Страница:
Лоулер остановился в дверях, не желая помешать поэту.
— О! Доктор! — обрадовался Мартелло. — Вы как раз вовремя. Именно вы-то мне и нужны. Послушайте, дайте какое-нибудь средство от солнечных ожогов. Знаете, перегрелся сегодня.
— Давайте посмотрим.
Лео сбросил с себя рубашку. Его тело покрывал отличный загар, но теперь под ним начали проступать красные пятна. Солнце Гидроса было намного ярче того, под которым происходила эволюция человеческого рода, и поэтому Лоулеру приходилось непрерывно заниматься лечением рака кожи, солнечных ожогов и других дерматологических заболеваний.
— Ничего страшного, — произнес Вальбен, закончив осмотр. — Зайдите утром ко мне в каюту, и я что-нибудь придумаю, хорошо? Если боитесь не уснуть, могу дать средство от бессонницы. Прямо сейчас…
— Все будет в порядке. Я обычно сплю на животе.
Лоулер кивнул.
— Кстати, как продвигаются дела со знаменитой поэмой?
— Медленно. Переделываю пятую Песнь.
— А можно мне посмотреть? — произнес Вальбен, удивляясь собственной просьбе.
Казалось, Мартелло тоже очень удивился, но подвинул к нему один из листков, изготовленных из водорослей. Лоулер расправил его. Лео писал, как неумелый школьник: неаккуратно, неровно и волнообразно.
Длинные корабли устремлялись вперед В ночь ночей, в бесконечную тьму, К призывному свету золотых, сияющих звезд.
Так уходили наши отцы…
— И наши матери тоже, — тихо добавил Вальбен.
— Да, и они тоже, — согласился Мартелло, не скрывая своего раздражения замечанием доктора. — О них будет другая Песнь, немного дальше.
— Ну что ж, хорошо, — прокомментировал Лоулер. — Это сильная поэзия. Конечно, я не считаю себя большим знатоком в данной области, но вижу, вам не очень-то нравится рифма?
— Она устарела много столетий тому назад, доктор.
— Неужели? Я и не знал. Отец частенько читал мне наизусть стихи, написанные на Земле. В то время еще любили творить в рифму.
Вот старый мореход. Из тьмы Вонзил он в гостя взгляд.
«Кто ты? Чего тебе, старик?
Твои глаза горят!»
— Что это за стихотворение? — поинтересовался Лео.
— Оно называется «Сказание о старом мореходе» и в нем рассказывается о путешествии по морю, об очень трудном плавании.
И мнится, море стало гнить, — О Боже, быть беде!
Ползли, росли, сплетясь в клубок, Слипались в комья слизняки На слизистой воде.
— Очень здорово! Вы его до конца помните?
— Всего несколько случайных отрывков, — ответил Лоулер.
— Нам нужно как-нибудь встретиться и поговорить о поэзии, доктор. Я и не предполагал, что вы знаете стихи. — Счастливое выражение лица Мартелло на мгновение омрачилось. — Мой отец тоже любил старинную поэзию. Он привез с собой сборник земных поэтов… Вы в курсе этого?
— Нет, — ответил Лоулер, явно взволнованный этой новостью. — И где же этот сборник?
— Его больше нет. Он находился в лодке с моими родителями, когда они погибли.
— Как бы мне хотелось перелистать его! — разочарованно воскликнул Вальбен.
— Иногда мне кажется, что я жалею об исчезновении этой книги не меньше, чем о смерти отца и матери, — тихо произнес Лео и искренне добавил:
— То, что сказано сейчас мною, чудовищно, не правда ли, доктор?
— Нет, я так не думаю. Мне хорошо понятно твое состояние…
«Кругом вода, но не испить ни капли, ни глотка», — подумал Лоулер и сказал:
— Послушайте, Лео, зайдите ко мне сразу же после окончания вашей утренней смены. Я постараюсь что-нибудь сделать с вашей обожженной спиной.
Кругом вода, но не испить Ни капли, ни глотка.
Немного позже Вальбен вновь оказался один на палубе, под ночным небом с пульсирующей темнотой над головой и прохладным бризом, упорно дувшим с севера. Полночь уже миновала. Делагард, Хендерс и Сандира вновь оседлали корабельные реи, обмениваясь загадочными словами. Созвездие Креста располагалось прямо в центре небесного свода.
Лоулер взглянул на него, не переставая удивляться тому, как точно воспроизводится в небе геометрически правильный крест. «Боже, — мелькнула сумасшедшая мысль в голове Вальбена, — как же велика твоя сила! Только ты мог так идеально верно разместить эти тысячи немыслимо громадных шаров взорвавшегося водорода!» Он все еще помнил неуклюжие строчки стихов Мартелло:
Длинные корабли устремлялись вперед В ночь ночей, в бесконечную тьму…
«А может быть, одно из солнц в этом грандиозном созвездии — земное? Нет, нет… Говорят, эту звезду нельзя увидеть с Гидроса, — продолжал размышлять Лоулер. — Сияющие точки, составляющие Крест, совсем иные. Но где-то там, далеко, в этой вселенской тьме, сокрытое в ярких лучах звезд этого созвездия, находится маленькое желтое солнце, под живительным светом которого началась великая человеческая сага…
К призывному свету золотых, сияющих звезд.
Так уходили наши отцы.
И наши матери тоже… То солнце, неожиданная вспышка свирепой жестокости которого уничтожила им же самим когда-то бережно взращенную жизнь… Оно, обратившееся в конце концов против собственного творения, направило на Землю смертоносные стрелы жесткой радиации, мгновенно превратив мир, где зародилось человечество, в почерневший огарок».
Он всю свою сознательную жизнь грезил о Земле. Это началось с тех пор, как дед рассказал ему историю о мире их предков. Но и до сего времени Терра оставалась для Вальбена величайшей загадкой.
Гидрос был слишком изолирован, слишком удален от каких угодно научных центров. Рядом — никого, кто смог бы поведать ему об истинной Земле. Почти все земное недоступно: музыка, книги, искусство, история… Только отрывочные сведения доходили до него, разрозненные сведения. Например, Вальбен знал, что существовало нечто, называвшееся оперой, но он не мог представить себе, что это за зрелище. Люди, поющие какую-то историю? И при этом одновременно играет сотня инструментов? Лоулер никогда не видел, чтобы в одном месте собиралась сотня мужчин и женщин. Соборы? Симфонии? Подвесные мосты? Шоссе? Он слышал эти слова, но вещи, ими обозначенные, казались загадочными. Загадки, загадки, одни загадки… Загадки Земли, ответы на которые давно утеряны.
Этот маленький шарик, — значительно меньше Гидроса, по крайней мере, так говорили — породивший империи и династии, царей и генералов, героев и преступников, сказки и мифы, поэтов, певцов, великих мастеров искусства и науки, храмы и башни, статуи и обнесенные крепостными стенами города — словом, все то таинственное великолепие, которое Лоулер едва ли мог вообразить, проведя всю свою жизнь на жалком и нищем, заполненном водой Гидросе. Земля, породившая людей и после столетий труда и дерзаний пославшая их в ночь, в бескрайнюю тьму, к отдаленным мирам равнодушной Галактики…
И снова перед внутренним взором Вальбена предстала страшная картина из его сна: мгновенная вспышка радиации, выжженные земные просторы, опустевшие выгоревшие города… «Да, дверь нашего дома захлопнулась за спиной, и мы уже никогда не сможем вернуться и открыть ее, — с горечью подумал он. — Человечество осталось в одиночестве, брошенное на произвол судьбы, затерянное среди звезд».
…К призывному свету золотых, сияющих звезд…
И вот мы здесь, на борту крошечной песчинки, влекомой волнами огромного и бескрайнего моря, на планете, которая сама по себе не более чем такая же песчинка в огромном темном океане, облекающем нас всех.
И не плеснет равнина вод, Небес не дрогнет лик.
Иль нарисован океан И нарисован бриг?
Лоулер не помнил следующие строчки, но и прозвучавшего было достаточно.
Тряхнув головой, словно избавляясь от одолевших его мыслей, он спустился в трюм, в свою каюту, чтобы хоть немного поспать перед наступлением следующего дня.
Вальбену приснился новый сон о Земле, совсем не похожий на те, виденные им раньше в течение многих лет. На этот раз сновидение принесло с собой не картины гибнущей прародины человечества, а огромное полотно, изображающее исход с нее, полет к звездам. И вновь он парил над знакомым голубовато-зеленым шаром из своих снов.
Взглянув вниз, Лоулер увидел тысячи изящных сияющих иголочек, поднимающихся с Земли, может быть, целый миллион. Словом, так много, что было невозможно подсчитать их. Все они устремлялись к нему, взмывали с поверхности голубой планеты, устремляясь в космос непрерывным потоком. Мириады крошечных световых точек, пронзающих тьму, окружавшую Землю. Это корабли странников Вселенной, тех, кто решил покинуть родной шарик, корабли исследователей, путешественников, переселенцев, отправляющихся в неизведанное, прокладывая путь от своей прародины к бесчисленным звездам Галактики.
Лоулер следил за ними, отыскивая взором по всей Вселенной, провожая взглядом до самого конца перелета, до множества тех миров, названия которых известны большинству, но для него они оставались столь же таинственными, волшебными и недостижимыми, как и сама Земля: Набомба Зом, где море алого цвета и солнце — голубое; Альта Ханналанна, на которой огромные неповоротливые черви с самородками драгоценного желтого самоцвета во лбу роют туннели в пористой почве; Галгала, золотой мир; Ксамюр, где воздух напоен восхитительными ароматами, а наэлектризованная атмосфера мерцает и лучится красотой; Ириарте, Ментирозо; Мулано, мир двойного солнца; Рагнарок, Олимпус, Малебольге, Энсалада Верде и Санрайз… И даже Гидрос, тупиковый мир, из которого нет возврата.
Космические корабли устремлялись с Земли во все концы Вселенной. И где-то в пути свет Терры навсегда гас для них.
Лоулер метался в беспокойном сне и вновь — уже в который раз! — видел эту страшную вспышку пламени, за ней опускалась непроглядная тьма и звучал последний вздох по погибшей планете. Но, казалось, никто не замечает ее гибели. Все спешили все дальше, дальше, дальше…
Следующее утро принесло тот самый роковой день, когда Госпо Струвин пнул ногой то, что ему показалось сваленными в беспорядке мокрыми канатами желтого цвета, и выкрикнул свой последний вопрос: «Эй, кто здесь оставил эту сеть?»
— Я же говорил вам, — повторял потом Кинверсон несчетное количество раз, — что не верю спокойному морю.
А отец Квиллан вновь произнес:
— «Да, и если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла» (псалом 22:4).
— О! Доктор! — обрадовался Мартелло. — Вы как раз вовремя. Именно вы-то мне и нужны. Послушайте, дайте какое-нибудь средство от солнечных ожогов. Знаете, перегрелся сегодня.
— Давайте посмотрим.
Лео сбросил с себя рубашку. Его тело покрывал отличный загар, но теперь под ним начали проступать красные пятна. Солнце Гидроса было намного ярче того, под которым происходила эволюция человеческого рода, и поэтому Лоулеру приходилось непрерывно заниматься лечением рака кожи, солнечных ожогов и других дерматологических заболеваний.
— Ничего страшного, — произнес Вальбен, закончив осмотр. — Зайдите утром ко мне в каюту, и я что-нибудь придумаю, хорошо? Если боитесь не уснуть, могу дать средство от бессонницы. Прямо сейчас…
— Все будет в порядке. Я обычно сплю на животе.
Лоулер кивнул.
— Кстати, как продвигаются дела со знаменитой поэмой?
— Медленно. Переделываю пятую Песнь.
— А можно мне посмотреть? — произнес Вальбен, удивляясь собственной просьбе.
Казалось, Мартелло тоже очень удивился, но подвинул к нему один из листков, изготовленных из водорослей. Лоулер расправил его. Лео писал, как неумелый школьник: неаккуратно, неровно и волнообразно.
Длинные корабли устремлялись вперед В ночь ночей, в бесконечную тьму, К призывному свету золотых, сияющих звезд.
Так уходили наши отцы…
— И наши матери тоже, — тихо добавил Вальбен.
— Да, и они тоже, — согласился Мартелло, не скрывая своего раздражения замечанием доктора. — О них будет другая Песнь, немного дальше.
— Ну что ж, хорошо, — прокомментировал Лоулер. — Это сильная поэзия. Конечно, я не считаю себя большим знатоком в данной области, но вижу, вам не очень-то нравится рифма?
— Она устарела много столетий тому назад, доктор.
— Неужели? Я и не знал. Отец частенько читал мне наизусть стихи, написанные на Земле. В то время еще любили творить в рифму.
Вот старый мореход. Из тьмы Вонзил он в гостя взгляд.
«Кто ты? Чего тебе, старик?
Твои глаза горят!»
— Что это за стихотворение? — поинтересовался Лео.
— Оно называется «Сказание о старом мореходе» и в нем рассказывается о путешествии по морю, об очень трудном плавании.
И мнится, море стало гнить, — О Боже, быть беде!
Ползли, росли, сплетясь в клубок, Слипались в комья слизняки На слизистой воде.
— Очень здорово! Вы его до конца помните?
— Всего несколько случайных отрывков, — ответил Лоулер.
— Нам нужно как-нибудь встретиться и поговорить о поэзии, доктор. Я и не предполагал, что вы знаете стихи. — Счастливое выражение лица Мартелло на мгновение омрачилось. — Мой отец тоже любил старинную поэзию. Он привез с собой сборник земных поэтов… Вы в курсе этого?
— Нет, — ответил Лоулер, явно взволнованный этой новостью. — И где же этот сборник?
— Его больше нет. Он находился в лодке с моими родителями, когда они погибли.
— Как бы мне хотелось перелистать его! — разочарованно воскликнул Вальбен.
— Иногда мне кажется, что я жалею об исчезновении этой книги не меньше, чем о смерти отца и матери, — тихо произнес Лео и искренне добавил:
— То, что сказано сейчас мною, чудовищно, не правда ли, доктор?
— Нет, я так не думаю. Мне хорошо понятно твое состояние…
«Кругом вода, но не испить ни капли, ни глотка», — подумал Лоулер и сказал:
— Послушайте, Лео, зайдите ко мне сразу же после окончания вашей утренней смены. Я постараюсь что-нибудь сделать с вашей обожженной спиной.
Кругом вода, но не испить Ни капли, ни глотка.
Немного позже Вальбен вновь оказался один на палубе, под ночным небом с пульсирующей темнотой над головой и прохладным бризом, упорно дувшим с севера. Полночь уже миновала. Делагард, Хендерс и Сандира вновь оседлали корабельные реи, обмениваясь загадочными словами. Созвездие Креста располагалось прямо в центре небесного свода.
Лоулер взглянул на него, не переставая удивляться тому, как точно воспроизводится в небе геометрически правильный крест. «Боже, — мелькнула сумасшедшая мысль в голове Вальбена, — как же велика твоя сила! Только ты мог так идеально верно разместить эти тысячи немыслимо громадных шаров взорвавшегося водорода!» Он все еще помнил неуклюжие строчки стихов Мартелло:
Длинные корабли устремлялись вперед В ночь ночей, в бесконечную тьму…
«А может быть, одно из солнц в этом грандиозном созвездии — земное? Нет, нет… Говорят, эту звезду нельзя увидеть с Гидроса, — продолжал размышлять Лоулер. — Сияющие точки, составляющие Крест, совсем иные. Но где-то там, далеко, в этой вселенской тьме, сокрытое в ярких лучах звезд этого созвездия, находится маленькое желтое солнце, под живительным светом которого началась великая человеческая сага…
К призывному свету золотых, сияющих звезд.
Так уходили наши отцы.
И наши матери тоже… То солнце, неожиданная вспышка свирепой жестокости которого уничтожила им же самим когда-то бережно взращенную жизнь… Оно, обратившееся в конце концов против собственного творения, направило на Землю смертоносные стрелы жесткой радиации, мгновенно превратив мир, где зародилось человечество, в почерневший огарок».
Он всю свою сознательную жизнь грезил о Земле. Это началось с тех пор, как дед рассказал ему историю о мире их предков. Но и до сего времени Терра оставалась для Вальбена величайшей загадкой.
Гидрос был слишком изолирован, слишком удален от каких угодно научных центров. Рядом — никого, кто смог бы поведать ему об истинной Земле. Почти все земное недоступно: музыка, книги, искусство, история… Только отрывочные сведения доходили до него, разрозненные сведения. Например, Вальбен знал, что существовало нечто, называвшееся оперой, но он не мог представить себе, что это за зрелище. Люди, поющие какую-то историю? И при этом одновременно играет сотня инструментов? Лоулер никогда не видел, чтобы в одном месте собиралась сотня мужчин и женщин. Соборы? Симфонии? Подвесные мосты? Шоссе? Он слышал эти слова, но вещи, ими обозначенные, казались загадочными. Загадки, загадки, одни загадки… Загадки Земли, ответы на которые давно утеряны.
Этот маленький шарик, — значительно меньше Гидроса, по крайней мере, так говорили — породивший империи и династии, царей и генералов, героев и преступников, сказки и мифы, поэтов, певцов, великих мастеров искусства и науки, храмы и башни, статуи и обнесенные крепостными стенами города — словом, все то таинственное великолепие, которое Лоулер едва ли мог вообразить, проведя всю свою жизнь на жалком и нищем, заполненном водой Гидросе. Земля, породившая людей и после столетий труда и дерзаний пославшая их в ночь, в бескрайнюю тьму, к отдаленным мирам равнодушной Галактики…
И снова перед внутренним взором Вальбена предстала страшная картина из его сна: мгновенная вспышка радиации, выжженные земные просторы, опустевшие выгоревшие города… «Да, дверь нашего дома захлопнулась за спиной, и мы уже никогда не сможем вернуться и открыть ее, — с горечью подумал он. — Человечество осталось в одиночестве, брошенное на произвол судьбы, затерянное среди звезд».
…К призывному свету золотых, сияющих звезд…
И вот мы здесь, на борту крошечной песчинки, влекомой волнами огромного и бескрайнего моря, на планете, которая сама по себе не более чем такая же песчинка в огромном темном океане, облекающем нас всех.
И не плеснет равнина вод, Небес не дрогнет лик.
Иль нарисован океан И нарисован бриг?
Лоулер не помнил следующие строчки, но и прозвучавшего было достаточно.
Тряхнув головой, словно избавляясь от одолевших его мыслей, он спустился в трюм, в свою каюту, чтобы хоть немного поспать перед наступлением следующего дня.
Вальбену приснился новый сон о Земле, совсем не похожий на те, виденные им раньше в течение многих лет. На этот раз сновидение принесло с собой не картины гибнущей прародины человечества, а огромное полотно, изображающее исход с нее, полет к звездам. И вновь он парил над знакомым голубовато-зеленым шаром из своих снов.
Взглянув вниз, Лоулер увидел тысячи изящных сияющих иголочек, поднимающихся с Земли, может быть, целый миллион. Словом, так много, что было невозможно подсчитать их. Все они устремлялись к нему, взмывали с поверхности голубой планеты, устремляясь в космос непрерывным потоком. Мириады крошечных световых точек, пронзающих тьму, окружавшую Землю. Это корабли странников Вселенной, тех, кто решил покинуть родной шарик, корабли исследователей, путешественников, переселенцев, отправляющихся в неизведанное, прокладывая путь от своей прародины к бесчисленным звездам Галактики.
Лоулер следил за ними, отыскивая взором по всей Вселенной, провожая взглядом до самого конца перелета, до множества тех миров, названия которых известны большинству, но для него они оставались столь же таинственными, волшебными и недостижимыми, как и сама Земля: Набомба Зом, где море алого цвета и солнце — голубое; Альта Ханналанна, на которой огромные неповоротливые черви с самородками драгоценного желтого самоцвета во лбу роют туннели в пористой почве; Галгала, золотой мир; Ксамюр, где воздух напоен восхитительными ароматами, а наэлектризованная атмосфера мерцает и лучится красотой; Ириарте, Ментирозо; Мулано, мир двойного солнца; Рагнарок, Олимпус, Малебольге, Энсалада Верде и Санрайз… И даже Гидрос, тупиковый мир, из которого нет возврата.
Космические корабли устремлялись с Земли во все концы Вселенной. И где-то в пути свет Терры навсегда гас для них.
Лоулер метался в беспокойном сне и вновь — уже в который раз! — видел эту страшную вспышку пламени, за ней опускалась непроглядная тьма и звучал последний вздох по погибшей планете. Но, казалось, никто не замечает ее гибели. Все спешили все дальше, дальше, дальше…
Следующее утро принесло тот самый роковой день, когда Госпо Струвин пнул ногой то, что ему показалось сваленными в беспорядке мокрыми канатами желтого цвета, и выкрикнул свой последний вопрос: «Эй, кто здесь оставил эту сеть?»
— Я же говорил вам, — повторял потом Кинверсон несчетное количество раз, — что не верю спокойному морю.
А отец Квиллан вновь произнес:
— «Да, и если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла» (псалом 22:4).
2
Смерть Струвина оказалась слишком неожиданной, — они находились в плавании так недолго — чтобы смириться с ней или даже просто осознать ее. На Сорве уход в мир иной был обыденной повседневностью: вы заплывали слишком далеко в залив на своей рыбацкой лодке, и внезапно начиналась буря; вы прогуливались по кромке защитной дамбы острова — поднимается Большая Волна и уносит в открытое море; иногда находите каких-нибудь вполне аппетитных, на первый взгляд, моллюсков, которые оказываются не такими уж безобидными и тому подобное. Создавалось, однако, впечатление, что корабль можно считать неуязвимой территорией. Возможно, именно поэтому все хватались за это ложное утверждение, хотя на самом деле судно было весьма беззащитно, подобно пустой деревянной скорлупке, маленькой щепке, плывущей посреди немыслимо огромного пространства.
Лоулер ожидал, что по пути на Грейвард, несомненно, будут трудности, нервное напряжение и всякого рода лишения, каких-нибудь два-три несчастных случая в качестве испытания для его порой весьма ограниченных познаний в медицине, но смерть… Здесь, в этих спокойных водах? Смерть капитана? И на расстоянии всего пяти дней от Сорве! Так же, как жутковатое спокойствие первых суток путешествия казалось странным и подозрительным, так и гибель Струвина теперь воспринималась словно зловещее предупреждение, даже предзнаменование, новых бедствий, которые не замедлят объявиться.
Путешествие сплотило всех, они еще больше сблизились, притягиваемые друг к другу так, как затягивается новая кожа вокруг заживающей раны. Люди стали заведомыми оптимистами с нарочито демонстративной надеждой на лучшее будущее и с не менее показной внимательностью к состоянию предельно напряженной психики своих товарищей.
Делагард объявил, что примет командование кораблем на себя. Чтобы уравновесить обе вахты, Оньоса Фелка перевели в первую. Ему пришлось самому возглавить группу Марталло — Кинверсон — Браун, а Нид управлялся с составом Гольгхоз — Хендерс — Тейн.
После того минутного срыва и утраты контроля над собой при известии о гибели Госпо Делагард старался сохранять видимость абсолютной уверенности в себе, холодного профессионализма и совершенной неустрашимости. Сильный и непоколебимый, он стоял на своем капитанском мостике, наблюдая за пересменкой вахт и за порядком в парусном хозяйстве.
Ветер дул с востока. Путешествие продолжалось.
Со дня смерти Струвина прошло четверо суток, а ладони Лоулера все еще продолжали саднить, обожженные живой «сетью», пальцы сгибались с большим трудом. Сложный узор из красноватых линий поблек и сделался бледно-коричневым, но, скорее всего, Тила оказалась права, и у него теперь навсегда останутся шрамы. Это его не слишком беспокоило — и без того тело покрывали следы порезов и ссадин как результат неосторожности в различные периоды жизни. Вальбена больше тревожила проблема с пальцами. В его профессии требовалась особая гибкость и чувствительность всей пятерни, причем не столько для проведения хирургических операций, сколько для осмотра и пальпирования тел пациентов, что являлось одной из главнейших составляющих процесса диагностирования. Он не сможет воспринимать ту информацию, что дают врачу организмы больных, с помощью негнущихся одеревеневших пальцев.
Тилу тоже беспокоило состояние рук Лоулера. Появившись на палубе, чтобы приступить к работе в своей вахте, она сразу заметила его, подошла и ласково взяла ладони Вальбена в свои руки, как тогда, в первые мгновения после гибели Струвина.
— Да-а… Они не очень-то хорошо выглядят, — с тревогой призналась Браун. — Ты пользуешься своей мазью?
— Естественно. Хотя теперь от нее совсем мало толку.
— А другое лекарство? Ну, те розовые капли? Болеутоляющие?
— О, да! Да. Я не могу представить себе существование без них.
Она слегка помассировала его пальцы.
— Ты такой хороший человек, такой серьезный мужчина… Если с тобой что-то случится, мое сердце разобьется. Я так испугалась за тебя, когда увидела, как ты борешься с этой тварью, убившей капитана. А когда узнала, что тебе обожгло Руки…
Ее не слишком правильное лицо со вздернутым носом озарилось выражением самой искренней преданности. Она выглядела несколько грубовато, но глаза сияли теплом участия. Очень здорово смотрелся контраст между золотистым цветом волос Тилы и оливковым оттенком ее гладкой кожи. Браун была сильной простой девушкой, и то чувство, которое она старательно демонстрировала в эту минуту, оказалось открытым проявлением любви, любви, не признающей никаких условностей.
Осторожно, не желая причинять ей излишнюю боль, жестоко и поспешно отталкивая от себя, Лоулер с доброй и одновременно уклончивой улыбкой убрал руки. «Как же легко принять от Тилы ее дар, — подумал Вальбен, — а затем найти где-либо укромный уголок в грузовом отсеке и предаться наслаждениям, в которых я так долго себе отказывал… Ведь я же не монах,
— напомнил себе он. — Я не принимал обетов безбрачия и воздержания, но зато утратил веру в собственные чувства. Не хочу полагаться на них даже в столь безопасном приключении, каким может оказаться эта любовная интрижка».
— Как ты думаешь, — неожиданно спросила Браун, — мы выживем?!
— Выживем? Конечно.
— Нет, — сказала она, нервно покусывая губы, — я все еще продолжаю бояться… Вдруг мы все погибнем в океане? Госпо открыл счет…
— Все будет хорошо, — поспешно перебил ее Лоулер. — Я говорил об этом раньше и повторяю сейчас. Струвину не повезло, вот и все. Всегда есть кто-то, кому приходится отдуваться.
— Я хочу жить, хочу добраться до Грейварда. Там меня ждет жених… Мне сказала об этом сестра Фекла. Она предсказала мое будущее перед самым отплытием… сказала, что в конце путешествия я найду себе мужа.
— Сестра Фекла многим наговорила массу глупостей по поводу завершения экспедиции. Не следует придавать большого значения болтовне гадалок. Но если тебе очень хочется найти себе мужа, Тила, то я могу только пожелать, чтобы слова Феклы сбылись.
— Я хочу, чтобы он был старше меня… Умный и сильный, способный многому научить меня и по-настоящему полюбить… Да и кто меня учил чему-то, кроме корабельных работ? Вот и приходится гнуть спину на Делагарда, плавать на его судах. Я никогда не выходила замуж, но теперь… пришло мое время. Меня можно назвать привлекательной, не правда док?
— Да, да, очень привлекательной, — промямлил Лоулер и подумал: «Бедная девушка…» Неожиданно он почувствовал себя виноватым за то, что не может полюбить ее.
Браун отвернулась от него, словно осознав, что беседа развивается не в том направлении. Спустя мгновение она произнесла:
— Я все думаю о тех маленьких вещицах с Земли, что ты показал мне в своей каюте… О тех красивых штучках… Как они милы! Я попросила тогда одну из них, и ты отказал мне, мягко, но отказал. Так вот, теперь я передумала. У меня нет больше желания иметь их, потому что они — прошлое, а мне нужно будущее! Доктор, вы слишком много живете в прошлом!
— Гм-м… Прошлое — значительно более просторное место, чем будущее. В нем много любопытного.
— Нет! Нет! Будущее огромно, оно никогда не кончается. Вот подожди, ты увидишь, насколько я права. Тебе следовало бы выбросить это старье, но ты никогда не решишься… — Тила улыбнулась ему нежно и немного застенчиво. — Извини, мне нужно идти на реи. Ты очень приятный человек. Мне казалось, что я должна сказать об этом, чтобы ты знал — у тебя есть верный друг.
Выпалив последнюю фразу, она повернулась и убежала.
Лоулер наблюдал, как девушка быстро поднимается на мачту, а в голове звучало: «Бедная Тила. Бедная Тила… Бедная…» Неожиданно мысли Вальбена изменили свой бег: «Какая же она очаровательная девушка, но я никогда не смогу полюбить ее. Полюбить той любовью, что она заслуживает. И все-таки она очень хороша, очень».
Браун ловко и быстро карабкалась по вантам и через мгновение оказалась уже высоко у него над головой. Она взбиралась по веревочным лестницам, подобно одной из обезьянок, которых он помнил из детских книжек с картинками, повествовавших о непостижимом мире суши, рассказывавших о том, какой была Земля с ее джунглями, пустынями, ледниками, обезьянами и тиграми, верблюдами и быстроногими лошадками, полярными медведями и тюленями, козами, скакавшими с утеса на утес. Что же такое «козы»? Ему приходилось рисовать их в своем воображении, основываясь на тех туманных намеках, которые он запомнил из детских историй. Они были косматыми и длинноногими… Да, да, с длинными ногами, в них словно кто-то вставил упругие стальные пружины. Утесы представлялись, как большие неровные выступы скал, чем-то похожие на огромные куски древовидных водорослей, но во много-много раз тверже. Обезьяны походили на маленьких уродливых человечков коричневого цвета, волосатые и хитрые, они прыгали по ветвям деревьев, визжа и тараторя. Тила нисколько не напоминала их, но двигалась там, на реях, словно находилась в своей родной стихии.
Лоулера поразило, что он никак не мог вспомнить собственные ощущения в то время, когда занимался любовью с Аней, матерью Тилы, двадцать лет тому назад. Вальбен помнил только сам факт этих отношений, но все остальное: слова, которые Анна произносила в те минуты, то, как она двигалась, форма ее груди — все ушло, исчезло из его памяти. Ушло и исчезло, как Земля. Словно между ними ничего и не происходило. Лоулер припомнил, что Аня имела такие же золотистые волосы, как и ее дочь, и такую же гладкую темную кожу, только глаза были голубыми. Вальбен тогда чувствовал себя очень несчастным, страдая от тысячи душевных ран, причиненных исчезновением Мирейль. В сей миг на его пути и повстречалась Анна, и предложила ему небольшое утешение. «Какова мать, такова и дочь, — подумал Лоулер. — А может, Тила и любовью занимается так же, управляемая бессознательной генетической памятью? Не исчезнет ли она в моих объятиях, превратившись в собственную мать? А если я обниму Тилу, то, возможно, в моей душе воскреснут утраченные воспоминания об Анне… Может, все-таки провести эксперимент? Нет, не стоит… Не стоит».
— Рассматриваете водяные цветы, доктор? — поинтересовался отец Квиллан, неожиданно оказавшись рядом.
Лоулер оглянулся. Священник обладал неприятной способностью приближаться неслышной, скользящей походкой. Казалось, он материализуется из воздуха, словно состоял из эктоплазмы, незримо перемещавшейся вдоль ограждения борта.
— Водяные цветы? — переспросил рассеянно Вальбен. Его почти рассмешило, что отец Квиллан застал его погруженным в сладострастные помыслы. — О, да…
А ведь он и не заметил их. В это роскошное солнечное утро водяные цветы усеяли всю океанскую гладь. Они представляли собой прямые мясистые стебли примерно с метр длиной с яркими, величиной с кулак, споросодержащими образованиями на верхушках. Все они отличались кричащей, режущей глаз цветовой гаммой: ярко-алые с желтоватыми лепестками, покрытыми зелеными полосками, и со странно раздувшимися черными воздушными пузырями под «бутонами», которые находились под водой, удерживая цветы на плаву. Даже высокая волна не могла потопить их — они тут же выныривали, подобно неутомимым куклам-неваляшкам.
— Чудо устойчивости, — заметил Квиллан.
— Урок всем нам, не так ли? — произнес Лоулер, внезапно ощутив желание прочесть проповедь. — Мы должны постоянно состязаться с ними в этом умении. В жизни нам приходится получать удары и всякий раз выпрямляться, принимая прежнее положение. Водяные цветы, прекрасные в своей неуязвимости, стойкости и способности переносить любые толчки, — отличный пример для подражания. Но и мы не менее упруги и выносливы, не правда ли, святой отец?
— Если это касается вас, доктор, то совершеннейшая правда.
— Неужели?
— Вы-пользуетесь очень большим уважением, надеюсь, вам сие известно? Все, с кем бы мне ни приходилось беседовать, высоко ценят ваше терпение, выдержку, мудрость, силу воли. Особенно, силу воли. Мне говорили, что вы один из самых крепких, сильных и выносливых людей в нашем сообществе.
Казалось, священник описывает какого-то другого, совершенно другого, значительно менее уязвимого и более непреклонного человека, чем Вальбен Лоулер.
Доктор хмыкнул и смущенно произнес:
— Возможно, я и произвожу подобное впечатление со стороны, но как же все ошибаются.
— А я всегда полагал, что личность — это именно то, каким предстает в жизни человек перед окружающими, — резонно заметил священник. — Ваши мысли о самом себе — вещь абсолютно ненадежная и не имеющая никакого значения. Вас могут оценить объективно и по достоинству только другие люди.
Лоулер бросил в его сторону удивленный взгляд. Длинное суровое лицо Квиллана казалось совершенно серьезным.
— И вы в это верите? — поинтересовался Вальбен, замечая, что в его голосе начинают проскальзывать нотки раздражения. — Давно уж не слышал подобной ерунды. Но нет, конечно, нет… Вы просто шутите, не правда ли? Знаю, вам нравятся шутки такого рода.
Священник промолчал. Они застыли рядом, освещаемые первыми лучами утреннего солнца. Лоулер уставился в пустоту за бортом, которая утратила четкость очертаний и превратилась в большое расплывчатое пятно, состоящее из множества подпрыгивающих разноцветных клякс, — бессмысленный танец водяных цветов.
Несколько секунд спустя Вальбен принялся уже более пристально всматриваться в происходящее на поверхности океана.
— Думаю, что даже водяные цветы не так уж неуязвимы, — заметил он, указывая на воду. Пасть какого-то огромного подводного существа показалась в дальнем конце пространства, заполненного разноцветными водорослями. Оно медленно двигалось среди них, не поднимаясь на поверхность и образуя темную зияющую пропасть, в которую десятками проваливались яркие цветы. — Какими бы ни были ваши стойкость и сопротивляемость, но настанет момент, и появится нечто такое, что обязательно проглотит вас. Разве не так, отец Квиллан?
Ответ священника унес внезапный порыв ветра, и вновь воцарилось холодное молчание. В памяти Лоулера продолжали звучать слова святого отца: «Личность — это именно то, каким предстает в жизни человек перед окружающими. Ваши мысли о себе — вещь абсолютно ненадежная и не имеющая никакого значения». Совершенная чушь! Не правда ли? Конечно, чушь. И тут Вальбен услышал свой собственный голос, зазвучавший помимо его воли.
— Отец Квиллан, почему вы решили прибыть на Гидрос?
— Почему?
— Да, почему? Это ведь чертовски неуютная и негостеприимная планета для любого человека. Она создана не для нас… Мы живем в крайне стесненных условиях. Кроме того, попав сюда, вы обречены остаться здесь навеки. Эту планету нельзя покинуть. Почему вам захотелось навсегда застрять в подобном мире?
Глаза священника странным образом оживились, и он с жаром произнес:
— Я прибыл сюда, потому что ощутил неотразимое очарование Гидроса.
Лоулер ожидал, что по пути на Грейвард, несомненно, будут трудности, нервное напряжение и всякого рода лишения, каких-нибудь два-три несчастных случая в качестве испытания для его порой весьма ограниченных познаний в медицине, но смерть… Здесь, в этих спокойных водах? Смерть капитана? И на расстоянии всего пяти дней от Сорве! Так же, как жутковатое спокойствие первых суток путешествия казалось странным и подозрительным, так и гибель Струвина теперь воспринималась словно зловещее предупреждение, даже предзнаменование, новых бедствий, которые не замедлят объявиться.
Путешествие сплотило всех, они еще больше сблизились, притягиваемые друг к другу так, как затягивается новая кожа вокруг заживающей раны. Люди стали заведомыми оптимистами с нарочито демонстративной надеждой на лучшее будущее и с не менее показной внимательностью к состоянию предельно напряженной психики своих товарищей.
Делагард объявил, что примет командование кораблем на себя. Чтобы уравновесить обе вахты, Оньоса Фелка перевели в первую. Ему пришлось самому возглавить группу Марталло — Кинверсон — Браун, а Нид управлялся с составом Гольгхоз — Хендерс — Тейн.
После того минутного срыва и утраты контроля над собой при известии о гибели Госпо Делагард старался сохранять видимость абсолютной уверенности в себе, холодного профессионализма и совершенной неустрашимости. Сильный и непоколебимый, он стоял на своем капитанском мостике, наблюдая за пересменкой вахт и за порядком в парусном хозяйстве.
Ветер дул с востока. Путешествие продолжалось.
Со дня смерти Струвина прошло четверо суток, а ладони Лоулера все еще продолжали саднить, обожженные живой «сетью», пальцы сгибались с большим трудом. Сложный узор из красноватых линий поблек и сделался бледно-коричневым, но, скорее всего, Тила оказалась права, и у него теперь навсегда останутся шрамы. Это его не слишком беспокоило — и без того тело покрывали следы порезов и ссадин как результат неосторожности в различные периоды жизни. Вальбена больше тревожила проблема с пальцами. В его профессии требовалась особая гибкость и чувствительность всей пятерни, причем не столько для проведения хирургических операций, сколько для осмотра и пальпирования тел пациентов, что являлось одной из главнейших составляющих процесса диагностирования. Он не сможет воспринимать ту информацию, что дают врачу организмы больных, с помощью негнущихся одеревеневших пальцев.
Тилу тоже беспокоило состояние рук Лоулера. Появившись на палубе, чтобы приступить к работе в своей вахте, она сразу заметила его, подошла и ласково взяла ладони Вальбена в свои руки, как тогда, в первые мгновения после гибели Струвина.
— Да-а… Они не очень-то хорошо выглядят, — с тревогой призналась Браун. — Ты пользуешься своей мазью?
— Естественно. Хотя теперь от нее совсем мало толку.
— А другое лекарство? Ну, те розовые капли? Болеутоляющие?
— О, да! Да. Я не могу представить себе существование без них.
Она слегка помассировала его пальцы.
— Ты такой хороший человек, такой серьезный мужчина… Если с тобой что-то случится, мое сердце разобьется. Я так испугалась за тебя, когда увидела, как ты борешься с этой тварью, убившей капитана. А когда узнала, что тебе обожгло Руки…
Ее не слишком правильное лицо со вздернутым носом озарилось выражением самой искренней преданности. Она выглядела несколько грубовато, но глаза сияли теплом участия. Очень здорово смотрелся контраст между золотистым цветом волос Тилы и оливковым оттенком ее гладкой кожи. Браун была сильной простой девушкой, и то чувство, которое она старательно демонстрировала в эту минуту, оказалось открытым проявлением любви, любви, не признающей никаких условностей.
Осторожно, не желая причинять ей излишнюю боль, жестоко и поспешно отталкивая от себя, Лоулер с доброй и одновременно уклончивой улыбкой убрал руки. «Как же легко принять от Тилы ее дар, — подумал Вальбен, — а затем найти где-либо укромный уголок в грузовом отсеке и предаться наслаждениям, в которых я так долго себе отказывал… Ведь я же не монах,
— напомнил себе он. — Я не принимал обетов безбрачия и воздержания, но зато утратил веру в собственные чувства. Не хочу полагаться на них даже в столь безопасном приключении, каким может оказаться эта любовная интрижка».
— Как ты думаешь, — неожиданно спросила Браун, — мы выживем?!
— Выживем? Конечно.
— Нет, — сказала она, нервно покусывая губы, — я все еще продолжаю бояться… Вдруг мы все погибнем в океане? Госпо открыл счет…
— Все будет хорошо, — поспешно перебил ее Лоулер. — Я говорил об этом раньше и повторяю сейчас. Струвину не повезло, вот и все. Всегда есть кто-то, кому приходится отдуваться.
— Я хочу жить, хочу добраться до Грейварда. Там меня ждет жених… Мне сказала об этом сестра Фекла. Она предсказала мое будущее перед самым отплытием… сказала, что в конце путешествия я найду себе мужа.
— Сестра Фекла многим наговорила массу глупостей по поводу завершения экспедиции. Не следует придавать большого значения болтовне гадалок. Но если тебе очень хочется найти себе мужа, Тила, то я могу только пожелать, чтобы слова Феклы сбылись.
— Я хочу, чтобы он был старше меня… Умный и сильный, способный многому научить меня и по-настоящему полюбить… Да и кто меня учил чему-то, кроме корабельных работ? Вот и приходится гнуть спину на Делагарда, плавать на его судах. Я никогда не выходила замуж, но теперь… пришло мое время. Меня можно назвать привлекательной, не правда док?
— Да, да, очень привлекательной, — промямлил Лоулер и подумал: «Бедная девушка…» Неожиданно он почувствовал себя виноватым за то, что не может полюбить ее.
Браун отвернулась от него, словно осознав, что беседа развивается не в том направлении. Спустя мгновение она произнесла:
— Я все думаю о тех маленьких вещицах с Земли, что ты показал мне в своей каюте… О тех красивых штучках… Как они милы! Я попросила тогда одну из них, и ты отказал мне, мягко, но отказал. Так вот, теперь я передумала. У меня нет больше желания иметь их, потому что они — прошлое, а мне нужно будущее! Доктор, вы слишком много живете в прошлом!
— Гм-м… Прошлое — значительно более просторное место, чем будущее. В нем много любопытного.
— Нет! Нет! Будущее огромно, оно никогда не кончается. Вот подожди, ты увидишь, насколько я права. Тебе следовало бы выбросить это старье, но ты никогда не решишься… — Тила улыбнулась ему нежно и немного застенчиво. — Извини, мне нужно идти на реи. Ты очень приятный человек. Мне казалось, что я должна сказать об этом, чтобы ты знал — у тебя есть верный друг.
Выпалив последнюю фразу, она повернулась и убежала.
Лоулер наблюдал, как девушка быстро поднимается на мачту, а в голове звучало: «Бедная Тила. Бедная Тила… Бедная…» Неожиданно мысли Вальбена изменили свой бег: «Какая же она очаровательная девушка, но я никогда не смогу полюбить ее. Полюбить той любовью, что она заслуживает. И все-таки она очень хороша, очень».
Браун ловко и быстро карабкалась по вантам и через мгновение оказалась уже высоко у него над головой. Она взбиралась по веревочным лестницам, подобно одной из обезьянок, которых он помнил из детских книжек с картинками, повествовавших о непостижимом мире суши, рассказывавших о том, какой была Земля с ее джунглями, пустынями, ледниками, обезьянами и тиграми, верблюдами и быстроногими лошадками, полярными медведями и тюленями, козами, скакавшими с утеса на утес. Что же такое «козы»? Ему приходилось рисовать их в своем воображении, основываясь на тех туманных намеках, которые он запомнил из детских историй. Они были косматыми и длинноногими… Да, да, с длинными ногами, в них словно кто-то вставил упругие стальные пружины. Утесы представлялись, как большие неровные выступы скал, чем-то похожие на огромные куски древовидных водорослей, но во много-много раз тверже. Обезьяны походили на маленьких уродливых человечков коричневого цвета, волосатые и хитрые, они прыгали по ветвям деревьев, визжа и тараторя. Тила нисколько не напоминала их, но двигалась там, на реях, словно находилась в своей родной стихии.
Лоулера поразило, что он никак не мог вспомнить собственные ощущения в то время, когда занимался любовью с Аней, матерью Тилы, двадцать лет тому назад. Вальбен помнил только сам факт этих отношений, но все остальное: слова, которые Анна произносила в те минуты, то, как она двигалась, форма ее груди — все ушло, исчезло из его памяти. Ушло и исчезло, как Земля. Словно между ними ничего и не происходило. Лоулер припомнил, что Аня имела такие же золотистые волосы, как и ее дочь, и такую же гладкую темную кожу, только глаза были голубыми. Вальбен тогда чувствовал себя очень несчастным, страдая от тысячи душевных ран, причиненных исчезновением Мирейль. В сей миг на его пути и повстречалась Анна, и предложила ему небольшое утешение. «Какова мать, такова и дочь, — подумал Лоулер. — А может, Тила и любовью занимается так же, управляемая бессознательной генетической памятью? Не исчезнет ли она в моих объятиях, превратившись в собственную мать? А если я обниму Тилу, то, возможно, в моей душе воскреснут утраченные воспоминания об Анне… Может, все-таки провести эксперимент? Нет, не стоит… Не стоит».
— Рассматриваете водяные цветы, доктор? — поинтересовался отец Квиллан, неожиданно оказавшись рядом.
Лоулер оглянулся. Священник обладал неприятной способностью приближаться неслышной, скользящей походкой. Казалось, он материализуется из воздуха, словно состоял из эктоплазмы, незримо перемещавшейся вдоль ограждения борта.
— Водяные цветы? — переспросил рассеянно Вальбен. Его почти рассмешило, что отец Квиллан застал его погруженным в сладострастные помыслы. — О, да…
А ведь он и не заметил их. В это роскошное солнечное утро водяные цветы усеяли всю океанскую гладь. Они представляли собой прямые мясистые стебли примерно с метр длиной с яркими, величиной с кулак, споросодержащими образованиями на верхушках. Все они отличались кричащей, режущей глаз цветовой гаммой: ярко-алые с желтоватыми лепестками, покрытыми зелеными полосками, и со странно раздувшимися черными воздушными пузырями под «бутонами», которые находились под водой, удерживая цветы на плаву. Даже высокая волна не могла потопить их — они тут же выныривали, подобно неутомимым куклам-неваляшкам.
— Чудо устойчивости, — заметил Квиллан.
— Урок всем нам, не так ли? — произнес Лоулер, внезапно ощутив желание прочесть проповедь. — Мы должны постоянно состязаться с ними в этом умении. В жизни нам приходится получать удары и всякий раз выпрямляться, принимая прежнее положение. Водяные цветы, прекрасные в своей неуязвимости, стойкости и способности переносить любые толчки, — отличный пример для подражания. Но и мы не менее упруги и выносливы, не правда ли, святой отец?
— Если это касается вас, доктор, то совершеннейшая правда.
— Неужели?
— Вы-пользуетесь очень большим уважением, надеюсь, вам сие известно? Все, с кем бы мне ни приходилось беседовать, высоко ценят ваше терпение, выдержку, мудрость, силу воли. Особенно, силу воли. Мне говорили, что вы один из самых крепких, сильных и выносливых людей в нашем сообществе.
Казалось, священник описывает какого-то другого, совершенно другого, значительно менее уязвимого и более непреклонного человека, чем Вальбен Лоулер.
Доктор хмыкнул и смущенно произнес:
— Возможно, я и произвожу подобное впечатление со стороны, но как же все ошибаются.
— А я всегда полагал, что личность — это именно то, каким предстает в жизни человек перед окружающими, — резонно заметил священник. — Ваши мысли о самом себе — вещь абсолютно ненадежная и не имеющая никакого значения. Вас могут оценить объективно и по достоинству только другие люди.
Лоулер бросил в его сторону удивленный взгляд. Длинное суровое лицо Квиллана казалось совершенно серьезным.
— И вы в это верите? — поинтересовался Вальбен, замечая, что в его голосе начинают проскальзывать нотки раздражения. — Давно уж не слышал подобной ерунды. Но нет, конечно, нет… Вы просто шутите, не правда ли? Знаю, вам нравятся шутки такого рода.
Священник промолчал. Они застыли рядом, освещаемые первыми лучами утреннего солнца. Лоулер уставился в пустоту за бортом, которая утратила четкость очертаний и превратилась в большое расплывчатое пятно, состоящее из множества подпрыгивающих разноцветных клякс, — бессмысленный танец водяных цветов.
Несколько секунд спустя Вальбен принялся уже более пристально всматриваться в происходящее на поверхности океана.
— Думаю, что даже водяные цветы не так уж неуязвимы, — заметил он, указывая на воду. Пасть какого-то огромного подводного существа показалась в дальнем конце пространства, заполненного разноцветными водорослями. Оно медленно двигалось среди них, не поднимаясь на поверхность и образуя темную зияющую пропасть, в которую десятками проваливались яркие цветы. — Какими бы ни были ваши стойкость и сопротивляемость, но настанет момент, и появится нечто такое, что обязательно проглотит вас. Разве не так, отец Квиллан?
Ответ священника унес внезапный порыв ветра, и вновь воцарилось холодное молчание. В памяти Лоулера продолжали звучать слова святого отца: «Личность — это именно то, каким предстает в жизни человек перед окружающими. Ваши мысли о себе — вещь абсолютно ненадежная и не имеющая никакого значения». Совершенная чушь! Не правда ли? Конечно, чушь. И тут Вальбен услышал свой собственный голос, зазвучавший помимо его воли.
— Отец Квиллан, почему вы решили прибыть на Гидрос?
— Почему?
— Да, почему? Это ведь чертовски неуютная и негостеприимная планета для любого человека. Она создана не для нас… Мы живем в крайне стесненных условиях. Кроме того, попав сюда, вы обречены остаться здесь навеки. Эту планету нельзя покинуть. Почему вам захотелось навсегда застрять в подобном мире?
Глаза священника странным образом оживились, и он с жаром произнес:
— Я прибыл сюда, потому что ощутил неотразимое очарование Гидроса.