Симонов Константин Михайлович. Дни и ночи

   - Ничего,- произнес он с неожиданной лаской в голосе.- Ничего.- И, пододвинув кресло, сел около нее.- Сейчас вас переправят на тот берег, быстро поправитесь и опять будете раненых возить.
   Она улыбнулась:
   - Вы сейчас говорите так, как мы всегда раненым говорим: "Ничего, миленький, скоро заживет, скоро поправитесь".
   - Ну что же, вы ведь ранены, вот и говорю с вами, как это принято.
   - А вы знаете,- продолжала она,- я только что подумала, как, наверное, раненым страшно переплывать через Волгу, когда стреляют. Мы, здоровые, можем двигаться, все делать, а они лежат и просто ждут. Вот сейчас со мной тоже так, и я подумала, как им, наверное, страшно...
   - А вам тоже страшно?
   - Нет, мне сейчас почему-то совсем не страшно... Дайте закурить.
   - Вы курите?
   - Нет, не курю, но мне сейчас вдруг захотелось...
   - Только у меня папирос нет, вертеть придется.
   - Ну что ж.
   Он свернул самокрутку и, прежде чем заклеить, на секунду остановился.
   - Сами...- сказала она.
   Он лизнул бумагу и заклеил самокрутку. Аня неумело стиснула ее зубами. Когда он чиркнул спичку, лицо девушки впервые показалось ему красивым.
   - Что вы смотрите? - спросила она.- Я не плачу... Мы через лужи переползали, и от этого лицо мокрое. Дайте платок, я вытру.
   Сабуров достал из кармана платок и смущенно заметил, что он грязный и скомканный. Она вытерла лицо и вернула ему платок.
   - Что, меня сейчас заберут? - спросила она.
   - Да,- он постарался сказать это "да" тем же сухим, начальническим тоном, которым говорил вначале, но сейчас это у него не вышло.
   - Вы меня будете вспоминать? - вдруг спросила она.
   - Буду.
   - Вспоминайте. Я не потому, что так все раненые говорят, а правда, скоро вылечусь, я чувствую... Вы вспоминайте.
   - Как же вас не вспоминать...- серьезно сказал Сабуров.- Непременно буду вспоминать...
   Когда через несколько минут санитары подошли, чтобы положить ее на носилки, она поднялась и села сама, но было видно, что ей это трудно.
   - Очень болит голова,- слабо улыбнулась она.
   Ее поддержали под руки и положили на носилки.
   - Остальных уже отправляют? - спросил Сабуров.
   - Да, сейчас же, вместе идем,- ответил один из санитаров.
   - Хорошо.
   Санитары приподняли носилки, и теперь на улице, в полутьме, Сабуров понял, что он не сказал еще ничего из того, что ему в эту минуту захотелось ей сказать... Санитары уже сделали первый шаг, и носилки заколыхались, а все еще не было ничего сказано, и пожалуй, он ничего и не мог сказать - не умел и не смел. Острая, безрассудная жалость к ней, столько носившей и перевязывавшей раненых и вот сейчас беспомощно лежавшей на таких же носилках, переполняла его сердце. Он неожиданно для себя наклонился над ней и, спрятав руки за спиной, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не сделать ей больно, сначала крепко щекой прижался к ее лицу, а потом, сам не понимая, что делает, поцеловал ее несколько раз в глаза и в губы. Когда он поднял лицо, то увидел, что она смотрит на него, и ему показалось, что он не просто поцеловал ее, беспомощную и неспособную пошевелиться или возразить, а что он сделал это с ее разрешения, что она так и хотела...
   Вернувшись в штаб, Сабуров сел за стол и, достав из планшета, положил перед собой полевую книжку: ему предстояло написать донесение за день,донесение, которое пойдет в полк к Бабченко, выборка из которого потом пойдет в дивизию Проценко, из дивизии в армию, из армии во фронт, а оттуда в Москву... И так составится вся длинная цепь донесений, которая под утро в виде сводки Генерального штаба окажется на столе у Сталина.
   Он подумал об этом и об огромности фронта, где его батальон и эти три дома были лишь одной из бесчисленного множества точек. И ему показалось вся Россия, которой нет ни конца ни края, стоит бесконечно влево и бесконечно вправо, рядом с этими тремя домами, где держится он, капитан Сабуров, со своим поредевшим батальоном.
   IX
   На участке, который занимала дивизия Проценко, наступило относительное затишье. После всего, что было, это могло бы показаться законным отдыхом, если бы Сабуров не знал, что тишина объяснялась не тем, что немцы вообще устали и прекратили атаки, а единственно тем, что они сейчас стянули все свои силы южнее того участка, где стояла дивизия, и проламывали там себе проход к Волге, стараясь разрезать Сталинград пополам.
   Днем и ночью слева, с юга, доносилась артиллерийская канонада, а здесь было тихо, то есть тихо в сталинградском понимании этого слова. От времени до времени немцы бомбили. Пять или шесть раз в день они делали артиллерийские и минометные налеты на дома, занимаемые Сабуровым, то там, то здесь кучки автоматчиков пытались продвинуться вперед и занять часть развалин, но все это было скорее демонстрацией, чем боем.
   Немцы делали ровно столько, сколько нужно для того, чтобы нельзя было снять отсюда ни одного человека на помощь частям, оборонявшимся южнее. И порожденное бездействием тягостное чувство, пожалуй, говорило в Сабурове сильнее, чем простая человеческая радость по поводу того, что он жив и что у него сейчас относительно меньше шансов умереть, чем раньше.
   За эти дни в батальоне установился тот особый осадный быт, который поражал попадавших в Сталинград людей своими устойчивыми традициями, своим спокойствием, а иногда и юмором. Сабуров, у которого в конце концов немцы после трехдневного обстрела разбили прежнее помещение штаба, к счастью только легко ранив при этом одного телефониста, теперь помещался в подвале, в бывшей котельной. Таким образом, теперь в батальоне все без исключения вели подземную и от этого более прочную и упорядоченную жизнь.
   У землянки, где помещались связные, один из которых заведовал почтой, на столбе повесили самый настоящий почтовый ящик. На нем было все, как полагалось: и надпись "Почтовый ящик", и почтовый знак, и открывающаяся и захлопывающаяся крышка. Сабуров как-то утром сказал, что тут не хватает только вывески "Главный почтамт"; это, видимо, понравилось связистам, и к вечеру над ящиком появилась дощечка: "Главный почтамт. Прием и выдача корреспонденции".
   Один из бойцов комендантского взвода, в прошлом часовщик, в своей землянке, за врытым вместо окна прямо в землю куском зеркальной витрины, устроил подобие часовой мастерской. После шутки комбата с почтамтом здесь тоже появилась надпись: "Мастерская "Точное время".
   Петя два дня был озабочен устройством хоть какой-нибудь бани. С помощью саперов он вырыл землянку. Из нескольких выломанных дверей в ней соорудили полок, сложили из кирпичей каменку и врыли в землю бочку с водой; в бане было дымно и тесно, но вряд ли где мылись с таким удовольствием, как здесь. Даже Бабченко, у которого не было своей бани, пришел помыться и, уходя, сказал, что еще притащит сюда командира дивизии, не преминув добавить, чтобы к приходу начальства все было в порядке.
   Тетя Маша - так звали женщину, которую Сабуров в первые дни нашел в подполе возле своего дома,- определилась на батальонную кухню. Она свыклась с мыслью, что батальон всегда будет здесь и уже никто ее отсюда не выгонит.
   Теперь главные боевые действия происходили ночью. Группы охотников ползли на немецкую сторону, пытаясь добыть "языка" или просто устроить немцам очередной тарарам. Две ночи подряд в этих экспедициях участвовал Масленников. Ему не терпелось отличиться, и он доказывал, что просто обязан заниматься этими вылазками лично сам - ведь надо же что-то делать, когда в трех километрах южнее сейчас умирают товарищи. Сабуров знал это не хуже его, но предвидел, что скоро то же самое достанется и на их долю, и удерживал Масленникова. Когда Масленников пошел в ночной поиск во второй раз, Сабуров, не считая себя вправе отказать ему, потихоньку вызвал к себе Конюкова и поручил ему не отходить ни на шаг от Масленникова и по возможности беречь его. Конюков охотно вызвался идти, а относительно Масленникова сказал только:
   - Уж будьте благонадежны, товарищ капитан.
   Ему нравилась ночная работа, и он, разговаривая с товарищами, с некоторым даже сожалением отзывался о том, что немцы почти не ставят теперь колючей проволоки. Он, по его словам, был специалистом резать ее ножницами, и невозможность показать себя с этой стороны огорчала его.
   Днем, после того как Масленников, вернувшись из второй вылазки, спал, Сабуров приподнял с него шинель и заметил, что она в нескольких местах посечена мелкими осколками. В эту ночь граната разорвалась рядом с Масленниковым, и он только чудом спасся. Когда Масленников вечером собрался проситься в очередную вылазку, Сабуров, угадав по выражению его лица, о чем он будет просить, сказал:
   - Сегодня у вас будет работа, лейтенант, на всю ночь...
   - Да? - обрадовался Масленников.
   - Да, будете шинель штопать.
   Масленников, который обычно понимал юмор, сразу лишался, этого чувства, как только ему начинало казаться, что его попрекают молодостью. Может быть, он относился бы к этому спокойнее, если бы не его старший брат, летчик, носивший другую фамилию, чем Масленников, и настолько знаменитую, что Масленников не любил говорить, что у него есть брат. Во всем батальоне он сказал об этом лишь Сабурову.
   Масленников вырос в семье, преклонявшейся перед братом, и тоже любил его, но вместе с тем ревновал и завидовал. Подчас ему казалось, что все несчастье его заключается лишь в том, что он на восемь лет моложе брата. Когда началась испанская война и брат уехал туда, Масленникову было пятнадцать. Он тоже отдал бы все на свете, чтобы попасть в Испанию. Потом, когда брат был в Монголии, а Масленникову пришло время определить свою жизненную дорогу, мать, гордившаяся старшим сыном, но трепетавшая за него, умолила младшего вместо летной школы пойти в авиационный институт. И лишь в начале войны, когда уже ничто не могло удержать его, Масленников бросил институт и пошел в первое попавшееся пехотное училище. Он был честолюбив и тщеславен тем тщеславием, за которое трудно осуждать людей на войне. Он непременно хотел стать героем и для этого был готов сделать любое, самое страшное, что бы ему ни предложили.
   Сабурову тоже не были чужды в жизни честолюбивые и даже тщеславные мысли, но сейчас, на этой войне, которую он ощущал как всеобщую кровавую страду, эти мысли у него почти исчезли. Впрочем, при всем этом он понимал и не осуждал Масленникова и только старался по мере возможности охлаждать его пыл. Минутами Масленников казался ему почти сыном, который был моложе его на девять лет и на год войны - значит, еще на десять.
   - Ты знаешь, Миша,- сказал он, когда после его слов насчет шинели Масленников помрачнел,- когда мне вдруг взбредет сделать что-либо слишком рискованное, я удерживаю себя тем, что думаю о войне. Она ведь будет еще очень длинная, и чем дальше она будет тянуться, тем больше будут цениться люди, которые ее начали с начала и дожили до конца: ведь если Сабуров когда-нибудь будет командовать полком, то ты будешь командовать батальоном, и очень важно, чтобы ты дожил до этого времени. Как, согласен или нет?
   - Нет,- порывисто ответил Масленников,- для всех - да, а для себя нет.
   - Не согласен? - улыбнулся Сабуров.- Ладно. В конце концов не важно согласен ты или нет, все равно будет по-моему, штопай...
   Масленников взял на колени шинель и покорно стал рассматривать пробитые в ней дырки.
   Этот разговор происходил на восьмой день затишья. Весь день и весь вечер была слышна особенно сильная канонада с юга, и Сабуров, не потерявший из-за временного благополучия своего батальона чувства общей надвигающейся беды, был весь вечер в дурном настроении.
   На столе затрещал телефон. Сабуров поднял трубку.
   - Сабуров? - услышал он голос Бабченко.
   - Так точно.
   - Оставь батальон на комиссара. Тебя хозяин вызывает, иди сейчас же.
   - Скажи Ванину,- обратился Сабуров к Масленникову,- что я к хозяину пошел,- и, нахлобучив фуражку, двинулся к дверям.
   Проценко быстрыми шагами ходил по своему выкопанному рядом с развалинами дома блиндажу. Блиндаж, как всегда, когда у полковника находилось хоть немного времени, был сделан прочно и аккуратно. Не боясь рисковать жизнью, когда это было необходимо, Проценко в то же время любил, чтобы штабные блиндажи были надежными, накатов в пять-шесть, и вгонял в пот саперов, как только обосновывался на новом месте. Это была привычка обстоятельного человека, который воюет уже не первый год и для которого блиндаж давно превратился в постоянное местожительство. Он терпеть не мог, когда его командиры без необходимости торчали на тычке, под огнем, не имея возможности разложить карту,- словом, когда они создавали себе лишние неудобства, кроме тех, которые и так на каждом шагу создавала для них сама война.
   Весь день сегодня за левым флангом дивизии шел жестокий бой, и Проценко становилось все яснее, что недалек час, когда немцы все-таки прорвутся левее его к Волге и он со своей дивизией окажется оторванным от всего, что южнее, и прежде всего от штаба армии. Полчаса назад его опасения оправдались - связь с армией была прервана. По странной случайности судьбы последнее, что он услышал, был глуховатый басок члена Военного совета Матвеева, который, позвав его к телефону и спросив сначала, все ли у него в порядке, сказал:
   - Поздравляю, тебе присвоено звание генерал-майора.
   Матвеев говорил усталым, медленным голосом; наверное, там, южнее, у них сейчас было очень тяжко, и только обычным вниманием Матвеева к людям Проценко мог объяснить то, что он вспомнил сейчас об Указе и позвонил ему.
   - Благодарю,- сказал Проценко,- постараюсь оправдать свое новое звание.
   Он подождал, Матвеев ничего не отвечал в телефон.
   - У меня все,- заключил Проценко.- Слушаю вас...- Но Матвеев опять ничего не ответил.- Слушаю вас,- повторил Проценко во второй раз.- Слушаю вас,- сказал он в третий раз.
   Телефон молчал.
   Думая, что это обрыв линии где-нибудь на его участке, Проценко вызвал промежуточного телефониста, сидевшего на стыке с соседней дивизией. Телефонист ответил... и лучше бы не отвечал. Провод оборвался надолго. Левее дивизии Проценко немцы вышли на берег Волги, перерезав все линии связи!
   Соседи не подавали никаких признаков жизни. Штаб армии безмолвствовал. Между тем, как всегда, необходимо было отправить в армию дневную сводку. Теперь оставался только один путь связи - через Волгу на тот берег и потом с того берега южной переправой в штаб армии. Приходилось посылать человека. Сначала Проценко подумал о своем адъютанте, но тот, свалившись с ног за день беготни, спал на полу, положив под голову шинель. Да и, кроме того, его адъютант был не тем человеком, которого следовало сейчас посылать в штаб армии.
   Туда надо было послать кого-нибудь, кто сумел бы не только доставить донесение, но и узнать точно и определенно, что требуется сейчас от него, от Проценко. Он поднял трубку и позвонил Бабченко.
   - У вас все тихо? - спросил он.
   - Все тихо.
   - Тогда пошлите ко мне Сабурова.
   Ожидая прибытия Сабурова, Проценко придвинул к себе сводки из полков, против обыкновения собственноручно составил донесение и приказал отпечатать его на машинке. Донесение еще печаталось, когда Сабуров вошел к Проценко.
   - Здравствуй, Алексей Иванович,- сказал Проценко.
   - Здравствуйте, товарищ полковник.
   - Теперь не полковник,- поправил Проценко,- теперь генерал. В генералы меня сегодня произвели. Черт его знает,- добавил он, показав на молчавший телефон,-не буду врать - ждал этого, но не в такой день хотел услыхать, не в такой... Я позвал тебя, чтобы ты отвез донесение в штаб армии.
   - А что, не работает? - кивнул Сабуров на телефон.
   - С армией не работает и едва ли скоро будет работать. Отрезали.
   Проценко снял трубку и позвонил на причал.
   - Моторку или лодку, что есть под рукой, приготовьте. Значит, так, Алексей Иванович, сначала на тот берег, узнаешь, на прежнем ли месте штаб армии, и опять переберешься на этот, туда, где теперь стоят. Ну как, донесение готово? - обернувшись, спросил он вошедшего штабного командира.
   - Печатают, через пять минут будет.
   - Хорошо. Конечно, связь не так, так эдак восстановится, но, по совести говоря, ждать терпения нет. Честное слово, больше люблю, когда на меня жмут. Тут уж знаешь, что у тебя есть, чего нет, а когда у меня тихо, а соседей давят - хуже всего, душа не на месте. Так что - постарайся добраться!
   Проценко встал и подошел к осколку зеркала, висевшему на стене.
   - Как, Алексей Иванович, пойдет мне генеральская форма?
   - Пойдет, товарищ генерал,- сказал Сабуров.
   - Товарищ генерал,- улыбнулся Проценко.- Говоришь, а про себя небось думаешь: приятно старому черту это слышать. Думаешь?
   - Думаю,- улыбнулся, в свою очередь, Сабуров.
   - И правильно думаешь... В самом деле приятно. Только ответственность большая. Звание ввели, а слово это не всегда еще у нас понимают, как и многие другие слова.
   Проценко задумался, закурил и внимательно посмотрел на Сабурова. Он был взволнован, и ему хотелось высказаться.
   - Генерал - звание трудное. А знаешь, Сабуров, почему трудное? Потому что недурно или даже хорошо воевать - сейчас мало, сейчас надо так воевать, чтобы потом как можно дольше воевать не пришлось. Я ведь, Сабуров, не верю в разговоры, что это последняя война на свете. Это и в прошлую войну говорили, и до этого много раз говорили, стоит историю почитать. После этой войны будет еще война, через тридцать или через пятьдесят лет... Но в наших руках, чтобы она была не скоро, а коли все-таки будет, была бы победной, для того и армия. Конечно, сейчас многие найдутся, кто захочет мне возразить. Ты, например, а?
   - Хотелось бы возразить,- признался Сабуров.- Не хочется думать, что когда-нибудь будет еще одна война.
   - Это верно, что не хочется,- сказал Проценко,- мне тоже не хочется. Не хочется думать, но надо, необходимо думать, тогда, может быть, и не будет.
   Штабной командир принес донесение. Проценко полез в карман, достал очешник, вынул круглые в роговой оправе очки, которые он надевал только тогда, когда приходилось читать какой-нибудь документ, внимательно прочел от слова до слова и подписал.
   - Поезжай,- сказал он.- До лодки тебя здесь проводят, а там уже твое дело. Будешь плыть по Волге, если не заметят, красотой будешь наслаждаться... Внизу вода, вверху звезды. Просто даже завидно. Особенно если бы это не Волга была, а Висла или Одер...
   Сабуров в темноте добрался до пристани. Моторки не было, ее сегодня утром разбило миной. У пристани тихо шлепала двухпарная весельная шлюпка. Влезая в нее, Сабуров на секунду посветил фонарем: она была белая, с синей каймой и с номером - одна из шлюпок прогулочной станции. Еще недавно ее давали напрокат за рубль или полтора в час...
   Двое красноармейцев сели на весла, Сабуров устроился на руле, и они тихо отчалили. Немцы не стреляли. Было все, как предсказал Проценко: звезды наверху, и вода внизу, и тихая ночь, орудийный гул перекатывался вдали, в трех-четырех километрах отсюда, и привычное ухо его не замечало... Действительно, можно было сидеть на корме и думать все эти двадцать или тридцать минут, которые отделяли его от того берега, где теперь днем, а иногда и ночью рвались перелетавшие через реку немецкие снаряды и тяжелые мины, где работали с заката до рассвета десятки пристаней, куда уплывали из батальона раненые и откуда ежедневно привозили в батальоны боеприпасы, хлеб и водку. На том берегу было все, в том числе и Аня, о которой он сейчас вспомнил. И если у нее легкая рана, то она даже совсем близко отсюда, у себя в медсанбате.
   "Наверно, легкая",- подумал он не потому, что это так и должно было быть, а потому, что она сказала: "Я скоро у вас буду...", и, как все, что говорила, сказала так по-детски уверенно, что ему казалось - это в самом деле так и должно случиться. Он за последние несколько дней два или три раза ловил себя на том, что, возвратясь в штаб батальона, невольно оглядывал блиндаж.
   Лодка уткнулась в песок, и Сабуров, выскочив на берег, пошел узнавать, где теперь та переправа, которая раньше была ближе других к штабу армии. Как оказалось, переправу перенесли километра на полтора ниже по течению. Он снова сел в лодку, и они поплыли вдоль берега.
   Лодка причалила к временным деревянным мосткам, красноармейцы остались, а Сабуров пересел на баржу, которая должна была отчаливать обратно на правый берег.
   Баржа была загромождена ящиками с продовольствием, коровьими и бараньими тушами, сваленными прямо на деревянный настил. Количество провианта говорило о том, как много людей по-прежнему находится там, на том берегу, в развалинах Сталинграда.
   Через полчаса баржа медленно причалила к одной из сталинградских пристаней. Переправа была перенесена, но, против ожидания, Сабурову сказали, что штаб армии на прежнем месте.
   Сабуров знал от Проценко, который два или три раза был в штабе, что он помещается в специально вырытых штольнях, напротив сгоревшего элеватора.
   Туда пришлось идти от переправы полтора с лишним километра вдоль берега. Немцы вслепую обстреливали берег из минометов, и мины время от времени рвались то спереди, то сзади.
   Сабуров все шел по берегу, а элеватора, который должен был служить ориентиром, все еще не было видно. Между тем теперь автоматная стрельба слышалась так близко, что не было никакого сомнения: до передовой осталось меньше километра. Он уже начал думать, не наврали ли ему, как это бывает, и не переехал ли штаб в другое место. Но когда он подошел совсем близко к тому, что, по его расчетам, было передовой, он увидел прямо перед собой на обрывистом берегу Волги контуры элеватора и наткнулся на часового, стоявшего у входа в подземелье.
   - Здесь штаб? - спросил Сабуров.
   Человек осветил фонарем документы и ответил, что здесь.
   - Как к начальнику штаба пройти? - спросил Сабуров тихо.
   - К начальнику штаба?
   За его спиной послышался показавшийся ему знакомым голос:
   - Кто тут к начальнику штаба?
   - Я.
   - Откуда?
   - От Проценко.
   - Вот как. Интересно,- сказал голос.- Ну идемте.
   Когда они вошли в обшитую досками штольню, Сабуров оглянулся и увидел, что сзади него идет тот самый генерал, которого он видел в первую ночь у Проценко.
   - Товарищ командующий,- обратился к нему Сабуров,- разрешите к вам.
   - Да,- ответил генерал и, открыв маленькую дощатую дверку, прошел первым.
   Сабуров, поняв это как приглашение следовать за ним, тоже вошел.
   За дверью была маленькая каморка с топчаном, клеенчатым диваном и большим столом.
   Генерал сел за стол.
   - Подвиньте мне табуретку.
   Сабуров, не понимая зачем, подвинул табуретку. Генерал поднял ногу и вытянул ее на табуретке.
   - Старая рана открылась, хромать стал... Докладывайте.
   Сабуров доложил по всей форме и протянул генералу донесение Проценко. Генерал медленно прочитал его, потом вопросительно посмотрел на Сабурова:
   - Значит, у вас по-прежнему тихо?
   - Так точно, тихо.
   - Это хорошо. Стало быть, у них уже нет сил одновременно атаковывать на всех участках, даже в удачные для них дни. Потерь мало последнее время?
   - Точно не знаю,- сказал Сабуров.
   - Я вас не про дивизию спрашиваю, про дивизию тут написано. Как у вас в батальоне?
   - За эти восемь дней шесть убитых и двадцать раненых, а за первые восемь дней - восемьдесят убитых и двести два раненых...
   - Да,- протянул генерал,- много... Долго блуждали, пока нас нашли?
   - Нет, я быстро нашел, только я уже начал сомневаться: в трехстах шагах стрельба, думал, вы переменили командный пункт.
   - Да,- заметил генерал,- чуть не переменили, мои штабники уже решили сегодня ночью менять, но я вечером вернулся из дивизий и запретил им. Когда тяжело так, как сейчас, запомните это, капитан,- а сейчас, смешно скрывать, очень тяжело,- нельзя следовать правилам обычного благоразумия и менять свои командные пункты, даже когда это кажется очевидной необходимостью. Самое главное и самое благоразумное в такую минуту, чтобы войска чувствовали твердость, понимаете? А твердость у людей рождается от чувства неизменности, в частности, от чувства неизменности места. И до тех пор, пока я смогу управлять отсюда, не меняя места, я буду управлять отсюда. Говорю для того, чтобы вы применили это к себе в своем батальоне. Надеюсь, не думаете, что затишье у вас будет долго продолжаться?
   - Не думаю,- ответил Сабуров.
   - И не думайте, оно ненадолго. Саватеев! - крикнул генерал. В дверях появился адъютант.
   - Садитесь, пишите приказание.
   Генерал быстро при Сабурове продиктовал несколько строк короткого приказания, сущность которого сводилась к тому, чтобы Проценко не дал немцам оттянуть людей с его участка и провел для этого несколько частных атак на своем южном фланге, там, где немцы прорвались к Волге.
   - Припишите,- добавил генерал,- поздравляю с присвоением генеральского звания. Все. Дайте подписать.
   Отпуская Сабурова, генерал поднял на него свои усталые, окруженные синевой бессонницы глаза.
   - Давно знаете Проценко?
   - Почти с начала войны.
   - Если хотите быть хорошим командиром, учитесь у него, приглядывайтесь. Он на самом деле не так прост, как кажется с первого взгляда: хитер, умен и упрям. Словом, хохол. У нас многие только делают вид, что они спокойные люди, а он из тех, кто в самом деле спокоен, вот этому у него и учитесь. Он мне о вас доносил, что вы хорошо действовали в первые дни, когда попали в окружение. Теперь вы всей дивизией можете считать себя в окружении. А в этих обстоятельствах главное - спокойствие. Мы с вами восстановим связь, но вода - все-таки вода, так что помните это. Впрочем...- генерал усмехнулся,- вода на нас иногда хорошо действует, когда она сзади нас. Примеры тому - Одесса, Севастополь... Надеюсь, и Сталинград, с той разницей, что его мы не сдадим ни при каких обстоятельствах. Можете идти.