Страница:
— Ну, где тебя носит, родная? Сказала, на минутку… А тут уже Юрек пришел, помогает ребятам искать взрывчатку.
Ника почуяла неладное. Развернулась и побежала обратно.
А Юрек, конечно, помогал ребятам. И даже закладки искал, но с совершенно другими целями. Его, собственно, интересовала не столько взрывчатка, сколько способ рвануть её как можно быстрее, да ещё так, чтобы самому смыться. Проще всего было выпрыгнуть в окно, найти канаву поуютнее и, падая в нее, на лету выстрелить себе за спину. Только прежде, чем все это делать, стоило убедиться в исправности устройств, срабатывающих на выстрел. Вот этим наш дорогой Юрек, надо полагать, и занимался.
Достоверных сведений на сей счет не осталось. Весь нижеследующий эпизод был реконструирован исключительно по аудиозаписи. Магнитофоны ЧГУ, да и прочих служб, находились, как водится, в машинах за квартал от объекта, а видеопленки погибли в момент взрыва в доме вместе с камерами. Короче, из сохраненных для истории разговоров получается примерно следующее.
Процесс изучения всех наших закладок занял у Эльфа изрядное время. Да он ещё дюже тормозной был после бессонной ночи и своих чудовищных голубых таблеток. И вот, когда уже, скорее всего, стало ясно, что оставшийся под полом заряд исправно сработает на выстрел и можно бежать, в комнату влетела переполошенная Ника.
Семецкий. Я не думаю — знаю. Я уже перехитрил тебя. Ника, прости! Очевидно, с этими словами Эльф вынимает пистолет и приставляет его себе к виску.
Ника (истошно). Не делай этого! (Очевидно, бросается к Эльфу, а Дитмар хватает жену за руки и не пускает, дальнейшие слова явно обращены к Линдеманну). Отпусти меня, слышишь, отпусти! Что же ты делаешь, сволочь! Ты хочешь, чтобы он умер? Отпусти! Я никогда тебя не любила!
Линдеманн (глухо). Ты врешь.
Ника (почти спокойным голосом). Наверно. Наверно, я вру. Просто я хотела сказать, что с тобой мне никогда не было так хорошо в постели, как с ним. Потому что ты, Димыч, в первую очередь думаешь о себе. И только с Юркой… только он… это незабываемо…
Новая долгая пауза.
Линдеманн. Уходи. Я тебя отпускаю.
Семецкий. Спасибо, Димыч.
Линевич. На здоровье, Юрек. Посмотри, а вот это кто?
Линевич показывает Семецкому чью-то фотографию. Чью именно, установить не удалось.
Семецкий. Димыч, ты с ума сошел? Это же Ника.
Линевич. Нет, дорогой, смотри внимательно.
Ника. Юрка, что он говорит? Я ничего не понимаю.
Семецкий. Я тоже. Димыч просто сошел с ума.
Линевич. Взгляни, Ника. Разве это твоя фотография?
Пауза.
Ника. Нет. Ну и что?
Линевич. Он любит её, а не тебя. А теперь можешь уходить.
Ника. Это какой-то бред…
Семецкий. Димыч, ты дурак. Иди ко мне, Ника…
Ну, а результаты теракта в целом получились довольно бледненькие: погибших всего пять (с Линдеманном в комнате были двое телохранителей), пострадавших — тринадцать (десять человек из обслуги резиденции с несерьезными травмами и три случайных пешехода с легкими царапинами).
А вот стекла вылетели почти во всем квартале.
— Ты, наверно, в Нику влюбился, которую не видел ни разу, — пошутил я более чем мрачно.
— Наверно, — сказал Циркач и гадко отпарировал: — А ты, наверно, в Эльфа влюбился.
Он был почти прав. Такие люди, как Юриуш Семецкий, мягко говоря, не часто встречаются, и отношение к ним у меня особенное. Нет, я не слишком верил его пьяному ночному монологу, заимствованному из какого-то фантастического романа, а последние слова про Нику звучали и вовсе полнейшим бредом. Но с другой стороны, я чувствовал явное раздвоение сознания, будто бы одна половинка мозга, сохраняла здоровый скепсис, а другая истово верила во всю эту романтическую чушь. Ведь была сигарета, зажженная от пальца, и был Вроцлав, где он убежал после дозы мощнейшего анестезирующего средства, и было досье на Эльфа, в котором подтверждалась его многократная гибель…Впрочем, утомленные половинки моего мозга конфликтовали между собой вяло. Главным было совсем иное ощущение — дьявольская смесь восторга и горечи утраты.
Весь опыт общения с Эльфом заставлял меня восхищаться этим человеком.
— Он был сильнее меня и так и ушел из жизни победителем. А ты говоришь, «влюбился»! Смешной ты, Циркач!..
Последние слова я, кажется, произнес вслух.
Циркач не ответил.
Мы сидели в ресторане аэропорта Фюльсбюттель в ожидании рейса на Москву, и на меня вдруг навалилась такая тоска! Вы не поверите, почудилось, что жить на этом свете больше не за чем. Что я уже все-все сделал — и хорошее, и плохое, и для своей страны, и для своей планеты, — и теперь вообще не нужен никому. Даже моим друзьям. Даже моей Шушуне, потому что теперь я стал другой, я — уже не я, потому что мир опустел без Эльфа…
Дурдом!
Я зажмурился. Помотал головой и сказал:
— А что, ребятушки, давайте закажем себе литр водки и все вместе выпьем на посошок!
— И ты? — осторожно поинтересовался Фил.
— Ну, конечно, работа-то закончена. Что я, не человек?
Я уже встал и решительно двинулся к стойке бара.
Фил догнал меня. Сгреб в охапку и потащил обратно к столу:
— Только не это!
Я подчинился, сел. Шкипер проговорил тихо:
— А может, правда, выпить? Чего такого?
— Да ты что? — зашипел на него Фил. — Чечню забыл, что ли? Или не знаешь предыстории? У Крошки с каждой дозой эффект получается все мощнее. Если он сейчас выпьет, он же до Москвы пешком пройдет быстрее самолета и живого места по пути не оставит…
Фил нес чудовищную ахинею, я даже хотел засмеяться. Но вместо этого сжал кулаки до белизны в костяшках, уронил на них голову и заплакал.
Я уже успел перезабыть многое из того, что случилось летом, и начал путаться в фамилиях персонажей, точно так же, как в Берлине путался в названиях улиц. Дагестан меж тем уже полыхал вовсю. В Москве грохотали чудовищные взрывы, хоронившие под обломками домов десятки и сотни людей. Стамбульский и даже гамбургский теракты казались рядом с ними несерьезными, опереточными. Короче, полным ходом шла самая настоящая война в России, а параллельно — предвыборная компания. Одно к другому как бы не имело никакого отношения, и это было противно.
Внезапно вспомнилась давнишняя история с нашим увольнением из славных рядов легендарной и непобедимой.
— Дядя Воша, а вот скажите, я ведь так и не спрашивал ни разу, почему нас вышибли тогда из штатных бойцов «невидимого фронта»? То, что не за нарушение Устава, я и сам понимаю.
— Ты удивишься, Крошка, но ответ будет очень коротким. После знаменитой атаки под Бамутом, они там, наверху элементарно наложили в штаны. Испугались всех вас пятерых, но особенно тебя. Непредсказуемый боец спецназа — это страшное оружие.
— Мы — оружие? — удивился я.
— А кто же вы? Смири гордыню. Вы очень опасное оружие, вот и решили держать вас на некотором расстоянии от Конторы. Но уничтожать физически — это было немыслимо — слишком дорогой человеческий материал.
— Значит, вы нас — вот так, — сказал я. — Оружие, материал… Носом в дерьмо и ещё повозили там. А мы-то… Верой и правдой…
— Огнем и мечом, мытьем и катаньем, в хвост и в гриву, — передразнил Кулаков. — С кем ты вздумал считаться, Крошка? С бездушной государственной машиной? Так она не способна на любовь. Ты лучше вспомни, как я к тебе в первый раз приехал.
— Сюда? — решил уточнить я.
— Ну, конечно. Ты ведь, кажется, сразу купил этот дом и решил жить тихо, гончарное дело осваивать, сына растить…
— Было такое, — вспомнил я очень отчетливо. — А вы мне тогда напомнили, что КГБ в отставку не уходит, и работенку предложили. За деньги.
— Ну, и что ты мне ответил? Историческую фразу, ядрена мать: «В гробу я видел ваше КГБ и все его новые инкарнации, но за Россию воевать пойду!»
— Да уж, — ухмыльнулся я. — Прямо политрук Клочков: «Велика Россия. А отступать некуда…»
— Между прочим, — поведал дядя Воша, — ничего такого политрук Клочков не говорил, то есть рассказать об этом было некому. Панфиловцы-то все погибли, а знаменитую фразу сочинил журналист из «Красной звезды» Александр Кривицкий.
— К чему это вы? — не понял я.
— Да так, — пожал плечами Кулаков. — Просто повсюду вранье…
— Кстати, о вранье. Вы знаете, кто заказывал и готовил взрывы в Москве и Волгодонске?
— Конечно, знаю, — кивнул дядя Воша грустно.
— И, конечно, не скажете.
— Конечно, не скажу. Зачем тебе? Чтобы окончательно жить расхотелось?
— О, как! Ну, считайте, что ответили, — покивал я задумчиво. — Неужели и это было нужно на благо России?..
— Дурак ты, Крошка, — только и сказал Кулаков.
Потом достал свой сюрреалистический «Беломор» в блестящей пачке и неторопливо закурил.
— Ладно, — сказал я, миролюбиво меняя тему. — А с экономикой-то у нас что? Разве какой-нибудь серьезный обвал случился после смерти Дмитрия Линевича?
— Да нет, конечно, — сказал Кулаков. — Во-первых, Ахман, узнав, кого взорвали, категорически отказался брать ответственность на себя. Матвеев, разумеется, тоже промолчал. Впрочем, его это не спасло — по берлинским делам Матвеев все равно угодил под суд, и вряд ли теперь избежит тюрьмы. Во-вторых, Бенжамен Харрис, узнав, что деньги из Германии в Россию поступать не будут, увеличил сумму «черного кредита» ровно вдвое. Поэтому доллар устоял. Даже когда Степашина сняли, а Путина назначили.
— Ну, а теракт-то на кого повесили в итоге? — мне было действительно интересно.
— Ни на кого, — сказал Кулаков. — Официальная версия — взрыв газа.
— Мощностью в триста килограммов тротила?
— А какая разница? Знаешь сколько всякого народа понаехало в этот Гамбург после вашего отлета? И представители «Моссада», и Павленко со своей службой безопасности, и англичане, и голландцы, и разумеется, российская внешняя разведка. Потом Мышкин лично прилетел, и даже наш любезный друг Малин из службы ИКС пожаловал. У него, оказывается, за полтора года до наших событий похожая петрушка приключилась — собственный дом в Берлине на воздух взлетел. Без единой жертвы. Тоже «взрыв газа», примерно такой же мощности. И дом, конечно, восстановили быстро. Но так уж вышло, что я случайно знаю, из-за чего этот взрыв случился и кто его готовил. Малин тогда тоже знал, но ни полицию, ни германские спецслужбы туда и близко не пустили. И точно так же теперь. Я-то видел, что Малину очень хотелось наше дело, связанное с Эльфом, побыстрее замять. И что характерно, не ему одному — абсолютно всем, кто туда приехал. А ты говоришь, триста килограммов…
— Ну а дальше что?
— Ничего. Павленко теперь баллотируется в Думу по списку «Яблока». Если не ошибаюсь, Мышкин благополучно примкнул к лужковскому «Отечеству». А Демидов — как всегда среди лидеров «Нашего Дома России», рвался чуть ли не в первую тройку, но потом решил быть скромнее. Ахман, как правильный вор в законе в выборах не участвует, но товарищи по партии его за это сильно ругают. Фарид пропал куда-то бесследно. Говорят, видели его в Австралии. Но это больше похоже на слухи… А кстати, Крошка, как у тебя дела с Австралией?
— Все-то вам расскажи, дядя Воша! — улыбнулся я. — Для начала, и не с Австралией вовсе, а с Новой Зеландией, а потом… Какие там дела? Ну, перевел нам Эльф деньги. Открыл каждому счет в Веллингтоне. А что толку-то? Мы в ближайшее время вряд ли в этакую даль поедем.
— Чудак ты человек! — сказал Кулаков. — Или прикидываешься. В наше время, чтобы деньги со счета снять, никуда ездить не надо. Интернет-то на что?
Я-то, конечно, знал об этом, только не думал, что и дядя Воша знает. Вот и промолчал на всякий случай. Теперь пришлось говорить правду.
— Знаете, в чем дело, Владимир Геннадиевич, — я вдруг назвал его по имени отчеству, как бывало в особо серьезные и ответственные моменты. — Мне не очень хочется снимать эти деньги со счета. Пусть лежат до поры. Если прижмет, воспользуюсь. А так… Слишком много загадок вокруг этого Эльфа. Я даже не уверен, что он погиб. Представляете, что он нам с Циркачом рассказал в последние часы перед смертью? Что он Посвященный. С большой буквы. Что он умирал уже восемнадцать раз. Что он избранный среди Посвященных и возвращается на землю всегда для того, чтобы восстанавливать здесь утраченное равновесие сил и спасать нашу планету от угрозы светопреставления.
Я все ждал, когда же дядя Воша перебьет меня. А он слушал очень внимательно, и кивал, словно мысленно загибал пальцы. Я выдохся и замолчал. И тогда Кулаков вдруг поведал.
— В КГБ… Да, именно в КГБ, потому что до девяносто первого года существовал специальный отдел, занимавшийся этими самыми Посвященными. По-моему, я тебе рассказывал однажды, из какой структуры выросло ЧГУ, да? Наши предшественники всерьез изучали деятельность колдунов, магов, прорицателей и других шарлатанов. А самый секретный отдел в этой лавочке разрабатывал именно Посвященных. Потом, в девяносто первом, его постигла страшная участь: людей уничтожали вместе с документами… Тебе не стоит в это лезть, Крошка. А по поводу Эльфа, я, честно говоря, догадывался, что он Посвященный. И был ещё один человек, который считал так же — Игнат Никулин, но мы оба не решались доложить Форманову о своих подозрениях. Вот так, примерно… А ты думал, генералы все циники и скептики. Нет, брат. Прошли те времена. Умнеем с годами. Мудреем.
Я слушал его совершенно как пришибленный. Потом спросил:
— А кто такой Игнат Никулин.
— Это наш лучший суперагент. Он ещё при Брежневе служил в ГРУ. А потом… Впрочем, это долгая песня. Как-нибудь в другой раз. Я тут на днях прочел все-таки пресловутый «апрельский отчет» Никулина. Ну, прямо, доложу тебе, «апрельские тезисы» Ильича. По значимости. И гриф секретности на нем самый верхний. Но тебе я расскажу вкратце. Потому что такой секрет разболтать невозможно. Если только в сумасшедшем доме. Там поверят. А больше — нигде. Так вот, суть отчета в следующем: Никулин, завладев секретными кодами наших врагов из Америки, попал вместе с ними в так называемую точку сингулярности. То есть в особую точку, где людям открываются вечные истины. А теперь представь себе, какую истину они все вместе открыли. Очень простую: что 31 декабря 2000 года наступит конец света.
— И все? — спросил я.
— И все.
— Что же нам теперь делать?
Кулаков пожал плечами.
— А холера его знает. Даже Форманов в полном ступоре.
— Ну, уж если Форманов в ступоре — это беда!
Мне вдруг захотелось свести все к шутке. В таком количестве чудеса уже не воспринимались.
— Форманов — это голова, ему палец в рот не клади, как сказал бы Циркач, цитируя Ильфа и Петрова. А я вот думаю, что наш дорогой генерал на самом деле Фурманов. Вы, дядя Воша, в действительности Василь Иваныч, у вас вон и усы, как у Чапаева. Петька — это, конечно, я, а вот где у нас Анка?
— Это ты, брат, спроси у Циркача, — предложил дядя Воша.
И мы оба весело захохотали на всю округу.
Эпилог
Хоффман ушел за пивом и не вернулся, прилипнув к другой компании, где, как обычно, хихикала Паулина, строя глазки, облизывая губки и заводя всех без разбору. Но я был не склонен сегодня клеиться к ней. Напало вдруг какое-то философическое умиротворение, душу грели навеянные серьезными разговорами мысли о доме, причем не только берлинском…
Ко мне, не слишком спрашивая разрешения, подсел Фрицик по кличке Энгельс с рюмочкой бренди и тут же, без объявления войны, принялся читать свои новые стихи. Чуял, мерзавец, мое благостное настроение. Принесли кофе. Я закурил и стал слушать его ритмичный вой, переходящий в утробное ворчание. Мерзкие, натуралистичные образы наползали один на другой, как весенняя грязь на капот летящего по трассе автомобиля — слой за слоем… Странноватый для Германии образ, не правда ли? Дороги тут чистые круглый год, а наших российских трасс Энгельс отродясь не видел, я же вот почему-то вспомнил. Наверно, опять остро и неудержимо захотелось домой, в Москву.
Кажется, это было в мае. Тополь обещал возвращение в Россию после удачной охоты на Эльфа. Но очевидно, охота опять не задалась. У этих народных умельцев из Майами и Дуранго (это ж надо было для серьезнейшего научного центра в немаленьком, скажу я вам, штате Колорадо выбрать городок с таким дивным названием!), так вот, у этих народных умельцев опять пошли накладки одна за другой, опять их «гэбуха обскакала», то есть пресловутое ЧГУ в блестящей манере провернуло спецоперацию, за которой наша хваленая служба только скромненько наблюдала со стороны. Я попробовал ещё в августе робко так выяснить, не пора ли мне ехать в Москву, но ощутил в голосе Тополя растерянность и глубинное чувство вины, Вербу вообще предпочел не трогать, что уж её бедненькую расстраивать — ну, не сложилось, так не сложилось, поживу ещё годок другой в этом треклятом Берлине. В конце концов, не так уж у нас все и плохо, особенно, когда сын растет умненький, способный, спортом занимается, и жена, хоть и не слишком молодая, но любимая, хоть и не слишком нежная, но в отличной форме, тоже спортом занимается… Во, брат наговорил-то про жену! Кому наговорил? Самому себе. Что это значит? А значит это, что я о ней думаю, много думаю…
Фрицик почувствовал, что я совсем престал его слушать, а если уж это Фрицик почувствовал, вывод один: пора уматывать хоть под дождик со снегом, хоть под тропический ливень.
— Выпить хочешь какой-нибудь гадости, тошнотворно разящей спиртным?
Я не сразу понял, что это он уже не стихи читает, а обращается непосредственно ко мне. Манера Фрицика изъясняться ритмической, а иногда и рифмованной прозой (последний термин — мой!) временами смешила, но чаще безумно утомляла. Однако сегодня я ещё не успел устать от него всерьез. Посему улыбнулся вполне добродушно и, осознав суть вопроса, отрицательно помотал головой:
— Нет, мой друг, обойдемся без шнапса, пищевод пожалеем и печень. У меня нынче планы другие. Погрузиться в пучину разврата, потных простынь и липких волос…
Кажется, мне удалось вполне адекватно (в смысле ритмичности) продекламировать этот пассаж на немецком. Фрицик растерянно и как-то вяло скривился в ответ, силясь понять, пародирую я его или просто разговариваю на языке тех же образов. Потом закурил и махнул рукою:
— Не хочешь — как хочешь.
— Пойду, — сообщил я ему, уже вставая.
Дождик на счастье поутих. Я улыбнулся этой маленькой удаче и вдруг, повинуясь внезапно возникшему тайному желанию, направился не налево, к широкой и шумной Ку’дамм, где был припаркован мой «ниссан», а в противоположную сторону, к знаменитому французскому магазину нижнего белья «Les Dessous». По дороге сочинился такой стишок (совсем не в духе Фрицика):
А вот возьму теперь и выберу что-нибудь сам, не спросясь и не советуясь, то есть советуясь только с продавцами!
Да уж, опыт в выборе женского белья был у меня близкий к нулевому. В юности все мы любили полистать толстенные каталоги по этой теме, залетавшие к нам из-за рубежа. Практический интерес был тогда совсем другим: покупать это все не представлялось возможным, и глазки бегали от одной модели к другой в поисках наиболее открытых и прозрачных — то, что под бельем, занимало существенно сильнее. Изысканные лобковые стрижечки и разноцветные острые сосочки шикарных девушек-моделей романтично просвечивали сквозь тонкое белье и вполне заменяли нам недоступные в те годы фотографии из «Пентхауса» и «Плейбоя».
Теперь глаза у меня тоже разбегались, перескакивая с игривых, разящих точно в пах фантазий модельеров на несуразно большие, валящие наповал номиналы ценников. А с них — на милую девчушку, предлагавшую покупателям все это великолепие. Она работала с другим клиентом, и я был вынужден подождать. Действительно милая шатеночка. Нет, она не похожа была на Белку, но по комплекции соответствовала ей весьма точно, и я уже начал представлять себе, как попрошу примерить выбранное белье. Девушка станет отпираться, стыдливо улыбаясь, я буду настаивать, интересуясь, сколько же стоит эта дополнительная услуга, ведь клиент всегда прав, она начнет глупо хихикать, и кончится эта история бурной страстью в одном из служебных помещений: полумрак, стоны, падающие коробки с товаром, ноги и руки, путающиеся в ленточках и тесемках… Господи! Что за бред? Это был эпизод из какого-то совсем другого фильма. Я же домой собрался, к жене…
Девушка-продавщица, наконец, освободилась, но запланированному разговору состояться не довелось.
— Этот мужчина со мной, — произнес знакомый голос сзади. — Покажите, пожалуйста, вон тот комплект от Дебюи, да, да, темно-красный.
Я обернулся. Конечно, это была Верба. Татьяна Лозова собственной персоной. Первое лицо в службе ИКС и, как минимум, второе в моей личной биографии.
— Привет, — сказал я просто, как будто мы расстались вчера. — А ты действительно считаешь, что Белке подойдет темно-красный?
— Белке? — искренне удивилась она. — Нет, Белке лучше белый. И это не каламбур, это правда.
Мы говорили между собой по-русски, и продавщица, навострив уши, тут же проявила к нам удвоенный интерес. Это когда-то в Германии отворачивались от русских со вздохом, мол, эти нищие только поглазеть заходят. Теперь-то они хорошо знают, кто у них настоящий покупатель. И мы не собирались разочаровывать девушку. Верба взялась за дело всерьез, я не мешал ей. И мы пересмотрели и перещупали десятка два моделек. К осязательным ощущениям я отнесся с особым вниманием — кому, как ни мне придется и поглаживать и потихонечку стаскивать, и даже целовать все это хозяйство. В итоге выбрали весьма достойные образцы, я оплатил оба комплекта, нам их шикарно упаковали, Верба, привстав на цыпочки, чмокнула меня в губы, и мы вышли под дождь.
— Ты давно приехала? — спросил я.
В душе моей творилось черт знает что.
— Сегодня. А какое это имеет значение?
— Не хочу, чтобы Белка узнала.
— Она и не узнает. Пошли ко мне.
— Зачем? — поинтересовался я холодно и настороженно.
Но и в холодности этой, и в настороженности звучала слишком явная нарочитость.
— А ты предпочитаешь разговаривать на улице под дождем?
Верба не отвечала прямо, не уточняла, что именно мы будем делать у нее, только ли разговаривать, все было ясно и так, она уже завела меня. Точнее, я был заведен ещё до встречи с ней, а она просто мигом переключила все мои чувства на себя. Она слишком хорошо умела это.
Ника почуяла неладное. Развернулась и побежала обратно.
А Юрек, конечно, помогал ребятам. И даже закладки искал, но с совершенно другими целями. Его, собственно, интересовала не столько взрывчатка, сколько способ рвануть её как можно быстрее, да ещё так, чтобы самому смыться. Проще всего было выпрыгнуть в окно, найти канаву поуютнее и, падая в нее, на лету выстрелить себе за спину. Только прежде, чем все это делать, стоило убедиться в исправности устройств, срабатывающих на выстрел. Вот этим наш дорогой Юрек, надо полагать, и занимался.
Достоверных сведений на сей счет не осталось. Весь нижеследующий эпизод был реконструирован исключительно по аудиозаписи. Магнитофоны ЧГУ, да и прочих служб, находились, как водится, в машинах за квартал от объекта, а видеопленки погибли в момент взрыва в доме вместе с камерами. Короче, из сохраненных для истории разговоров получается примерно следующее.
Процесс изучения всех наших закладок занял у Эльфа изрядное время. Да он ещё дюже тормозной был после бессонной ночи и своих чудовищных голубых таблеток. И вот, когда уже, скорее всего, стало ясно, что оставшийся под полом заряд исправно сработает на выстрел и можно бежать, в комнату влетела переполошенная Ника.
* * *
Ника. Здравствуй, Юра! Ну, что тут у вас?* * *
В этом месте записи очень долгая пауза. А потом — следующий диалог:* * *
Линдеманн. Ах, Юрка-Юрек, неужели ты думаешь, что старика Линевича можно так просто перехитрить?Семецкий. Я не думаю — знаю. Я уже перехитрил тебя. Ника, прости! Очевидно, с этими словами Эльф вынимает пистолет и приставляет его себе к виску.
Ника (истошно). Не делай этого! (Очевидно, бросается к Эльфу, а Дитмар хватает жену за руки и не пускает, дальнейшие слова явно обращены к Линдеманну). Отпусти меня, слышишь, отпусти! Что же ты делаешь, сволочь! Ты хочешь, чтобы он умер? Отпусти! Я никогда тебя не любила!
Линдеманн (глухо). Ты врешь.
Ника (почти спокойным голосом). Наверно. Наверно, я вру. Просто я хотела сказать, что с тобой мне никогда не было так хорошо в постели, как с ним. Потому что ты, Димыч, в первую очередь думаешь о себе. И только с Юркой… только он… это незабываемо…
Новая долгая пауза.
Линдеманн. Уходи. Я тебя отпускаю.
Семецкий. Спасибо, Димыч.
Линевич. На здоровье, Юрек. Посмотри, а вот это кто?
Линевич показывает Семецкому чью-то фотографию. Чью именно, установить не удалось.
Семецкий. Димыч, ты с ума сошел? Это же Ника.
Линевич. Нет, дорогой, смотри внимательно.
Ника. Юрка, что он говорит? Я ничего не понимаю.
Семецкий. Я тоже. Димыч просто сошел с ума.
Линевич. Взгляни, Ника. Разве это твоя фотография?
Пауза.
Ника. Нет. Ну и что?
Линевич. Он любит её, а не тебя. А теперь можешь уходить.
Ника. Это какой-то бред…
Семецкий. Димыч, ты дурак. Иди ко мне, Ника…
* * *
Далее в фонограмме некий шум. Очевидно, Ника бросается к Семецкому, роняя что-то. В финале легко различимы два звука: пистолетного выстрела и взрыва. Интервал между ними строго соответствует указанному в тактико-технических данных специального взрывного устройства.5
Линдеманн находился в непосредственной близости от закладки Си-4 весьма солидной массы, вот почему его труп ни в одном из протоколов опознания не значился. Эльфа и Нику от эпицентра взрыва отделяло несколько метров, благодаря этому изучение фрагментов тел позволило экспертам предположить: они двое в момент гибели стояли крепко обнявшись.Ну, а результаты теракта в целом получились довольно бледненькие: погибших всего пять (с Линдеманном в комнате были двое телохранителей), пострадавших — тринадцать (десять человек из обслуги резиденции с несерьезными травмами и три случайных пешехода с легкими царапинами).
А вот стекла вылетели почти во всем квартале.
* * *
До самолета мы добрались благополучно, даже стрелять не пришлось. Документы предъявляли повсюду, где надо, держались индеферентно. И только Циркач был какой-то серый с лица.— Ты, наверно, в Нику влюбился, которую не видел ни разу, — пошутил я более чем мрачно.
— Наверно, — сказал Циркач и гадко отпарировал: — А ты, наверно, в Эльфа влюбился.
Он был почти прав. Такие люди, как Юриуш Семецкий, мягко говоря, не часто встречаются, и отношение к ним у меня особенное. Нет, я не слишком верил его пьяному ночному монологу, заимствованному из какого-то фантастического романа, а последние слова про Нику звучали и вовсе полнейшим бредом. Но с другой стороны, я чувствовал явное раздвоение сознания, будто бы одна половинка мозга, сохраняла здоровый скепсис, а другая истово верила во всю эту романтическую чушь. Ведь была сигарета, зажженная от пальца, и был Вроцлав, где он убежал после дозы мощнейшего анестезирующего средства, и было досье на Эльфа, в котором подтверждалась его многократная гибель…Впрочем, утомленные половинки моего мозга конфликтовали между собой вяло. Главным было совсем иное ощущение — дьявольская смесь восторга и горечи утраты.
Весь опыт общения с Эльфом заставлял меня восхищаться этим человеком.
— Он был сильнее меня и так и ушел из жизни победителем. А ты говоришь, «влюбился»! Смешной ты, Циркач!..
Последние слова я, кажется, произнес вслух.
Циркач не ответил.
Мы сидели в ресторане аэропорта Фюльсбюттель в ожидании рейса на Москву, и на меня вдруг навалилась такая тоска! Вы не поверите, почудилось, что жить на этом свете больше не за чем. Что я уже все-все сделал — и хорошее, и плохое, и для своей страны, и для своей планеты, — и теперь вообще не нужен никому. Даже моим друзьям. Даже моей Шушуне, потому что теперь я стал другой, я — уже не я, потому что мир опустел без Эльфа…
Дурдом!
Я зажмурился. Помотал головой и сказал:
— А что, ребятушки, давайте закажем себе литр водки и все вместе выпьем на посошок!
— И ты? — осторожно поинтересовался Фил.
— Ну, конечно, работа-то закончена. Что я, не человек?
Я уже встал и решительно двинулся к стойке бара.
Фил догнал меня. Сгреб в охапку и потащил обратно к столу:
— Только не это!
Я подчинился, сел. Шкипер проговорил тихо:
— А может, правда, выпить? Чего такого?
— Да ты что? — зашипел на него Фил. — Чечню забыл, что ли? Или не знаешь предыстории? У Крошки с каждой дозой эффект получается все мощнее. Если он сейчас выпьет, он же до Москвы пешком пройдет быстрее самолета и живого места по пути не оставит…
Фил нес чудовищную ахинею, я даже хотел засмеяться. Но вместо этого сжал кулаки до белизны в костяшках, уронил на них голову и заплакал.
6
Генерал-майор Кулаков притащился ко мне в Бадягино, как всегда, неожиданно. Хорошая погода, как назло, закончилась, похолодало резко и противно. Зарядили дожди, посыпались в тихие заводи Жидохманки золотые листья с деревьев, а все ещё зеленая трава вмиг сделалась грустно пожухшей от ночных заморозков. Впрочем, рыбачить в такое время самое оно, однако настроения не было. Мы просто побродили по скошенным полям, по проселкам и опушкам, подышали сырой сентябрьской свежестью.Я уже успел перезабыть многое из того, что случилось летом, и начал путаться в фамилиях персонажей, точно так же, как в Берлине путался в названиях улиц. Дагестан меж тем уже полыхал вовсю. В Москве грохотали чудовищные взрывы, хоронившие под обломками домов десятки и сотни людей. Стамбульский и даже гамбургский теракты казались рядом с ними несерьезными, опереточными. Короче, полным ходом шла самая настоящая война в России, а параллельно — предвыборная компания. Одно к другому как бы не имело никакого отношения, и это было противно.
Внезапно вспомнилась давнишняя история с нашим увольнением из славных рядов легендарной и непобедимой.
— Дядя Воша, а вот скажите, я ведь так и не спрашивал ни разу, почему нас вышибли тогда из штатных бойцов «невидимого фронта»? То, что не за нарушение Устава, я и сам понимаю.
— Ты удивишься, Крошка, но ответ будет очень коротким. После знаменитой атаки под Бамутом, они там, наверху элементарно наложили в штаны. Испугались всех вас пятерых, но особенно тебя. Непредсказуемый боец спецназа — это страшное оружие.
— Мы — оружие? — удивился я.
— А кто же вы? Смири гордыню. Вы очень опасное оружие, вот и решили держать вас на некотором расстоянии от Конторы. Но уничтожать физически — это было немыслимо — слишком дорогой человеческий материал.
— Значит, вы нас — вот так, — сказал я. — Оружие, материал… Носом в дерьмо и ещё повозили там. А мы-то… Верой и правдой…
— Огнем и мечом, мытьем и катаньем, в хвост и в гриву, — передразнил Кулаков. — С кем ты вздумал считаться, Крошка? С бездушной государственной машиной? Так она не способна на любовь. Ты лучше вспомни, как я к тебе в первый раз приехал.
— Сюда? — решил уточнить я.
— Ну, конечно. Ты ведь, кажется, сразу купил этот дом и решил жить тихо, гончарное дело осваивать, сына растить…
— Было такое, — вспомнил я очень отчетливо. — А вы мне тогда напомнили, что КГБ в отставку не уходит, и работенку предложили. За деньги.
— Ну, и что ты мне ответил? Историческую фразу, ядрена мать: «В гробу я видел ваше КГБ и все его новые инкарнации, но за Россию воевать пойду!»
— Да уж, — ухмыльнулся я. — Прямо политрук Клочков: «Велика Россия. А отступать некуда…»
— Между прочим, — поведал дядя Воша, — ничего такого политрук Клочков не говорил, то есть рассказать об этом было некому. Панфиловцы-то все погибли, а знаменитую фразу сочинил журналист из «Красной звезды» Александр Кривицкий.
— К чему это вы? — не понял я.
— Да так, — пожал плечами Кулаков. — Просто повсюду вранье…
— Кстати, о вранье. Вы знаете, кто заказывал и готовил взрывы в Москве и Волгодонске?
— Конечно, знаю, — кивнул дядя Воша грустно.
— И, конечно, не скажете.
— Конечно, не скажу. Зачем тебе? Чтобы окончательно жить расхотелось?
— О, как! Ну, считайте, что ответили, — покивал я задумчиво. — Неужели и это было нужно на благо России?..
— Дурак ты, Крошка, — только и сказал Кулаков.
Потом достал свой сюрреалистический «Беломор» в блестящей пачке и неторопливо закурил.
— Ладно, — сказал я, миролюбиво меняя тему. — А с экономикой-то у нас что? Разве какой-нибудь серьезный обвал случился после смерти Дмитрия Линевича?
— Да нет, конечно, — сказал Кулаков. — Во-первых, Ахман, узнав, кого взорвали, категорически отказался брать ответственность на себя. Матвеев, разумеется, тоже промолчал. Впрочем, его это не спасло — по берлинским делам Матвеев все равно угодил под суд, и вряд ли теперь избежит тюрьмы. Во-вторых, Бенжамен Харрис, узнав, что деньги из Германии в Россию поступать не будут, увеличил сумму «черного кредита» ровно вдвое. Поэтому доллар устоял. Даже когда Степашина сняли, а Путина назначили.
— Ну, а теракт-то на кого повесили в итоге? — мне было действительно интересно.
— Ни на кого, — сказал Кулаков. — Официальная версия — взрыв газа.
— Мощностью в триста килограммов тротила?
— А какая разница? Знаешь сколько всякого народа понаехало в этот Гамбург после вашего отлета? И представители «Моссада», и Павленко со своей службой безопасности, и англичане, и голландцы, и разумеется, российская внешняя разведка. Потом Мышкин лично прилетел, и даже наш любезный друг Малин из службы ИКС пожаловал. У него, оказывается, за полтора года до наших событий похожая петрушка приключилась — собственный дом в Берлине на воздух взлетел. Без единой жертвы. Тоже «взрыв газа», примерно такой же мощности. И дом, конечно, восстановили быстро. Но так уж вышло, что я случайно знаю, из-за чего этот взрыв случился и кто его готовил. Малин тогда тоже знал, но ни полицию, ни германские спецслужбы туда и близко не пустили. И точно так же теперь. Я-то видел, что Малину очень хотелось наше дело, связанное с Эльфом, побыстрее замять. И что характерно, не ему одному — абсолютно всем, кто туда приехал. А ты говоришь, триста килограммов…
— Ну а дальше что?
— Ничего. Павленко теперь баллотируется в Думу по списку «Яблока». Если не ошибаюсь, Мышкин благополучно примкнул к лужковскому «Отечеству». А Демидов — как всегда среди лидеров «Нашего Дома России», рвался чуть ли не в первую тройку, но потом решил быть скромнее. Ахман, как правильный вор в законе в выборах не участвует, но товарищи по партии его за это сильно ругают. Фарид пропал куда-то бесследно. Говорят, видели его в Австралии. Но это больше похоже на слухи… А кстати, Крошка, как у тебя дела с Австралией?
— Все-то вам расскажи, дядя Воша! — улыбнулся я. — Для начала, и не с Австралией вовсе, а с Новой Зеландией, а потом… Какие там дела? Ну, перевел нам Эльф деньги. Открыл каждому счет в Веллингтоне. А что толку-то? Мы в ближайшее время вряд ли в этакую даль поедем.
— Чудак ты человек! — сказал Кулаков. — Или прикидываешься. В наше время, чтобы деньги со счета снять, никуда ездить не надо. Интернет-то на что?
Я-то, конечно, знал об этом, только не думал, что и дядя Воша знает. Вот и промолчал на всякий случай. Теперь пришлось говорить правду.
— Знаете, в чем дело, Владимир Геннадиевич, — я вдруг назвал его по имени отчеству, как бывало в особо серьезные и ответственные моменты. — Мне не очень хочется снимать эти деньги со счета. Пусть лежат до поры. Если прижмет, воспользуюсь. А так… Слишком много загадок вокруг этого Эльфа. Я даже не уверен, что он погиб. Представляете, что он нам с Циркачом рассказал в последние часы перед смертью? Что он Посвященный. С большой буквы. Что он умирал уже восемнадцать раз. Что он избранный среди Посвященных и возвращается на землю всегда для того, чтобы восстанавливать здесь утраченное равновесие сил и спасать нашу планету от угрозы светопреставления.
Я все ждал, когда же дядя Воша перебьет меня. А он слушал очень внимательно, и кивал, словно мысленно загибал пальцы. Я выдохся и замолчал. И тогда Кулаков вдруг поведал.
— В КГБ… Да, именно в КГБ, потому что до девяносто первого года существовал специальный отдел, занимавшийся этими самыми Посвященными. По-моему, я тебе рассказывал однажды, из какой структуры выросло ЧГУ, да? Наши предшественники всерьез изучали деятельность колдунов, магов, прорицателей и других шарлатанов. А самый секретный отдел в этой лавочке разрабатывал именно Посвященных. Потом, в девяносто первом, его постигла страшная участь: людей уничтожали вместе с документами… Тебе не стоит в это лезть, Крошка. А по поводу Эльфа, я, честно говоря, догадывался, что он Посвященный. И был ещё один человек, который считал так же — Игнат Никулин, но мы оба не решались доложить Форманову о своих подозрениях. Вот так, примерно… А ты думал, генералы все циники и скептики. Нет, брат. Прошли те времена. Умнеем с годами. Мудреем.
Я слушал его совершенно как пришибленный. Потом спросил:
— А кто такой Игнат Никулин.
— Это наш лучший суперагент. Он ещё при Брежневе служил в ГРУ. А потом… Впрочем, это долгая песня. Как-нибудь в другой раз. Я тут на днях прочел все-таки пресловутый «апрельский отчет» Никулина. Ну, прямо, доложу тебе, «апрельские тезисы» Ильича. По значимости. И гриф секретности на нем самый верхний. Но тебе я расскажу вкратце. Потому что такой секрет разболтать невозможно. Если только в сумасшедшем доме. Там поверят. А больше — нигде. Так вот, суть отчета в следующем: Никулин, завладев секретными кодами наших врагов из Америки, попал вместе с ними в так называемую точку сингулярности. То есть в особую точку, где людям открываются вечные истины. А теперь представь себе, какую истину они все вместе открыли. Очень простую: что 31 декабря 2000 года наступит конец света.
— И все? — спросил я.
— И все.
— Что же нам теперь делать?
Кулаков пожал плечами.
— А холера его знает. Даже Форманов в полном ступоре.
— Ну, уж если Форманов в ступоре — это беда!
Мне вдруг захотелось свести все к шутке. В таком количестве чудеса уже не воспринимались.
— Форманов — это голова, ему палец в рот не клади, как сказал бы Циркач, цитируя Ильфа и Петрова. А я вот думаю, что наш дорогой генерал на самом деле Фурманов. Вы, дядя Воша, в действительности Василь Иваныч, у вас вон и усы, как у Чапаева. Петька — это, конечно, я, а вот где у нас Анка?
— Это ты, брат, спроси у Циркача, — предложил дядя Воша.
И мы оба весело захохотали на всю округу.
Эпилог
(Из романа Михаила Разгонова «Точка сингулярности»)
Дождик зарядил не на шутку. Я с грустью посмотрел в окно и заказал ещё чашку кофе. Все серьезные разговоры давно исчерпали себя. Всезнайка Хоффман уже поведал мне главное: в последнее время ситуация на книжном рынке сделалась более благоприятной для иностранцев, мало того, у германского читателя проснулся неожиданный интерес к русской прозе, так что издание моих рассказов, ещё год назад на всякий случай переведенных на немецкий, представлялось теперь вполне реальным. Тиражом тысяч пять, а то и больше, уверял Хоффман, и я был склонен верить ему. А там, лиха беда начало, и романы начнем переводить. Он дал мне телефон хорошего литагента, которому звонить следовало завтра, так что на сегодня тему закрыли. Пора уже было двигать из «Винтергартена», но я оставил машину в добром квартале от Дома Литературы, мокнуть зря не хотелось, вот и заказал ещё чашечку.Хоффман ушел за пивом и не вернулся, прилипнув к другой компании, где, как обычно, хихикала Паулина, строя глазки, облизывая губки и заводя всех без разбору. Но я был не склонен сегодня клеиться к ней. Напало вдруг какое-то философическое умиротворение, душу грели навеянные серьезными разговорами мысли о доме, причем не только берлинском…
Ко мне, не слишком спрашивая разрешения, подсел Фрицик по кличке Энгельс с рюмочкой бренди и тут же, без объявления войны, принялся читать свои новые стихи. Чуял, мерзавец, мое благостное настроение. Принесли кофе. Я закурил и стал слушать его ритмичный вой, переходящий в утробное ворчание. Мерзкие, натуралистичные образы наползали один на другой, как весенняя грязь на капот летящего по трассе автомобиля — слой за слоем… Странноватый для Германии образ, не правда ли? Дороги тут чистые круглый год, а наших российских трасс Энгельс отродясь не видел, я же вот почему-то вспомнил. Наверно, опять остро и неудержимо захотелось домой, в Москву.
Кажется, это было в мае. Тополь обещал возвращение в Россию после удачной охоты на Эльфа. Но очевидно, охота опять не задалась. У этих народных умельцев из Майами и Дуранго (это ж надо было для серьезнейшего научного центра в немаленьком, скажу я вам, штате Колорадо выбрать городок с таким дивным названием!), так вот, у этих народных умельцев опять пошли накладки одна за другой, опять их «гэбуха обскакала», то есть пресловутое ЧГУ в блестящей манере провернуло спецоперацию, за которой наша хваленая служба только скромненько наблюдала со стороны. Я попробовал ещё в августе робко так выяснить, не пора ли мне ехать в Москву, но ощутил в голосе Тополя растерянность и глубинное чувство вины, Вербу вообще предпочел не трогать, что уж её бедненькую расстраивать — ну, не сложилось, так не сложилось, поживу ещё годок другой в этом треклятом Берлине. В конце концов, не так уж у нас все и плохо, особенно, когда сын растет умненький, способный, спортом занимается, и жена, хоть и не слишком молодая, но любимая, хоть и не слишком нежная, но в отличной форме, тоже спортом занимается… Во, брат наговорил-то про жену! Кому наговорил? Самому себе. Что это значит? А значит это, что я о ней думаю, много думаю…
Фрицик почувствовал, что я совсем престал его слушать, а если уж это Фрицик почувствовал, вывод один: пора уматывать хоть под дождик со снегом, хоть под тропический ливень.
— Выпить хочешь какой-нибудь гадости, тошнотворно разящей спиртным?
Я не сразу понял, что это он уже не стихи читает, а обращается непосредственно ко мне. Манера Фрицика изъясняться ритмической, а иногда и рифмованной прозой (последний термин — мой!) временами смешила, но чаще безумно утомляла. Однако сегодня я ещё не успел устать от него всерьез. Посему улыбнулся вполне добродушно и, осознав суть вопроса, отрицательно помотал головой:
— Нет, мой друг, обойдемся без шнапса, пищевод пожалеем и печень. У меня нынче планы другие. Погрузиться в пучину разврата, потных простынь и липких волос…
Кажется, мне удалось вполне адекватно (в смысле ритмичности) продекламировать этот пассаж на немецком. Фрицик растерянно и как-то вяло скривился в ответ, силясь понять, пародирую я его или просто разговариваю на языке тех же образов. Потом закурил и махнул рукою:
— Не хочешь — как хочешь.
— Пойду, — сообщил я ему, уже вставая.
Дождик на счастье поутих. Я улыбнулся этой маленькой удаче и вдруг, повинуясь внезапно возникшему тайному желанию, направился не налево, к широкой и шумной Ку’дамм, где был припаркован мой «ниссан», а в противоположную сторону, к знаменитому французскому магазину нижнего белья «Les Dessous». По дороге сочинился такой стишок (совсем не в духе Фрицика):
Белье там действительно было дорогое, но о-о-очень шикарное. И каждый раз, бывая в этих местах с женою и покупая ей очередное колечко или сережки от «Картье», я предлагал заглянуть и в соседнюю фирму. Но Белка всегда отмахивалась. Как-то она недооценивала значение этой стороны жизни. А мне наоборот всегда мечталось увидеть любимую жену в каком-нибудь развратном бельишке с прозрачными вставками и кружавчиками.
Подарил я леди су.
— Загляни-ка в «Ле Десу».
— Да у этой «Ле десы»
Тыща долларов трусы!
А монетку в один су,
Знаешь сам, куда засунь.
А вот возьму теперь и выберу что-нибудь сам, не спросясь и не советуясь, то есть советуясь только с продавцами!
Да уж, опыт в выборе женского белья был у меня близкий к нулевому. В юности все мы любили полистать толстенные каталоги по этой теме, залетавшие к нам из-за рубежа. Практический интерес был тогда совсем другим: покупать это все не представлялось возможным, и глазки бегали от одной модели к другой в поисках наиболее открытых и прозрачных — то, что под бельем, занимало существенно сильнее. Изысканные лобковые стрижечки и разноцветные острые сосочки шикарных девушек-моделей романтично просвечивали сквозь тонкое белье и вполне заменяли нам недоступные в те годы фотографии из «Пентхауса» и «Плейбоя».
Теперь глаза у меня тоже разбегались, перескакивая с игривых, разящих точно в пах фантазий модельеров на несуразно большие, валящие наповал номиналы ценников. А с них — на милую девчушку, предлагавшую покупателям все это великолепие. Она работала с другим клиентом, и я был вынужден подождать. Действительно милая шатеночка. Нет, она не похожа была на Белку, но по комплекции соответствовала ей весьма точно, и я уже начал представлять себе, как попрошу примерить выбранное белье. Девушка станет отпираться, стыдливо улыбаясь, я буду настаивать, интересуясь, сколько же стоит эта дополнительная услуга, ведь клиент всегда прав, она начнет глупо хихикать, и кончится эта история бурной страстью в одном из служебных помещений: полумрак, стоны, падающие коробки с товаром, ноги и руки, путающиеся в ленточках и тесемках… Господи! Что за бред? Это был эпизод из какого-то совсем другого фильма. Я же домой собрался, к жене…
Девушка-продавщица, наконец, освободилась, но запланированному разговору состояться не довелось.
— Этот мужчина со мной, — произнес знакомый голос сзади. — Покажите, пожалуйста, вон тот комплект от Дебюи, да, да, темно-красный.
Я обернулся. Конечно, это была Верба. Татьяна Лозова собственной персоной. Первое лицо в службе ИКС и, как минимум, второе в моей личной биографии.
— Привет, — сказал я просто, как будто мы расстались вчера. — А ты действительно считаешь, что Белке подойдет темно-красный?
— Белке? — искренне удивилась она. — Нет, Белке лучше белый. И это не каламбур, это правда.
Мы говорили между собой по-русски, и продавщица, навострив уши, тут же проявила к нам удвоенный интерес. Это когда-то в Германии отворачивались от русских со вздохом, мол, эти нищие только поглазеть заходят. Теперь-то они хорошо знают, кто у них настоящий покупатель. И мы не собирались разочаровывать девушку. Верба взялась за дело всерьез, я не мешал ей. И мы пересмотрели и перещупали десятка два моделек. К осязательным ощущениям я отнесся с особым вниманием — кому, как ни мне придется и поглаживать и потихонечку стаскивать, и даже целовать все это хозяйство. В итоге выбрали весьма достойные образцы, я оплатил оба комплекта, нам их шикарно упаковали, Верба, привстав на цыпочки, чмокнула меня в губы, и мы вышли под дождь.
— Ты давно приехала? — спросил я.
В душе моей творилось черт знает что.
— Сегодня. А какое это имеет значение?
— Не хочу, чтобы Белка узнала.
— Она и не узнает. Пошли ко мне.
— Зачем? — поинтересовался я холодно и настороженно.
Но и в холодности этой, и в настороженности звучала слишком явная нарочитость.
— А ты предпочитаешь разговаривать на улице под дождем?
Верба не отвечала прямо, не уточняла, что именно мы будем делать у нее, только ли разговаривать, все было ясно и так, она уже завела меня. Точнее, я был заведен ещё до встречи с ней, а она просто мигом переключила все мои чувства на себя. Она слишком хорошо умела это.