Симонов Константин Михайлович. Дни и ночи

   - Чем удивите?
   - Ваша фамилия Клименко? - спросил Сабуров.
   - Да.
   - Наверное, удивлю и даже обрадую. Я видел вашу мать.
   - Маму? Где?
   - На том берегу, в Эльтоне,- сказал Сабуров.- И отец ваш где-то здесь в городе, да?
   - Да,- ответила Аня.
   - Я видел вашу мать в Эльтоне девять дней назад, как раз в то утро, когда мы вместе с вами Волгу переплывали. Только тогда я не знал вашего имени и потому не сказал.
   - Что она, что с ней? - торопливо спросила Аня.
   - Ничего, она пришла пешком в Эльтон, и я с ней разговаривал. Она сказала, что ее разлучила с вами бомбежка.
   - Да, она была дома, а я нет. Как она?
   - Хорошо,- солгал Сабуров.- Дошла до Эльтона.
   - Где вы ее видели? Как узнать, где она?
   - Не знаю. Я ее видел в Эльтоне, просто на улице. По-моему, она в тот день только что пришла туда.
   - Ну какая она, какая? - расспрашивала Аня.- Очень замученная?
   - Немножко...
   - Главное, что живая.
   - Вот и она мне о вас что-то вроде этого сказала: "Главное, чтобы живая",- улыбнулся Сабуров.
   - Это в самом деле сейчас главное.
   Девушка положила руки на стол и опустила на них голову. Ей хотелось еще и еще расспрашивать Сабурова о матери, но что еще мог добавить он, видевший мать каких-нибудь две минуты.
   - Вы ложитесь,- предложил Сабуров.- Ложитесь на мой диван. Я сейчас ухожу и до вечера не буду. Я вас разбужу, когда вам надо будет идти.
   - Я сама проснусь,- уверенно сказала она, потом, подойдя к дивану, села на него и, по-детски раскачавшись на пружинах, с удивлением заметила: - Ой, мягко, я давно на таком не спала.
   - У нас тут еще не то будет,- сказал Масленников.- Я еще два кожаных кресла приглядел среди развалин, немножко починить, и будет, как в салон-вагоне.
   - А гитары среди ваших развалин нет?
   - Нет.
   - Жаль. Я бы вам сыграла.
   - Ничего, вы же к нам не последний раз...
   - Наверное, не последний...
   - Так я еще найду гитару. Разрешите идти в первую роту? - сказал Масленников, старательно, более, чем обычно, вытягиваясь перед Сабуровым.
   - Идите,- сказал Сабуров.- Я тоже скоро к вам приду.
   Масленников вышел.
   - Он кто у вас? - спросила девушка.
   - Начальник штаба.
   - Он у вас тоже хороший.
   - Почему тоже?
   - Тоже, как вы,- сказала она.- То есть не совсем, как вы, он, как я... то есть я не то - не хороший, как я... а я...- Она запуталась, смутилась, потом улыбнулась: - Я хочу сказать, что он, как я, тоже еще молодой совсем, а вы уже взрослый,- вот что я хотела сказать.
   - Вы уже меня вовсе в старики записали,- покачал головой Сабуров.
   - Нет, почему в старики? - серьезно сказала она.- Я просто вижу, что вы взрослый, а мы еще нет. Вы уже, наверное, много пережили в жизни, ведь верно?
   - Не знаю, может быть... Пожалуй, да...- нерешительно согласился Сабуров.
   - А я - нет. Мне даже и вспоминать почти нечего. Только иногда Сталинград вспоминаю, какой он был. Вы никогда раньше не бывали в нем?
   - Нет.
   - Он был очень красивый. Я знаю - наверное, Москва красивее, но мне почему-то всегда казалось, что он самый красивый. Может, оттого, что я тут родилась. Очень жалко,- вдруг с силой сказала она,- очень жалко... Так жалко, вы представить себе не можете. Мама не плакала, когда с вами говорила?
   - Нет.
   - Она знаете какая... Она, если что-нибудь, пустяк какой-нибудьтарелку разобьет,- заплачет, а когда что-нибудь в самом деле страшное, она не плачет, молчит, даже ничего не говорит.
   - А как ваш отец?
   - Не знаю. Он на ту сторону не ушел. Он мне сказал: "Я не уйду из Сталинграда". Он и не ушел, я знаю. Они у меня оба хорошие. Когда я домой пришла и сказала, что ухожу в армию, а у нас только три дня как Миша старший брат - погиб, я думала, что они спорить будут... А они ничего, сказали: "Иди". И все... Хорошо, все понимают,- добавила она с детской непосредственностью представления о родителях, как о людях, обычно не понимающих самых простых вещей.- Хорошо, что я вас увидела сегодня, а то я ваших раненых вывозила, они в разговоре все говорят: "Сабуров, Сабуров", а я не знала, что Сабуров - это вы, а мне вас хотелось увидеть, поблагодарить. Мы тогда с вами ехали на пароходе, я вам разные вещи говорила, у меня тогда такое настроение было все рассказать, и мне потом казалось, что, если я вас вдруг еще увижу, мне опять захочется вам рассказать.
   - Что?
   - Не знаю что... все вообще... Вот не попали бы вы сюда к нам, в Сталинград, мы бы с вами никогда не увиделись.
   - Почему? Вы же хотели учиться?
   - Да.
   - Поехали бы в Москву?
   - Да.
   - Поступили бы учиться в университет, а я бы там как раз преподавателем был.
   - Вы разве до войны преподавали?
   - Нет, учился, но должен был преподавать.
   - Вот бы не подумала. Мне казалось, что вы всю жизнь в армии...
   Как всякому человеку, пришедшему из запаса, Сабурову была приятна эта ошибка.
   - Почему вы так подумали? - спросил он с интересом.
   - Так. Вы такой, как будто всегда в армии были,- такой у вас вид...- И она, прикрыв рот рукой, зевнула.
   - Ложитесь,- сказал он,- спите.
   Она потянулась и легла. Сабуров снял с гвоздя свою шинель и укрыл девушку.
   - А вы в чем пойдете? - спросила она.
   - Я днем без шинели хожу..
   - Неправда.
   - Нет, правда, я всегда правду говорю. Так и запомните на будущее знакомство.
   - Хорошо,- согласилась она.- Сколько вам лет?
   - Двадцать девять.
   - Правда?
   - Я же сказал вам.
   - Ну да, конечно,- она с недоверием посмотрела на него,- конечно, правда, но только не похоже.
   Она закрыла глаза, потом снова открыла их.
   - Я, знаете, так устала, ужасно устала... Я так все ходила, ходила последние два дня, а сама думаю, вот бы лечь и заснуть...
   - Вот и спите.
   - Сейчас... У вас дети есть?
   - Нет.
   - И жены нет?
   -- Нет.
   - Правда?
   Сабуров рассмеялся:
   - Мы же договорились.
   - Нет, я вам верю,- сказала она.- Это я потому, что когда на фронте с нами, с девушками, болтают, то все как будто сговорились- уверяют, что у них жен нет, и смеются... Вот и вы смеетесь, видите...
   - Я смеюсь, но это все-таки правда.
   - А чего же вы смеетесь?
   - Вы смешно спросили.
   - Почему смешно? Мне интересно, вот я и спросила,- сказала она совсем сонным голосом и закрыла глаза.
   Сабуров с минуту постоял, глядя на нее, потом подсел к столу, пошарил по карманам - кисет с табаком куда-то запропастился. Он полез в полевую сумку. Там между карт и блокнотов, к его удивлению, оказалась смятая папиросная коробка - та самая, из которой он вынул три папиросы: себе, Гордиенко и покойному Парфенову, когда они собирались атаковать ночью дом. Одна папироса была оставлена "на потом", на после атаки, и с тех пор он забыл о ней. Он посмотрел на коробку и без колебаний, как будто сейчас случилось что-то особенное, ради чего надо было выкурить эту последнюю папиросу, взял ее и закурил.
   За окном светало. Начинался обычный страдный день - один из тех, к каким он уже привык,- но ко всем заботам в этом дне прибавилась еще одна, в которой он не хотел себе признаться, но которую уже чувствовал: это была забота о девушке, лежащей там, в углу, под его шинелью. У него было неясное ощущение, что девушка эта неожиданно прочно связана со всеми его будущими мыслями и с тем, что кругом осада и смерть, и с тем, что он сидит в осаде именно в этих домах в Сталинграде, в том самом городе, в котором она родилась и выросла. Он посмотрел на девушку, и ему показалось, что когда придет вечер и ей нужно будет переправляться на тот берег и уходить отсюда, то ее отсутствие будет до странности трудно себе представить.
   Он докурил папиросу и встал.
   - Что без шинели? - спросил Петя, когда они вышли.
   - Тяжело в ней, да сегодня еще и тепло.
   - Что ж, тяжело, так я понесу, пока тепло.
   - Ладно, не надо, так пойдем...
   VIII
   День выпал тяжелый, все время пришлось торчать во второй роте на левом фланге, где мимо дома на площадь выходила широкая улица. С утра, как обычно, точно по расписанию, началась бомбежка, на этот раз более свирепая, чем всегда, и это навело Сабурова на мысль, что сегодня не обойдется без какой-нибудь особенно сильной атаки.
   К полудню выяснилось, что он был прав. Три раза отбомбив дома, немцы начали сильный минометный обстрел и под прикрытием его пустили вдоль улицы танки. Перебегая от ворот к воротам, вдоль стен, за ними двинулись автоматчики, довольно много,- наверное, около двух рот. Одну атаку отбили, но через два часа началась вторая. На этот раз два танка прорвались и заскочили во двор дома. Прежде чем их сожгли, они раздавили противотанковую пушку со всем расчетом. Первый танк зажгли сразу, из него никто не выскочил, второй сначала подбили и только потом уже, когда он остановился, зажгли бутылками. Из него выскочили двое немцев, их тут же убили, хотя можно было взять их в плен. Сабуров на этот раз не удерживал своих людей: перед глазами было только что разбитое орудие и раздавленные в лепешку тела артиллеристов.
   В четыре часа опять началась бомбежка; она продолжалась до пяти, а в шесть, после долгого минометного обстрела, немцы снова пошли в атаку, на этот раз уже без танков. Им удалось захватить трансформаторную будку и развалины стены.
   Уже перед самой темнотой, в полумгле, Сабуров, собрав полтора десятка автоматчиков, решив, что так нельзя оставлять до утра, подполз к будке и после долгой возни и перестрелки снова занял ее. При этом было убито и ранено несколько человек; что до него, то он от усталости и грохота не заметил сначала, что ему у плеча порвало рукав и обожгло руку пулей. Еще в середине дня его ударило о стену взрывной волной от близко разорвавшейся бомбы, и он наполовину оглох. Поэтому весь остальной день, злой и оглохший и страшно усталый, он делал все, что надо, почти автоматически. Когда будка наконец была занята, он, измученный, сел на землю, прислонился к обломку стены и, отвинтив крышку у фляги, сделал несколько глотков. Ему было холодно, и он впервые за день вспомнил, что вот уже вечер, а он без шинели. Словно угадав его мысли, Петя подал ему чужую шинель, наверное, снятую с убитого. Она оказалась мала. Сабуров сначала накинул ее на плечи, но Петя заставил надеть шинель в рукава.
   В штаб Сабуров и Масленников вернулись совсем поздно, когда стемнело. На столе горела лампа. Сабуров мельком кинул взгляд на диван - девушка все еще спала. "Вот, должно быть, устала. А придется будить",- подумал он и вдруг сообразил, что за весь день, с той минуты, когда он подумал, что, наверное, будет сильная атака, и до самого возвращения так ни разу и не вспомнил о девушке.
   Они с Масленниковым сели за стол, и Сабуров налил в самодельные стопки водки. Выпили и только тогда хватились, что нечем закусить... Пошарив по столу, Сабуров дотянулся до красивой четырехугольной банки с американскими консервами: на всех четырех сторонах ее были изображены разноцветные блюда, которые можно приготовить из этих консервов. Сбоку была припаяна аккуратная открывалка. Отломив ее и продев ушко в специальный шпенек на банке, Сабуров начал открывать крышку.
   - Разрешите войти?
   - Войдите.
   В комнату вошел человек невысокого роста, с одной шпалой в петлицах. Он подошел к столу, прихрамывая и слегка опираясь на самодельную палочку.
   - Старший политрук Ванин,- сказал он, небрежно козырнув.- Назначен к вам комиссаром.
   - Очень рад.- Сабуров встал и пожал ему руку.- Садитесь.
   Ванин поздоровался с Масленниковым и сел на скрипнувшую табуретку. Обнаружив привычки штатского человека, он сразу снял и положил на стол фуражку и отпустил на одну дырочку ремень; только после этого, так, словно обмундирование и портупея причиняли ему неудобство, он уселся поудобнее.
   Сабуров внимательно посмотрел на человека, которому теперь предстояло быть главным его помощником во всех делах, и, подвинув к себе лампу, прочел сопроводительный документ. Это была напечатанная на тоненькой бумажке выписка из приказа по дивизии, согласно которому Ванин назначался комиссаром во второй батальон 693-го стрелкового полка.
   На официальное ознакомление Ванина с положением дел в батальоне ушло вряд ли больше десяти минут. Все было понятно и без лишних слов; условия осады - снаряды и мины на счету, патроны в меньшей степени, но тоже на счету, горячая пища, по ночам разносимая в термосах, водка, которой оставалось больше нормы, потому что каждый день люди выбывали убитыми и ранеными, а старшины рот не торопились давать об этом сведения, обмундирование, которое за восемь дней ползания и лежания в окопах у многих изодралось в клочья, а у остальных истерлось и перепачкалось,- все это было хорошо известно каждому человеку, хоть несколько месяцев проведшему на фронте.
   Сабуров, по своей привычке, откинулся на табуретке к стене и стал свертывать цигарку, давая этим понять, что официальная часть разговора окончена.
   - Давно в городе? - спросил он Ванина.
   - Только сегодня утром переправился с той стороны. Я ведь прямо из госпиталя.- Ванин в подтверждение своих слов пристукнул палочкой по полу.
   - А в Сталинграде раньше бывали?
   - Бывал,- усмехнулся Ванин.- Бывал,- повторил он со странным выражением лица и вздохнул.- Мало сказать, бывал. Я до войны здесь секретарем горкома комсомола был.
   - Вот как...
   - Да... Когда три месяца назад уходил отсюда на Южный фронт, Сталинград считался еще глубоким тылом, трудно было представить себе, что мы вот с вами будем сидеть в этом доме. Тут ведь перед домом был парк, теперь, наверное, мало что от него осталось...
   - Мало,- подтвердил Сабуров.- Несколько деревьев да столбы от волейбольных сеток.
   - Вот, вот, столбы от волейбольных площадок,- усмехнулся Ванин,теннисную не успели сделать. Как раз перед войной я собирал молодежь на воскресники, ровняли землю, катками катали, а теперь, наверное, изрыто все...
   - Изрыто,- опять подтвердил Сабуров.
   Ванин задумался.
   - Черт его знает,- сказал он,- всем тут тяжело воевать, потому что уж больно Волга близко. А мне совсем тяжело... Я ведь тут каждый дом знаю, действительно каждый,- а не для красного словца... Двенадцать лет назад мы тут зеленое кольцо решили сделать, чтоб меньше пыли. Да, не думали мы тогда, что эти трехлетние липки через десять лет поломает война и что тогдашние пятнадцатилетние пареньки будут, не дожив до тридцати, помирать на этих улицах. И вообще о многом мы тогда не думали, так же, как, наверное, и вы.
   - Наверное.
   Ванин несколько раз подряд затянулся и посмотрел на Сабурова.
   - Представляете, сегодня утром увидел город с того берега... Был город - и нету. Наверное, ваш командир дивизии принял меня за сумасшедшего, я на все его вопросы отвечал как автомат: да, нет, да, нет, да, нет... Вы все-таки, наверное, не можете до конца меня понять. Всю мою грусть.
   - Нет, почему же,- сказал Сабуров,- я вас вполне понимаю, но только меня вместе с грустью иногда зло берет...
   - На кого?
   - На себя, на вас, на других. Черт его знает. Может, поменьше нужно было внимания к вашим зеленым насаждениям и больше внимания ко многому другому. Вот я - я прослужил два года в армии... Когда уходил в запас, сказали: "Напрасно, из вас мог бы получиться хороший военный". Но я ушел... И заметьте, если бы не верил в то, что будет война, может быть, был бы и прав, но я же был уверен, что война будет,- и, значит, был неправ; должен был остаться в армии.
   - Понимаю,- сказал Ванин,- хотя нельзя же было всем сразу стать военными, согласитесь и с этим.
   - Соглашаюсь, с той поправкой, что мы ими все равно стали, и стали позже, чем это было нужно... Впрочем, что зря вспоминать, теперь наше дело солдатское - независимо от прежних заблуждений, своих и чужих, отстоять вон эти три дома - и все.- Сабуров постучал пальцем по лежавшему перед ним плану.- Как, не отдадим дома, а, комиссар?
   Ванин улыбнулся.
   - Надеюсь. Знаете,- доверительно добавил он,- что мне сказал командир полка, когда отправлял к вам?
   - Что?
   - "Пойдете к Сабурову, он воюет неплохо, но любит порассуждать и вообще у него бывают настроения..." - "Какие настроения?"- спросил я. "Так, вообще настроения",- сказал он и сделал рукой такой жест, как будто этим все сказано.
   Сабуров рассмеялся:
   - Спасибо за откровенность. Признаюсь, у меня действительно бывают настроения - то одно настроение, то другое настроение, и вообще, мне кажется, человек без настроений не может быть. А как по-вашему?
   - По-моему, тоже.
   - А ваша волейбольная площадка,- вдруг переводя разговор, сказал Сабуров,- почти цела. Пять-шесть воронок, но это ведь только подсыпать земли и два-три раза пройтись катком. А столбы стоят, и на одном даже обрывок сетки. Вот лейтенант,- кивнул Сабуров на сидевшего с ним рядом Масленникова,- игрок сборной Москвы по волейболу. Вы меня сегодня надоумили насчет него - я все замечаю: просится во вторую роту - любимая его рота. Теперь понимаю, в чем дело,- там волейбольная площадка, наводит его на воспоминания.
   - Капитан все не принимает меня всерьез,- с легким оттенком обиды сказал Масленников.- Ему не дают покоя мои двадцать лет... Нет, товарищ капитан, я вспоминаю о волейболе не чаще, чем вы, честное слово.
   - И совершенно напрасно. Двадцать лет - хорошая вещь. И потом, знаешь что, Миша, когда тебе будет тридцать, мне будет сорок, а когда тебе будет сорок, мне будет пятьдесят,- так что за мной все равно не угонишься, но чем дальше ты будешь жить, тем тебе будет яснее, что меньше на десять лет - это гораздо лучше, чем больше на десять лет.
   Он обнял Масленникова за плечи и притянул к себе.
   - Нет, комиссар, у нас с вами замечательный начальник штаба - хороший, обстрелянный, только, пожалуй, слишком часто думает о том, что бы такое особенное придумать, чтобы стать настоящим героем. Пороховой погреб, фитиль в руках - желательно что-нибудь в этом роде. Шучу, шучу, Миша, не сердись. Лучше встань, заведи нам какую-нибудь пластинку.
   - А у вас есть патефон? - спросил Ванин.
   - А как же, возим... Думали даже пианино с третьего этажа перетащить, но его вчера оттуда так вышвырнуло, что одни струны валяются.
   За стеной раздались подряд два близких и сильных взрыва.
   - Хотя, может, и нет смысла ничего сюда перетаскивать,- после паузы сказал Сабуров.- Кажется, скоро придется менять квартиру. Сегодня весь день кладут вокруг да около.
   Ванин вместе с Масленниковым подошел к батарее отопления, где стоял патефон. Перебирая пластинки, он остановился на одной из них и попросил:
   - Вот эту.
   Масленников завел патефон.
   В далекий край товарищ улетает,
   Родные ветры вслед за ним летят.
   Любимый город в синей дымке тает,
   Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд...
   Ванин отодвинулся от стола в тень и слушал молча, подперев голову руками. Когда пластинка кончилась, Ванин, не стыдясь, вытер глаза.
   - Заведи еще раз,- сказал он.
   И пластинка закрутилась во второй раз.
   - А крепко спит девушка,- сказал Сабуров, когда патефон кончил играть.- Даже "Любимый город" не разбудил... Как ни жаль, а надо поднимать.
   Он пересек комнату и подошел к дивану. Когда он пришел, ему в полутьме показалось, что там лежит Аня, но это была всего-навсего его собственная брошенная на диван шинель.
   - Вот как...- удивился он.- Петя, где медсестра?
   И Петя, который вернулся сюда вместе с Сабуровым, но, как водится у ординарцев, безусловно уже все знал, сказал, что девушка давно ушла.
   - Куда ушла? На тот берег?
   - Нет, товарищ капитан, она тут... Тут такое дело вышло. Впереди, где садик, на ничьей земле стоны слыхать было - вроде на помощь звали. Пришли сказать дежурному, а она как раз в это время поднялась. Ну они и пошли туда, то есть поползли.
   - Кто пошел?
   - Она пошла...
   - Она! Хоть бы рассказывать постыдился. Батальон солдат, а стоны послышались, так медсестра туда поползла... Да еще чужая... Что это за гастроли?
   - Так нет, она не одна, тут ихний санитар с ней пополз да наш Конюков. Он тут дежурил и тоже вызвался.
   - Когда это было?
   - Теперь уже, значит, два часа,- ответил Петя, посмотрев на часы.
   - Дежурного ко мне вызови,- распорядился Сабуров, натягивая шинель.Посидите тут, я сейчас,- кивнул он Ванину и Масленникову.
   Ночь была холодная, полнеба закрывали тучи, но луна стояла как раз на ясной половине, и было светло.
   Сабуров поежился от ночной прохлады. К нему подбежал дежурный.
   - Куда они поползли?
   - Да так, промежду заборами, влево и по развалинам,- показал дежурный рукой.
   - Что было слышно за это время?
   - Ничего особенного не слыхать было, товарищ капитан. Минут тридцать как по этому месту мины пустили, а так ничего...
   Сабурову захотелось самому поползти вперед и узнать, что там происходит, но он превозмог себя. Это был не тот случай, когда он имел право рисковать жизнью.
   - Как только будет что-нибудь известно, сейчас же доложите, я буду ждать,- сказал он дежурному.
   Но ждать не пришлось. Из темноты показались три фигуры. Двое поддерживали третьего. Сабуров пошел навстречу. Сделав несколько шагов, он столкнулся с ними лицом к лицу. Конюков и санитар тащили под руки Аню. В темноте Сабуров не мог разглядеть ее лица, но по тому, как она беспомощно повисла на руках у Конюкова и санитара, Сабуров понял, что с ней плохо.
   - Разрешите доложить,- обратился Конюков, продолжая поддерживать Аню левой рукой и откозыряв правой.
   - Потом,- сказал Сабуров.- Ведите ко мне. Или нет, не надо, тут положите, в дежурке.
   Дежуркой все называли маленький закуток, образованный с трех сторон лестницей и стеной, с четвертой дежурка была завешена плащ-палаткой. В этом углублении стояли стол, табуретка для телефониста и мягкое кресло, вытащенное из чьей-то квартиры для дежурного. В углу, прямо на земле, лежал тюфяк. На него санитар и Конюков опустили Аню. Конюков быстро скатал лежавшую рядом шинель и положил ей под голову.
   - Уложили? - не входя в дежурку, спросил Сабуров.
   - Так точно,- ответил Конюков, выходя.- Разрешите доложить.
   - Докладывай.
   - Были стоны слышны. Так вот они,- кивнул Конюков,- говорят: "Я туда поползу, там раненые". И своих санитаров вызывают. Ну, один санитар у них маленько дохлый, молодой еще. "Пойду", говорит, но вижу, в душе стесняется... Так я говорю им, что я пойду.
   - Ну?
   - Разрешите доложить. Пошли, все ползком, тихо. Проползли так аккуратно метров полтораста, за развалинами там нашли.
   - Кого?
   - Вот разрешите представить...
   Конюков полез в карман гимнастерки и вытащил оттуда пачку документов. Сабуров на секунду зажег фонарик. Это были документы сержанта Панасюка, не вернувшегося из разведки еще прошлой ночью. В батальоне его уже считали убитым. Очевидно, раненный прошлой ночью, он день перележал где-то между развалинами и в темноте пытался добраться к своим.
   - Где же вы его нашли? Ближе к немцам или ближе к нам?
   - Разрешите доложить. Аккурат посередине. Он, видно полз, бедный, а не сдержался, стал голос подавать.
   - Где он?
   - Мертвый он. Когда подползли, он еще живой был, раненый, стонал во весь голос. Я ему говорю: "Ты молчи, а то на твой голос стрелять будут". Потащили его, а тут немец, и правда, видать, между камней нас пулей настичь не гадал, так стал мины бросать. Его там, значит, совсем, а ее в ногу задело и об камни ударило. Сначала она в горячке даже его тащить хотела, хоть он и мертвый, но потом сознание утеряла. Мы документы взяли, его оставили, а ее подхватили, вот и представили сюда. Разрешите доложить, товарищ капитан.
   - Ну что еще?
   - Сестрицу жаль. Что ж, ей-богу, неужто мужиков на это дело нет? Ну, пущай там в тылу в госпитале за ранеными ходит, а для чего ж сюда? Я ж как ее потащил - легонькая совсем, и мне тут стала такая мысль: зачем легонькую, такую молодую девчонку под пули пускают?
   Сабуров ничего не ответил. Конюков тоже замолчал.
   - Разрешите идти? - спросил он.
   - Идите.
   Сабуров вошел в дежурку. Аня лежала на матраце молча, открыв глаза.
   - Ну, что с вами? - спросил Сабуров. Ему хотелось упрекнуть ее за то, что она пошла так безрассудно, никого не спросив, но он понимал, что упрекать ее за это нельзя.- Ну, что с вами? - повторил он уже мягче.
   - Ранили,- ответила она,- а потом ударилась сильно головой... А ранили - это так, пустяки, по-моему...
   - Перевязали хоть вас? - спросил Сабуров и только сейчас заметил, что под надвинутой на голову пилоткой у нее белел бинт.
   - Да, перевязали,- сказала она.
   - А ногу?
   - Ногу тоже перевязали,- ответил стоявший над ней санитар.- Пить не хотите, сестрица?
   - Нет, не хочу...
   Сабуров колебался: с одной стороны, может, лучше не трогать ее и оставить здесь на два-три дня, пока ей не станет легче; с другой стороны, по дивизии уже несколько дней как было приказано раненых не оставлять до утра в этом месиве, где легкораненые к вечеру могли превратиться в тяжелораненых, а тяжелораненые- в убитых. Нет, с девушкой надо было сделать так же, как со всеми остальными: отправить ее сегодня же ночью на ту сторону.
   - Идти не можете? - спросил Сабуров.
   - Сейчас, пожалуй, не могу.
   - Придется вместе с остальными ранеными вас перенести к берегу, и сейчас же, в первую очередь,- сказал Сабуров, предвидя возражения.
   Он ждал, что она скажет, что она не самая тяжелораненая и ее можно перенести в самую последнюю очередь. Но она по лицу Сабурова поняла, что он все равно отправит ее в первую очередь, и промолчала.
   - Если бы меня не ранили,- проговорила она вдруг,- мы бы его все равно оттуда притащили. Но, когда меня ранили, они не могли двух... Он ведь убит,- пояснила она, словно оправдываясь.
   Сабуров посмотрел на нее и понял, что все это она говорит, только чтобы превозмочь себя, а на самом деле ей просто-напросто очень больно и очень обидно оттого, что она вот так ненужно и глупо ранена. И Сабурову показалось, что ей грустно еще и оттого, что он так сурово разговаривает с ней. Ей больно и жалко себя, а он этого не понимает.