и пошла прочь. Следом за ней живым железным щитом двинулись дружинники. Народ недолго смотрел вслед, а после так же недолго завидовал удачливому торговцу – бывает, кому-то везет больше, кому-то меньше…
Со столба съехал задом в подстеленную солому Тюря, зажав в зубах голенища вожделенных сапог.
– Ды… стал! – выдохнул он счастливо. Потом, с трудом разведя сплетенные вокруг столба руки, вытащил изо рта сапоги и, подобрав слюни радости, заорал дурным голосом на всю ярмарку:
– Достааааал!!!!!
Между тем медведь на помосте доел яблоки из корзины и угрожающе зарычал – мол, давайте еще!
– А вот это видел? – участливо спросил скоморох, показывая медведю фигу.
Фига мишке не понравилась. Он заворчал и попытался встать на задние лапы, однако немилосердный рывок цепи, приклепанной к кольцу в носу зверя, заставил того утихомириться. Скоморох намотал цепь на руку и заорал:
– А вот так баба пьяного мужика домой ведет!
И под улюлюканье толпы ретировался с помоста от греха подальше вместе с понурым медведем.
На помост взбежал другой скоморох, местный, в шапке с бубенцами. Следом за ним, крякнув, влез тот самый детина, что, по словам Игната, своей дубиной ловко ошеломил ливонского рыцаря.
Смешно тряся головой, так, что бубенцы залились разноголосым, переливчатым звоном, скоморох обежал вокруг Митяя, разглядывая его, словно впервые увидел, потом восхищенно похлопал по необъятной ручище богатыря и, повернувшись к толпе, закричал неожиданно зычно:
Кто-то из толпы, замаявшись слушать столь длинное предисловие, крикнул:
– Ой вы, гой еси, люди добрые,
Горожане, сельчане, купцы заморские,
Нынче вот скоморохи скромные
Да забаву вам приготовили
Нешутейную да сурьёзную.
Бой жестокий с кровавой юшкою,
Что юродивым, старым да немошным,
А еще молодым красным девицам
Лишь в один глаз смотреть разрешается.
Бой великого воя-витязя,
Что могуч аки дикий тур
И свиреп аки вепрь лесной…
– Слышь, Васька, кончай трепаться. Давай начинай.
Скоморох осекся было, но ненадолго. Подойдя к краю помоста, он приложил ладонь к бровям козырьком и принялся всматриваться в толпу, отыскивая нетерпеливого зрителя.
Девки хихикали, пряча глаза, – несмотря на дурацкий колпак, скоморох был парнем видным.
Не отыскав смутьяна, Васька взвыл утробным голосом:
– Эх, – вздохнул какой-то дед. – С таким голосиной в церкви на клиросе петь, а не народ смущать бесовскими игрищами.
– А людей, что кричат да сетуют,
Мы обложим словами срамными
С головы да до самых валенок,
Но попозже, когда их выследим…
– А чо ж ты, старый, тогда на те игрища приперся? – громогласно отозвалась какая-то дородная бабка. – Лежал бы на печи, старый охальник, или в церкви грехи замаливал.
– Каки таки грехи, курица ты эдакая? – взъярился дед.
– Ага!
Бабка воткнула руки в боки и повернулась к деду всей мощью дородного тела.
– Каки таки грехи?! А то забыл, пень старый, как зим с тридцать назад ко мне под юбку все залезть пытался?
– И залез? – живо поинтересовались из толпы.
– А те какое дело? – хором воскликнули дед с бабкой.
Притихшей было толпе стало не до скомороха. Многоголосый хохот заглушил его трубный голос. Даже подъехавший на коне хмурый воевода – и тот улыбнулся в усы.
Между тем Митяй, похоже, заскучал торчать столбом на помосте. Отодвинув скомороха, он шагнул вперед, набрал в грудь воздуха и мощно гикнул, так, что одновременно дернулись от неожиданности привязанные к прилавкам кони, чуть не повалив торговые ряды.
Народ разом замолчал. Скоморох, покосившись на Митяя и прочистив уши, вновь заорал на всю площадь.
Из-за пояса скоморох достал серебряный брусок и, попробовав на зуб, продемонстрировал народу. После чего добавил:
– Ой вы, гой еси, люди добрые,
Бояре, огнищане [77]да княжьи мужи [78],
Купцы, смерды, холопы да пришлый люд.
Есть кто смелый против детинушки,
Что сквозь пламя прошел играючи,
Через реки хаживал бурные
И в земле далекой, неведомой,
Вражьей силы побил немерено?
Выходи-ка на честный кровавый бой,
Покажи перед красными девками
Свою силушку молодецкую.
Однако силушку молодецкую народ показывать не спешил. Хоть и за серебряну гривну. Уж больно здоров был «детинушка», несмотря на намечающееся брюшко. Даже воевода, которого не всякий конь на себе носить мог, прищурился, прикинул ширину Митяевых плеч, опустил взгляд на его кулаки и уважительно покачал головой.
– Добрым людям потеха знатная,
А победителю – гривна серебряна.
Игнат смерил взглядом Митяя с головы до ног, прикинул что-то и, обернувшись, бросил чернокожему воину:
– А что, Кудо, не желаешь размяться?
На лице воина, словно вырезанном из черного камня, не отразилось ничего. Он молча прислонил к прилавку копье и щит, после чего скинул с плеч потертый плащ и стянул с себя ордынский доспех, который доспехом оказался лишь спереди – сзади многослойная кожаная броня держалась на груди за счет двух широких ремней, сшитых вперехлест. Сапоги легли рядом с доспехом. На воине осталась лишь шелковая ордынская рубаха и плотные, широкие штаны.
Легкой танцующей походкой Кудо направился к помосту. Народ расступился, провожая взглядами черного воина. Тюря перестал пихать в новую обувку солому – большой больно оказалась даже для него, – отлепился от столба, у которого сидел, прислонившись спиной, и привстал на носки, чтобы лучше рассмотреть невиданного бойца.
– Ишь ты, – ткнул он локтем стоящего рядом кузнеца Ивана. – Глянь, рубаха-то у него какая знатная.
– Знатная, – согласился Иван. – Вот ордынца в степи поймаешь, глотку ему перережешь – и у тебя такая же будет.
– Да ладно! – удивился Тюря. – Нешто у всех ордынцев такие рубахи?
– У всех, – кивнул Иван. – Ихний царь Чингис, когда живой был, всему войску приказал такие рубахи носить.
– Чтоб девки заглядывались?
– Дурень, – усмехнулся Иван. – В такой рубахе вша не заводится. И ежели стрела доспех пробьет, то материя вместе со стрелой в рану входит. Наконечник вытащить – плевое дело. Только за рубаху потянуть.
– Надо ж!
Глаза Тюри загорелись.
– Так что, Тюря, лови ордынца – и все девки твои. Тот парень, похоже, себе одного точно отловил.
– А доспех у него отчего только спереди? – не унимался Тюря. – Сзади был сильно побит, срезали да перехватили чем придется, лишь бы держался?
– Не думаю, – покачал головой кузнец. – Слыхал я, что некоторые воины так переделывают свою сброю, чтобы все знали, что они никогда не покажут спину врагу.
– Ишь ты! – восхитился Тюря, вновь принимаясь за сапог. Мордобитие – дело, конечно, занятное, но сапоги важнее. Засмотришься – еще упрут в толчее.
Между тем Кудо уже взлетел на помост. Именно взлетел – лишь коснулся рукою досок, а ноги толкнули тело вверх.
Толпа ахнула.
– Н-да, – рассудительно протянул Иван. – Чую я, непросто нашему парню будет его свалить. Знатный воин.
– Дык Митяй супротив него что кабан против ласки, – подал снизу голос Тюря. Солома кончалась, а в сапоге было еще полно места.
– То-то и оно, – задумчиво протянул Иван…
Между тем бой начался. Скоморох ударил в бубен, провозглашая начало поединка, и бойцы двинулись навстречу друг другу.
Митяй – по всему видать – был парнем решительным и долго канителиться не любил. Поскольку противник по сравнению с ним и вправду выглядел бойцом невзрачным, хоть и жилистым, хорониться он особо не стал и, шагнув вперед, махнул кулаком, как давеча своей дубиной, – наотмашь. Аж воздух загудел.
Однако чернокожий воин оказался проворнее ливонского рыцаря. Мягко присев, Кудо пропустил кулак Митяя над головой, после чего выпрыгнул с места и своим кулаком метко ткнул Митяя в подбородок.
Гигант покачнулся, но устоял. Толпа затаила дыхание. Митяй помотал головой, словно буйвол, с разбегу напоровшийся на сосну, после чего согнул руки в локтях и принялся теснить ловкого бойца к краю помоста.
– Кто с помоста сверзится – тот проиграл, – громогласно напомнил зрителям скоморох.
Но Кудо так быстро сдаваться не собирался. Сделав ложный выпад вправо, он прыгнул в противоположную сторону, по пути чувствительно заехав локтем Митяю по ребрам. Если бы это был настоящий бой и в руке Кудо был зажат обратным хватом короткий меч или кинжал, между сочленением доспеха противника вошел бы не локоть, а узкий клинок. Но доспеха не было, как не было и клинка, однако удар на короткий миг сбил противнику дыхание.
Митяй продышался и начал свирепеть. Его широкое лицо пошло пятнами, ноздри трепетали, как у рассерженного быка. Но, будучи достаточно опытным бойцом, несмотря на нахлынувшую ярость, теперь он вел бой расчетливо, экономя силы и не тратя их на широкие и в основном бесполезные замахи. Пара коротких тычков рассекла воздух вхолостую, однако третьим ударом Митяй настиг юркую цель.
Удар пришелся в грудь. Кудо приподняло над помостом и отбросило на пару саженей назад. Другой бы после такого удара отлеживался седьмицу – ан нет. Как ни в чем не бывало, чернокожий воин поднялся и вновь двинулся вдоль помоста.
– Железный он, что ли? – удивленно прошептал Тюря.
Однако через некоторое время толпа заскучала. Бойцы, учтя предыдущий опыт, кружили друг против друга, пытаясь достать противника редкими, но хорошо рассчитанными ударами. Слишком хорошо рассчитанными. Как известно, когда много и долго думаешь над чем-то, толку обычно немного.
Скоморох сначала смотрел на бой стоя, потом сел на углу помоста, свесив ноги и болтая ими в воздухе. Потом, устав, снова вскочил на ноги и стал прыгать, передразнивая бойцов. Наконец, и ему и зрителям все это порядком надоело.
– Эдак они до лета скакать будут, – проворчал кто-то в толпе. Скоморох, похоже, те слова услышал, подхватил бубен, ударил в него и заорал:
– Хорош топтаться, сердешные! Бой окончен. Нет победителя.
– Как это нет? – оскорбился Митяй. – Так я ж его…
– Ты – его, а он – тебя, получается ничья, – отозвался скоморох Васька. – Иди, иди отсель, детинушка, тебя свалить – это наковальню надо у кузнеца одолжить, и с утра до вечера той наковальней тебя охаживать. Дай другим бойцам кулаками помахать – потешиться.
Митяй насупился, повернулся спиной и пошел прочь. Кудо, не утруждая себя разборками, уже стоял за спиной купца Игната в своем кожаном доспехе – и когда успел надеть?