Страница:
11
Кончив одеваться, Таня осмотрела себя в зеркале и осталась довольна, но потом вспомнила вдруг Сережины слова, сказанные однажды про какую-то девушку во всем белом: «Вот не люблю такое, ходит как докторша в халате…»
Она торопливо стащила с себя жакетик, сняла белую блузку и достала из шифоньера другую, бледно-зеленую. Может быть, так будет лучше — белое с зеленым, не так однообразно… А вдруг ему не нравится зеленый цвет? Но что же делать, ей так идет…
Господи, просто не верится, что это уже сегодня, что перечеркнута последняя клеточка в ее секретном календаре… что через какой-нибудь час произойдет то самое, о чем она каждую ночь мечтала в Сочи, лежа без сна в своей наполненной шумом прибоя комнатке.
— Татьяна, мы опаздываем, — позвал из соседней комнаты Дядясаша. — Поторопись, если ты хочешь ехать со мной.
— Я сейчас…
Расстегнув верхнюю кнопку, Таня расправила воротничок блузки, отложив его поверх жакета, потом подошла к столу, выбрала в букете маленькую полураспустившуюся белую розу и срезала ее вместе с верхней парой листочков. Да, так хорошо — тоже белое и зеленое… пожалуй, вот так, чуть наискось… Приколов розу к петлице, она сунула в карман вечное перо и вышла из комнаты, мимоходом еще раз оглядев себя в зеркале.
— Ничего так, Дядясаша? — спросила она жалобным голосом.
Полковник пожал плечами:
— По-моему, ничего. Я в таких делах не знаток. Садись за стол, иначе опоздаешь, да и я не могу тебя ждать.
Таня присела на стул и с отвращением посмотрела в тарелку:
— Дядясаша, я ничего не хочу…
— Позволь, Татьяна, — полковник возмущенно положил вилку. — Что это, в конце-то концов, за безобразие? Ты утром завтракала?
— Нет, Дядясаша…
— Отлично! Сейчас ты тоже отказываешься. Вокруг глаз у тебя уже синие круги. Я хочу знать — до каких пор будет продолжаться эта история?
— Откуда я знаю, до каких пор она будет продолжаться. — У Тани задрожали губы. — Ты думаешь, мне самой…
В комнату вошла домработница — новая, взятая на место дракона.
— Опять не кушаете? — укоризненно обратилась она к Тане.
— Нет, Анна Прокофьевна… пожалуйста, налейте мне чаю, только очень крепкого…
Полковник, хмурясь, покосился на племянницу и свирепо крякнул.
— Не знаю, как нужно было тебя воспитывать, — сказал он, когда домработница вышла, — но, очевидно, не так, как это делалось до сих пор. Ты потеряла всякое представление о том, что прилично и что неприлично для девушки… в твоем возрасте. Так вести себя из-за какой-то ссоры, из-за глупого школьного романа…
— Для меня это не «глупый школьный роман»! — воскликнула Таня уже почти со слезами. — Почему никто не хочет это понять!
— Ну хорошо, хорошо, — забормотал полковник, — я не хотел сказать ничего такого… э-э-э… обидного для тебя и для твоих чувств… Но ты слишком рано даешь им волю, этим своим переживаниям! — снова вспылил он и встал из-за стола, резко отодвинув стул. — Вчера мне попались твои прошлогодние черновики по тригонометрии — просто позор! Вот чем нужно заниматься, а не… всякими глупостями…
Таня низко опустила голову, часто моргая. Полковник покосился на нее и зашагал по комнате, сцепив за спиной пальцы.
— Ну ладно, ладно, — сказал он примирительно. — Успокойся, Татьяна. Допивай свой чай, и едем. Или ты и в первый день собираешься опоздать?
За квартал до школы полковник протянул руку и молча тронул шофера за плечо — машина замерла как вкопанная, резко клюнув радиатором. Перегнувшись через Танины колени, он сильным толчком распахнул дверцу:
— Прошу… Подождите здесь, Лядов.
— Слушаю, товарищ полковник.
Выйдя из машины, полковник молча прошел несколько шагов и взял Таню под руку.
— Ты на меня сердишься, Дядясаша? — робко спросила она, подняв к нему ресницы.
— За то, что ты объявила голодовку, — ответил он деланно шутливым тоном.
— Нет, правда… Я ведь чувствую…
— Ничего, ничего. — Он успокаивающе похлопал ее по запястью. — Ты сама должна понимать, что меня тревожит вся эта история.
Возле угла школьной ограды они остановились.
— Ну вот. Надеюсь, ты обдумала… э-э-э… линию своего поведения?
Таня, вдруг побледнев, жалко улыбнулась:
— Я столько об этом думала, что сейчас уже ничего не соображаю…
Полковник помолчал, потом сказал решительно:
— Ну, катай. Сегодня я вернусь поздно.
Таня привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
— Я, может быть, тоже, Дядясаша… так что ты не беспокойся…
— Ну-ну.
Поглядев вслед племяннице, полковник опустил голову и пошел к машине несвойственной ему усталой походкой. Да, трудно все это… как там сказано: «Что за комиссия, создатель…»
В калитке она остановилась и, справившись с мимолетным приступом головокружения, посмотрела на часики. До звонка оставалось пятнадцать минут. Шум голосов доходил до нее как-то странно — волнами, то оглушая, то становясь едва различимым, словно ей на голову опускали звуконепроницаемый шлем. Нет, Дядясаша прав, нужно было есть вовремя. Превозмогая неприятную слабость в коленях, Таня медленно шла по выложенной бетонными шестиугольниками дорожке, не поднимая глаз.
…Эти плитки ей определенно что-то напоминают. Нет, не соты. Что-то именно такое — серое, из бетона… ах да, конечно — взлетная дорожка Тушинского аэродрома. Или Внуковского? Только там они больше. Намного больше — раз в десять или в сто. А как вычисляется площадь многоугольника, она не помнит. Дядясаша сказал бы: просто позор, Татьяна. Конечно… именно позор… зато она помнит греческие названия многоугольников. Тригон — отсюда тригонометрия, — потом тетрагон, Пентагон, гексагон… значит, это вот гексагоны. И потом еще есть какой-то гексоген… интересно, что значит это слово. Про это говорил что-то тот артиллерист в Сочи. Как давно это было, сто лет назад…
— На горизонте Танечка Николаева! Музыка, туш!! — неистово завопил кто-то совсем рядом.
Таня вздрогнула и оглянулась: в нескольких шагах от нее стоял Сергей вместе с Глушко, Анатолием Гнатюком и Сашкой Лихтенфельдом. Тоже, по-видимому, испуганный неожиданным Сашкиным выкриком, Сергей рывком повернул голову и, встретившись с нею глазами, стиснул зубы так, что на скулах у него проступили сквозь загар красные пятна. Секунду или две они молча смотрели друг на друга — внешнего мира для них не было.
— Здорово, Николаева! — удивленно сказал Гнатюк, — Чего это ты — не хочешь здороваться, что ли?
— Да, конечно, — опомнилась наконец Таня. — Я очень рада вас видеть, правда…
Она подошла к группе и обменялась рукопожатиями с Володей, Анатолием и Сашкой. Последний, пожав ей руку, дурашливо поклонился в пояс, приложив ладони к груди:
— Салям, о прекраснейшая из учениц средней школы, выражаясь языком великого ибн Хоттаба… Нет, вы только посмотрите на нее! Модная прическа, костюмчик по последнему крику, каблучки — прямо звезда экрана! На мой взгляд, куда лучше Зои Федоровой!
— Да, конечно… — опять подтвердила Таня полуобморочным голосом. — Ты что-то сказал, Лихтенфельд?
— Ладно, хлопцы, — решительно сказал Глушко, — чего тут торчать на солнце. Пошли, надо хоть глянуть, что там у нас теперь за класс…
Гнатюк и Лихтенфельд ушли вместе с ним. Теперь они были, наконец, вдвоем.
— Ну, мы с тобой даже поздороваться забыли, — криво улыбнулся Сергей. — Как дела-то?
— Сережа…
Таня мучительно старалась теперь припомнить то главное, что нужно было сказать в самом начале, самое важное из всех тех воображаемых разговоров, которые она вела с ним на протяжении всего этого последнего месяца. Может быть, именно потому, что их было так много, ни одно из самых важных слов не приходило сейчас на ум.
— Сережа… я хотела сказать… ты не знаешь, что такое гексоген?
Сергей удивленно поднял брови:
— Гексоген? Ну, это такая взрывчатка, вроде гремучей ртути… для детонаторов. А что?
— Нет, я просто… Сережа…
Одна из одноклассниц, проходя мимо, поздоровалась с Таней и спросила что-то насчет Люси. Таня посмотрела на нее непонимающими глазами и, ничего не ответив, снова повернулась к Сергею. Тот стоял хмурясь и безуспешно пытался приладить на место полуоторванный металлический уголок своего портфеля.
— Сережа… — Таня закусила губу и тыльной стороной приложила руку к пылающей щеке. — Я хотела сказать… если бы ты хоть немножко знал, как я по тебе соскучилась… я никогда не думала, что можно за два месяца… за два с половиной…
У нее прервался голос и на ресницах заблестели слезы. Быстро взглянув на нее, Сергей еще ниже опустил голову. Он оторвал уголок, повертел его и сунул в карман.
— Ты думаешь, мне легко было… — сказал он глухо.
— Сережа, я знаю, — заторопилась Таня, еще сильнее картавя от волнения, — я прекрасно знаю, что тебе было очень трудно, правда… Если бы я знала все это время, что ты хорошо себя чувствуешь, то мне было бы совсем не так тяжело… понимаешь — это было бы совсем другое, а то ведь когда знаешь, что человек, которого ты… что твой самый-самый лучший друг в это время страдает и ты ничем не можешь помочь — это самое страшное, правда! Сережа, я все время ждала, что ты мне напишешь, — но только ты не думай, что я на тебя за это обиделась… что ты не писал. И вообще, Сережа, если ты думаешь, что я тогда на тебя обиделась, в декабре… то есть я очень обиделась вначале, правда, а потом нет — потому что я все время верила, что ты не мог сделать это просто так и что я действительно перед тобой чем-то виновата… только я думаю, что было бы лучше, если бы ты мне сказал, в чем дело, потому что…
Сергей кашлянул и погладил ладонью залохматившуюся от ветхости кожу портфеля.
— Да нет, чего там, — сказал он таким же глухим, словно сдавленным голосом. — Я вот насчет этого и хотел с тобой поговорить… понимаешь, я тогда просто дурака свалял. Я потому и молчал потом, что нечего было сказать. Думаю, как я пойду после такого… с какими-то объяснениями… на черта, думаю, я ей теперь сдался. Ну, а после — когда погиб Коля, — так мне, правду сказать, не до того было. Я уж потом — когда припомнил, как ты ко мне тогда подошла в спортзале, — ну да ладно, что об этом… Ты лучше расскажи, как там на море? Плавать не научилась? Вид у тебя просто…
Откровенно любуясь, он посмотрел на Таню и улыбнулся — в первый раз с момента встречи — широкой восхищенной улыбкой.
— И одеваться стала… верно Сашка сказал — прямо артистка. И волосы так лучше…
Таня покраснела еще больше.
— Я очень рада… если тебе нравится… Сережа, но только как ты мог подумать, что я… что я оттолкнула бы тебя, если бы ты пришел мириться… Неужели ты считаешь, что я могла бы — после того, что было…
Звонок не дал ей окончить фразу.
— Уже? Как же это, — сразу растерявшись, сказал Сергей. — Мы ведь и поговорить не успели…
— Сережа, слушай — я думаю, нам не удастся на переменках, в первый день всегда такое сумасшествие… Ты можешь проводить меня сегодня домой?
— Ладно… — не сразу ответил Сергей.
Таня с Людмилой, по-кошачьи привыкнув к месту возле окна, и теперь заняли третью парту крайнего ряда; Сергей и Глушко устроились на четвертой, в среднем. Это совсем близко. Стоит ему повернуть голову, и в каких-нибудь полутора метрах от него — мягкий извив медно-каштановой волны волос, зеленый на белом воротничок, краешек нежно очерченной загорелой щеки. Нужно обладать большой силой воли, чтобы сидеть вот так — упрямо не поднимая глаз от черного зеркала заново отлакированной парты.
Тригонометрия, украинский, история, физика — ради первого дня и урок физики проводится тут же, в классе. Вообще, занятий, по существу, сегодня еще нет, каждый преподаватель ограничивается своего рода вступительным словом, пытаясь внушить слушателям страх перед ответственностью положения десятиклассников. Все это не ново, все это давно известно и только наводит скуку. Сорок пять минут тянутся нескончаемо долго, и чем чаще поглядываешь под партой на часы, тем медленнее движутся стрелки. На переменках — скорее в уборную, покурить. Если затягиваться не торопясь, то папиросы хватает минут на десять, а оставшиеся пять проходят совсем быстро, если задержаться с кем-нибудь в коридоре — ругнуть фашистов или высказать свои соображения насчет плохих дел Англии, оставшейся без союзников…
На пятом уроке — литературы — Сергей сидел уже в невменяемом состоянии, машинально рисуя овалы на выдранном из тетради листе и заштриховывая их жирными косыми линиями. Из речи Сергея Митрофановича, по своему обыкновению расхаживающего в проходе между партами, до него не доходило ни слова.
За четыре с половиной часа он так и не успел разобраться в своих мыслях. С чувствами — другое дело, тут нечего было даже разбираться; чувства эти — вернее, одно-единственное — образовали в его душе огромный сияющий фон, ослепительный, как утренняя заря летам в степи. Копошащиеся на этом фоне темные мысли тонули в его спокойном торжественном сиянии, и, может быть, поэтому так трудно было рассмотреть их поодиночке. Но и не замечать их нельзя, они все равно здесь, и они бегают и ползают, словно большие мухи на стекле залитого утренним солнцем окна.
Собственно, это даже не мухи, а какие-то другие насекомые — назойливые и опасные. Хорошо еще, что их немного и что они кажутся тем мельче, чем выше встает и разливается золотое сияние… то самое, которое тогда, после дурацкого Сашкиного выкрика, вдруг затопило его, хлынув из ее глаз… Но как глупо все это получилось!..
Сергей даже зубами скрипнул, вспомнив свое сегодняшнее поведение с Таней и свои слова. Что-то плел, пытался объяснять, а толком даже не извинился, хотя начать нужно было именно с этого. Хотя конечно — увидеть вдруг такие глаза, это… тут потеряешь всякое равновесие, еще бы.
Сергей покосился на третью парту слева и, очертив еще один овал, принялся штриховать его в обратном направлении.
Да, и это вот тоже… все одно к одному. Небось тот герой, что дверцу перед ней распахнул, — уж он-то, наверное, за словом в карман не лезет. Такие говорить умеют, этот, видать, из тех, что больше по штабам околачиваются. А ты? Встретился с девушкой и не сумел связать двух слов… Хорошо — она тебя полюбила, неизвестно за что. Но надолго ли хватит такой любви, если она постоянно будет замечать разницу между тобой и такими вот своими знакомыми?
Сергей подавил вздох и осторожно обмакнул, перо в чернильницу-неразливайку, вставленную в гнездо парты.
Черные мухи выросли и оживились, они мелькали теперь так часто, что почти затмевали золотое сияние. В этом-то все и дело, что с какой стороны на это ни посмотришь — а она все-таки не для таких, как ты. «Хороша Маша, да не наша», — подумалось вдруг ему пошлой фразой. Позавчера на бульваре он просто не успел ее рассмотреть, но зато сегодня насмотрелся за все время разлуки.
От него не укрылась ни одна деталь происшедшей с Таней разительной перемены. За одно это лето из нескладного и забавного даже в своей миловидности долговязого подростка она превратилась в почти взрослую девушку, окруженную победным сиянием расцветающей юности. Исчезла прежняя мальчишеская угловатость: движения, хотя и не утратив своей всегдашней порывистости, приобрели какой-то неуловимый оттенок женственности и стали чуть сдержаннее, словно Таня сама втайне стыдилась своего нового облика, смущенная его непривычной прелестью. Волосы ее, раньше всегда убранные кое-как, были теперь тщательно, по-новому причесаны, оставляя слева аккуратный пробор, а ногти — Сергей всегда помнил их вымазанными в чернилах и коротко, небрежно обрезанными, — ногти эти выглядели теперь совсем необыкновенно: миндалевидные и хорошо обработанные пилочкой, они сохраняли свой естественный цвет и в то же время блестели, как лакированные…
И вся она была какая-то чистенькая, блестящая, словно новенькая игрушка в целлофане. Он вдруг представил себе ее, в таком вот до блеска отглаженном белоснежной костюме, входящей в его квартиру, где нельзя повернуться, не задев за рукомойник, за покосившуюся, с треснувшими конфорками плиту, за потемневший от жара и копоти кухонный шкафчик, — тут, пожалуй, как ни люби, а невольно мелькнет в голове мысль: «В каких условиях он живет? Куда я попала?»
Сергей закусил губу и скомкал исчерченный лист. Преподаватель, оказавшийся рядом в этот момент, поправил старомодное с дужкой и шнурочком — как у Чехова — пенсне и удивленно уставился на Сергея, нагнув голову, словно собираясь боднуть, — но ничего не сказал.
Через минуту раздался звонок. Сергей Митрофанович неторопливо собрал книги и, выйдя из класса, величественным шагом отправился по коридору, выставив живот. В тот момент, когда Сергей пробегал мимо него, он, не оборачиваясь, протянул руку и неожиданно ловко ухватил его за локоть.
— Нервы, нервы, мой друг, — пробормотал он, с любопытством разглядывая свежую побелку потолка. — А чего ради? Нервничать полагается перед экзаменами, а с первого дня не стоит… н-да-а… странно, что у тебя нервы не в порядке — никогда не сказал бы по внешнему виду. Замечательный у тебя вид, Дежнев, скажу без лести. Ты очень возмужал за это лето. Мне говорили — ты работал? Ах да, на строительстве электроцентрали… так, так… это заметно. Возмужал, очень возмужал. И лицо у тебя стало такое… хорошее, мужественное, лицо волевого человека. Да-а, Дежнев, ты теперь держись — девушкам нравятся такие лица, вот в чем беда… боюсь, что ты окончательно забросишь литературу. Кстати вот, о девушках…
Он доверительно покосился на Сергея, продолжая крепко держать его за локоть, и рассмеялся коротким хитрым смешком:
— …Ты никогда не замечал, Дежнев, на какие ухищрения они иногда пускаются? Любопытно, друг мой, очень иногда любопытно за ними понаблюдать. Дома она тебе бегает в линялом сарафанчике, в тапочках на босу ногу… так, попросту… Но уж зато если ей, голубушке, предстоит встреча с кем-нибудь, кому она хочет понравиться, да еще, скажем, после известного перерыва, — то уж тут, братец ты мой, разоденется принцесса принцессой… смотришь на нее и робеешь подойти ближе. Ну что ж, Дежнев… это тоже понятно — любовь, друг мой, любовь…
Сергей Митрофанович извиняющим жестом наклонил голову и отвел от тела пачку книг, которую нес в левой руке.
— Поразительные вещи делает иногда с людьми эта любовь, — помолчав, заговорил он негромко, словно думая вслух. — Ты вот не читал у Толстого… Алексея Константиновича… был такой простой викинг — Гаральд Гардрад… Да-а… Влюбился он в киевскую княжну Ярославну, но девица оказалась слишком разборчивой. Другой на его месте отступился бы: шутка ли сказать — дочь великого князя Ярослава Киевского! Но Гаральд был настоящим мужчиной, поэтому он решил иначе. Собрал дружину, отправился в поход — и наделал переполоху по всей Европе, прославляя имя любимой девушки. Он дошел до Пирея и там своим мечом насек имя Ярославны на знаменитом изваянии льва… А все для того, чтобы добиться взаимности…
— И добился? — заинтересованно спросил Сергей.
Преподаватель пожал плечами:
— А ты как думаешь? Когда он вернулся в Киев, там уже гремела слава о великом воине Гаральде Гардраде. Где уж тут было устоять этой княжне! Вот, Дежнев, что делает любовь. Если это, разумеется, любовь настоящего мужчины… а не тряпичного воздыхателя. Те-то никогда ничего не добиваются, и поделом. Впрочем, что это я с тобой заболтался — даже учительскую миновал… увы, становлюсь стар и болтлив. До свиданья, Дежнев…
— До свиданья, Сергей Митрофанович…
Преподаватель скрылся за дверью учительской. Сергей задумчиво постоял на месте, потом нащупал в кармане папиросы и отправился покурить в последний раз. Почти следом за ним в уборную ворвался Женька Косыгин.
— Что ж ты делаешь, жлоб ты несчастный, — зашептал он, отозвав Сергея в сторонку, — ты сам знаешь — я к бабам отношусь отрицательно, но в данном случае ты просто жлоб! Николаева там сидит одна, вот с такими глазами, а он из курилки не вылазит! Дурак, иди к ней, а мне дай докурить…
Не дожидаясь ответа, Женька выхватил папиросу из его пальцев.
— А где она? — нахмурился Сергей. — Без Земцевой, что ли?
— Земцеву класрук увел, — кивнул Косыгин, торопливо затягиваясь. — А капитанская дочка сидит в верхнем коридоре, в самом конце… вид у нее такой — вот-вот разревется, иди к ней, я тебе говорю…
Таня и в самом деле была уже на волосок от истерики. На первом же уроке она, как могла, пересказала Людмиле свой разговор с Сергеем, и Людмила не сумела в первый момент скрыть недовольства странным поведением Дежнева. Правда, она тут же спохватилась и стала уверять, что это совершенно нормально, но было уже поздно. Таня заметила ее первую реакцию; еще раз вспомнив весь разговор, она ужаснулась Сережиной холодности и объяснила ее только одним: он ее больше не любит, а выслушивал просто из вежливости. Недаром он не писал, недаром он даже не сразу согласился проводить ее домой…
Людмила утешала ее, говоря о всем известной неловкости влюбленных, и ссылалась на многочисленные литературные примеры; но Таня с каждым уроком все глубже погружалась в пучину отчаяния. От предстоящего разговора она уже не ждала ничего хорошего — весь ее запас храбрости был уже израсходован; на уроке литературы она объявила Людмиле, что жить больше не стоит. Неизвестно, дошел ли до стоявшего неподалеку преподавателя мрачный смысл ее шепота, но он сердито посмотрел на Таню и погрозил ей пальцем. Таня ответила ему отчаянным взглядом утопающей.
Сейчас, увидев идущего по коридору Сергея, она побледнела и вцепилась в края подоконника, словно боясь упасть. Губы ее вздрагивали, во всем ее виде было столько самого неподдельного отчаяния, что Сергей сам с трудом проглотил подступивший к горлу комок. Не думая уже о том, как нужно себя вести и как сложатся их отношения в будущем, он шагнул к Тане и положил руку на ее пальцы, судорожно стиснутые на доске подоконника.
— Таня… — сказал он негромко, в первый раз произнося вслух ее имя. — Что с тобой — тебе что, нехорошо?
Вместо ответа она часто заморгала и вдруг, выдернув пальцы из-под его руки, закрыла ладонями лицо и затряслась в беззвучных рыданиях.
В этот момент звонок известил о начале последнего урока. На лестницах послышался топот ног. Сергей беспомощно оглянулся, кусая губы. На свою репутацию ему было наплевать, но если Таню увидят в таком состоянии… Схватив за локти, он почти грубо толкнул ее в дверь напротив — в кладовую завхоза, где хранились швабры, тряпки, мел и бутылки с чернилами.
— Обожди здесь, — шепнул он, — я сейчас…
У двери в класс он поймал Володю:
— Слушай, Володька, скажешь Земцевой, я Таню увел, ей нужно уйти, слышишь? Книги мои забери, а она пусть возьмет ее…
Глушко вытаращился на него изумленно, но Сергей уже убежал.
Таня, все еще судорожно всхлипывая, сидела на опрокинутом ящике. При виде Сергея она утерла слезы и несмело улыбнулась.
— Кто-то чуть не вошел… — сказала она вздрагивающим еще голоском. — Я так испугалась…
— Сейчас выйдем, погоди, — озабоченно сказал Сергей, прислушиваясь к шуму в коридоре. — Сейчас все разойдутся…
Когда стало тихо, он вывел ее из убежища. Едва удерживая желание бежать, они прошли вдоль дверей классов, спустились вниз и вышли через черный ход — подальше от окон учительской. Только на боковой тенистой улочке они почувствовали себя в безопасности.
Некоторое время постояв молча, Сергей широко улыбнулся и взглянул на Таню:
— Ну, так как же? Куда теперь?
— Все равно, Сережа… — Она еще раз по-детски всхлипнула, и Сергею показалось, что непросохшие слезы на Таниных ресницах засияли от ее улыбки, словно капли росы на солнце. — Мне ведь совершенно все равно, правда… куда ты хочешь…
Она торопливо стащила с себя жакетик, сняла белую блузку и достала из шифоньера другую, бледно-зеленую. Может быть, так будет лучше — белое с зеленым, не так однообразно… А вдруг ему не нравится зеленый цвет? Но что же делать, ей так идет…
Господи, просто не верится, что это уже сегодня, что перечеркнута последняя клеточка в ее секретном календаре… что через какой-нибудь час произойдет то самое, о чем она каждую ночь мечтала в Сочи, лежа без сна в своей наполненной шумом прибоя комнатке.
— Татьяна, мы опаздываем, — позвал из соседней комнаты Дядясаша. — Поторопись, если ты хочешь ехать со мной.
— Я сейчас…
Расстегнув верхнюю кнопку, Таня расправила воротничок блузки, отложив его поверх жакета, потом подошла к столу, выбрала в букете маленькую полураспустившуюся белую розу и срезала ее вместе с верхней парой листочков. Да, так хорошо — тоже белое и зеленое… пожалуй, вот так, чуть наискось… Приколов розу к петлице, она сунула в карман вечное перо и вышла из комнаты, мимоходом еще раз оглядев себя в зеркале.
— Ничего так, Дядясаша? — спросила она жалобным голосом.
Полковник пожал плечами:
— По-моему, ничего. Я в таких делах не знаток. Садись за стол, иначе опоздаешь, да и я не могу тебя ждать.
Таня присела на стул и с отвращением посмотрела в тарелку:
— Дядясаша, я ничего не хочу…
— Позволь, Татьяна, — полковник возмущенно положил вилку. — Что это, в конце-то концов, за безобразие? Ты утром завтракала?
— Нет, Дядясаша…
— Отлично! Сейчас ты тоже отказываешься. Вокруг глаз у тебя уже синие круги. Я хочу знать — до каких пор будет продолжаться эта история?
— Откуда я знаю, до каких пор она будет продолжаться. — У Тани задрожали губы. — Ты думаешь, мне самой…
В комнату вошла домработница — новая, взятая на место дракона.
— Опять не кушаете? — укоризненно обратилась она к Тане.
— Нет, Анна Прокофьевна… пожалуйста, налейте мне чаю, только очень крепкого…
Полковник, хмурясь, покосился на племянницу и свирепо крякнул.
— Не знаю, как нужно было тебя воспитывать, — сказал он, когда домработница вышла, — но, очевидно, не так, как это делалось до сих пор. Ты потеряла всякое представление о том, что прилично и что неприлично для девушки… в твоем возрасте. Так вести себя из-за какой-то ссоры, из-за глупого школьного романа…
— Для меня это не «глупый школьный роман»! — воскликнула Таня уже почти со слезами. — Почему никто не хочет это понять!
— Ну хорошо, хорошо, — забормотал полковник, — я не хотел сказать ничего такого… э-э-э… обидного для тебя и для твоих чувств… Но ты слишком рано даешь им волю, этим своим переживаниям! — снова вспылил он и встал из-за стола, резко отодвинув стул. — Вчера мне попались твои прошлогодние черновики по тригонометрии — просто позор! Вот чем нужно заниматься, а не… всякими глупостями…
Таня низко опустила голову, часто моргая. Полковник покосился на нее и зашагал по комнате, сцепив за спиной пальцы.
— Ну ладно, ладно, — сказал он примирительно. — Успокойся, Татьяна. Допивай свой чай, и едем. Или ты и в первый день собираешься опоздать?
За квартал до школы полковник протянул руку и молча тронул шофера за плечо — машина замерла как вкопанная, резко клюнув радиатором. Перегнувшись через Танины колени, он сильным толчком распахнул дверцу:
— Прошу… Подождите здесь, Лядов.
— Слушаю, товарищ полковник.
Выйдя из машины, полковник молча прошел несколько шагов и взял Таню под руку.
— Ты на меня сердишься, Дядясаша? — робко спросила она, подняв к нему ресницы.
— За то, что ты объявила голодовку, — ответил он деланно шутливым тоном.
— Нет, правда… Я ведь чувствую…
— Ничего, ничего. — Он успокаивающе похлопал ее по запястью. — Ты сама должна понимать, что меня тревожит вся эта история.
Возле угла школьной ограды они остановились.
— Ну вот. Надеюсь, ты обдумала… э-э-э… линию своего поведения?
Таня, вдруг побледнев, жалко улыбнулась:
— Я столько об этом думала, что сейчас уже ничего не соображаю…
Полковник помолчал, потом сказал решительно:
— Ну, катай. Сегодня я вернусь поздно.
Таня привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
— Я, может быть, тоже, Дядясаша… так что ты не беспокойся…
— Ну-ну.
Поглядев вслед племяннице, полковник опустил голову и пошел к машине несвойственной ему усталой походкой. Да, трудно все это… как там сказано: «Что за комиссия, создатель…»
В калитке она остановилась и, справившись с мимолетным приступом головокружения, посмотрела на часики. До звонка оставалось пятнадцать минут. Шум голосов доходил до нее как-то странно — волнами, то оглушая, то становясь едва различимым, словно ей на голову опускали звуконепроницаемый шлем. Нет, Дядясаша прав, нужно было есть вовремя. Превозмогая неприятную слабость в коленях, Таня медленно шла по выложенной бетонными шестиугольниками дорожке, не поднимая глаз.
…Эти плитки ей определенно что-то напоминают. Нет, не соты. Что-то именно такое — серое, из бетона… ах да, конечно — взлетная дорожка Тушинского аэродрома. Или Внуковского? Только там они больше. Намного больше — раз в десять или в сто. А как вычисляется площадь многоугольника, она не помнит. Дядясаша сказал бы: просто позор, Татьяна. Конечно… именно позор… зато она помнит греческие названия многоугольников. Тригон — отсюда тригонометрия, — потом тетрагон, Пентагон, гексагон… значит, это вот гексагоны. И потом еще есть какой-то гексоген… интересно, что значит это слово. Про это говорил что-то тот артиллерист в Сочи. Как давно это было, сто лет назад…
— На горизонте Танечка Николаева! Музыка, туш!! — неистово завопил кто-то совсем рядом.
Таня вздрогнула и оглянулась: в нескольких шагах от нее стоял Сергей вместе с Глушко, Анатолием Гнатюком и Сашкой Лихтенфельдом. Тоже, по-видимому, испуганный неожиданным Сашкиным выкриком, Сергей рывком повернул голову и, встретившись с нею глазами, стиснул зубы так, что на скулах у него проступили сквозь загар красные пятна. Секунду или две они молча смотрели друг на друга — внешнего мира для них не было.
— Здорово, Николаева! — удивленно сказал Гнатюк, — Чего это ты — не хочешь здороваться, что ли?
— Да, конечно, — опомнилась наконец Таня. — Я очень рада вас видеть, правда…
Она подошла к группе и обменялась рукопожатиями с Володей, Анатолием и Сашкой. Последний, пожав ей руку, дурашливо поклонился в пояс, приложив ладони к груди:
— Салям, о прекраснейшая из учениц средней школы, выражаясь языком великого ибн Хоттаба… Нет, вы только посмотрите на нее! Модная прическа, костюмчик по последнему крику, каблучки — прямо звезда экрана! На мой взгляд, куда лучше Зои Федоровой!
— Да, конечно… — опять подтвердила Таня полуобморочным голосом. — Ты что-то сказал, Лихтенфельд?
— Ладно, хлопцы, — решительно сказал Глушко, — чего тут торчать на солнце. Пошли, надо хоть глянуть, что там у нас теперь за класс…
Гнатюк и Лихтенфельд ушли вместе с ним. Теперь они были, наконец, вдвоем.
— Ну, мы с тобой даже поздороваться забыли, — криво улыбнулся Сергей. — Как дела-то?
— Сережа…
Таня мучительно старалась теперь припомнить то главное, что нужно было сказать в самом начале, самое важное из всех тех воображаемых разговоров, которые она вела с ним на протяжении всего этого последнего месяца. Может быть, именно потому, что их было так много, ни одно из самых важных слов не приходило сейчас на ум.
— Сережа… я хотела сказать… ты не знаешь, что такое гексоген?
Сергей удивленно поднял брови:
— Гексоген? Ну, это такая взрывчатка, вроде гремучей ртути… для детонаторов. А что?
— Нет, я просто… Сережа…
Одна из одноклассниц, проходя мимо, поздоровалась с Таней и спросила что-то насчет Люси. Таня посмотрела на нее непонимающими глазами и, ничего не ответив, снова повернулась к Сергею. Тот стоял хмурясь и безуспешно пытался приладить на место полуоторванный металлический уголок своего портфеля.
— Сережа… — Таня закусила губу и тыльной стороной приложила руку к пылающей щеке. — Я хотела сказать… если бы ты хоть немножко знал, как я по тебе соскучилась… я никогда не думала, что можно за два месяца… за два с половиной…
У нее прервался голос и на ресницах заблестели слезы. Быстро взглянув на нее, Сергей еще ниже опустил голову. Он оторвал уголок, повертел его и сунул в карман.
— Ты думаешь, мне легко было… — сказал он глухо.
— Сережа, я знаю, — заторопилась Таня, еще сильнее картавя от волнения, — я прекрасно знаю, что тебе было очень трудно, правда… Если бы я знала все это время, что ты хорошо себя чувствуешь, то мне было бы совсем не так тяжело… понимаешь — это было бы совсем другое, а то ведь когда знаешь, что человек, которого ты… что твой самый-самый лучший друг в это время страдает и ты ничем не можешь помочь — это самое страшное, правда! Сережа, я все время ждала, что ты мне напишешь, — но только ты не думай, что я на тебя за это обиделась… что ты не писал. И вообще, Сережа, если ты думаешь, что я тогда на тебя обиделась, в декабре… то есть я очень обиделась вначале, правда, а потом нет — потому что я все время верила, что ты не мог сделать это просто так и что я действительно перед тобой чем-то виновата… только я думаю, что было бы лучше, если бы ты мне сказал, в чем дело, потому что…
Сергей кашлянул и погладил ладонью залохматившуюся от ветхости кожу портфеля.
— Да нет, чего там, — сказал он таким же глухим, словно сдавленным голосом. — Я вот насчет этого и хотел с тобой поговорить… понимаешь, я тогда просто дурака свалял. Я потому и молчал потом, что нечего было сказать. Думаю, как я пойду после такого… с какими-то объяснениями… на черта, думаю, я ей теперь сдался. Ну, а после — когда погиб Коля, — так мне, правду сказать, не до того было. Я уж потом — когда припомнил, как ты ко мне тогда подошла в спортзале, — ну да ладно, что об этом… Ты лучше расскажи, как там на море? Плавать не научилась? Вид у тебя просто…
Откровенно любуясь, он посмотрел на Таню и улыбнулся — в первый раз с момента встречи — широкой восхищенной улыбкой.
— И одеваться стала… верно Сашка сказал — прямо артистка. И волосы так лучше…
Таня покраснела еще больше.
— Я очень рада… если тебе нравится… Сережа, но только как ты мог подумать, что я… что я оттолкнула бы тебя, если бы ты пришел мириться… Неужели ты считаешь, что я могла бы — после того, что было…
Звонок не дал ей окончить фразу.
— Уже? Как же это, — сразу растерявшись, сказал Сергей. — Мы ведь и поговорить не успели…
— Сережа, слушай — я думаю, нам не удастся на переменках, в первый день всегда такое сумасшествие… Ты можешь проводить меня сегодня домой?
— Ладно… — не сразу ответил Сергей.
Таня с Людмилой, по-кошачьи привыкнув к месту возле окна, и теперь заняли третью парту крайнего ряда; Сергей и Глушко устроились на четвертой, в среднем. Это совсем близко. Стоит ему повернуть голову, и в каких-нибудь полутора метрах от него — мягкий извив медно-каштановой волны волос, зеленый на белом воротничок, краешек нежно очерченной загорелой щеки. Нужно обладать большой силой воли, чтобы сидеть вот так — упрямо не поднимая глаз от черного зеркала заново отлакированной парты.
Тригонометрия, украинский, история, физика — ради первого дня и урок физики проводится тут же, в классе. Вообще, занятий, по существу, сегодня еще нет, каждый преподаватель ограничивается своего рода вступительным словом, пытаясь внушить слушателям страх перед ответственностью положения десятиклассников. Все это не ново, все это давно известно и только наводит скуку. Сорок пять минут тянутся нескончаемо долго, и чем чаще поглядываешь под партой на часы, тем медленнее движутся стрелки. На переменках — скорее в уборную, покурить. Если затягиваться не торопясь, то папиросы хватает минут на десять, а оставшиеся пять проходят совсем быстро, если задержаться с кем-нибудь в коридоре — ругнуть фашистов или высказать свои соображения насчет плохих дел Англии, оставшейся без союзников…
На пятом уроке — литературы — Сергей сидел уже в невменяемом состоянии, машинально рисуя овалы на выдранном из тетради листе и заштриховывая их жирными косыми линиями. Из речи Сергея Митрофановича, по своему обыкновению расхаживающего в проходе между партами, до него не доходило ни слова.
За четыре с половиной часа он так и не успел разобраться в своих мыслях. С чувствами — другое дело, тут нечего было даже разбираться; чувства эти — вернее, одно-единственное — образовали в его душе огромный сияющий фон, ослепительный, как утренняя заря летам в степи. Копошащиеся на этом фоне темные мысли тонули в его спокойном торжественном сиянии, и, может быть, поэтому так трудно было рассмотреть их поодиночке. Но и не замечать их нельзя, они все равно здесь, и они бегают и ползают, словно большие мухи на стекле залитого утренним солнцем окна.
Собственно, это даже не мухи, а какие-то другие насекомые — назойливые и опасные. Хорошо еще, что их немного и что они кажутся тем мельче, чем выше встает и разливается золотое сияние… то самое, которое тогда, после дурацкого Сашкиного выкрика, вдруг затопило его, хлынув из ее глаз… Но как глупо все это получилось!..
Сергей даже зубами скрипнул, вспомнив свое сегодняшнее поведение с Таней и свои слова. Что-то плел, пытался объяснять, а толком даже не извинился, хотя начать нужно было именно с этого. Хотя конечно — увидеть вдруг такие глаза, это… тут потеряешь всякое равновесие, еще бы.
Сергей покосился на третью парту слева и, очертив еще один овал, принялся штриховать его в обратном направлении.
Да, и это вот тоже… все одно к одному. Небось тот герой, что дверцу перед ней распахнул, — уж он-то, наверное, за словом в карман не лезет. Такие говорить умеют, этот, видать, из тех, что больше по штабам околачиваются. А ты? Встретился с девушкой и не сумел связать двух слов… Хорошо — она тебя полюбила, неизвестно за что. Но надолго ли хватит такой любви, если она постоянно будет замечать разницу между тобой и такими вот своими знакомыми?
Сергей подавил вздох и осторожно обмакнул, перо в чернильницу-неразливайку, вставленную в гнездо парты.
Черные мухи выросли и оживились, они мелькали теперь так часто, что почти затмевали золотое сияние. В этом-то все и дело, что с какой стороны на это ни посмотришь — а она все-таки не для таких, как ты. «Хороша Маша, да не наша», — подумалось вдруг ему пошлой фразой. Позавчера на бульваре он просто не успел ее рассмотреть, но зато сегодня насмотрелся за все время разлуки.
От него не укрылась ни одна деталь происшедшей с Таней разительной перемены. За одно это лето из нескладного и забавного даже в своей миловидности долговязого подростка она превратилась в почти взрослую девушку, окруженную победным сиянием расцветающей юности. Исчезла прежняя мальчишеская угловатость: движения, хотя и не утратив своей всегдашней порывистости, приобрели какой-то неуловимый оттенок женственности и стали чуть сдержаннее, словно Таня сама втайне стыдилась своего нового облика, смущенная его непривычной прелестью. Волосы ее, раньше всегда убранные кое-как, были теперь тщательно, по-новому причесаны, оставляя слева аккуратный пробор, а ногти — Сергей всегда помнил их вымазанными в чернилах и коротко, небрежно обрезанными, — ногти эти выглядели теперь совсем необыкновенно: миндалевидные и хорошо обработанные пилочкой, они сохраняли свой естественный цвет и в то же время блестели, как лакированные…
И вся она была какая-то чистенькая, блестящая, словно новенькая игрушка в целлофане. Он вдруг представил себе ее, в таком вот до блеска отглаженном белоснежной костюме, входящей в его квартиру, где нельзя повернуться, не задев за рукомойник, за покосившуюся, с треснувшими конфорками плиту, за потемневший от жара и копоти кухонный шкафчик, — тут, пожалуй, как ни люби, а невольно мелькнет в голове мысль: «В каких условиях он живет? Куда я попала?»
Сергей закусил губу и скомкал исчерченный лист. Преподаватель, оказавшийся рядом в этот момент, поправил старомодное с дужкой и шнурочком — как у Чехова — пенсне и удивленно уставился на Сергея, нагнув голову, словно собираясь боднуть, — но ничего не сказал.
Через минуту раздался звонок. Сергей Митрофанович неторопливо собрал книги и, выйдя из класса, величественным шагом отправился по коридору, выставив живот. В тот момент, когда Сергей пробегал мимо него, он, не оборачиваясь, протянул руку и неожиданно ловко ухватил его за локоть.
— Нервы, нервы, мой друг, — пробормотал он, с любопытством разглядывая свежую побелку потолка. — А чего ради? Нервничать полагается перед экзаменами, а с первого дня не стоит… н-да-а… странно, что у тебя нервы не в порядке — никогда не сказал бы по внешнему виду. Замечательный у тебя вид, Дежнев, скажу без лести. Ты очень возмужал за это лето. Мне говорили — ты работал? Ах да, на строительстве электроцентрали… так, так… это заметно. Возмужал, очень возмужал. И лицо у тебя стало такое… хорошее, мужественное, лицо волевого человека. Да-а, Дежнев, ты теперь держись — девушкам нравятся такие лица, вот в чем беда… боюсь, что ты окончательно забросишь литературу. Кстати вот, о девушках…
Он доверительно покосился на Сергея, продолжая крепко держать его за локоть, и рассмеялся коротким хитрым смешком:
— …Ты никогда не замечал, Дежнев, на какие ухищрения они иногда пускаются? Любопытно, друг мой, очень иногда любопытно за ними понаблюдать. Дома она тебе бегает в линялом сарафанчике, в тапочках на босу ногу… так, попросту… Но уж зато если ей, голубушке, предстоит встреча с кем-нибудь, кому она хочет понравиться, да еще, скажем, после известного перерыва, — то уж тут, братец ты мой, разоденется принцесса принцессой… смотришь на нее и робеешь подойти ближе. Ну что ж, Дежнев… это тоже понятно — любовь, друг мой, любовь…
Сергей Митрофанович извиняющим жестом наклонил голову и отвел от тела пачку книг, которую нес в левой руке.
— Поразительные вещи делает иногда с людьми эта любовь, — помолчав, заговорил он негромко, словно думая вслух. — Ты вот не читал у Толстого… Алексея Константиновича… был такой простой викинг — Гаральд Гардрад… Да-а… Влюбился он в киевскую княжну Ярославну, но девица оказалась слишком разборчивой. Другой на его месте отступился бы: шутка ли сказать — дочь великого князя Ярослава Киевского! Но Гаральд был настоящим мужчиной, поэтому он решил иначе. Собрал дружину, отправился в поход — и наделал переполоху по всей Европе, прославляя имя любимой девушки. Он дошел до Пирея и там своим мечом насек имя Ярославны на знаменитом изваянии льва… А все для того, чтобы добиться взаимности…
— И добился? — заинтересованно спросил Сергей.
Преподаватель пожал плечами:
— А ты как думаешь? Когда он вернулся в Киев, там уже гремела слава о великом воине Гаральде Гардраде. Где уж тут было устоять этой княжне! Вот, Дежнев, что делает любовь. Если это, разумеется, любовь настоящего мужчины… а не тряпичного воздыхателя. Те-то никогда ничего не добиваются, и поделом. Впрочем, что это я с тобой заболтался — даже учительскую миновал… увы, становлюсь стар и болтлив. До свиданья, Дежнев…
— До свиданья, Сергей Митрофанович…
Преподаватель скрылся за дверью учительской. Сергей задумчиво постоял на месте, потом нащупал в кармане папиросы и отправился покурить в последний раз. Почти следом за ним в уборную ворвался Женька Косыгин.
— Что ж ты делаешь, жлоб ты несчастный, — зашептал он, отозвав Сергея в сторонку, — ты сам знаешь — я к бабам отношусь отрицательно, но в данном случае ты просто жлоб! Николаева там сидит одна, вот с такими глазами, а он из курилки не вылазит! Дурак, иди к ней, а мне дай докурить…
Не дожидаясь ответа, Женька выхватил папиросу из его пальцев.
— А где она? — нахмурился Сергей. — Без Земцевой, что ли?
— Земцеву класрук увел, — кивнул Косыгин, торопливо затягиваясь. — А капитанская дочка сидит в верхнем коридоре, в самом конце… вид у нее такой — вот-вот разревется, иди к ней, я тебе говорю…
Таня и в самом деле была уже на волосок от истерики. На первом же уроке она, как могла, пересказала Людмиле свой разговор с Сергеем, и Людмила не сумела в первый момент скрыть недовольства странным поведением Дежнева. Правда, она тут же спохватилась и стала уверять, что это совершенно нормально, но было уже поздно. Таня заметила ее первую реакцию; еще раз вспомнив весь разговор, она ужаснулась Сережиной холодности и объяснила ее только одним: он ее больше не любит, а выслушивал просто из вежливости. Недаром он не писал, недаром он даже не сразу согласился проводить ее домой…
Людмила утешала ее, говоря о всем известной неловкости влюбленных, и ссылалась на многочисленные литературные примеры; но Таня с каждым уроком все глубже погружалась в пучину отчаяния. От предстоящего разговора она уже не ждала ничего хорошего — весь ее запас храбрости был уже израсходован; на уроке литературы она объявила Людмиле, что жить больше не стоит. Неизвестно, дошел ли до стоявшего неподалеку преподавателя мрачный смысл ее шепота, но он сердито посмотрел на Таню и погрозил ей пальцем. Таня ответила ему отчаянным взглядом утопающей.
Сейчас, увидев идущего по коридору Сергея, она побледнела и вцепилась в края подоконника, словно боясь упасть. Губы ее вздрагивали, во всем ее виде было столько самого неподдельного отчаяния, что Сергей сам с трудом проглотил подступивший к горлу комок. Не думая уже о том, как нужно себя вести и как сложатся их отношения в будущем, он шагнул к Тане и положил руку на ее пальцы, судорожно стиснутые на доске подоконника.
— Таня… — сказал он негромко, в первый раз произнося вслух ее имя. — Что с тобой — тебе что, нехорошо?
Вместо ответа она часто заморгала и вдруг, выдернув пальцы из-под его руки, закрыла ладонями лицо и затряслась в беззвучных рыданиях.
В этот момент звонок известил о начале последнего урока. На лестницах послышался топот ног. Сергей беспомощно оглянулся, кусая губы. На свою репутацию ему было наплевать, но если Таню увидят в таком состоянии… Схватив за локти, он почти грубо толкнул ее в дверь напротив — в кладовую завхоза, где хранились швабры, тряпки, мел и бутылки с чернилами.
— Обожди здесь, — шепнул он, — я сейчас…
У двери в класс он поймал Володю:
— Слушай, Володька, скажешь Земцевой, я Таню увел, ей нужно уйти, слышишь? Книги мои забери, а она пусть возьмет ее…
Глушко вытаращился на него изумленно, но Сергей уже убежал.
Таня, все еще судорожно всхлипывая, сидела на опрокинутом ящике. При виде Сергея она утерла слезы и несмело улыбнулась.
— Кто-то чуть не вошел… — сказала она вздрагивающим еще голоском. — Я так испугалась…
— Сейчас выйдем, погоди, — озабоченно сказал Сергей, прислушиваясь к шуму в коридоре. — Сейчас все разойдутся…
Когда стало тихо, он вывел ее из убежища. Едва удерживая желание бежать, они прошли вдоль дверей классов, спустились вниз и вышли через черный ход — подальше от окон учительской. Только на боковой тенистой улочке они почувствовали себя в безопасности.
Некоторое время постояв молча, Сергей широко улыбнулся и взглянул на Таню:
— Ну, так как же? Куда теперь?
— Все равно, Сережа… — Она еще раз по-детски всхлипнула, и Сергею показалось, что непросохшие слезы на Таниных ресницах засияли от ее улыбки, словно капли росы на солнце. — Мне ведь совершенно все равно, правда… куда ты хочешь…
12
Они долго ходили по улицам — молча, словно каждый боялся произнести первое слово, — потом очутились в воротах парка. Шумно толпились люди, неистово гремел танцевальной музыкой рупор громкоговорителя, но они были одни — совсем одни вдвоем.
Пройдя по центральной аллее, они молча переглянулись и свернули в одну из боковых, уже наполненную сумерками летнего вечера. Сергей шел рядом с Таней; вспомнив позавчерашнего лейтенанта, он смутился и придержал шаги, пропустив ее чуть вперед — на полшага.
Скамеек было много, но людей — еще больше. Уже совсем стемнело, когда им удалось наконец отыскать свободную скамью в самом глухом и безлюдном уголке парка.
— Хочешь — сядем здесь? — смущенно предложил Сергей.
Таня молча кивнула головой.
Неловко опустившись на скамью, он оказался слишком близко от Тани, коснувшись ее плечом и ногой, и тотчас же подумал, что нужно отодвинуться. Но что-то приковало его к месту. Он остался сидеть, боясь шевельнуться и утратив все внешние ощущения, кроме одного — милого и доверчивого тепла, исходящего от той, что сейчас (вопреки всякой логике и всякому здравому смыслу) сидит рядом с ним и тоже не отодвигается.
Таня не отодвигалась, хотя слева от нее было много свободного места, но она продолжала молчать, и Сергей вдруг испугался этого несвойственного ей молчания. Очевидно, она все же обиделась на него за сегодняшнее…
Пройдя по центральной аллее, они молча переглянулись и свернули в одну из боковых, уже наполненную сумерками летнего вечера. Сергей шел рядом с Таней; вспомнив позавчерашнего лейтенанта, он смутился и придержал шаги, пропустив ее чуть вперед — на полшага.
Скамеек было много, но людей — еще больше. Уже совсем стемнело, когда им удалось наконец отыскать свободную скамью в самом глухом и безлюдном уголке парка.
— Хочешь — сядем здесь? — смущенно предложил Сергей.
Таня молча кивнула головой.
Неловко опустившись на скамью, он оказался слишком близко от Тани, коснувшись ее плечом и ногой, и тотчас же подумал, что нужно отодвинуться. Но что-то приковало его к месту. Он остался сидеть, боясь шевельнуться и утратив все внешние ощущения, кроме одного — милого и доверчивого тепла, исходящего от той, что сейчас (вопреки всякой логике и всякому здравому смыслу) сидит рядом с ним и тоже не отодвигается.
Таня не отодвигалась, хотя слева от нее было много свободного места, но она продолжала молчать, и Сергей вдруг испугался этого несвойственного ей молчания. Очевидно, она все же обиделась на него за сегодняшнее…