Страница:
Ее задаци? Ну, ну быстрей... Нам некогда... Да не бойтесь, о васих показаниях никто не узнает: зитери спрятарись, сидят в подварах, а мы... мы сейцас уйдем...
Алексей не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение, уже не был учтив:
- Сообразайте знвей... Ну, я срусаю... - Оп встал, присмотрелся к пограничнику. - Не хоцесь отвецять? Тогда будет прохо... Ну?
Майор что-то резко крикнул по-японски. Два других офицера и солдат подскочили к Маслову, связали ему за спиной рукп и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами. Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым йогам. Алексей потерял сознание. Ему плеснули в лицо водой. Майор сказал:
- Как дера? Ты мне хоцесь цто-то сказать? Скази! Не хоцесь? Тогда будет прохо...
Он снова скомандовал по-японски. Офицеры и солдат подхватили Алексея, поволокли в глубь двора к сухому кедру. Поставили спиной к дереву и привязали крест-накрест веревками. Голова Алексея падала на грудь, он старался приподнять ее. Майор закурил сигарету, выпустил из носа дымок.
- Посредний раз предрагаю: ири зизнь, ири... Прохо будет...
Били палками, резали тесаками, жгли горящими сигаретами, сорвали бинты, помочились на раны. Пахло кровью, подпаленными волосами, мочой. Алексей, бледный, в ледяном поту, в изодранной, окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках, голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании только мычал.
А когда терял сознание - стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: "Мама, родная..." Майор давал знак, пограничника приводили в чувство, и пытки продолжались. Наконец, майор вытащил носовой платок, вытер лоб и шею, вместе с офицерами ушел в дом. Возле Алексея остался часовой. Забросив на плечо винтовку с широким пожевым штыком, он ходил лениво, вперевалку. Солнце припекало, горячий воздух был недвижим. Жужжали золотистые жирные мухи. Часовой тупо наблюдал за их роем.
Неподалеку, на просовом поле, послышались стрельба, гранатные взрывы. Часовой замер. Алексей приподнял голову, открыл глаза. И сквозь мутную пленку словно увидел Костю Рощупкина, капитана, Тишу Плавилыцикова, старшину и других пограничников, и словно все они, живые-невредимые, спешат ему на выручку. Поспешайте, милые, я покуда жив, хотя изранен, изувечен.
Я не хочу умирать, я еще поживу! Сквозь пленку, застилавшую глаза, он разглядел невидимую, скрытую отрогом Хингана Аргунь, заставу. Ленинскую комнату, свое фото на стене: отличник службы и учебы ефрейтор Алексей Маслов.
В небе зарокотали моторы. Маслов по звуку узнал свои, советские самолеты. А есть и наши танки, наши орудия, наша пехота!
Кровоточащие, бесформенные губы раздвинулись - это была улыбка.
Шестерка штурмовиков, развернувшись, принялась бомбить и обстреливать станицу. Стрельба на просовом поле усилилась, там кричали "ура". Бомба разорвалась на дороге, вблизи двора, где висел на дереве Алексей. Японцы, выскочив из дома, побежали огородами из станицы. Часовой посмотрел им вслед, приловчившись, трижды ударил штыком в грудь пограничника там, где сердце, и, пыля, затрусил за ними.
14
Свершилось! Прощай, Монголия! Здравствуй, Маньчжурия!
Слева горят какие-то постройки - не японский ли кордон? Больше нечему. Да и по времени мы уже должны были пересечь монголо-китайскую границу. Посвечиваю фонариком на свои французские, чудные: час ноль-ноль! Следовательно, головастиковские часшш остановили свой ход в тот самый исторический момент, когда танк выстрелил у границы. М-да, с подобными часиками действительно влипнешь в историю. Подведут когда-нибудь крупно. Но других покуда нет. Встряхиваю рукой - затикали.
Темп мы поубавили: дышим умученно, носки заплетаются, пот в три ручья. А привала не предвидится. До привалов ли? Вперед!
Туда, куда умчались танки, где дрожит зарево неблизких пожаров. Тапки и передовые отряды размолачивают японцев. А мы, пехота? Что, на пашу долю не достанется? Еще как достанется.
В свое время. И все-таки странно: границу перешли без боя. Я-то думал: кровавые будут схватки, самураи будут яростно сопротивляться. На занятиях, беседах и сборах нам втолковывали: Квантунская армия - противник серьезный, японские солдаты и офицеры фанатичны и жестоки, воспитаны в самурайском духе, дерутся до последнего патрона, предпочитая плену самоубийство во славу императора - харакири, вспарывают себе живот. Наверное, оно так и есть. Но против наших солдат и офицеров вряд ли устоят, да и перед пашей техникой трудно устоять даже отборной Кваптунскоп армии. Я в этом уверен. Еще испытаем свою силенку, придет срок, придет. Приграничные кордоны разгромлены разведгруппами и передовыми отрядами. А полевые войска японцев, возможно, подальше от грапицы, в глубине обороны? Я спросил об этом Трушина, и он ответил, отхаркиваясь:
- Мое мнение: полевые войска японское командование могло спешно, а то и загодя отвести к укрепрайопу. Чтобы там дать нам сражение.
Конечно, и это не исключается. Пока здесь тихо. И только я так подумал, как метрах в ста пятидесяти, на правом фланге, забил огнистыми вспышками пулемет, разорвалась граната. Японцы стреляют или наши? Я подал команду, чтоб рота развернулась в цепь. Развернулись, залегли в траве. И поползли к пулемету.
Явно японский: очереди проносились над нашими головами, и, когда полз, подумал: не напоремся ли на мины, нет ли минных полей? На мины не напоролись, а пулемет замолк, как поперхнулся очередью: командир соседней, справа, роты дал мне зпать, что его бойцы сняли пулеметчика. Возможно, из уцелевших при разгроме кордодов. И на сей раз нам повоевать не пришлось... Вперед!
- Суетишься, ротный, - сказал Трушин.
В былые времена я бы послал его куда подальше, а сейчас сказал:
- На войне иногда и посуетишься,
- Для нас войны покамест нету.
Нет, но будет. Посветлело - бледный, немощный месяц будто вскарабкался на гребень сопки. Стало видно: колонны и колопны, пыль над степью, хотя на травах роса, наши сапоги мокрые, грязные; пылюка лежит толстым слоем, никакая роса не прошьет ее насквозь. Дождя бы доброго, да мы уж подзабыли, что это за явление природы. С бездорожья свернули на нечто вроде проселка, перепаханного гусеницами. Месяц померк. В степи светлело поиному: из-за сопок переплескивалась утренняя заря. Сумрак истончался, рассеивался, словно испарялся под лучами солнца. Оно как бы притушено желтой пылью, висящей над степью. Видимость приличная. Озираемся: те же сопки и распадки, что и в Монголии, те же ковыли, полынь, солончаки, каменные осыпп, пылюка, но уже Маньчжурия! Нас обгоняют автомашины, грузовые и легковые, мотоциклы-трещотки, самоходные установки, бронетранспортеры, танки "ИС" и "Т-34". А я-то предполагал: танки впереди. Оказывается, далеко не все. Пролетают и самолеты, и бомбардировщики, и штурмовики, "ИЛы", прозванные немцами "летающей смертью", - для японцев тоже подойдет это прозвище.
Давайте газуйте, с техникой пехота не чувствует себя сиротинкой!
Сколько идем? На французские не гляжу. Трушина Федю не спрашиваю: прикидываю про себя: часа три или четыре. Усталость прошла, явилось второе дыхание. Определенно четырехсоткилометровый марш по монгольскому степу закалил нас, Трушин прав, пригодилось. Всматриваюсь в него, в своих взводных, отделенных, рядовых. И, клянусь, ни одного унылого, сплошь выражение радостное, приподнятое. А интересно, испытывают ли они то, что испытываю я: маньчжурская земля была неласковой, чужой, враждебной, теперь же там, откуда японцы нами изгнаны, близкая, как своя.
Солнце начинает пригревать, а затем и припекать. Солдаты прикладываются к флягам. Памятуя опыт, приказываю: воду экономить. Неизвестно, когда попадутся колодцы, речки или пресные озера. Также неизвестно, подвезут ли воду в цистернах-водовозках. Пока что пас нагоняют цистерны с горючим для танков и автомашин. Мы обогнули кумирню - разглядывать было некогда - у пересохшей безымянной речушки, по ее руслу машины шли, как по дороге. За пересохшей речонкой нас обогнал бензовоз и следом - "виллис". В "виллисе" - я признал пх сразу - сидели подполковник, заместитель начальника политотдела дивизии, и майор, редактор "дивизионки". Бензовоз газанул - аж камешки изпод колес, а "виллис" притормозил. Мы поравнялись с ним, и толстый очкастый редактор позвал:
- Лейтенант Глушков!
Я подошел, козырнул. Подполковник с розовым шрамом на лбу кивнул незряче: не узнал либо притворяется? Либо забыл, как сотворял мне втык в Восточной Пруссии за Эрну? На парткомиссию грозился выволочь. Не извольте сомневаться, товарищ подполковник: на сегодняшний день связи с немкой не поддерживаю. Майор сидя козырнул и, поблескивая очками, добродушно сказал:
- Давненько не виделись, товарищ Глушков.
- Не получалось как-то, товарищ майор.
- Редактор, не разводи... Покороче! - Замначподива выбивал пыль из фуражки.
- Позволит обстановка, поговорим, товарищ Глушков... Спешу! Вот для роты спецвыпуск нашей газеты. С важным документом! - Он сунул мне пачку, перевязанную шпагатом. - До встречи в Чанчуне!
- До встречи в Порт-Артуре! - Я отдал честь рванувшей машине. Да-а, а шофер "виллиса", кажись, тот самый, при котором замначподива учинял мне разнос за Эрну. Милая, далеко же ты от меня, и оправдываться не надо...
Федя Трушин как будто ревниво сказал:
- Редактор - твой дружок?
- Что ты! Майор, пожилой человек... Мне ближе редакционная молодежь, хотя и среди них приятелей нет. Так, добрые знакомЦы...
- Оправдался. Но замечу в скобках: редактору надлежало б вручить газеты политработнику, мне то есть.
- Это ему скажи. Я-то при чем?
- Оправдался. Давай сюда пачку.
Я отдал. Он развязал шпагат, экземпляр протянул мне, остальные принялся раздавать в роте, приговаривая:
- Читайте "Советский патриот", спецвыпуск! Читайте важный документ! Читайте и делайте ьыводы!
А сам документ не прочел, только краем глаза схватил заголовок: "Заявление Советского Правительства Правительству Японии". Действительно, очень важно! Стараясь не оступиться, поглядывая и под ноги, я держал перед собой половинку газетпой полосы, словно положил на пюпитр. Вот что прочел:
"8 августа Народный Комиссар Иностранных дел СССР В. М. Молотов принял японского посла г-на Сато и сделал ему от имени Советского Правительства следующее заявление для передачи Правительству Японии:
"После разгрома и капитуляции гитлеровской Германии Япония оказалась единственной военной державой, которая все еще стоит за продолжение войны.
Требование трех держав - Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Китая от 26 июля сего года о безоговорочной капитуляции японских вооруженных сил было отклонено Японией.
Тем самым предложение Японского Правительства Советскому Союзу о посредничестве в войне на Дальнем Востоке теряет всякую почву. Учитывая отказ Японии капитулировать, союзники обратились к Советскому Правительству с предложением включиться в воину против японской агрессии и тем сократить сроки окончания войны, сократить количество жертв и содействовать скорейшему восстановлению всеобщего мира.
Верное своему союзническому долгу, Советское Правительство приняло предложение союзников и присоединилось к заявлению союзных держав от 26 июля сего года.
Советское Правительство считает, что такая его политика является единственным средством, способным приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после ее отказа от безоговорочной капитуляции.
Ввиду изложенного Советское Правительство заявляет, что с завтрашнего дня, т. е. с 9-го августа, Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией.
8-го августа 1945 года".
В. М. Молотов заявил также г-ну Сато, что одновременно с этим советский посол в Токио Я. А. Малик передаст Японскому Правительству настоящее заявление Советского Правительства.
Посол Японии г-н Сато обещал довести до сведения Японского Правительства заявление Советского Правительства".
Довольно-таки неосмотрительно на марше отвлекаться от своих обязанностей. Но какой документ! Конечно, я не вчитывался в каждое слово, пробежал глазами текст, уловил суть. И будто неким светом озарилось происходящее, все стало яснее и понятнее. Тем не менее лучше бы отложить раздачу и читку газеты до привала, по когда он будет, привал? Не утерпев, я прочел и напечатанное под этим заявлением "Заявление В. М. Молотова Послам Великобритании, Соединенных Штатов Америки и Китая":
"8 августа В. М. Молотов принял Посла Великобритании сэра Арчибальда К. Керра, Посла Соединенных Штатов Америки г-на В. А. Гарримана и Посла Китая г-на Фу Бпн-чана и информировал их о состоявшемся решении Советского Правительства объявить с 9-го августа состояние войны между Советским Союзом и Японией.
Послы выразили удовлетворение заявлением Советского Правительства".
Еще более, чем иностранные дипломаты, удовлетворены мы, советские солдаты. Наша нота японцам справедливая, честная и неизбежная. Когда ее вручали господину Сато, мы проводили митинг или сосредоточивались у границы? Представляю, что за лицо было у господина Сато. Нарком Молотов вручал ноту, а маршалы Василевский и Малиновский, так сказать, претворяют ее в жизнь.
И мы, рядовые второй мировой, тоже претворяем.
Колонна сбавляет темп, а жара набирает: солнце печет, как и в Монголии, загорай - не хочу. А чего ж удивляться: здесь тоже пока Монголия, только Внутренняя. Собственно Маньчжурия будет подальше. Гимнастерки темнеют от пота. Фляжки, увы, облегчаются. Экономь не экономь, а пить охота. Ни озер, пи речонок не попадается. Зной, зной. От него свежая краска "Советского патриота" вроде бы тает и смазывается. Молодчаги все ж таки дивизионные журналисты: видимо, по радио приняли текст заявления, срочно в набор, тиснули, развезли по подразделениям. Оперативно! На газете пометка "Специальный выпуск". И неизменное в рамке "Из части не выносить". Да куда ж ее вынесешь, родную красноармейскую газетку, из части? В город, что ли, в увольнение? Где мы, там и часть, в данном случае на марше: несем, но не вынесем!
Поясница поет, ноги дрожат ("Поджилки трясутся" - так говаривают солдаты). Пот солонит во рту, разъедает царапинки и ссадиики, какие у тебя есть; от пота же зудят на твоем бренном теле места, где прививки: незадолго до боевых действий нам вкатили прививки от чумы и прочей холеры. Полковая врачиха-красавица простодушно объясняла: миленькие, на территории Северо-Восточного Китая распространены инфекционные заболевания.
А среди солдат - слушок: колют еще и потому, что японцы будут специально заражать бактериями чумы и прочей холеры воду и пищу, чтоб вызвать эпидемии в наших войсках. Мои взводные, Иванов и Петров, и уважаемый старшина Колбаковский эти слухи не опровергли. Напротив, сказали: в годы войны пограничники, чекисты, армейские подразделения выловили в Забайкалье изрядное количество японских диверсантов, которых забрасывали отравлять водоемы бактериями чумы, холеры, сибирской язвы, были у них с собой пробпрочки. А что, может быть, самураи в Маньчжурии и поведут своеобразную войну, бактериологическую.
После того, на что насмотрелся на Западе, и здесь можешь столкнуться с нечеловеческой жестокостью и коварством. Собственно, они мало отличаются, германские агрессоры и японские агрессоры, по существу, и те и другие фашисты. Ну поживем - увидим.
Я шагал, посматривал на батальонное начальство - пет лп каких сигналов от капитана, их не было, оглядывался на роту, не разбредаются лп, не отстает лп кто. С благодарностью отметил:
замполит Трушин в задних рядах, не дает отстать. Притомились, тащатся, по марку держат, не жалуются. Хотя, очевидно, фляжкп пусты. Слава богу, и охромевших не видать. И вдруг чую: сам хромаю! Когда захромал, не засек. Однако сейчас в левом сапоге непорядок, что-то мешает, трет подошву. Присаживаюсь сбочь проселка, стаскиваю сапог, и - о позор! - портянка сбилась, потому намотана была наспех, неаккуратно. Кожа покраснела, припухла. Это, к счастью, не потертость. Это ее предвестник. Как же так? Поучал Гсворка Погосяпа, не говоря уже о молодых кадрах, а сам намотал портянку неровно, со складками? Виноват, исправлюсь. Переобувшись, догоняю роту. Вижу: Федя Трушин берет у низкорослого щуплого юнца винтовку, вешает себе на шею, как автомат. Юнец - фамилия его, если не ошибаюсь, Астапов не противится, но бормочет смущенно и бессвязно:
- Да что вы, товарищ старший лейтенант... Да что я, товарищ старший лейтенант...
Трушин дает ему выговориться, а после спрашивает:
- Тебя как зовут?
- Астапов, товарищ старший лейтенант!
- Я про имя...
- Георгий.
- Ты родом из Сибири, да?
- Из Иркутска, однако.
- А мать тебя как звала?
- Готя...
- Готя? Так ведь у сибиряков Георгия кличут Гошей. Ласково если...
- Кличут. Но и Готей тоже...
- Ну так вот, Готя: трехлинеечку твою поднесу. Приободришься - верну. Договорились?
- Договорились, товарищ старший лейтенант... Спасибочки...
Трушин постукивает ногтем по своему гвардейскому значку, и Астапов поправляется:
- Спасибочки, товарищ гвардии старший лейтенант...
С десяток шагов идут молча, и внезапно Готя Астапов, как будто его прорвало, выпаливает:
- Товарищ гвардии старший лейтенант! Я всю войну рвался на фронт, с Востока на Запад, значится. Чтобы отомстить немцам за отца и братуху, сгибли оба... В военкомате не брали, однако:
малые твои годы, трудись с женщинами в цеху. На трудовом фронте помогай Родине... Я помогал, но дожидался: призовут же когда-нибудь. И призвали, да война кончилась. Кому ж теперь мстить? Японцам? Я думаю: отца с братухой они ж не губили, однако мстить обязан. Потому как хоть счета личного у меня к ним нету, есть народный... Так же, товарищ гвардии старший лейтенант?
- За твоих родных, Готя, отомстили. Те, кто воевал на Западе. Но, видишь ли, соль-то не в одной мести. Мы же воевали за свою землю, за свободу России, Европы и всего человечества.
И нынче воюем за Родину и все человечество! Самураи - враги, которых надобно разгромить. И ты здесь прав: счет у нас к ним общенародный. Великое зло причиняли они нашему народу.
И еще могут причинить, если их не сокрушить... Нашли общий язык?
- Нашли, товарищ гвардии старший лейтенант! - воскликнул Астапов, воспрянувший и духом и плотью, когда винтовочку нагрузил на себя Трушин. Солдатик даже улыбается, обнаруживая - нет переднего зуба. Щербат, как и Трушин!
А Федор, по-моему, ответил бойцу неглупо, тактично. Искренне ответил. Не случайно же он политработник. Но, оказалось, я недодал Трушину похвал, ибо его ответ породил совершенно не предвиденную мною активность утомленных, измочаленных солдат. В задних рядах, где слышали разговор Астапова и замполита, раздались реплики:
- Разобьем самурайских гадов - и войне амбец! А что они гады - точпяк: завсегда зарились на наш Дальний Восток, Забайкалье, Сибирь ажник до Урала!
- У меня родичи по отцу - красные партизаны. Двое погибли в боях, третий попал, пораненный, в плен. Пытали, мучили, пальцы на руках отрубили, глаза выкололи, после стрёлили.
А дочку его японцы снасильничали...
- Они Сергея Лазо в паровозной топке сожгли. И других жгли, убивали. В Приморье, в Забайкалье...
- А русско-японская война, тот же "Варяг"? А понешпие времена, Хасан, Халхин-Гол?
- В Отечественную провокации устраивали. Через границу перли армейскими подразделениями!
- У меня брат-старшак на Халхин-Голе лишился ног. Инвалидом всю жизнь мается...
- Ежели б мы не раскокали Гитлера под Москвой и Сталинградом, Квантунская армия вдарила бы нам в спину. Как пить дать!
Федор, дав бойцам высказаться, говорит сильным и мягким, щедрым на интонации голосом:
- Итожим, хлопцы. Трудности стерпим, в бою не дрогнем, славу русского оружия возвеличим! И давайте подтянемся, а то отстаем от роты...
Обгоняя их, слышу, как Готя Астапов просит:
- Товарищ гвардии старший лейтенант, отдайте винтовку...
- Поднесу и отдам. Не суетись, Готя!
- Мне неловко, товарищ гвардии старший лейтенант...
И еще слышу, чей голос, не разберу:
- Назревают крупные события!
- Что за события? - спрашивают.
- Привал, холодная вода и горячий обед! Хотя заместо водички предпочитаю остуженное пивко...
Шутник, видать. В спину мне тычется его голосок:
- За войну столь оттопал верст, что верняком прошел десяток разов до дома. Дом у меня на Тамбовщине...
Тон у шутника, однако, не очень веселый, скорее грустный.
Поражают и его тон, и его слова. Точно ведь: мы многократно оттопали расстояние до наших родимых домов, а попасть туда никак не можем. Но есть ли пристанище лично у тебя, лейтенант Глушков? Никак нет!
А привала не объявляют. Сколько ж прошагали от границы?
Километров двадцать? Тридцать? Колонны смещаются на юго-запад, как я понимаю, в обход Халун-Аршанского укрепленного района: канонада там становится глуше. Воздух звенит, кажется, от зноя. Небо безоблачно: парит одинокий орел, словно выслеживает, куда мы идем. Потом в небе объявился самолет, вылетел изза двугорбой сопки, как из засады, понесся пад степью. Опознавательные знаки - круги, символизирующие солнце! Японец!
Я проорал:
- Воздух!
Попадали на спину, стали палить по самолету. Он дал несколько очередей и, будто испугавшись собственной дерзости, развернулся - и деру за ту же сопку. Бойцы вставали, отряхивались, проверяли оружие; кто-то, шибко занудный, ворчал:
- Принесла нелегкая самурая... Теперича чисть канал ствола...
Почистишь. Не отвалятся ручки. На войне да чтоб не стрелять? Я скомандовал:
- Поставить курки на предохранитель!
Неприцельная, суматошная стрельба с самолета вреда не причинила. И чего он прилетал? Как с цепи сорвался, затем драпанул. Нет, ей-богу, странная война. Обстрел "гочкисом" и авиапулеметом - детский лепет по сравнению с западными баталиями.
Т?м была война так война, страшней не придумаешь.
Орел по-прежнему парил, забирая вместе с нами юго-западнее, к хпнганским отрогам. Мнится, отроги близки. Но до них пилять и пилять. Как и в монгольской степи, белели верблюжьи черепа с глазницами, забитыми песком; вроде бы слепые, а пялятся. Грызуны попрятались в норах. Попрятались и комары, зато докучает какая-то мошка, которой и солнце не помеха. Предвещает болотистую местность? Неужто могут появиться болота взамен солончаков, сыпучих песков, каменных осыпей и пыли, пыли? Неужто будут и настоящие бои? Они уже разворачиваются там, где передовые подвижные отряды? Иль там так же спокойно, как и у нас?
А в укрепрайонах? В Халун-Аршанском канонадит. Но мы его, по всей вероятности, обойдем.
На привале личный состав поплюхался наземь, а ротных командиров комбат собрал, разложил карту, и мы гамузом принялись искать на ней пресное озерцо. Нашли! Но в натуре ничего подобного! Было углубление, были берега, не было пустяка - воды. Проще пареной репы: озеро давно высохло. Как офицеры ликовали, когда им вручали карты местности, на которой предстояло действовать! Карты новенькие и одновременно устаревшие, такое бывает. Словом, пресного озера, как изволил пошутить замполит Трушин, - петути. Комбат, помаргивая веками без ресниц, приказал:
- Товарищи офицеры! Выделите по пять-шесть человек от роты. Пускай выроют хоть неглубокие колодцы на дне озера.
А ну появится вода?
Колодцы выкопали на глубину большой саперной лопаты - сухо. Шуровать лопатьем после многочасового марша - занятие не из приятных, требующее характера, выносливости и сноровки. На это я бросил свою западную гвардию: Логачеева, Кулагина, Свиридова, Головастикова, Погосяна, Черкасова. Они шуровали, умываясь потом; комки иссушенной затвердевшей глинистой земли стукались, как камни. Рыли молча, если кто-нибудь пускал матюка, сержант Черкасов тут же обрывал:
- Отставить матерщину!
Толя Кулагин возразил было:
- С матом полегче трудяжить, товарищ сержант!
- Сквернословие еще никому и ни в чем не помогало...
Хлопцы, то так: матюганы не украшают, - сказал Микола Симоненко.
И потому, когда стало очевидным, что в колодцах ни капли влаги, никто из землекопов не матюкнулся. Я бы предпочел другое: пусть ругаются семиэтажно, лишь бы вода засочилась. Какое там засочилась - сушь, сушь.
Комбат сказал:
- По маршруту километров через пятнадцать еще озеро.
- На карте? Или на местности? - спросил Федя Трушин.
- Будем надеяться, и на местности есть, - невозмутимо ответил капитан.
Теперь и землекопы валялись, подложив под головы скатки.
Со скатками история. Я разрешил старшине Колбаковскому везти их (как и в других рогах) на повозках хозвзвода, но, на беду, нагрянул командир полка, вздрючил:
- Умники! Кони надрываются! Разобрать скатки!
Разобрали. Люди выносливее лошадей, это верно. Да и нагружены повозки сверх меры, в том числе ящиками с патронами и гранатами. Ну лежим, нежимся: разбалакались - разделись, разулись. Зной, жажда и голод: нет-нет да и засосет под ложечкой. Ни воды, ни завтрака, пи обеда, однако, не подвозят. Возможно, потому что время завтрака прошло, а время обеда не наступило: на моих французских полдень. Трушин сумрачно подтверждает:
- Двенадцать ноль-ноль.
Сумрачен, переживает, что бойцы без воды. И я переживаю, да перетерпим как-нибудь. Кое-кто сосет сухарик. Кое-кто, насилуя себя, курит. Дымок лениво вьется кверху. Безветрие. Оттого еще жарче. Солнце напекает башку так, что в висках кровь стучит по-дурному. Зной и безводье - наши основные враги. Кроме, разумеется, японцев. Наблюдаю сцену: Слава Черкасов взбалтывает флягу, сует одному из тех, что с цыплячьей шеей:
Алексей не отвечал, глядя мимо японца. Тот начал терять терпение, уже не был учтив:
- Сообразайте знвей... Ну, я срусаю... - Оп встал, присмотрелся к пограничнику. - Не хоцесь отвецять? Тогда будет прохо... Ну?
Майор что-то резко крикнул по-японски. Два других офицера и солдат подскочили к Маслову, связали ему за спиной рукп и стали избивать. Били палками, прикладами, сапогами. Били по лицу, по голове, по животу. Сам майор несколько раз ударил носком по раненым йогам. Алексей потерял сознание. Ему плеснули в лицо водой. Майор сказал:
- Как дера? Ты мне хоцесь цто-то сказать? Скази! Не хоцесь? Тогда будет прохо...
Он снова скомандовал по-японски. Офицеры и солдат подхватили Алексея, поволокли в глубь двора к сухому кедру. Поставили спиной к дереву и привязали крест-накрест веревками. Голова Алексея падала на грудь, он старался приподнять ее. Майор закурил сигарету, выпустил из носа дымок.
- Посредний раз предрагаю: ири зизнь, ири... Прохо будет...
Били палками, резали тесаками, жгли горящими сигаретами, сорвали бинты, помочились на раны. Пахло кровью, подпаленными волосами, мочой. Алексей, бледный, в ледяном поту, в изодранной, окровавленной одежде, обессилев, висел на веревках, голова безжизненно поникла. Когда он был в сознании только мычал.
А когда терял сознание - стонал, плакал, выкрикивал в бреду бессвязные фразы. Японцы, вытянув шеи, вслушивались: "Мама, родная..." Майор давал знак, пограничника приводили в чувство, и пытки продолжались. Наконец, майор вытащил носовой платок, вытер лоб и шею, вместе с офицерами ушел в дом. Возле Алексея остался часовой. Забросив на плечо винтовку с широким пожевым штыком, он ходил лениво, вперевалку. Солнце припекало, горячий воздух был недвижим. Жужжали золотистые жирные мухи. Часовой тупо наблюдал за их роем.
Неподалеку, на просовом поле, послышались стрельба, гранатные взрывы. Часовой замер. Алексей приподнял голову, открыл глаза. И сквозь мутную пленку словно увидел Костю Рощупкина, капитана, Тишу Плавилыцикова, старшину и других пограничников, и словно все они, живые-невредимые, спешат ему на выручку. Поспешайте, милые, я покуда жив, хотя изранен, изувечен.
Я не хочу умирать, я еще поживу! Сквозь пленку, застилавшую глаза, он разглядел невидимую, скрытую отрогом Хингана Аргунь, заставу. Ленинскую комнату, свое фото на стене: отличник службы и учебы ефрейтор Алексей Маслов.
В небе зарокотали моторы. Маслов по звуку узнал свои, советские самолеты. А есть и наши танки, наши орудия, наша пехота!
Кровоточащие, бесформенные губы раздвинулись - это была улыбка.
Шестерка штурмовиков, развернувшись, принялась бомбить и обстреливать станицу. Стрельба на просовом поле усилилась, там кричали "ура". Бомба разорвалась на дороге, вблизи двора, где висел на дереве Алексей. Японцы, выскочив из дома, побежали огородами из станицы. Часовой посмотрел им вслед, приловчившись, трижды ударил штыком в грудь пограничника там, где сердце, и, пыля, затрусил за ними.
14
Свершилось! Прощай, Монголия! Здравствуй, Маньчжурия!
Слева горят какие-то постройки - не японский ли кордон? Больше нечему. Да и по времени мы уже должны были пересечь монголо-китайскую границу. Посвечиваю фонариком на свои французские, чудные: час ноль-ноль! Следовательно, головастиковские часшш остановили свой ход в тот самый исторический момент, когда танк выстрелил у границы. М-да, с подобными часиками действительно влипнешь в историю. Подведут когда-нибудь крупно. Но других покуда нет. Встряхиваю рукой - затикали.
Темп мы поубавили: дышим умученно, носки заплетаются, пот в три ручья. А привала не предвидится. До привалов ли? Вперед!
Туда, куда умчались танки, где дрожит зарево неблизких пожаров. Тапки и передовые отряды размолачивают японцев. А мы, пехота? Что, на пашу долю не достанется? Еще как достанется.
В свое время. И все-таки странно: границу перешли без боя. Я-то думал: кровавые будут схватки, самураи будут яростно сопротивляться. На занятиях, беседах и сборах нам втолковывали: Квантунская армия - противник серьезный, японские солдаты и офицеры фанатичны и жестоки, воспитаны в самурайском духе, дерутся до последнего патрона, предпочитая плену самоубийство во славу императора - харакири, вспарывают себе живот. Наверное, оно так и есть. Но против наших солдат и офицеров вряд ли устоят, да и перед пашей техникой трудно устоять даже отборной Кваптунскоп армии. Я в этом уверен. Еще испытаем свою силенку, придет срок, придет. Приграничные кордоны разгромлены разведгруппами и передовыми отрядами. А полевые войска японцев, возможно, подальше от грапицы, в глубине обороны? Я спросил об этом Трушина, и он ответил, отхаркиваясь:
- Мое мнение: полевые войска японское командование могло спешно, а то и загодя отвести к укрепрайопу. Чтобы там дать нам сражение.
Конечно, и это не исключается. Пока здесь тихо. И только я так подумал, как метрах в ста пятидесяти, на правом фланге, забил огнистыми вспышками пулемет, разорвалась граната. Японцы стреляют или наши? Я подал команду, чтоб рота развернулась в цепь. Развернулись, залегли в траве. И поползли к пулемету.
Явно японский: очереди проносились над нашими головами, и, когда полз, подумал: не напоремся ли на мины, нет ли минных полей? На мины не напоролись, а пулемет замолк, как поперхнулся очередью: командир соседней, справа, роты дал мне зпать, что его бойцы сняли пулеметчика. Возможно, из уцелевших при разгроме кордодов. И на сей раз нам повоевать не пришлось... Вперед!
- Суетишься, ротный, - сказал Трушин.
В былые времена я бы послал его куда подальше, а сейчас сказал:
- На войне иногда и посуетишься,
- Для нас войны покамест нету.
Нет, но будет. Посветлело - бледный, немощный месяц будто вскарабкался на гребень сопки. Стало видно: колонны и колопны, пыль над степью, хотя на травах роса, наши сапоги мокрые, грязные; пылюка лежит толстым слоем, никакая роса не прошьет ее насквозь. Дождя бы доброго, да мы уж подзабыли, что это за явление природы. С бездорожья свернули на нечто вроде проселка, перепаханного гусеницами. Месяц померк. В степи светлело поиному: из-за сопок переплескивалась утренняя заря. Сумрак истончался, рассеивался, словно испарялся под лучами солнца. Оно как бы притушено желтой пылью, висящей над степью. Видимость приличная. Озираемся: те же сопки и распадки, что и в Монголии, те же ковыли, полынь, солончаки, каменные осыпп, пылюка, но уже Маньчжурия! Нас обгоняют автомашины, грузовые и легковые, мотоциклы-трещотки, самоходные установки, бронетранспортеры, танки "ИС" и "Т-34". А я-то предполагал: танки впереди. Оказывается, далеко не все. Пролетают и самолеты, и бомбардировщики, и штурмовики, "ИЛы", прозванные немцами "летающей смертью", - для японцев тоже подойдет это прозвище.
Давайте газуйте, с техникой пехота не чувствует себя сиротинкой!
Сколько идем? На французские не гляжу. Трушина Федю не спрашиваю: прикидываю про себя: часа три или четыре. Усталость прошла, явилось второе дыхание. Определенно четырехсоткилометровый марш по монгольскому степу закалил нас, Трушин прав, пригодилось. Всматриваюсь в него, в своих взводных, отделенных, рядовых. И, клянусь, ни одного унылого, сплошь выражение радостное, приподнятое. А интересно, испытывают ли они то, что испытываю я: маньчжурская земля была неласковой, чужой, враждебной, теперь же там, откуда японцы нами изгнаны, близкая, как своя.
Солнце начинает пригревать, а затем и припекать. Солдаты прикладываются к флягам. Памятуя опыт, приказываю: воду экономить. Неизвестно, когда попадутся колодцы, речки или пресные озера. Также неизвестно, подвезут ли воду в цистернах-водовозках. Пока что пас нагоняют цистерны с горючим для танков и автомашин. Мы обогнули кумирню - разглядывать было некогда - у пересохшей безымянной речушки, по ее руслу машины шли, как по дороге. За пересохшей речонкой нас обогнал бензовоз и следом - "виллис". В "виллисе" - я признал пх сразу - сидели подполковник, заместитель начальника политотдела дивизии, и майор, редактор "дивизионки". Бензовоз газанул - аж камешки изпод колес, а "виллис" притормозил. Мы поравнялись с ним, и толстый очкастый редактор позвал:
- Лейтенант Глушков!
Я подошел, козырнул. Подполковник с розовым шрамом на лбу кивнул незряче: не узнал либо притворяется? Либо забыл, как сотворял мне втык в Восточной Пруссии за Эрну? На парткомиссию грозился выволочь. Не извольте сомневаться, товарищ подполковник: на сегодняшний день связи с немкой не поддерживаю. Майор сидя козырнул и, поблескивая очками, добродушно сказал:
- Давненько не виделись, товарищ Глушков.
- Не получалось как-то, товарищ майор.
- Редактор, не разводи... Покороче! - Замначподива выбивал пыль из фуражки.
- Позволит обстановка, поговорим, товарищ Глушков... Спешу! Вот для роты спецвыпуск нашей газеты. С важным документом! - Он сунул мне пачку, перевязанную шпагатом. - До встречи в Чанчуне!
- До встречи в Порт-Артуре! - Я отдал честь рванувшей машине. Да-а, а шофер "виллиса", кажись, тот самый, при котором замначподива учинял мне разнос за Эрну. Милая, далеко же ты от меня, и оправдываться не надо...
Федя Трушин как будто ревниво сказал:
- Редактор - твой дружок?
- Что ты! Майор, пожилой человек... Мне ближе редакционная молодежь, хотя и среди них приятелей нет. Так, добрые знакомЦы...
- Оправдался. Но замечу в скобках: редактору надлежало б вручить газеты политработнику, мне то есть.
- Это ему скажи. Я-то при чем?
- Оправдался. Давай сюда пачку.
Я отдал. Он развязал шпагат, экземпляр протянул мне, остальные принялся раздавать в роте, приговаривая:
- Читайте "Советский патриот", спецвыпуск! Читайте важный документ! Читайте и делайте ьыводы!
А сам документ не прочел, только краем глаза схватил заголовок: "Заявление Советского Правительства Правительству Японии". Действительно, очень важно! Стараясь не оступиться, поглядывая и под ноги, я держал перед собой половинку газетпой полосы, словно положил на пюпитр. Вот что прочел:
"8 августа Народный Комиссар Иностранных дел СССР В. М. Молотов принял японского посла г-на Сато и сделал ему от имени Советского Правительства следующее заявление для передачи Правительству Японии:
"После разгрома и капитуляции гитлеровской Германии Япония оказалась единственной военной державой, которая все еще стоит за продолжение войны.
Требование трех держав - Соединенных Штатов Америки, Великобритании и Китая от 26 июля сего года о безоговорочной капитуляции японских вооруженных сил было отклонено Японией.
Тем самым предложение Японского Правительства Советскому Союзу о посредничестве в войне на Дальнем Востоке теряет всякую почву. Учитывая отказ Японии капитулировать, союзники обратились к Советскому Правительству с предложением включиться в воину против японской агрессии и тем сократить сроки окончания войны, сократить количество жертв и содействовать скорейшему восстановлению всеобщего мира.
Верное своему союзническому долгу, Советское Правительство приняло предложение союзников и присоединилось к заявлению союзных держав от 26 июля сего года.
Советское Правительство считает, что такая его политика является единственным средством, способным приблизить наступление мира, освободить народы от дальнейших жертв и страданий и дать возможность японскому народу избавиться от тех опасностей и разрушений, которые были пережиты Германией после ее отказа от безоговорочной капитуляции.
Ввиду изложенного Советское Правительство заявляет, что с завтрашнего дня, т. е. с 9-го августа, Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией.
8-го августа 1945 года".
В. М. Молотов заявил также г-ну Сато, что одновременно с этим советский посол в Токио Я. А. Малик передаст Японскому Правительству настоящее заявление Советского Правительства.
Посол Японии г-н Сато обещал довести до сведения Японского Правительства заявление Советского Правительства".
Довольно-таки неосмотрительно на марше отвлекаться от своих обязанностей. Но какой документ! Конечно, я не вчитывался в каждое слово, пробежал глазами текст, уловил суть. И будто неким светом озарилось происходящее, все стало яснее и понятнее. Тем не менее лучше бы отложить раздачу и читку газеты до привала, по когда он будет, привал? Не утерпев, я прочел и напечатанное под этим заявлением "Заявление В. М. Молотова Послам Великобритании, Соединенных Штатов Америки и Китая":
"8 августа В. М. Молотов принял Посла Великобритании сэра Арчибальда К. Керра, Посла Соединенных Штатов Америки г-на В. А. Гарримана и Посла Китая г-на Фу Бпн-чана и информировал их о состоявшемся решении Советского Правительства объявить с 9-го августа состояние войны между Советским Союзом и Японией.
Послы выразили удовлетворение заявлением Советского Правительства".
Еще более, чем иностранные дипломаты, удовлетворены мы, советские солдаты. Наша нота японцам справедливая, честная и неизбежная. Когда ее вручали господину Сато, мы проводили митинг или сосредоточивались у границы? Представляю, что за лицо было у господина Сато. Нарком Молотов вручал ноту, а маршалы Василевский и Малиновский, так сказать, претворяют ее в жизнь.
И мы, рядовые второй мировой, тоже претворяем.
Колонна сбавляет темп, а жара набирает: солнце печет, как и в Монголии, загорай - не хочу. А чего ж удивляться: здесь тоже пока Монголия, только Внутренняя. Собственно Маньчжурия будет подальше. Гимнастерки темнеют от пота. Фляжки, увы, облегчаются. Экономь не экономь, а пить охота. Ни озер, пи речонок не попадается. Зной, зной. От него свежая краска "Советского патриота" вроде бы тает и смазывается. Молодчаги все ж таки дивизионные журналисты: видимо, по радио приняли текст заявления, срочно в набор, тиснули, развезли по подразделениям. Оперативно! На газете пометка "Специальный выпуск". И неизменное в рамке "Из части не выносить". Да куда ж ее вынесешь, родную красноармейскую газетку, из части? В город, что ли, в увольнение? Где мы, там и часть, в данном случае на марше: несем, но не вынесем!
Поясница поет, ноги дрожат ("Поджилки трясутся" - так говаривают солдаты). Пот солонит во рту, разъедает царапинки и ссадиики, какие у тебя есть; от пота же зудят на твоем бренном теле места, где прививки: незадолго до боевых действий нам вкатили прививки от чумы и прочей холеры. Полковая врачиха-красавица простодушно объясняла: миленькие, на территории Северо-Восточного Китая распространены инфекционные заболевания.
А среди солдат - слушок: колют еще и потому, что японцы будут специально заражать бактериями чумы и прочей холеры воду и пищу, чтоб вызвать эпидемии в наших войсках. Мои взводные, Иванов и Петров, и уважаемый старшина Колбаковский эти слухи не опровергли. Напротив, сказали: в годы войны пограничники, чекисты, армейские подразделения выловили в Забайкалье изрядное количество японских диверсантов, которых забрасывали отравлять водоемы бактериями чумы, холеры, сибирской язвы, были у них с собой пробпрочки. А что, может быть, самураи в Маньчжурии и поведут своеобразную войну, бактериологическую.
После того, на что насмотрелся на Западе, и здесь можешь столкнуться с нечеловеческой жестокостью и коварством. Собственно, они мало отличаются, германские агрессоры и японские агрессоры, по существу, и те и другие фашисты. Ну поживем - увидим.
Я шагал, посматривал на батальонное начальство - пет лп каких сигналов от капитана, их не было, оглядывался на роту, не разбредаются лп, не отстает лп кто. С благодарностью отметил:
замполит Трушин в задних рядах, не дает отстать. Притомились, тащатся, по марку держат, не жалуются. Хотя, очевидно, фляжкп пусты. Слава богу, и охромевших не видать. И вдруг чую: сам хромаю! Когда захромал, не засек. Однако сейчас в левом сапоге непорядок, что-то мешает, трет подошву. Присаживаюсь сбочь проселка, стаскиваю сапог, и - о позор! - портянка сбилась, потому намотана была наспех, неаккуратно. Кожа покраснела, припухла. Это, к счастью, не потертость. Это ее предвестник. Как же так? Поучал Гсворка Погосяпа, не говоря уже о молодых кадрах, а сам намотал портянку неровно, со складками? Виноват, исправлюсь. Переобувшись, догоняю роту. Вижу: Федя Трушин берет у низкорослого щуплого юнца винтовку, вешает себе на шею, как автомат. Юнец - фамилия его, если не ошибаюсь, Астапов не противится, но бормочет смущенно и бессвязно:
- Да что вы, товарищ старший лейтенант... Да что я, товарищ старший лейтенант...
Трушин дает ему выговориться, а после спрашивает:
- Тебя как зовут?
- Астапов, товарищ старший лейтенант!
- Я про имя...
- Георгий.
- Ты родом из Сибири, да?
- Из Иркутска, однако.
- А мать тебя как звала?
- Готя...
- Готя? Так ведь у сибиряков Георгия кличут Гошей. Ласково если...
- Кличут. Но и Готей тоже...
- Ну так вот, Готя: трехлинеечку твою поднесу. Приободришься - верну. Договорились?
- Договорились, товарищ старший лейтенант... Спасибочки...
Трушин постукивает ногтем по своему гвардейскому значку, и Астапов поправляется:
- Спасибочки, товарищ гвардии старший лейтенант...
С десяток шагов идут молча, и внезапно Готя Астапов, как будто его прорвало, выпаливает:
- Товарищ гвардии старший лейтенант! Я всю войну рвался на фронт, с Востока на Запад, значится. Чтобы отомстить немцам за отца и братуху, сгибли оба... В военкомате не брали, однако:
малые твои годы, трудись с женщинами в цеху. На трудовом фронте помогай Родине... Я помогал, но дожидался: призовут же когда-нибудь. И призвали, да война кончилась. Кому ж теперь мстить? Японцам? Я думаю: отца с братухой они ж не губили, однако мстить обязан. Потому как хоть счета личного у меня к ним нету, есть народный... Так же, товарищ гвардии старший лейтенант?
- За твоих родных, Готя, отомстили. Те, кто воевал на Западе. Но, видишь ли, соль-то не в одной мести. Мы же воевали за свою землю, за свободу России, Европы и всего человечества.
И нынче воюем за Родину и все человечество! Самураи - враги, которых надобно разгромить. И ты здесь прав: счет у нас к ним общенародный. Великое зло причиняли они нашему народу.
И еще могут причинить, если их не сокрушить... Нашли общий язык?
- Нашли, товарищ гвардии старший лейтенант! - воскликнул Астапов, воспрянувший и духом и плотью, когда винтовочку нагрузил на себя Трушин. Солдатик даже улыбается, обнаруживая - нет переднего зуба. Щербат, как и Трушин!
А Федор, по-моему, ответил бойцу неглупо, тактично. Искренне ответил. Не случайно же он политработник. Но, оказалось, я недодал Трушину похвал, ибо его ответ породил совершенно не предвиденную мною активность утомленных, измочаленных солдат. В задних рядах, где слышали разговор Астапова и замполита, раздались реплики:
- Разобьем самурайских гадов - и войне амбец! А что они гады - точпяк: завсегда зарились на наш Дальний Восток, Забайкалье, Сибирь ажник до Урала!
- У меня родичи по отцу - красные партизаны. Двое погибли в боях, третий попал, пораненный, в плен. Пытали, мучили, пальцы на руках отрубили, глаза выкололи, после стрёлили.
А дочку его японцы снасильничали...
- Они Сергея Лазо в паровозной топке сожгли. И других жгли, убивали. В Приморье, в Забайкалье...
- А русско-японская война, тот же "Варяг"? А понешпие времена, Хасан, Халхин-Гол?
- В Отечественную провокации устраивали. Через границу перли армейскими подразделениями!
- У меня брат-старшак на Халхин-Голе лишился ног. Инвалидом всю жизнь мается...
- Ежели б мы не раскокали Гитлера под Москвой и Сталинградом, Квантунская армия вдарила бы нам в спину. Как пить дать!
Федор, дав бойцам высказаться, говорит сильным и мягким, щедрым на интонации голосом:
- Итожим, хлопцы. Трудности стерпим, в бою не дрогнем, славу русского оружия возвеличим! И давайте подтянемся, а то отстаем от роты...
Обгоняя их, слышу, как Готя Астапов просит:
- Товарищ гвардии старший лейтенант, отдайте винтовку...
- Поднесу и отдам. Не суетись, Готя!
- Мне неловко, товарищ гвардии старший лейтенант...
И еще слышу, чей голос, не разберу:
- Назревают крупные события!
- Что за события? - спрашивают.
- Привал, холодная вода и горячий обед! Хотя заместо водички предпочитаю остуженное пивко...
Шутник, видать. В спину мне тычется его голосок:
- За войну столь оттопал верст, что верняком прошел десяток разов до дома. Дом у меня на Тамбовщине...
Тон у шутника, однако, не очень веселый, скорее грустный.
Поражают и его тон, и его слова. Точно ведь: мы многократно оттопали расстояние до наших родимых домов, а попасть туда никак не можем. Но есть ли пристанище лично у тебя, лейтенант Глушков? Никак нет!
А привала не объявляют. Сколько ж прошагали от границы?
Километров двадцать? Тридцать? Колонны смещаются на юго-запад, как я понимаю, в обход Халун-Аршанского укрепленного района: канонада там становится глуше. Воздух звенит, кажется, от зноя. Небо безоблачно: парит одинокий орел, словно выслеживает, куда мы идем. Потом в небе объявился самолет, вылетел изза двугорбой сопки, как из засады, понесся пад степью. Опознавательные знаки - круги, символизирующие солнце! Японец!
Я проорал:
- Воздух!
Попадали на спину, стали палить по самолету. Он дал несколько очередей и, будто испугавшись собственной дерзости, развернулся - и деру за ту же сопку. Бойцы вставали, отряхивались, проверяли оружие; кто-то, шибко занудный, ворчал:
- Принесла нелегкая самурая... Теперича чисть канал ствола...
Почистишь. Не отвалятся ручки. На войне да чтоб не стрелять? Я скомандовал:
- Поставить курки на предохранитель!
Неприцельная, суматошная стрельба с самолета вреда не причинила. И чего он прилетал? Как с цепи сорвался, затем драпанул. Нет, ей-богу, странная война. Обстрел "гочкисом" и авиапулеметом - детский лепет по сравнению с западными баталиями.
Т?м была война так война, страшней не придумаешь.
Орел по-прежнему парил, забирая вместе с нами юго-западнее, к хпнганским отрогам. Мнится, отроги близки. Но до них пилять и пилять. Как и в монгольской степи, белели верблюжьи черепа с глазницами, забитыми песком; вроде бы слепые, а пялятся. Грызуны попрятались в норах. Попрятались и комары, зато докучает какая-то мошка, которой и солнце не помеха. Предвещает болотистую местность? Неужто могут появиться болота взамен солончаков, сыпучих песков, каменных осыпей и пыли, пыли? Неужто будут и настоящие бои? Они уже разворачиваются там, где передовые подвижные отряды? Иль там так же спокойно, как и у нас?
А в укрепрайонах? В Халун-Аршанском канонадит. Но мы его, по всей вероятности, обойдем.
На привале личный состав поплюхался наземь, а ротных командиров комбат собрал, разложил карту, и мы гамузом принялись искать на ней пресное озерцо. Нашли! Но в натуре ничего подобного! Было углубление, были берега, не было пустяка - воды. Проще пареной репы: озеро давно высохло. Как офицеры ликовали, когда им вручали карты местности, на которой предстояло действовать! Карты новенькие и одновременно устаревшие, такое бывает. Словом, пресного озера, как изволил пошутить замполит Трушин, - петути. Комбат, помаргивая веками без ресниц, приказал:
- Товарищи офицеры! Выделите по пять-шесть человек от роты. Пускай выроют хоть неглубокие колодцы на дне озера.
А ну появится вода?
Колодцы выкопали на глубину большой саперной лопаты - сухо. Шуровать лопатьем после многочасового марша - занятие не из приятных, требующее характера, выносливости и сноровки. На это я бросил свою западную гвардию: Логачеева, Кулагина, Свиридова, Головастикова, Погосяна, Черкасова. Они шуровали, умываясь потом; комки иссушенной затвердевшей глинистой земли стукались, как камни. Рыли молча, если кто-нибудь пускал матюка, сержант Черкасов тут же обрывал:
- Отставить матерщину!
Толя Кулагин возразил было:
- С матом полегче трудяжить, товарищ сержант!
- Сквернословие еще никому и ни в чем не помогало...
Хлопцы, то так: матюганы не украшают, - сказал Микола Симоненко.
И потому, когда стало очевидным, что в колодцах ни капли влаги, никто из землекопов не матюкнулся. Я бы предпочел другое: пусть ругаются семиэтажно, лишь бы вода засочилась. Какое там засочилась - сушь, сушь.
Комбат сказал:
- По маршруту километров через пятнадцать еще озеро.
- На карте? Или на местности? - спросил Федя Трушин.
- Будем надеяться, и на местности есть, - невозмутимо ответил капитан.
Теперь и землекопы валялись, подложив под головы скатки.
Со скатками история. Я разрешил старшине Колбаковскому везти их (как и в других рогах) на повозках хозвзвода, но, на беду, нагрянул командир полка, вздрючил:
- Умники! Кони надрываются! Разобрать скатки!
Разобрали. Люди выносливее лошадей, это верно. Да и нагружены повозки сверх меры, в том числе ящиками с патронами и гранатами. Ну лежим, нежимся: разбалакались - разделись, разулись. Зной, жажда и голод: нет-нет да и засосет под ложечкой. Ни воды, ни завтрака, пи обеда, однако, не подвозят. Возможно, потому что время завтрака прошло, а время обеда не наступило: на моих французских полдень. Трушин сумрачно подтверждает:
- Двенадцать ноль-ноль.
Сумрачен, переживает, что бойцы без воды. И я переживаю, да перетерпим как-нибудь. Кое-кто сосет сухарик. Кое-кто, насилуя себя, курит. Дымок лениво вьется кверху. Безветрие. Оттого еще жарче. Солнце напекает башку так, что в висках кровь стучит по-дурному. Зной и безводье - наши основные враги. Кроме, разумеется, японцев. Наблюдаю сцену: Слава Черкасов взбалтывает флягу, сует одному из тех, что с цыплячьей шеей: