Страница:
Мужское мнение по этому вопросу лучше всего было сформулирована Женькой Косыгиным: он заявил однажды, что хотя Серега и пропал для коллектива, но это понятно, потому что таких девчонок, как Николаева, встретишь не часто. Как-никак, она всегда была хорошим товарищем. Когда Игорь Бондаренко однажды позволил себе циничную шуточку по поводу Тани и Сергея, его обругали гадом и пообещали набить морду.
С большим шумом и гамом прошло в школе отчетно-выборное комсомольское собрание. Обсудили решения Одиннадцатого пленума, переизбрали руководство. Людмила оказалась на высоком посту секретаря комсомольской группы десятого «Б», в состав бюро вошла и Ариша Лисиченко. Таню почему-то никуда не избрали, и это ее немного обидело.
Вспомнив, что на собрании много говорилось о недочетах в пионерской работе, она отправилась к комсоргу Леше Кривошеину и в категорической форме потребовала дать ей отряд.
— У меня уже почти годичный стаж в комсомоле, — горячилась она, — а мне еще ни разу не дали ни одной серьезной нагрузки! Почему это, интересно, другие работают, а я должна сидеть? Леша, ну дай мне второй отряд, ну что тебе стоит? С четвероклассниками я справлюсь, вот увидишь!
Кривошеин отнесся к ее энтузиазму несколько недоверчиво, но обещал подумать и поговорить в комитете. На другой день он согласился, — так или иначе, второй отряд остался без вожатого и нужно было кого-то туда назначить. Таня была на седьмом небе.
Вообще, так удачливо — во всем — начался для нее новый учебный год, что она чувствовала иногда даже какой-то суеверный страх: не может же быть, чтобы человеку так везло! И действительно, предчувствие ее не обмануло. В воскресенье, восьмого, они пошли с Сережей на выставку одного местного художника, и там он вдруг рассказал ей о своих домашних неприятностях. Оказывается, его мама, узнав об их примирении, устроила скандал в потребовала, чтобы они больше не встречались. Таня была ошеломлена. За чувства Сергея она не боялась, он был достаточно взрослым человеком, чтобы решать такие вопросы самостоятельно, но она просто не могла понять, как это мог найтись кто-то, кому мешало бы их счастье!
Теперь не могло быть и речи о том, чтобы Настасья Ильинична пришла к Николаевым на Танин день рождения, двенадцатого. Правда, накануне Таня попросила Сергея еще раз попытаться поговорить с мамой, но тот мрачно ответил, что нечего и пробовать.
Сам он очень тяжело переживал неожиданный разлад с матерью. Главное, ему тоже было это непонятно. Ну хорошо, раньше так было принято, и вообще раньше такие дела решали родители. Мнения детей тогда не спрашивали, если судить по литературе. Но чтобы теперь, в советское время…
И хуже всего то, что мать совершенно твердо убеждена в своей правоте, в том, что она этим спасает сына от большой беды, и еще в том, что он, Сергей, ее не любит и «ни во что не ставит», тогда как она желает ему только добра. Вот и пробуй после этого до чего-то договориться! И что у нее против Тани? Да ничего ровно, ерунда какая-то: «Вот не лежит у меня к ней сердце, вот чую, что не доведет она тебя до добра…» Черт возьми, в конце-то концов, да его-то собственное сердце имеет тут право голоса или не имеет? Ну и все!
Так-то оно так, но положение от этого лучше не становилось. Он жил теперь какой-то двойной жизнью — одна в школе и по вечерам с Таней, а другая дома. Невольно получилось так, что дома он старался бывать как можно меньше. Из школы они отправлялись или в библиотеку, где долго просиживали у стола с каталогами, бестолково роясь в карточках и замирая от каждого соприкосновения пальцев, или бродили по улицам, или заходили в парк — послушать оркестр в раковине и посидеть часок на «той» скамейке. Несколько раз Таня зазывала его к себе ужинать: она исполняла роль хозяйки неумело, но очень старательно — разливала чай, намазывала масло на хлеб и то и дело спрашивала, не нужно ли ему чего-нибудь еще. Эти ужины вдвоем, в пустой, ярко освещенной квартире — полковника они никогда не заставали дома, — были для Сергея едва ли не самыми блаженными из проводимых с Таней часов. Он машинально ел, не замечая вкуса, не видел ничего, кроме сидящей напротив него любимой, и время от времени мысленно ужасался — как это он смеет так просто съедать приготовленные ее руками бутерброды…
А после этого приходилось возвращаться домой — в тяжелую атмосферу взаимного непонимания и нелепых обид. Когда Сергей отказывался от ужина — просто потому, что не хотелось есть, — мамаша обижалась еще пуще. Двенадцатого, уже собираясь в школу, Сергей рискнул все же еще раз передать Танино приглашение; Настасья Ильинична только губы поджала: «Чего мне там делать…» Сергей нахлобучил кепку и молча вышел, хлопнув дверью.
На большой переменке он вдруг вспомнил, что на день рождения полагается что-то дарить. Вот так история! Сергей понятия не имел, что дарят в таких случаях, Володя, к которому он обратился за советом, долго и глубокомысленно молчал и наконец спросил, собирает ли Таня марки.
— Не знаю, — пожал плечами Сергей, — а что?
— Понимаешь, — торжественно объявил Володя, — у меня есть потрясающая марка Южно-Африканского Союза, в прошлом году братья Аронсоны давали мне за нее целый альбом канадских. Мне она уже не нужна, я решил покончить с филателистикой, так что могу ее принести, а ты подаришь Николаевой. Это будет подарок еще тот — редкий и изысканный…
Сергей плюнул с досады и отправился советоваться к Сергею Митрофановичу.
Хитрый старик по обыкновению ухватил его под локоть и, словно ни о чем не догадываясь, стал долго распространяться о том, что выбор подарка — дело серьезное и зависит главным образом от личности того, кому подарок предназначен: ну, скажем, дедушке можно подарить домашние туфли или палку, приятелю — галстук или футбольную покрышку, а мамам полагается дарить веща практичные, которые могут пригодиться в хозяйстве… Только порядком помучив Сергея, он вспомнил о подарках для знакомых девушек и сказал, что можно подарить хорошую книгу — если это просто знакомая. Ну, а если это не просто знакомая, а, так сказать, нечто большее, то тут уж остается единственное — цветы. Да-да, только цветы! А какие — э, вот тут-то и проявляется внимательность мужчины: заранее знать, какие цветы она предпочитает. Скажем, некоторым девушкам нравятся белые розы — он, Дежнев, никогда этого не замечал? Потом Сергей Митрофанович принял серьезный вид:
— И еще одна деталь. Если уж идти в гости с букетом роз — ты сам понимаешь, что такой подарок кое о чем говорит, — то в таком случае, поздравляя, стоит поцеловать руку. Да, разумеется, при посторонних! Теперь это не особенно принято, но лишней вежливостью дела не испортишь… Деньги у тебя есть?
— Нет, — сказал Сергей. — Да это неважно, я займу.
Сергей Митрофанович полез за бумажником:
— Чтобы не ходить далеко, возьми-ка пока у меня. Ну-ну, брось, Дежнев, я лучше тебя знаю, удобно это или неудобно. Я сейчас при деньгах, так что не беспокойся, отдашь, когда сможешь…
После шестого урока Сергей, попросив Володю занести домой его книги, кинулся по цветочным магазинам. Белые розы нашлись только в одном, и он купил их на все три червонца, полученные от преподавателя. Букет вышел таким огромным, что неловко было идти с ним по улице — Сергею казалось, что на него оборачиваются все прохожие.
Таня просила его прийти раньше других, и теперь это оказалось очень кстати, принимая во внимание неприличные размеры букета. Кроме того, Сергея очень смущал предстоящий обряд целования руки; он твердо решил последовать совету преподавателя, но не был уверен, хватит ли в последний момент решимости сделать это на глазах у всех…
«Хоть бы и в самом деле никого еще не было», — со страхом думал он, поднимаясь по лестнице. На цыпочках подойдя к двери, он прислушался и позвонил.
Таня, распахнув дверь, счастливо просияла и тотчас же, увидев ворох цветов, сделала большие глаза и вспыхнула от смущения.
— Сережа, ну зачем столько… — прошептала она радостно и недоверчиво.
— Поздравляю, Танюша. — сказал Сергей чужим голосом. Мешковато поклонившись, он где-то внизу ухватил Танину руку и храбро потащил к губам.
Таня зарделась еще ярче.
— Спасибо, Сережа, пойдем в мою комнату, я хочу пока поставить их там… потом перенесу сюда. Минуточку — я возьму кувшин…
Одета она была точно как тогда — белая юбка, перетянутая широким поясом белой кожи, и светло-зеленая блузочка с короткими рукавами, — только на этот раз по-домашнему, без жакета. Сергей смотрел на нее и чувствовал головокружение — может быть, от крепкого запаха роз, сразу наполнившего всю квартиру. Поставив букет на своем столе, Таня подошла к Сергею и обняла его за шею прохладными легкими руками.
— Спасибо тебе большое, Сережа… — шепнула она. — Знаешь, я ведь загадала: если ты принесешь мне цветы, то все будет хорошо… даже еще лучше, чем сейчас. Сережа, как я по тебе соскучилась сегодня…
Они успели поцеловаться только дважды, а потом раздался звонок, и Таня, вздохнув, выскользнула из его рук.
В странном состоянии, словно охмелевший от счастья, Сергей провел весь вечер. Комнаты наполнились девичьими голосами и смехом, потом с шумом начали вваливаться приглашенные ребята — Глушко, Гнатюк, Лихтенфельд, очкастый приятель Иры Лисиченко из параллельного класса. Приехал полковник в сопровождении двоих лейтенантов, все трое нагруженные бутылками и пакетами. Потом все сидели за столом под председательством торжественной и нарядной матери-командирши, потом танцевали — а Сергей находился все в том же блаженном состоянии полуопьянения-полуотрешенности, не видя и не замечая ничего и никого, кроме Тани — блеска ее глаз, ее звенящего смеха, неправдоподобной прелести всех ее движений.
Сам он не танцевал — не умел. Людмила и еще какая-то девушка пытались научить его вальсу, но после нескольких неудачных попыток сказали, что он совершенно безнадежен, и оставили его в покое. Он видел, как танцевала Таня — то с Лихтенфельдом (Сашка-то оказался заправским танцором!), то с лейтенантами, то с самим полковником; но удивительно — он не ревновал ее даже к Сарояну. Если ей доставляет удовольствие танцевать — ну и прекрасно, а ему самому даже приятно видеть, каким успехом она пользуется…
Около часу стали расходиться — утром всех ждали занятия. Полковник партиями развозил гостей в своей машине. Когда уехала последняя группа, Таня с Сергеем остались в пустой квартире, среди беспорядочно сдвинутой мебели, разбросанных патефонных пластинок и обрывков серебряных бумажек.
— Теперь мы должны выпить по-настоящему, вдвоем, — шепнула она тоном заговорщицы. — За наше счастье, правда?
Сергей кивнул. Перебрав бутылки, он нашел одну, в которой оставалось вина больше чем наполовину.
— Давай-ка бокалы, — весела сказал он, — мой — вон там, смотри, на письменном столе… вот так. Теперь держи, не пролей. Так за счастье, говоришь?
Таня, сияя глазами, усердно закивала.
— Тогда уж нужно до дна…
— Сережа, а мне не слишком много? Еще опьянею.
— Может, и опьянеешь, кто тебя знает. Ну, Танюша, за счастье!
Стоя рядом, они чокнулись, и Таня начала старательно пить до дна, большими испуганными глазами глядя на Сергея поверх своего бокала. Сергей лихо опорожнил свой одним махом. Допив, Таня перевела дыхание и посмотрела на него лукаво, искоса:
— Сережа…
Она подняла руку и разжала пальцы — падая, бокал вспыхнул отраженными огоньками и с хрупким звоном разлетелся по паркету.
— Ты что? — успел только воскликнуть Сергей.
— Как «что»? — удивилась Таня. — Так полагается, если пьешь за счастье, — ты разве не знал? Ну, бросай же свой — скорее!
Сергей секунду поколебался — как-никак, бить посуду в чужом доме, — потом глаза его блеснули, и он, широко размахнувшись, словно на занятиях по гранатометанию, швырнул бокал о стену — так, что осколки брызнули по всей комнате. Таня испуганно моргнула и засмеялась, закидывая голову.
— Вот, теперь правильно, — сказала она удовлетворенно, — жаль только, что эти бокалы были не мои. Это матери-командирши, знаешь?
— Ага, — злорадно сказал Сергей, — ну ничего, теперь она тебе покажет, как пить за счастье.
Таня пожала плечиками:
— Неважно, я ей куплю. В комиссионных бывают иногда хорошие бокалы, старинные. Я ей куплю даже лучше, чем эти. Если бы у меня было много денег, то я ходила бы по комиссионным и покупала всякие красивые вещи. И еще по букинистам. Смотри, я вчера заходила к тому, у которого мы тогда спрашивали «Органическую химию», и у него есть «Орлеанская девственница» Вольтера… Ты Вольтера что-нибудь читал?
— Ничего, — смутился Сергей.
— Ну, я тоже ничего. И я уже думала ее купить — всегда любила читать про Жанну д'Арк — любимая моя героиня, — но потом оказалось — там такие картинки… странно, что я все время натыкаюсь на всякие неприличные книги, именно я, как назло… Знаешь, пойдем ко мне, послушаем музыку.
Только сейчас Сергей заметил в углу Таниной комнаты новый предмет — большую радиолу, размерами с хорошую тумбу.
— Откуда это?
— О, это Дядисашин подарок, — гордо ответила Таня. — Привезли сегодня утром. Хорошая, правда?
— Толковая штука. Это что, не наша?
— Кажется, откуда-то из Прибалтики, не знаю. Сережа, поищи что-нибудь хорошее…
Она забралась на кушетку, сбросив туфельки в поджав ноги под себя. Сергей сел возле радиолы, быстро разобрался в незнакомой системе управления, стал вертеть ручку настройки. Красная струна индикатора поползла по шкале, посвистывая и с треском продираясь сквозь мешанину звуков, волоча за собой клочья музыки и обрывки разноязыких голосов.
— Ой, оставь это! — сказала Таня, когда в комнату ворвалась бурная мелодия. — По-моему, это «Полет валькирий», Вагнера, мы с Люсей слушали прошлой зимой в филармонии. Сделай только потише и садись сюда…
— Нравится? — спросил Сергей, приглушив радио и пересев на кушетку.
— Очень. А тебе?
— Черт, что-то пока не пойму… вроде ничего. Так что про Жанну ты не купила… И по-прежнему, значит, мечтаешь о подвигах? Я помню, как ты в прошлом году говорила — помнишь, когда в первый раз были в кино? Насчет гражданской войны.
— Угу, помню. Ну конечно, тогда было интереснее жить, правда. Сейчас какое-то время совсем неинтересное…
— Да ну, чего там… всякое время по-своему интересно, нужно только найти, чем заниматься.
— Конечно… нет, я говорю просто так, вообще. А мне-то самой очень интересно жить, особенно теперь. Как подумаешь, сколько интересного у нас с тобой еще впереди, — просто дух захватывает!
Сергей улыбнулся и забрал ее руки в свои. Вагнеровская музыка кончилась, из приемника слышалось только слабое потрескивание разрядов.
Ее пальцы шевельнулись в руках Сергея, словно сделав нерешительную попытку высвободиться, потом она затихла, придвинувшись еще ближе. В комнате, залитой голубоватым светом фонаря, было очень тихо; внизу по улице промчалась запоздалая машина, коротко просигналив на перекрестке; шипело и чуть потрескивало радио; потом тишину вспорол режущий звук фанфар — медный, исполненный какого-то безжалостного торжества. Таня вздрогнула и посмотрела на Сергея. Когда фанфары пропели и смолкли, заговорил мужской голос — с теми же торжествующими интонациями, бросая тяжелые рубленые фразы.
— Немцы, — шепнула Таня, опять глянув на Сергея. — Ты что-нибудь разбираешь?
Он прислушался.
— «Оберкоммандо» — что это, верховное командование? Это я разобрал… а вообще-то они совсем не так говорят, ни черта непонятно. Наверное, сводка какая-нибудь… вот, «Энгланд» — это значит Англия. Факт, сводка. Послушаем еще, может, что-нибудь разберем.
— Нет, выключи. — Таня быстро выдернула свои пальцы и почти выкрикнула: — Скорее!
Сергей вскочил и повернул щелкнувшую рукоятку, шкала погасла.
— Может, поискать что-нибудь веселое?
— Нет, не нужно. Иди ко мне, садись…
Сергей вернулся. Таня обняла его и прижалась щекой к его плечу.
— Сережа, мне вдруг стало страшно… Неужели мы тоже будем воевать?
— Ну вот, с чего ты взяла…
— Да, а почему Дядясаша и вообще военные так в этом уверены… конечно, прямо никто этого не говорит, но все равно — это ведь все время чувствуется! Ты не заметил, как Виген начал сегодня что-то говорить, а Дядясаша посмотрел на него, и он сразу замолчал…
— Какой Виген?
— Ну, Сароян!
— А-а… нет, не заметил. Так что ж с того, Танюша… она ведь народ военный, каждый говорит про свое. Мы вот тоже, как соберемся — только про свое и говорим, кто чего не выучил, кто куда собирается поступать… ну, и они так же. Не думай ты об этом, Танюша, чего голову зря ломать. Пока-то ведь еще ничего страшного нет?
— Пока нет…
— Ну вот, а ты заранее боишься.
Таня вздохнула и коснулась губами его щеки.
— Я больше не буду, правда… Сережа, если бы ты знал, как я тебе благодарна за эти цветы… Для меня сегодня — самый лучший вечер в моей жизни. Конечно, за исключением того — помнишь?
— Не помню, забыл.
— Непра-а-авда… Я ведь знаю, что ты никогда этого не забудешь — никогда-никогда. И я тоже никогда. Мы будем приезжать сюда каждый год — именно в этот день, правда?
— Конечно, Танюша, каждый год.
— Как я тебя люблю, Сережа…
Она взяла его руку и прижалась к ней горячей щекой.
— …Ты знаешь, мне вдруг сегодня пришло в голову: теперь мне придется много работать со своим отрядом, а как же мы будем встречаться? Значит, реже?
— Так мы же и так встречаемся каждый день в классе, Танюша.
— Ну-у, в классе… в классе — это мало. Я хочу быть с тобой каждый день, каждый вечер — понимаешь? Вообще, Сережа, со мной делается что-то странное, правда… Смотри — когда, например, летом очень жарко и начинаешь пить воду, и никак не можешь напиться — чем больше пьешь, тем больше хочется. В общем, у меня сейчас получается именно так. Когда я одна, мне кажется, что стоит только тебя увидеть, и мне уже не нужно будет ничего-ничего больше… а когда я с тобой, то мне сразу хочется, чтобы ты меня обнял или поцеловал, понимаешь… но все равно — даже если я с тобой так, как вот сейчас, — то мне все равно кажется, что этого мало, что это все что-то не то. Я не знаю, Сережа, может быть, ты меня не поймешь… Это такое странное чувство — вроде жажды, когда все время хочется больше и больше. Интересно — это всегда так, когда любишь? Или я тебя люблю как-то особенно?
— Не знаю, Танюша… ты вообще вся какая-то особенная… Я все-таки так и не понимаю, что ты могла во мне найти… и вообще — не знаю, кем нужно быть, чтобы…
— Чтобы что, Сережа?
— Ну, понимаешь… чтобы чувствовать себя на высоте. У меня вот все время такое чувство, вроде я что-то украл — что-то драгоценное, что вообще не может мне принадлежать…
— Какие ты говоришь глупости, Сережа, я ведь совершенно тебе принадлежу. Почему ты меня не поцелуешь?
Они целовались до тех пор, пока Сергей не почувствовал, что должен уйти — немедленно, сию же минуту. Он вскочил и отошел в сторону, с грохотом опрокинув стул. Таня сбросила на пол ноги, глядя на него с недоумением.
— Пошел я, Танюша, — сказал он неповинующимся голосом. — Пора, да и вообще… на завтра заданий много…
— Сережа, ну посиди еще пять минуточек, ну что тебе стоит, правда? — жалобно сказала Таня.
— Нет, пора. Ты тоже ложись, а то не выспишься. Не могу я, понимаешь? — Он вернулся к ней и, взяв руку, прижал к губам теплую ладошку. — Приведи себя в порядок, — шепнул он, — волосы поправь, слышишь? Я пошел. Нет, не провожай, не нужно…
С большим шумом и гамом прошло в школе отчетно-выборное комсомольское собрание. Обсудили решения Одиннадцатого пленума, переизбрали руководство. Людмила оказалась на высоком посту секретаря комсомольской группы десятого «Б», в состав бюро вошла и Ариша Лисиченко. Таню почему-то никуда не избрали, и это ее немного обидело.
Вспомнив, что на собрании много говорилось о недочетах в пионерской работе, она отправилась к комсоргу Леше Кривошеину и в категорической форме потребовала дать ей отряд.
— У меня уже почти годичный стаж в комсомоле, — горячилась она, — а мне еще ни разу не дали ни одной серьезной нагрузки! Почему это, интересно, другие работают, а я должна сидеть? Леша, ну дай мне второй отряд, ну что тебе стоит? С четвероклассниками я справлюсь, вот увидишь!
Кривошеин отнесся к ее энтузиазму несколько недоверчиво, но обещал подумать и поговорить в комитете. На другой день он согласился, — так или иначе, второй отряд остался без вожатого и нужно было кого-то туда назначить. Таня была на седьмом небе.
Вообще, так удачливо — во всем — начался для нее новый учебный год, что она чувствовала иногда даже какой-то суеверный страх: не может же быть, чтобы человеку так везло! И действительно, предчувствие ее не обмануло. В воскресенье, восьмого, они пошли с Сережей на выставку одного местного художника, и там он вдруг рассказал ей о своих домашних неприятностях. Оказывается, его мама, узнав об их примирении, устроила скандал в потребовала, чтобы они больше не встречались. Таня была ошеломлена. За чувства Сергея она не боялась, он был достаточно взрослым человеком, чтобы решать такие вопросы самостоятельно, но она просто не могла понять, как это мог найтись кто-то, кому мешало бы их счастье!
Теперь не могло быть и речи о том, чтобы Настасья Ильинична пришла к Николаевым на Танин день рождения, двенадцатого. Правда, накануне Таня попросила Сергея еще раз попытаться поговорить с мамой, но тот мрачно ответил, что нечего и пробовать.
Сам он очень тяжело переживал неожиданный разлад с матерью. Главное, ему тоже было это непонятно. Ну хорошо, раньше так было принято, и вообще раньше такие дела решали родители. Мнения детей тогда не спрашивали, если судить по литературе. Но чтобы теперь, в советское время…
И хуже всего то, что мать совершенно твердо убеждена в своей правоте, в том, что она этим спасает сына от большой беды, и еще в том, что он, Сергей, ее не любит и «ни во что не ставит», тогда как она желает ему только добра. Вот и пробуй после этого до чего-то договориться! И что у нее против Тани? Да ничего ровно, ерунда какая-то: «Вот не лежит у меня к ней сердце, вот чую, что не доведет она тебя до добра…» Черт возьми, в конце-то концов, да его-то собственное сердце имеет тут право голоса или не имеет? Ну и все!
Так-то оно так, но положение от этого лучше не становилось. Он жил теперь какой-то двойной жизнью — одна в школе и по вечерам с Таней, а другая дома. Невольно получилось так, что дома он старался бывать как можно меньше. Из школы они отправлялись или в библиотеку, где долго просиживали у стола с каталогами, бестолково роясь в карточках и замирая от каждого соприкосновения пальцев, или бродили по улицам, или заходили в парк — послушать оркестр в раковине и посидеть часок на «той» скамейке. Несколько раз Таня зазывала его к себе ужинать: она исполняла роль хозяйки неумело, но очень старательно — разливала чай, намазывала масло на хлеб и то и дело спрашивала, не нужно ли ему чего-нибудь еще. Эти ужины вдвоем, в пустой, ярко освещенной квартире — полковника они никогда не заставали дома, — были для Сергея едва ли не самыми блаженными из проводимых с Таней часов. Он машинально ел, не замечая вкуса, не видел ничего, кроме сидящей напротив него любимой, и время от времени мысленно ужасался — как это он смеет так просто съедать приготовленные ее руками бутерброды…
А после этого приходилось возвращаться домой — в тяжелую атмосферу взаимного непонимания и нелепых обид. Когда Сергей отказывался от ужина — просто потому, что не хотелось есть, — мамаша обижалась еще пуще. Двенадцатого, уже собираясь в школу, Сергей рискнул все же еще раз передать Танино приглашение; Настасья Ильинична только губы поджала: «Чего мне там делать…» Сергей нахлобучил кепку и молча вышел, хлопнув дверью.
На большой переменке он вдруг вспомнил, что на день рождения полагается что-то дарить. Вот так история! Сергей понятия не имел, что дарят в таких случаях, Володя, к которому он обратился за советом, долго и глубокомысленно молчал и наконец спросил, собирает ли Таня марки.
— Не знаю, — пожал плечами Сергей, — а что?
— Понимаешь, — торжественно объявил Володя, — у меня есть потрясающая марка Южно-Африканского Союза, в прошлом году братья Аронсоны давали мне за нее целый альбом канадских. Мне она уже не нужна, я решил покончить с филателистикой, так что могу ее принести, а ты подаришь Николаевой. Это будет подарок еще тот — редкий и изысканный…
Сергей плюнул с досады и отправился советоваться к Сергею Митрофановичу.
Хитрый старик по обыкновению ухватил его под локоть и, словно ни о чем не догадываясь, стал долго распространяться о том, что выбор подарка — дело серьезное и зависит главным образом от личности того, кому подарок предназначен: ну, скажем, дедушке можно подарить домашние туфли или палку, приятелю — галстук или футбольную покрышку, а мамам полагается дарить веща практичные, которые могут пригодиться в хозяйстве… Только порядком помучив Сергея, он вспомнил о подарках для знакомых девушек и сказал, что можно подарить хорошую книгу — если это просто знакомая. Ну, а если это не просто знакомая, а, так сказать, нечто большее, то тут уж остается единственное — цветы. Да-да, только цветы! А какие — э, вот тут-то и проявляется внимательность мужчины: заранее знать, какие цветы она предпочитает. Скажем, некоторым девушкам нравятся белые розы — он, Дежнев, никогда этого не замечал? Потом Сергей Митрофанович принял серьезный вид:
— И еще одна деталь. Если уж идти в гости с букетом роз — ты сам понимаешь, что такой подарок кое о чем говорит, — то в таком случае, поздравляя, стоит поцеловать руку. Да, разумеется, при посторонних! Теперь это не особенно принято, но лишней вежливостью дела не испортишь… Деньги у тебя есть?
— Нет, — сказал Сергей. — Да это неважно, я займу.
Сергей Митрофанович полез за бумажником:
— Чтобы не ходить далеко, возьми-ка пока у меня. Ну-ну, брось, Дежнев, я лучше тебя знаю, удобно это или неудобно. Я сейчас при деньгах, так что не беспокойся, отдашь, когда сможешь…
После шестого урока Сергей, попросив Володю занести домой его книги, кинулся по цветочным магазинам. Белые розы нашлись только в одном, и он купил их на все три червонца, полученные от преподавателя. Букет вышел таким огромным, что неловко было идти с ним по улице — Сергею казалось, что на него оборачиваются все прохожие.
Таня просила его прийти раньше других, и теперь это оказалось очень кстати, принимая во внимание неприличные размеры букета. Кроме того, Сергея очень смущал предстоящий обряд целования руки; он твердо решил последовать совету преподавателя, но не был уверен, хватит ли в последний момент решимости сделать это на глазах у всех…
«Хоть бы и в самом деле никого еще не было», — со страхом думал он, поднимаясь по лестнице. На цыпочках подойдя к двери, он прислушался и позвонил.
Таня, распахнув дверь, счастливо просияла и тотчас же, увидев ворох цветов, сделала большие глаза и вспыхнула от смущения.
— Сережа, ну зачем столько… — прошептала она радостно и недоверчиво.
— Поздравляю, Танюша. — сказал Сергей чужим голосом. Мешковато поклонившись, он где-то внизу ухватил Танину руку и храбро потащил к губам.
Таня зарделась еще ярче.
— Спасибо, Сережа, пойдем в мою комнату, я хочу пока поставить их там… потом перенесу сюда. Минуточку — я возьму кувшин…
Одета она была точно как тогда — белая юбка, перетянутая широким поясом белой кожи, и светло-зеленая блузочка с короткими рукавами, — только на этот раз по-домашнему, без жакета. Сергей смотрел на нее и чувствовал головокружение — может быть, от крепкого запаха роз, сразу наполнившего всю квартиру. Поставив букет на своем столе, Таня подошла к Сергею и обняла его за шею прохладными легкими руками.
— Спасибо тебе большое, Сережа… — шепнула она. — Знаешь, я ведь загадала: если ты принесешь мне цветы, то все будет хорошо… даже еще лучше, чем сейчас. Сережа, как я по тебе соскучилась сегодня…
Они успели поцеловаться только дважды, а потом раздался звонок, и Таня, вздохнув, выскользнула из его рук.
В странном состоянии, словно охмелевший от счастья, Сергей провел весь вечер. Комнаты наполнились девичьими голосами и смехом, потом с шумом начали вваливаться приглашенные ребята — Глушко, Гнатюк, Лихтенфельд, очкастый приятель Иры Лисиченко из параллельного класса. Приехал полковник в сопровождении двоих лейтенантов, все трое нагруженные бутылками и пакетами. Потом все сидели за столом под председательством торжественной и нарядной матери-командирши, потом танцевали — а Сергей находился все в том же блаженном состоянии полуопьянения-полуотрешенности, не видя и не замечая ничего и никого, кроме Тани — блеска ее глаз, ее звенящего смеха, неправдоподобной прелести всех ее движений.
Сам он не танцевал — не умел. Людмила и еще какая-то девушка пытались научить его вальсу, но после нескольких неудачных попыток сказали, что он совершенно безнадежен, и оставили его в покое. Он видел, как танцевала Таня — то с Лихтенфельдом (Сашка-то оказался заправским танцором!), то с лейтенантами, то с самим полковником; но удивительно — он не ревновал ее даже к Сарояну. Если ей доставляет удовольствие танцевать — ну и прекрасно, а ему самому даже приятно видеть, каким успехом она пользуется…
Около часу стали расходиться — утром всех ждали занятия. Полковник партиями развозил гостей в своей машине. Когда уехала последняя группа, Таня с Сергеем остались в пустой квартире, среди беспорядочно сдвинутой мебели, разбросанных патефонных пластинок и обрывков серебряных бумажек.
— Теперь мы должны выпить по-настоящему, вдвоем, — шепнула она тоном заговорщицы. — За наше счастье, правда?
Сергей кивнул. Перебрав бутылки, он нашел одну, в которой оставалось вина больше чем наполовину.
— Давай-ка бокалы, — весела сказал он, — мой — вон там, смотри, на письменном столе… вот так. Теперь держи, не пролей. Так за счастье, говоришь?
Таня, сияя глазами, усердно закивала.
— Тогда уж нужно до дна…
— Сережа, а мне не слишком много? Еще опьянею.
— Может, и опьянеешь, кто тебя знает. Ну, Танюша, за счастье!
Стоя рядом, они чокнулись, и Таня начала старательно пить до дна, большими испуганными глазами глядя на Сергея поверх своего бокала. Сергей лихо опорожнил свой одним махом. Допив, Таня перевела дыхание и посмотрела на него лукаво, искоса:
— Сережа…
Она подняла руку и разжала пальцы — падая, бокал вспыхнул отраженными огоньками и с хрупким звоном разлетелся по паркету.
— Ты что? — успел только воскликнуть Сергей.
— Как «что»? — удивилась Таня. — Так полагается, если пьешь за счастье, — ты разве не знал? Ну, бросай же свой — скорее!
Сергей секунду поколебался — как-никак, бить посуду в чужом доме, — потом глаза его блеснули, и он, широко размахнувшись, словно на занятиях по гранатометанию, швырнул бокал о стену — так, что осколки брызнули по всей комнате. Таня испуганно моргнула и засмеялась, закидывая голову.
— Вот, теперь правильно, — сказала она удовлетворенно, — жаль только, что эти бокалы были не мои. Это матери-командирши, знаешь?
— Ага, — злорадно сказал Сергей, — ну ничего, теперь она тебе покажет, как пить за счастье.
Таня пожала плечиками:
— Неважно, я ей куплю. В комиссионных бывают иногда хорошие бокалы, старинные. Я ей куплю даже лучше, чем эти. Если бы у меня было много денег, то я ходила бы по комиссионным и покупала всякие красивые вещи. И еще по букинистам. Смотри, я вчера заходила к тому, у которого мы тогда спрашивали «Органическую химию», и у него есть «Орлеанская девственница» Вольтера… Ты Вольтера что-нибудь читал?
— Ничего, — смутился Сергей.
— Ну, я тоже ничего. И я уже думала ее купить — всегда любила читать про Жанну д'Арк — любимая моя героиня, — но потом оказалось — там такие картинки… странно, что я все время натыкаюсь на всякие неприличные книги, именно я, как назло… Знаешь, пойдем ко мне, послушаем музыку.
Только сейчас Сергей заметил в углу Таниной комнаты новый предмет — большую радиолу, размерами с хорошую тумбу.
— Откуда это?
— О, это Дядисашин подарок, — гордо ответила Таня. — Привезли сегодня утром. Хорошая, правда?
— Толковая штука. Это что, не наша?
— Кажется, откуда-то из Прибалтики, не знаю. Сережа, поищи что-нибудь хорошее…
Она забралась на кушетку, сбросив туфельки в поджав ноги под себя. Сергей сел возле радиолы, быстро разобрался в незнакомой системе управления, стал вертеть ручку настройки. Красная струна индикатора поползла по шкале, посвистывая и с треском продираясь сквозь мешанину звуков, волоча за собой клочья музыки и обрывки разноязыких голосов.
— Ой, оставь это! — сказала Таня, когда в комнату ворвалась бурная мелодия. — По-моему, это «Полет валькирий», Вагнера, мы с Люсей слушали прошлой зимой в филармонии. Сделай только потише и садись сюда…
— Нравится? — спросил Сергей, приглушив радио и пересев на кушетку.
— Очень. А тебе?
— Черт, что-то пока не пойму… вроде ничего. Так что про Жанну ты не купила… И по-прежнему, значит, мечтаешь о подвигах? Я помню, как ты в прошлом году говорила — помнишь, когда в первый раз были в кино? Насчет гражданской войны.
— Угу, помню. Ну конечно, тогда было интереснее жить, правда. Сейчас какое-то время совсем неинтересное…
— Да ну, чего там… всякое время по-своему интересно, нужно только найти, чем заниматься.
— Конечно… нет, я говорю просто так, вообще. А мне-то самой очень интересно жить, особенно теперь. Как подумаешь, сколько интересного у нас с тобой еще впереди, — просто дух захватывает!
Сергей улыбнулся и забрал ее руки в свои. Вагнеровская музыка кончилась, из приемника слышалось только слабое потрескивание разрядов.
Ее пальцы шевельнулись в руках Сергея, словно сделав нерешительную попытку высвободиться, потом она затихла, придвинувшись еще ближе. В комнате, залитой голубоватым светом фонаря, было очень тихо; внизу по улице промчалась запоздалая машина, коротко просигналив на перекрестке; шипело и чуть потрескивало радио; потом тишину вспорол режущий звук фанфар — медный, исполненный какого-то безжалостного торжества. Таня вздрогнула и посмотрела на Сергея. Когда фанфары пропели и смолкли, заговорил мужской голос — с теми же торжествующими интонациями, бросая тяжелые рубленые фразы.
— Немцы, — шепнула Таня, опять глянув на Сергея. — Ты что-нибудь разбираешь?
Он прислушался.
— «Оберкоммандо» — что это, верховное командование? Это я разобрал… а вообще-то они совсем не так говорят, ни черта непонятно. Наверное, сводка какая-нибудь… вот, «Энгланд» — это значит Англия. Факт, сводка. Послушаем еще, может, что-нибудь разберем.
— Нет, выключи. — Таня быстро выдернула свои пальцы и почти выкрикнула: — Скорее!
Сергей вскочил и повернул щелкнувшую рукоятку, шкала погасла.
— Может, поискать что-нибудь веселое?
— Нет, не нужно. Иди ко мне, садись…
Сергей вернулся. Таня обняла его и прижалась щекой к его плечу.
— Сережа, мне вдруг стало страшно… Неужели мы тоже будем воевать?
— Ну вот, с чего ты взяла…
— Да, а почему Дядясаша и вообще военные так в этом уверены… конечно, прямо никто этого не говорит, но все равно — это ведь все время чувствуется! Ты не заметил, как Виген начал сегодня что-то говорить, а Дядясаша посмотрел на него, и он сразу замолчал…
— Какой Виген?
— Ну, Сароян!
— А-а… нет, не заметил. Так что ж с того, Танюша… она ведь народ военный, каждый говорит про свое. Мы вот тоже, как соберемся — только про свое и говорим, кто чего не выучил, кто куда собирается поступать… ну, и они так же. Не думай ты об этом, Танюша, чего голову зря ломать. Пока-то ведь еще ничего страшного нет?
— Пока нет…
— Ну вот, а ты заранее боишься.
Таня вздохнула и коснулась губами его щеки.
— Я больше не буду, правда… Сережа, если бы ты знал, как я тебе благодарна за эти цветы… Для меня сегодня — самый лучший вечер в моей жизни. Конечно, за исключением того — помнишь?
— Не помню, забыл.
— Непра-а-авда… Я ведь знаю, что ты никогда этого не забудешь — никогда-никогда. И я тоже никогда. Мы будем приезжать сюда каждый год — именно в этот день, правда?
— Конечно, Танюша, каждый год.
— Как я тебя люблю, Сережа…
Она взяла его руку и прижалась к ней горячей щекой.
— …Ты знаешь, мне вдруг сегодня пришло в голову: теперь мне придется много работать со своим отрядом, а как же мы будем встречаться? Значит, реже?
— Так мы же и так встречаемся каждый день в классе, Танюша.
— Ну-у, в классе… в классе — это мало. Я хочу быть с тобой каждый день, каждый вечер — понимаешь? Вообще, Сережа, со мной делается что-то странное, правда… Смотри — когда, например, летом очень жарко и начинаешь пить воду, и никак не можешь напиться — чем больше пьешь, тем больше хочется. В общем, у меня сейчас получается именно так. Когда я одна, мне кажется, что стоит только тебя увидеть, и мне уже не нужно будет ничего-ничего больше… а когда я с тобой, то мне сразу хочется, чтобы ты меня обнял или поцеловал, понимаешь… но все равно — даже если я с тобой так, как вот сейчас, — то мне все равно кажется, что этого мало, что это все что-то не то. Я не знаю, Сережа, может быть, ты меня не поймешь… Это такое странное чувство — вроде жажды, когда все время хочется больше и больше. Интересно — это всегда так, когда любишь? Или я тебя люблю как-то особенно?
— Не знаю, Танюша… ты вообще вся какая-то особенная… Я все-таки так и не понимаю, что ты могла во мне найти… и вообще — не знаю, кем нужно быть, чтобы…
— Чтобы что, Сережа?
— Ну, понимаешь… чтобы чувствовать себя на высоте. У меня вот все время такое чувство, вроде я что-то украл — что-то драгоценное, что вообще не может мне принадлежать…
— Какие ты говоришь глупости, Сережа, я ведь совершенно тебе принадлежу. Почему ты меня не поцелуешь?
Они целовались до тех пор, пока Сергей не почувствовал, что должен уйти — немедленно, сию же минуту. Он вскочил и отошел в сторону, с грохотом опрокинув стул. Таня сбросила на пол ноги, глядя на него с недоумением.
— Пошел я, Танюша, — сказал он неповинующимся голосом. — Пора, да и вообще… на завтра заданий много…
— Сережа, ну посиди еще пять минуточек, ну что тебе стоит, правда? — жалобно сказала Таня.
— Нет, пора. Ты тоже ложись, а то не выспишься. Не могу я, понимаешь? — Он вернулся к ней и, взяв руку, прижал к губам теплую ладошку. — Приведи себя в порядок, — шепнул он, — волосы поправь, слышишь? Я пошел. Нет, не провожай, не нужно…
2
В воскресенье они устроили вылазку на Архиерейские пруды, решив воспользоваться остатками лета. Собралась целая компания, весь их кружок — Земцева, Лисиченко, Глушко, Гнатюк, Лихтенфельд, увязался даже Женька Косыгин. Как полагается для экскурсии, Таня оделась попроще: на ней были мальчишеская ковбойка с засученными рукавами, старенькая коротковатая юбка и измазанные в зелени тапочки, и Сергей не мог оторвать от нее глаз.
Они расположились в отличном месте, на втором пруду, подальше от рачьих норок, которых Таня боялась панически. Девушки расстелили на траве принесенные с собой одеяла, Гнатюк с Косыгиным затеяли бороться. Сергей насвистывал от удовольствия, радуясь всему — Таниному виду, чудесной золотой осени, предстоявшему купанью. Потом им вдруг овладели смятение и мрачность — когда Таня, продолжая болтать с Глушко, преспокойно расстегнула юбку, переступила через нее и осталась в ковбойке и черном трикотажном купальнике. Он насупился и стал смотреть в сторону, борясь с желанием надавать Володьке по шее.
— А ты чего не раздеваешься? — окликнул его Косыгин. — А ну давай, маханем до того берега и обратно — кто кого, а? Я тебя обставлю как миленького, не я буду…
— Ты меня? — снисходительно покосился на него Сергей. — Подрасти еще на пару сантиметров…
Женьку он, конечно, обставил. Ненамного, всего на несколько секунд, но обставил; ему даже похлопали.
— Ага, ага, хвастун, так тебе и надо, — сказала Таня, показав Косыгину язык. Потом она обернулась к Глушко и заговорила с жаром, очевидно продолжая какой-то спор: — Ты как хочешь, а я считаю, что писать такие вещи — просто непорядочно! Это уже донос какой-то получается! Если он не прав, то нужно ему возразить, нужно объяснить, в чем он ошибается, а писать так, как там написано, — это уже просто гадость!
— Ладно, послушаем вот сейчас, что наш групорг скажет, — ответил Володя. — Ну-ка, Людмила, изреки свое веское слово.
Сергей присел на край одеяла и провел ладонями ото лба к затылку, приглаживая волосы и отжимая из них воду.
— О чем это вы?
— Ой, ну вот скажи сам, Сережа, — накинулась на него Таня, — ты читал эти статьи в «Комсомольской правде»?
— Это про Горького, что ли? — Сергей вспомнил, что действительно были в газете какие-то статьи на литературную тему; к стыду своему, он так и не собрался их прочитать, — Нет, я, правду сказать, еще не успел… А что там такое?
— Понимаешь, — сказал Володя, — там началась целая полемика — между «Комсомолкой» и «Литературной газетой». Один там написал какую-то чушь насчет «На дне» Горького…
— Это совершенно неважно, — вспыхнула Таня, — чушь он написал или не чушь! Ты вот уже даже сейчас подходишь к этому нечестно — тебе обязательно хочется с самого начала внушить, что написал чушь, а ведь дело вовсе не в этом!
— Подождите, — сказала Людмила, и ее спокойное вмешательство, как обычно, сразу утихомирило противников. — Сначала объясните человеку, в чем дело! Понимаешь, Сергей, один критик выступил в «Литературной газете» с разбором пьесы, и в частности образа Сатина. Ну, он дал ему несколько необычное толкование — не такое, что ли, революционное, как дается обычно. А в «Комсомольской правде» ему возразили, он тоже ответил, ну и началась целая дискуссия. Мы говорим о тоне статей в «Комсомольской правде». Там было написано, что автор, дескать, и раньше уже, анализируя Горького, протаскивал всякие чуждые идейки, и что он потом вроде и каялся, но на самом деле не осознал своих ошибок, и что вообще странно, как это «Литературная газета» под видом свободной полемики дает место таким политически двусмысленным высказываниям…
— Ну что это, не гадость? — опять закричала Таня. — Ну скажи сам, Сережа! Это все равно что показывать на человека пальцем и говорить: «Посмотрите на него, а ведь он враг народа, как это вы до сих пор не заметили?» Это донос, вот что это такое!
— А если он а в самом деле враг народа? — спросил Глушко.
— Сам ты враг народа! А в «Литературной газете» не нашлось никого, чтобы увидеть врага, правда? Или там вся редакция из врагов народа? Если хочешь знать, я тоже считаю, что он ошибается, я даже Сергея Митрофановича спросила, и он тоже сказал, что значение образа Сатина у него недооценено. Так разве из-за ошибки можно губить человека! А ты, Володька, просто дурак, самый стопроцентный!
— Юпитерша, ты сердишься, — высокомерно отозвался Глушко. — А что говорили древние греки? Сердишься — значит, не прав.
— Кстати, это были римляне, — улыбнулась Людмила. — Ты спрашивал моего мнения? Я скажу, только не как секретарь группы, учти, а просто как частное лицо. По-моему, и ты прав, и Таня права…
— Эх ты, соглашательница! — фыркнула та.
— Ничего подобного, я тебе сейчас объясню. Володя прав в принципе: если ты видишь действие врага, то ты обязана обратить на него внимание, хотя бы это и выглядело доносом…
— Да какое же это «действие врага» — ошибиться в литературном анализе?
— Никакое, — согласилась Людмила. — Поэтому я и говорю, что ты тоже права. Володя прав в принципе, но в данном случае ошибается.
Они расположились в отличном месте, на втором пруду, подальше от рачьих норок, которых Таня боялась панически. Девушки расстелили на траве принесенные с собой одеяла, Гнатюк с Косыгиным затеяли бороться. Сергей насвистывал от удовольствия, радуясь всему — Таниному виду, чудесной золотой осени, предстоявшему купанью. Потом им вдруг овладели смятение и мрачность — когда Таня, продолжая болтать с Глушко, преспокойно расстегнула юбку, переступила через нее и осталась в ковбойке и черном трикотажном купальнике. Он насупился и стал смотреть в сторону, борясь с желанием надавать Володьке по шее.
— А ты чего не раздеваешься? — окликнул его Косыгин. — А ну давай, маханем до того берега и обратно — кто кого, а? Я тебя обставлю как миленького, не я буду…
— Ты меня? — снисходительно покосился на него Сергей. — Подрасти еще на пару сантиметров…
Женьку он, конечно, обставил. Ненамного, всего на несколько секунд, но обставил; ему даже похлопали.
— Ага, ага, хвастун, так тебе и надо, — сказала Таня, показав Косыгину язык. Потом она обернулась к Глушко и заговорила с жаром, очевидно продолжая какой-то спор: — Ты как хочешь, а я считаю, что писать такие вещи — просто непорядочно! Это уже донос какой-то получается! Если он не прав, то нужно ему возразить, нужно объяснить, в чем он ошибается, а писать так, как там написано, — это уже просто гадость!
— Ладно, послушаем вот сейчас, что наш групорг скажет, — ответил Володя. — Ну-ка, Людмила, изреки свое веское слово.
Сергей присел на край одеяла и провел ладонями ото лба к затылку, приглаживая волосы и отжимая из них воду.
— О чем это вы?
— Ой, ну вот скажи сам, Сережа, — накинулась на него Таня, — ты читал эти статьи в «Комсомольской правде»?
— Это про Горького, что ли? — Сергей вспомнил, что действительно были в газете какие-то статьи на литературную тему; к стыду своему, он так и не собрался их прочитать, — Нет, я, правду сказать, еще не успел… А что там такое?
— Понимаешь, — сказал Володя, — там началась целая полемика — между «Комсомолкой» и «Литературной газетой». Один там написал какую-то чушь насчет «На дне» Горького…
— Это совершенно неважно, — вспыхнула Таня, — чушь он написал или не чушь! Ты вот уже даже сейчас подходишь к этому нечестно — тебе обязательно хочется с самого начала внушить, что написал чушь, а ведь дело вовсе не в этом!
— Подождите, — сказала Людмила, и ее спокойное вмешательство, как обычно, сразу утихомирило противников. — Сначала объясните человеку, в чем дело! Понимаешь, Сергей, один критик выступил в «Литературной газете» с разбором пьесы, и в частности образа Сатина. Ну, он дал ему несколько необычное толкование — не такое, что ли, революционное, как дается обычно. А в «Комсомольской правде» ему возразили, он тоже ответил, ну и началась целая дискуссия. Мы говорим о тоне статей в «Комсомольской правде». Там было написано, что автор, дескать, и раньше уже, анализируя Горького, протаскивал всякие чуждые идейки, и что он потом вроде и каялся, но на самом деле не осознал своих ошибок, и что вообще странно, как это «Литературная газета» под видом свободной полемики дает место таким политически двусмысленным высказываниям…
— Ну что это, не гадость? — опять закричала Таня. — Ну скажи сам, Сережа! Это все равно что показывать на человека пальцем и говорить: «Посмотрите на него, а ведь он враг народа, как это вы до сих пор не заметили?» Это донос, вот что это такое!
— А если он а в самом деле враг народа? — спросил Глушко.
— Сам ты враг народа! А в «Литературной газете» не нашлось никого, чтобы увидеть врага, правда? Или там вся редакция из врагов народа? Если хочешь знать, я тоже считаю, что он ошибается, я даже Сергея Митрофановича спросила, и он тоже сказал, что значение образа Сатина у него недооценено. Так разве из-за ошибки можно губить человека! А ты, Володька, просто дурак, самый стопроцентный!
— Юпитерша, ты сердишься, — высокомерно отозвался Глушко. — А что говорили древние греки? Сердишься — значит, не прав.
— Кстати, это были римляне, — улыбнулась Людмила. — Ты спрашивал моего мнения? Я скажу, только не как секретарь группы, учти, а просто как частное лицо. По-моему, и ты прав, и Таня права…
— Эх ты, соглашательница! — фыркнула та.
— Ничего подобного, я тебе сейчас объясню. Володя прав в принципе: если ты видишь действие врага, то ты обязана обратить на него внимание, хотя бы это и выглядело доносом…
— Да какое же это «действие врага» — ошибиться в литературном анализе?
— Никакое, — согласилась Людмила. — Поэтому я и говорю, что ты тоже права. Володя прав в принципе, но в данном случае ошибается.