Страница:
- Живо к самолету! Готовь к вылету!
Иосиока кивнул и побежал. Хокуда - вслед. Утренний свет обволакивал землю, выглянул краешек солнца, - оно оттуда пришло, из Страны восходящего солнца, солнце - символ Великой Японии, а божественный микадо - потомок Аматэрасу Омиками, богини солнца. С северо-запада доносился монотонный гул. Танковые двигатели? Хокуда топал по оплетающей ноги траве, мокрой от росы, затем по бетону взлетной полосы. Ветер толкался в грудь - не грубый, не земной. Ветер богов - камикадзе. Поручик Хокуда был и остался камикадзе, и в этот миг между его императорским величеством и поручиком Хокуда никого нет, никто не мешает подданному доказать свою преданность верховному правителю.
У капонира запыхавшийся Хокуда едва перевел дух.
- "Коршун" взлетит?
- Да, командир, - ответил механик, отводя взгляд.
- Заправка, боекомплект?
- Подготовлено, командир!
Хокуда поклонился механику, надел летный шлем, влез в кабину, захлопнул над собой фонарь, - под крылом стоял Иосиока и низко-низко кланялся. Обороты пропеллера, звон мотора. "Коршун" вырулил на взлетную полосу. Разбежка - и самолет, вздрогнув, отделился от бетонных плит. Сжимая штурвал, Хокуда заложил вираж, курс - на северо-запад.
Набрал высоту. Отчетливо увидел ползущую по шоссе танковую колонну, пушки, автомашины. Развернулся для атаки. Справа и слева от самолета вспучились белые облачка разрывов. "Зенитки бьют", - подумал Хокуда. Самолет, входящий Е пике, вдруг сильно тряхнуло, он клюнул носом. В кабине полыхнуло пламя, повалил дым. Конец? Вывести самолет из пике! Но он непослушен. Несется к земле. Если конец, то надо горящий самолет направить в гущу колонны. Напрягшись, с оскаленными зубами, Хокуда смотрел прямо перед собой и ничего не разбирал в дыму. Но чувствовал: чем ближе к земле, тем ближе к божественному микадо, между ними отныне никого нет...
Японский истребитель врезался в выступ скалы метрах в ста от шоссе. Когда мощный взрыв прокатился над сопками, а кверху взметнулись клубы огня и дыма, остатки самолета, наблюдавший это командир ближайшей тридцатьчетверки сказал механику-водителю:
- Что он - сотворил воздушное харакири?
- Подбили его, - ответил механик-водитель, вытирая чумазый лоб. Ладно, в колонну не вмазал...
25
"ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО
ДЛЯ ГЕНЕРАЛИССИМУСА СТАЛИНА
ОТ ПРЕЗИДЕНТА ТРУМЭНА
Американским командующим в тихоокеанском и западнотихоокеанском районах сегодня было направлено следующее послание:
"Ввиду того что 14 августа Правительство Японии приняло требование союзных правительств о капитуляции, настоящим Вы уполномочиваетесь прекратить наступательные операции против японских военных и военно-морских вооруженных сил постольку, поскольку это отвечает безопасности союзных вооруженных сил, находящихся в Вашем районе".
14 августа 1945 года".
Генерал Отодзо Ямада, главнокомандующий Квантунской армией, знал об этом решении своего правительства. Но знал он и другое: прямого распоряжения о капитуляции он не получал, и Квантунская армия станет драться и дальше. Пусть англо-американцам японские войска не сопротивляются, а Советам они будут сопротивляться! Будут!
Итак, война продолжается. Мы спускаемся с Большого Хингана. Казалось, как преодолеть этот неприступный горный хребет?
А вот преодолели. Спускаться веселей, чем подниматься. Хотя как сказать. Веселей-то веселей, но не легче. Не приведи господь, откажут тормоза. Один такой "студебеккер" с отказавшими тормозами пополз вниз, наращивая скорость. У солдат, удерживавших его на веревках, рубцами набухли вены. Еле-еле выдюжили, пока "студебеккер" не ткнулся радиатором в дерево. А веревки были намотаны на руки, на плечи, если б машину понесло, так и не распутаться бы, не выпутаться. Машинам, пожалуй, спускаться трудней, чем людям. Но ежели б нам идти пешком, тоже бы, конечно, скользили. Помню: в детстве спускаешься с крутого бугра, а какая-то неведомая сила будто толкает тебя в спину, заряжает скоростью, не дает остановиться. А тут, на Большом Хингапе, крутизна уклонов градусов сорок пять - пятьдесят, да и побольше. Каково же сейчас пехоте, вслед за подвижными отрядами форсирующей Хинган? Тоже, наверное, не сахар - на свопх-то двоих. Как там родной полк, родная дивизия? Большой и Малый Хинган форсируют и наша дивизия, и наш корпус, и наша армия, и весь Забайкальский фронт, и оба Дальневосточных фронта.
Сводки Совинформбюро, публикуемые, как в дни войны с Германией, сообщают нынче об этом. Читаем. В курсе событий. Приходится осмысливать, так сказать, на ходу. Картина вырисовывается грандиозная! На тысячи километров - ширина фронтов, на сотни - их глубина.
Итак, мы спускаемся. Пейзаж тот же, что и при подъеме: кремнистые кручи, кое-где поросшие лесом и кустарником, зияющие пропасти, бурые ручьи с жесткой, колючей травой по узким обомшелым берегам, то затянутое тучами, то в голубых окнах небо.
К этому пейзажу мы успели привыкнуть. Вообще ратный люд без задержки привыкает к местности, на которой воюет. Оттого, наверное, что знакомство это оплачивается кровью. Временами поливает дождь - к нему мы тоже притерпелись. Будет ли он и на Центральной равнине? Чем она нас встретит? Какая там погода?
Какие там бои?
Меж тем бои не кончались и на Хингане. И было не совсем понятно, кто же на нас нападал - те, кто отступил из укрепрайонов и двигался, возможно, параллельно нам, или смертники из специальных отрядов, или уже части, подброшенные с Центральной равнины?
Головная походная застава вступила в ущелье, зажатое угрожающе нависшими скалами; по дну ущелья клокотал ручей. Вода разбивалась о заостренные каменные клыки, течение закручивало пенные воронки, по ущелью тянуло брызгами и водяной пылью.
Сыро, промозгло, темно. Ташш и автомашины двигались с зажженными фарами, лучи рассекали мрак, нащупывали путь к этой мешанине из воды, камней и тьмы. В том, что шли с зажженными фарами, был известный риск: точно обозначали себя, и японцы могли бить вполне прицельно. Но иного выхода не было: в темноте можно угодить черт знает куда. Пора бы остановиться на ночлег, однако комбриг приказал: пока есть горючее, не прекращать движения. Полковник Карзанов хмур, недовольно пощипывает ус и попрекает нас, в первую очередь - танкистов:
- Колупаемся... А у меня данные: Шестая танковая армия генерала Кравченко уже форсировала Хинган, заняла города Солунь и Ванемяо... Мы же барахтаемся в этих проклятых горах!
Колупаемся и барахтаемся - сильно сказано. И не совсем справедливо: наш отряд продвигается в темпе и люди все силы кладут на это. Другой разговор, что война подбрасывает сюрпризы, не весьма приятные. Вот последний: к отряду направлялись под охраной бронетранспортера два бензовоза, и надо же было так случиться, что один из них сорвался в пропасть, второй наскочил на заложенную диверсантами мину, в итоге бригада осталась без горючего. Стояли, дожидались, когда самолеты доставят его в железных бочках. А часики меж тем тикали, наматывая на стрелки бесценное время...
- Колупаемся, колупаемся... А я не привык отставать, я привык быть в числе первых! И не будь я полковник Карзанов, если не наверстаем упущенное! Требую, вперед и вперед!
Такое настроение - вперед и вперед! - и у всех нас. Не сомневайтесь, товарищ полковник, мы делаем все, чтобы не потерять темпа. Иногда, правда, это зависит и от противной стороны, от японцев. В этом самом ущелье они опять обстреляли отряд. Когда танки втянулись в гранитную горловину и вошли в воду, с высоток ударили пулеметы, мало того - ударили пушки (возможно, из разбитого в укрепрайоне горноартиллерийского полка?). Пули зацокали по броне, снаряды разрывались в ручье, на берегу, обдавая водяными и каменными брызгами. Было срочно передано приказание комбрига: погасить фары. Выполнили.
По вспышкам выстрелов можно определить, где находится противник. Танки и самоходки стреляют с ходу либо с коротких остановок. Грохот выстрелов и разрывов, рев моторов, лязг гусениц,- гул бурного потока. Сидя на броне, мы намертво вцепились в скобы, при каждом выстреле танковой пушки едва не сбрасываемые отдачей. Спрыгнуть в воду? Да тебя тут же свалит с ног, унесет потоком, припечатает к камню - и поминай как звали. А то и захлебнешься.
Наконец выбрались из ручья, траки заскрежетали о береговые камни. Танки то упирались в валуны, то проваливались в ямы - из десантников вытряхивало душу. Даже мутило. И я подумал: каково же Шарафу Рахматуллаеву, которого укачивает больше других? Показалось: сквозь гром, лязг и рев я услышал, как жалобно, по-щенячьи постанывает узбек, борясь с дурнотой.
Не свалился бы кто, не дай бог, с танка, тогда стоном не отделаешься. Я впивался руками в скобу, у меня немели пальцы, ныло избиваемое о металл тело, к горлу подступала тошнота, и хотелось одного - скорей соскочить с танка. Не в воду, разумеется, а на твердь. А танки прибавляли газу, и мотало сильней и сильней.
Комбриг не стал выкуривать японцев, не ввязался в засасывающий, как болото, бой. Подавив несколько пушек и пулеметов, отряд прорвался через ущелье, а японцев добьют стрелковые части, идущие вдогон за нами. Наша же задача - вперед. Покуда горючее в баках - вперед, вперед!
Я был не прав: мы спускались, и пейзаж менялся. На восточных склонах хребта спуски еще круче, скалы еще неприступнее, больше речек, у подножия уходящих в небо вершин - ясеневые леса, в распадках лиственничные. Трава высокая, пышная, на полянах - пестрые цветы. На привале я бы мог набрать букетик.
Но кому дарить? Некому. Не подаришь же Феде Трушину или какому-нибудь другому симпатичному мужику. А когда-то я дарил цветы женщинам: Эрне речные лилии - в Германии, Нине, попутчице, саранки - в эшелоне, шедшем по Сибири. Да и не для войны цветы. Они для мирной, тпхой, ласковой жизни. А ведь саранки - это те же лилии, только таежные.
Саранками был усеян и каменистый карниз слева от тропы. То ли Вадик Нестеров засмотрелся на красивые цветы, то ли просто потерял бдительность, только он оступился и заскользил на подошвах, как на коньках, вниз. Мы от ужаса онемели. У края карниза Нестеров ухватился за куст и повис над бездной. Я потерял способность действовать, окаменел, прижав скрещенные руки к груди. Но не растерялся сержант Черкасов. Он крикнул:
- Погосян! Рахматуллаев! Страхуйте меня!
Тут-то и я опомнился. Погосян, Рахматуллаев и я удерживали Славу Черкасова за ноги, а он подполз к карнизу и вытащил Нестерова. А если б и у нас, троих, подошвы заскользили? Бр-р, думать не хочется! Помимо всего прочего, есть и что-то обидное в такой смерти, когда на войне гибнешь не от пули или осколка, а от несчастного случая. Более бледный, чем сам Нестеров, я хотел выговорить ему, отругать, но лишь махнул рукой. Что тут говорить?..
Мы продолжали спускаться с Большого Хингана, не теряя темпа, а кое-где даже увеличивая его. Продвигаемся, воюя. Воюем, продвигаясь.
Брезжило утро, когда мои бойцы были посланы в разведку.
С гребня высоты мы увидели внизу горбатый каменный, облепленный серо-зеленым лишайником мост. Мост, да еще каменный, - такое на Хингане в редкость. Значит, близка цивилизация, хотя бы и относительная, значит, вскоре пойдут и приличные дороги? Мы наблюдали, затаившись в мокрых и скользких кустах багульника. Сизый туман наползал из ущелья на мост, скрадывал его очертания. Меня окликнул сержант Черкасов:
- Товарищ лейтенант!
- Чего тебе, Слава?
- На мосту движение.
Я пригляделся: да, в тумане мелькают какие-то тени. Подал знак: подползти поближе. Подползли. Туман маленько рассеялся, и мы углядели: у моста люди в военной робе, двое из них держат в вытянутых руках зеленоватые пакеты.
- Тол! - прошептал я сам себе и заметил: за мостом, в лозняке, еще с десяток диверсантов - кто в халатах, кто в плащах.
Я сказал сержанту Черкасову:
- Слава! Бери отделение, обтекай мост - кустиками, во-он там заляжешь. Я открою огонь по диверсантам, а как дам зеленую ракету, - атакуй со своими солдатами. Задача ясна?
- Так точно, товарищ лейтенант!
- Выполняй.
С гребня вижу, как ползут по кустарнику бойцы Черкасова.
Осторожно, но решительно. Так и надо. Как только они обходят диверсантов и залегают за камнями, я командую:
- Огонь!
Срезали четырех японцев. Уцелевшие скатываются за валуны; оттуда слышна беспорядочная пальба. Выстреливаю из ракетницы. И сразу там - "ура", стрельба из автоматов и взрывы гранат.
Это солдаты Черкасова атакуют японцев с тыла. Те в растерянности: роняют оружие, тянут руки кверху. Но из-под моста продолжают отстреливаться. Сержант Черкасов швыряет туда парочку гранат.
Когда пленные начинают строиться на дороге, один из них ныряет в кусты, в каменные россыпи. Логачеев и Кулагин бросаются вслед, догоняют, заламывают руки, приводят обратно.
- Кто у вас командир? - спрашиваю у пленных по разговорнику.
- Вот он.
- Он, он.
И пленные показывают на пытавшегося бежать. Приглядываюсь к рослому, плечистому человеку в халате, но с угадываемой выправкой военного. Не секрет: японские диверсанты действуют подчас под личиной гражданских лиц. И тут половина диверсионной группы в военной форме, половина - в цивильной одежке.
А мост спасен, он нам пригодится!
Спуск-то спуск, но встает перед нами вершина, которую не обойдешь, надо подниматься на нее. Все круче подъем, надрываясь, ревут машины. Когда не хватает сил у моторов, изнемогающие от усталости солдаты втаскивают автомобили и пушки почти что на руках. Серые, землистые лица, провалившиеся глаза, вздувшиеся от напряжения жилы. Падают, встают, снова толкают.
И, как-то по-особому взбадривая, разносится среди скал Большого Хиигана знакомое, русское:
- Раз-два, взяли! Еще раз, взяди!
А с вершины - вниз, в общем-то мы спускаемся. Все круче спуск, и солдаты намертво вцепляются в веревки, удерживающие машины и пушки. Грунт расквашен, подошвы разъезжаются.
И здесь-то подстерегала беда: на резком, градусов в шестьдесят, спуске солдаты покатились, как по льду, - пробовали удержать полуторку, однако она скользила, беспомощно скользили за ней и солдаты. Удержать машину они не могли, но и отпустить веревки не решались. Честно: я подрастерялся. Нашелся, спасибо ему, сержант Симоиенко. Он закричал, чтоб все бросили свои концы. В такие минуты чья-то обнаруживающаяся ко времени воля действует! Солдаты отпустили веревки.
26
Дожди донимают: то пресекутся, то польют с еще большей прытью, словно наверстывая упущенное. Грунт размок, на сапогax грязевые наросты, шинели, гимнастерки, пилотки промокли насквозь, в сапогах и ботинках хлюпает, все, что в вещмешке, отсырело, спички не зажжешь, махорка не загорается. А без цигарки жизнь не в жизнь. Цигарочка завсегда согреет душу и успокоит!
Поделить пополам или перемешать монгольскую жаркую сушь и маньчжурскую мокрядь - получилось бы в самый раз. А тут крайности. Даже погода на войне состоит из крайностей, как и сама война, впрочем. Но ничто, как говорится, не вечно под луной. Прекратятся когда-нибудь и дожди. И настанет расчудесная погодка - когда кончится война. На Западе война закончилась весной, при цветении. На Востоке лучшая пора - сентябрь, золотая осень. Управиться бы до сентября!
Прорывая дождевую завесу, вгрызаясь в горную теснину, подвшт-шой отряд преодолевал километр за километром, как будто делал шаг за шагом, и впереди у нас был первый город на западных склонах Большого Хингана. Какие там силы у противника, какие укрепления, будет ли он обороняться и как? Не хотелось бы лишней крови - ни своей, ни японской.
Но кровь лилась. У одного из спусков, словно раздвинувшего горы и образовавшего каменистую долину, нас атаковали танки.
Сперва показалось, что гудят советские машины, это какая-то часть опередила нас. Будто у японцев не было танков. Были. Хотя мало (по сравнению с нами) и невысокого качества. Но в трусости японских танкистов не упрекнешь. Скорей можно упрекнуть в безрассудстве. Видимость была из рук вон плохая. Дымящаяся дождевая стена, в пяти шагах ничего не разберешь. Где-то там, в утробе дождя, рождался рев двигателей, лязгали гусеницы. Японские танки ударили из засады - стреляли наугад, а затем ринулись на нашу колонну. У меня мелькнуло: "В горах и так тесно, нашим танкам не развернуться, а тут еще японские..." Мы, пехота, залегли за камнями. Ожидали, что за танками пойдет японская пехота, ее надо будет отсекать огнем. Однако вражеской пехоты не было. "БТ" развернулись в боевые порядки, благо долинка позволяла. И японские танки начали разворачиваться, стреляя с ходу и с коротких остановок. Завязалась дуэль. По японцам били танки, самоходки, орудия ПТО [Противотанковая оборона.]. Японцы огрызались. Но перевес в огневых средствах был внушительным, и закамуфлированные японские танки вспыхивали один за другим. Некоторые и подожженными двигались какое-то время, некоторые останавливались, накрываясь шапкой огня и дыма. Визг снарядов, грохот разрывов, в воздухе комья земли и куски камня.
Двум-трем японским танкам удалось приблизиться к нашему танковому строю, и я стал свидетелем танкового тарана. Один "БТ" столкнулся с японцем лоб в лоб и опрокинул его, подмял под себя. Другой врезался японцу в бок, словно пропорол. Дикий скрежет, как будто заиграли несколько реактивных "катюш", - железом по железу. Третий танк, над башней которого развевался самурайский флаг. - да, их было три - от тарана в последний момент увернулся, ушел вправо, поближе к стрелковой цепи, и кто-то в плащ-палатке и с каской на поясе метнул ему под днище противотанковую гранату. Взрыв! Я лежал за осклизлым, в лишайнике, камнем, следил за таранами и представлял, каково танкистам в этих сшибающихся железных коробках. Разглядел номер на танке, врезавшем японцу в бок. Сто двадцать седьмой! Лейтенант Макухин! Здорово он рубанул...
После боя я подошел к сто двадцать седьмому. Над башней приподнялся лейтенант Макухин. Обнаружил мое присутствие, подмигнул:
- Лейтенант Петя? Здравия желаю!
- Здравия желаю, лейтенант Витя! Зрел, как ты таранил самурая...
- А что оставалось? Прет, как ненормальный... Но против нашей брони японская слаба!
- Ты его смял, ровно конфетную коробочку!
- Ну, конфетная, ты уж скажешь... Но долбанули мы нормально...
Будни войны, включающие в себя и танковые тараны. Будни войны с чадящими танками, с запахами горелой резины и человеческого мяса. Скорей бы закончить войну и чтоб ее никогда больше не было на земном шаре! До того благословенного часа, когда наступит мир, не так уж, чует сердце, далеко...
Этой Победы жаждет не один наш народ - все человечество.
Что будет в освобожденных нами странах, в том числе в Китае?
В Японии? Что будет в других государствах Юго-Восточной Азии?
Нам, проливающим кровь за освобождение, не безразлично, какие порядки установятся после войны. Главное, чтоб бедноту не оттерли, чтоб к власти не пробрались богатеи. Это значит: пусть будет не капитализм, а социализм, справедливейшее общество.
Но, конечно, сами народы выберут себе путь развития. Навязывать никому и ничего не будем. Разберутся. Опыт Советской страны будет у них перед глазами.
Ну, а пока будни войны - преодоление Большого Хинганского хребта, точнее, спуск с него. И бои с японцами. В танковой схватке были взяты в плен несколько раненых танкистов. На допросе у полковника Карзанова они показали (охотно, без принуждения): город обороняется весьма боеспособными японскими войсками - пехота, артиллерия, саперы, смертники; японцам оперативно подчиняется кавалерийская дивизия Маньчжоу-Го; правда, как свидетельствовали пленные, маньчжурские части ненадежны и могут сдаться в плен, если удары русских будут сильны. Кто же сомневается в силе наших ударов? Что маньчжуры готовы сдаться в плен, принимаем к сведению. А вот будут ли сдаваться японцы? Тоже, вероятно, зависит от наших атак.
Кончать надо войну! И будет жизнь без войн? Даже не верится. Ведь на моей памяти всегда где-то на планете воевали. А надо бы жить в мире. Когда человечество дозреет до понимания этой простой истины? Лейтенант Глушков дозрел? Видимо. Коль поучает человечество...
А оборону перед городом нам предстоит прорывать. Как показали пленные танкисты, город опоясан траншеями, дзотами и дотами, противотанковым рвом, надолбами из камней, минными полями, проволочными заграждениями. Все на господствующих высотах. Разумеется, это не Халун-Аршанский укрепленный район, где, говорят, под землей бетонные казематы, форты, склады, даже своя электростанция - целый подземный гарнизон. Но и тут, видать, орешек крепкий. Придется разгрызать его, не жалея зубов.
Ничего, когда-то разгрызли орешек, называвшийся городом-крепостью Кенигсберг. Неужели и японцам не хочется сохранить свою жизнь? Речь-то идет о финале...
Полковник Карзанов нервничал, и я его понимал: ждать, когда подойдут стрелковый полк и дивизион "катюш", - может, они на подходе, а может, еще далеко, - или вступать в бой за город самому, без чьей бы то ни было поддержки? Отчего бы и не самому, если подвижной передовой отряд - мощная единица? Начать бой, а там, глядишь, подойдут гвардейские минометы и стрелковый полк. И все-таки семь раз отмерь, прежде чем один раз отрезать. И полковник то склонялся над картой, упрятанной адъютантом под плащ-палатку, как под крышу, то, щипля ус, выслушивал донесения разведчиков, то наблюдал в бинокль с НП, - за сеткой дождя что разглядишь, и комбриг тихонько, но выразительно матерился.
С наблюдательного пункта смутно угадывалась котловина, в которой лежал город, и сопки вокруг него. На склонах сопок груды камней, какие-то юрты, полоска выжженной солнцем лебеды.
Но нам-то известно от разведчиков: юрты - это толстенные железобетонные доты и дзоты, из черных амбразур высовываются стволы орудий и пулеметов, а рыжая полоска - это не лебеда, это проволочные заграждения. Груды камней препятствия для танков и самоходок.
- А за камнями, как докладывает разведка, противотанковый ров, управляемое минное поле, - говорит комбриг и, выматерившись, добавляет: Разведка докладывает также: в промежутках между дотами и дзотами траншеи полного профиля и ходы сообщения...
- Единая система обороны, товарпщ полковник, - говорит наш комбат.
- Хорош узелок, капитан?
- Мы на Западе, товарищ полковник, и не такие развязывали!
- Добре ответил! Этот узелок будем вместе развязывать: моя бригада и твой батальон...
- Так точно, товарищ полковник! Пехота не подкачает...
Я думаю: комбат уверен, не подкачаем. Не можем подкачать.
Не имеем права.
Федя Трушин вразумил меня, естественно:
- Это хоть и не укрепрайоп, но оборона сильная... А всего в Маньчжурии японцы построили семнадцать укрепрайонов...
(Это я знал.)
- Ни средств, ни времени не жалели. Ни люден.
(Об этом я догадывался.)
- Строили между тем не сами японцы, а китайцы и монголы, которых после завершения строительства японское командование расстреляло. Чтоб сохранить военную тайну...
(Этого я не знал.)
- Проведу беседу в батальоне. Перед наступлением полезно.
Пусть личный состав знает страшную правду о японских укрепрайонах. И мстит! Поскольку, если враг не сдается, его уничтожают! Так ведь, ротный?
- Точно так!
- Дополнение, ротный... Японцы, что перед памп, будут, очевидно, драться зло. Почему? Пленные показывают, что гарнизон рассчитывает на подкрепления...
- Реальные?
- Будто бы главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямада лично обещал...
- Допускаю.
- А вообще-то командование Кваптунской армии старательно скрывает от солдат и младших офицеров истинное положение на фронтах и в стране, пленные это подтверждают. Кваитунская армия активно нам сопротивляется...
- Что ж, и мы будем активны!
- Идейно рассуждаешь, Петро!
(Это выражение - "Идейно рассуждаешь" - в большом ходу у замполита, парторгов, комсоргов да и во всем батальоне.)
Но беседа о японских зверствах при возведении укрепрайонов не состоялась. Потому что началось наступление. Дождь хлещет, как и утром, тепловато-мутный, размывающий очертания предметов. Рябятся лужи. Никпут стебли ковыля. От мокрых шинелей, плащ-палаток и гимнастерок идет пар, разгоряченные лица мокры от дождя и пота. Люди тяжко дышат. Они бегут, подстегнутые криком Трушина: "Коммунисты, комсомольцы, вперед!" Неугомонный замполит, сам поднял в атаку, не утерпела комиссарская душа. Но пашей артподготовкой не были подавлены многие огневые точки противника, и теперь по роте ударило несколько пулеметов. Цепи автоматчиков скатились с вершины к кустарнику, где был я.
- Вперед, по-пластунскп! - приказал я, и солдаты кто пополз, а кто и побежал по ковылю, по лужам, по грязи. К дотам. Я было за ними, однако гляжу: ординарец Драчев не встает, лежит в кустиках. Я к нему: - Ранен?
Мнется, бубнит:
- Никак нет...
- А чего ж разлегся?
- Так ить стреляет-то как? Головы не поднять...
- А другие?
- Неохота помирать под конец войны, - бурчит Драчев, поднимаясь.
- А другим охота?
- Насчет других не ручаюсь, а свою башку обязан поберечь, товарищ лейтенант...
- Трусишь?
- Осторожность проявляю...
Пока я мило беседую с ординарцем, цепь продвигается. И внезапный гнев, как удушье, охватывает меня. Вцепляюсь в ворот драчевской гимнастерки - аж пуговицы сыплются - и ору, выкатывая белки:
- Твою... так... За чужие спины прячешься? Своего командира бросаешь?!
Вид у меня, наверное, выразительный: Драчев, втянув голову, догонят цепь. Ах ты, сукин сын, решил поберечься! Жить ему хочется. Как будто остальным не хочется. Ну, погоди, после боя поговорю с тобой, бывший ординарец Драчев!
Иосиока кивнул и побежал. Хокуда - вслед. Утренний свет обволакивал землю, выглянул краешек солнца, - оно оттуда пришло, из Страны восходящего солнца, солнце - символ Великой Японии, а божественный микадо - потомок Аматэрасу Омиками, богини солнца. С северо-запада доносился монотонный гул. Танковые двигатели? Хокуда топал по оплетающей ноги траве, мокрой от росы, затем по бетону взлетной полосы. Ветер толкался в грудь - не грубый, не земной. Ветер богов - камикадзе. Поручик Хокуда был и остался камикадзе, и в этот миг между его императорским величеством и поручиком Хокуда никого нет, никто не мешает подданному доказать свою преданность верховному правителю.
У капонира запыхавшийся Хокуда едва перевел дух.
- "Коршун" взлетит?
- Да, командир, - ответил механик, отводя взгляд.
- Заправка, боекомплект?
- Подготовлено, командир!
Хокуда поклонился механику, надел летный шлем, влез в кабину, захлопнул над собой фонарь, - под крылом стоял Иосиока и низко-низко кланялся. Обороты пропеллера, звон мотора. "Коршун" вырулил на взлетную полосу. Разбежка - и самолет, вздрогнув, отделился от бетонных плит. Сжимая штурвал, Хокуда заложил вираж, курс - на северо-запад.
Набрал высоту. Отчетливо увидел ползущую по шоссе танковую колонну, пушки, автомашины. Развернулся для атаки. Справа и слева от самолета вспучились белые облачка разрывов. "Зенитки бьют", - подумал Хокуда. Самолет, входящий Е пике, вдруг сильно тряхнуло, он клюнул носом. В кабине полыхнуло пламя, повалил дым. Конец? Вывести самолет из пике! Но он непослушен. Несется к земле. Если конец, то надо горящий самолет направить в гущу колонны. Напрягшись, с оскаленными зубами, Хокуда смотрел прямо перед собой и ничего не разбирал в дыму. Но чувствовал: чем ближе к земле, тем ближе к божественному микадо, между ними отныне никого нет...
Японский истребитель врезался в выступ скалы метрах в ста от шоссе. Когда мощный взрыв прокатился над сопками, а кверху взметнулись клубы огня и дыма, остатки самолета, наблюдавший это командир ближайшей тридцатьчетверки сказал механику-водителю:
- Что он - сотворил воздушное харакири?
- Подбили его, - ответил механик-водитель, вытирая чумазый лоб. Ладно, в колонну не вмазал...
25
"ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО
ДЛЯ ГЕНЕРАЛИССИМУСА СТАЛИНА
ОТ ПРЕЗИДЕНТА ТРУМЭНА
Американским командующим в тихоокеанском и западнотихоокеанском районах сегодня было направлено следующее послание:
"Ввиду того что 14 августа Правительство Японии приняло требование союзных правительств о капитуляции, настоящим Вы уполномочиваетесь прекратить наступательные операции против японских военных и военно-морских вооруженных сил постольку, поскольку это отвечает безопасности союзных вооруженных сил, находящихся в Вашем районе".
14 августа 1945 года".
Генерал Отодзо Ямада, главнокомандующий Квантунской армией, знал об этом решении своего правительства. Но знал он и другое: прямого распоряжения о капитуляции он не получал, и Квантунская армия станет драться и дальше. Пусть англо-американцам японские войска не сопротивляются, а Советам они будут сопротивляться! Будут!
Итак, война продолжается. Мы спускаемся с Большого Хингана. Казалось, как преодолеть этот неприступный горный хребет?
А вот преодолели. Спускаться веселей, чем подниматься. Хотя как сказать. Веселей-то веселей, но не легче. Не приведи господь, откажут тормоза. Один такой "студебеккер" с отказавшими тормозами пополз вниз, наращивая скорость. У солдат, удерживавших его на веревках, рубцами набухли вены. Еле-еле выдюжили, пока "студебеккер" не ткнулся радиатором в дерево. А веревки были намотаны на руки, на плечи, если б машину понесло, так и не распутаться бы, не выпутаться. Машинам, пожалуй, спускаться трудней, чем людям. Но ежели б нам идти пешком, тоже бы, конечно, скользили. Помню: в детстве спускаешься с крутого бугра, а какая-то неведомая сила будто толкает тебя в спину, заряжает скоростью, не дает остановиться. А тут, на Большом Хингапе, крутизна уклонов градусов сорок пять - пятьдесят, да и побольше. Каково же сейчас пехоте, вслед за подвижными отрядами форсирующей Хинган? Тоже, наверное, не сахар - на свопх-то двоих. Как там родной полк, родная дивизия? Большой и Малый Хинган форсируют и наша дивизия, и наш корпус, и наша армия, и весь Забайкальский фронт, и оба Дальневосточных фронта.
Сводки Совинформбюро, публикуемые, как в дни войны с Германией, сообщают нынче об этом. Читаем. В курсе событий. Приходится осмысливать, так сказать, на ходу. Картина вырисовывается грандиозная! На тысячи километров - ширина фронтов, на сотни - их глубина.
Итак, мы спускаемся. Пейзаж тот же, что и при подъеме: кремнистые кручи, кое-где поросшие лесом и кустарником, зияющие пропасти, бурые ручьи с жесткой, колючей травой по узким обомшелым берегам, то затянутое тучами, то в голубых окнах небо.
К этому пейзажу мы успели привыкнуть. Вообще ратный люд без задержки привыкает к местности, на которой воюет. Оттого, наверное, что знакомство это оплачивается кровью. Временами поливает дождь - к нему мы тоже притерпелись. Будет ли он и на Центральной равнине? Чем она нас встретит? Какая там погода?
Какие там бои?
Меж тем бои не кончались и на Хингане. И было не совсем понятно, кто же на нас нападал - те, кто отступил из укрепрайонов и двигался, возможно, параллельно нам, или смертники из специальных отрядов, или уже части, подброшенные с Центральной равнины?
Головная походная застава вступила в ущелье, зажатое угрожающе нависшими скалами; по дну ущелья клокотал ручей. Вода разбивалась о заостренные каменные клыки, течение закручивало пенные воронки, по ущелью тянуло брызгами и водяной пылью.
Сыро, промозгло, темно. Ташш и автомашины двигались с зажженными фарами, лучи рассекали мрак, нащупывали путь к этой мешанине из воды, камней и тьмы. В том, что шли с зажженными фарами, был известный риск: точно обозначали себя, и японцы могли бить вполне прицельно. Но иного выхода не было: в темноте можно угодить черт знает куда. Пора бы остановиться на ночлег, однако комбриг приказал: пока есть горючее, не прекращать движения. Полковник Карзанов хмур, недовольно пощипывает ус и попрекает нас, в первую очередь - танкистов:
- Колупаемся... А у меня данные: Шестая танковая армия генерала Кравченко уже форсировала Хинган, заняла города Солунь и Ванемяо... Мы же барахтаемся в этих проклятых горах!
Колупаемся и барахтаемся - сильно сказано. И не совсем справедливо: наш отряд продвигается в темпе и люди все силы кладут на это. Другой разговор, что война подбрасывает сюрпризы, не весьма приятные. Вот последний: к отряду направлялись под охраной бронетранспортера два бензовоза, и надо же было так случиться, что один из них сорвался в пропасть, второй наскочил на заложенную диверсантами мину, в итоге бригада осталась без горючего. Стояли, дожидались, когда самолеты доставят его в железных бочках. А часики меж тем тикали, наматывая на стрелки бесценное время...
- Колупаемся, колупаемся... А я не привык отставать, я привык быть в числе первых! И не будь я полковник Карзанов, если не наверстаем упущенное! Требую, вперед и вперед!
Такое настроение - вперед и вперед! - и у всех нас. Не сомневайтесь, товарищ полковник, мы делаем все, чтобы не потерять темпа. Иногда, правда, это зависит и от противной стороны, от японцев. В этом самом ущелье они опять обстреляли отряд. Когда танки втянулись в гранитную горловину и вошли в воду, с высоток ударили пулеметы, мало того - ударили пушки (возможно, из разбитого в укрепрайоне горноартиллерийского полка?). Пули зацокали по броне, снаряды разрывались в ручье, на берегу, обдавая водяными и каменными брызгами. Было срочно передано приказание комбрига: погасить фары. Выполнили.
По вспышкам выстрелов можно определить, где находится противник. Танки и самоходки стреляют с ходу либо с коротких остановок. Грохот выстрелов и разрывов, рев моторов, лязг гусениц,- гул бурного потока. Сидя на броне, мы намертво вцепились в скобы, при каждом выстреле танковой пушки едва не сбрасываемые отдачей. Спрыгнуть в воду? Да тебя тут же свалит с ног, унесет потоком, припечатает к камню - и поминай как звали. А то и захлебнешься.
Наконец выбрались из ручья, траки заскрежетали о береговые камни. Танки то упирались в валуны, то проваливались в ямы - из десантников вытряхивало душу. Даже мутило. И я подумал: каково же Шарафу Рахматуллаеву, которого укачивает больше других? Показалось: сквозь гром, лязг и рев я услышал, как жалобно, по-щенячьи постанывает узбек, борясь с дурнотой.
Не свалился бы кто, не дай бог, с танка, тогда стоном не отделаешься. Я впивался руками в скобу, у меня немели пальцы, ныло избиваемое о металл тело, к горлу подступала тошнота, и хотелось одного - скорей соскочить с танка. Не в воду, разумеется, а на твердь. А танки прибавляли газу, и мотало сильней и сильней.
Комбриг не стал выкуривать японцев, не ввязался в засасывающий, как болото, бой. Подавив несколько пушек и пулеметов, отряд прорвался через ущелье, а японцев добьют стрелковые части, идущие вдогон за нами. Наша же задача - вперед. Покуда горючее в баках - вперед, вперед!
Я был не прав: мы спускались, и пейзаж менялся. На восточных склонах хребта спуски еще круче, скалы еще неприступнее, больше речек, у подножия уходящих в небо вершин - ясеневые леса, в распадках лиственничные. Трава высокая, пышная, на полянах - пестрые цветы. На привале я бы мог набрать букетик.
Но кому дарить? Некому. Не подаришь же Феде Трушину или какому-нибудь другому симпатичному мужику. А когда-то я дарил цветы женщинам: Эрне речные лилии - в Германии, Нине, попутчице, саранки - в эшелоне, шедшем по Сибири. Да и не для войны цветы. Они для мирной, тпхой, ласковой жизни. А ведь саранки - это те же лилии, только таежные.
Саранками был усеян и каменистый карниз слева от тропы. То ли Вадик Нестеров засмотрелся на красивые цветы, то ли просто потерял бдительность, только он оступился и заскользил на подошвах, как на коньках, вниз. Мы от ужаса онемели. У края карниза Нестеров ухватился за куст и повис над бездной. Я потерял способность действовать, окаменел, прижав скрещенные руки к груди. Но не растерялся сержант Черкасов. Он крикнул:
- Погосян! Рахматуллаев! Страхуйте меня!
Тут-то и я опомнился. Погосян, Рахматуллаев и я удерживали Славу Черкасова за ноги, а он подполз к карнизу и вытащил Нестерова. А если б и у нас, троих, подошвы заскользили? Бр-р, думать не хочется! Помимо всего прочего, есть и что-то обидное в такой смерти, когда на войне гибнешь не от пули или осколка, а от несчастного случая. Более бледный, чем сам Нестеров, я хотел выговорить ему, отругать, но лишь махнул рукой. Что тут говорить?..
Мы продолжали спускаться с Большого Хингана, не теряя темпа, а кое-где даже увеличивая его. Продвигаемся, воюя. Воюем, продвигаясь.
Брезжило утро, когда мои бойцы были посланы в разведку.
С гребня высоты мы увидели внизу горбатый каменный, облепленный серо-зеленым лишайником мост. Мост, да еще каменный, - такое на Хингане в редкость. Значит, близка цивилизация, хотя бы и относительная, значит, вскоре пойдут и приличные дороги? Мы наблюдали, затаившись в мокрых и скользких кустах багульника. Сизый туман наползал из ущелья на мост, скрадывал его очертания. Меня окликнул сержант Черкасов:
- Товарищ лейтенант!
- Чего тебе, Слава?
- На мосту движение.
Я пригляделся: да, в тумане мелькают какие-то тени. Подал знак: подползти поближе. Подползли. Туман маленько рассеялся, и мы углядели: у моста люди в военной робе, двое из них держат в вытянутых руках зеленоватые пакеты.
- Тол! - прошептал я сам себе и заметил: за мостом, в лозняке, еще с десяток диверсантов - кто в халатах, кто в плащах.
Я сказал сержанту Черкасову:
- Слава! Бери отделение, обтекай мост - кустиками, во-он там заляжешь. Я открою огонь по диверсантам, а как дам зеленую ракету, - атакуй со своими солдатами. Задача ясна?
- Так точно, товарищ лейтенант!
- Выполняй.
С гребня вижу, как ползут по кустарнику бойцы Черкасова.
Осторожно, но решительно. Так и надо. Как только они обходят диверсантов и залегают за камнями, я командую:
- Огонь!
Срезали четырех японцев. Уцелевшие скатываются за валуны; оттуда слышна беспорядочная пальба. Выстреливаю из ракетницы. И сразу там - "ура", стрельба из автоматов и взрывы гранат.
Это солдаты Черкасова атакуют японцев с тыла. Те в растерянности: роняют оружие, тянут руки кверху. Но из-под моста продолжают отстреливаться. Сержант Черкасов швыряет туда парочку гранат.
Когда пленные начинают строиться на дороге, один из них ныряет в кусты, в каменные россыпи. Логачеев и Кулагин бросаются вслед, догоняют, заламывают руки, приводят обратно.
- Кто у вас командир? - спрашиваю у пленных по разговорнику.
- Вот он.
- Он, он.
И пленные показывают на пытавшегося бежать. Приглядываюсь к рослому, плечистому человеку в халате, но с угадываемой выправкой военного. Не секрет: японские диверсанты действуют подчас под личиной гражданских лиц. И тут половина диверсионной группы в военной форме, половина - в цивильной одежке.
А мост спасен, он нам пригодится!
Спуск-то спуск, но встает перед нами вершина, которую не обойдешь, надо подниматься на нее. Все круче подъем, надрываясь, ревут машины. Когда не хватает сил у моторов, изнемогающие от усталости солдаты втаскивают автомобили и пушки почти что на руках. Серые, землистые лица, провалившиеся глаза, вздувшиеся от напряжения жилы. Падают, встают, снова толкают.
И, как-то по-особому взбадривая, разносится среди скал Большого Хиигана знакомое, русское:
- Раз-два, взяли! Еще раз, взяди!
А с вершины - вниз, в общем-то мы спускаемся. Все круче спуск, и солдаты намертво вцепляются в веревки, удерживающие машины и пушки. Грунт расквашен, подошвы разъезжаются.
И здесь-то подстерегала беда: на резком, градусов в шестьдесят, спуске солдаты покатились, как по льду, - пробовали удержать полуторку, однако она скользила, беспомощно скользили за ней и солдаты. Удержать машину они не могли, но и отпустить веревки не решались. Честно: я подрастерялся. Нашелся, спасибо ему, сержант Симоиенко. Он закричал, чтоб все бросили свои концы. В такие минуты чья-то обнаруживающаяся ко времени воля действует! Солдаты отпустили веревки.
26
Дожди донимают: то пресекутся, то польют с еще большей прытью, словно наверстывая упущенное. Грунт размок, на сапогax грязевые наросты, шинели, гимнастерки, пилотки промокли насквозь, в сапогах и ботинках хлюпает, все, что в вещмешке, отсырело, спички не зажжешь, махорка не загорается. А без цигарки жизнь не в жизнь. Цигарочка завсегда согреет душу и успокоит!
Поделить пополам или перемешать монгольскую жаркую сушь и маньчжурскую мокрядь - получилось бы в самый раз. А тут крайности. Даже погода на войне состоит из крайностей, как и сама война, впрочем. Но ничто, как говорится, не вечно под луной. Прекратятся когда-нибудь и дожди. И настанет расчудесная погодка - когда кончится война. На Западе война закончилась весной, при цветении. На Востоке лучшая пора - сентябрь, золотая осень. Управиться бы до сентября!
Прорывая дождевую завесу, вгрызаясь в горную теснину, подвшт-шой отряд преодолевал километр за километром, как будто делал шаг за шагом, и впереди у нас был первый город на западных склонах Большого Хингана. Какие там силы у противника, какие укрепления, будет ли он обороняться и как? Не хотелось бы лишней крови - ни своей, ни японской.
Но кровь лилась. У одного из спусков, словно раздвинувшего горы и образовавшего каменистую долину, нас атаковали танки.
Сперва показалось, что гудят советские машины, это какая-то часть опередила нас. Будто у японцев не было танков. Были. Хотя мало (по сравнению с нами) и невысокого качества. Но в трусости японских танкистов не упрекнешь. Скорей можно упрекнуть в безрассудстве. Видимость была из рук вон плохая. Дымящаяся дождевая стена, в пяти шагах ничего не разберешь. Где-то там, в утробе дождя, рождался рев двигателей, лязгали гусеницы. Японские танки ударили из засады - стреляли наугад, а затем ринулись на нашу колонну. У меня мелькнуло: "В горах и так тесно, нашим танкам не развернуться, а тут еще японские..." Мы, пехота, залегли за камнями. Ожидали, что за танками пойдет японская пехота, ее надо будет отсекать огнем. Однако вражеской пехоты не было. "БТ" развернулись в боевые порядки, благо долинка позволяла. И японские танки начали разворачиваться, стреляя с ходу и с коротких остановок. Завязалась дуэль. По японцам били танки, самоходки, орудия ПТО [Противотанковая оборона.]. Японцы огрызались. Но перевес в огневых средствах был внушительным, и закамуфлированные японские танки вспыхивали один за другим. Некоторые и подожженными двигались какое-то время, некоторые останавливались, накрываясь шапкой огня и дыма. Визг снарядов, грохот разрывов, в воздухе комья земли и куски камня.
Двум-трем японским танкам удалось приблизиться к нашему танковому строю, и я стал свидетелем танкового тарана. Один "БТ" столкнулся с японцем лоб в лоб и опрокинул его, подмял под себя. Другой врезался японцу в бок, словно пропорол. Дикий скрежет, как будто заиграли несколько реактивных "катюш", - железом по железу. Третий танк, над башней которого развевался самурайский флаг. - да, их было три - от тарана в последний момент увернулся, ушел вправо, поближе к стрелковой цепи, и кто-то в плащ-палатке и с каской на поясе метнул ему под днище противотанковую гранату. Взрыв! Я лежал за осклизлым, в лишайнике, камнем, следил за таранами и представлял, каково танкистам в этих сшибающихся железных коробках. Разглядел номер на танке, врезавшем японцу в бок. Сто двадцать седьмой! Лейтенант Макухин! Здорово он рубанул...
После боя я подошел к сто двадцать седьмому. Над башней приподнялся лейтенант Макухин. Обнаружил мое присутствие, подмигнул:
- Лейтенант Петя? Здравия желаю!
- Здравия желаю, лейтенант Витя! Зрел, как ты таранил самурая...
- А что оставалось? Прет, как ненормальный... Но против нашей брони японская слаба!
- Ты его смял, ровно конфетную коробочку!
- Ну, конфетная, ты уж скажешь... Но долбанули мы нормально...
Будни войны, включающие в себя и танковые тараны. Будни войны с чадящими танками, с запахами горелой резины и человеческого мяса. Скорей бы закончить войну и чтоб ее никогда больше не было на земном шаре! До того благословенного часа, когда наступит мир, не так уж, чует сердце, далеко...
Этой Победы жаждет не один наш народ - все человечество.
Что будет в освобожденных нами странах, в том числе в Китае?
В Японии? Что будет в других государствах Юго-Восточной Азии?
Нам, проливающим кровь за освобождение, не безразлично, какие порядки установятся после войны. Главное, чтоб бедноту не оттерли, чтоб к власти не пробрались богатеи. Это значит: пусть будет не капитализм, а социализм, справедливейшее общество.
Но, конечно, сами народы выберут себе путь развития. Навязывать никому и ничего не будем. Разберутся. Опыт Советской страны будет у них перед глазами.
Ну, а пока будни войны - преодоление Большого Хинганского хребта, точнее, спуск с него. И бои с японцами. В танковой схватке были взяты в плен несколько раненых танкистов. На допросе у полковника Карзанова они показали (охотно, без принуждения): город обороняется весьма боеспособными японскими войсками - пехота, артиллерия, саперы, смертники; японцам оперативно подчиняется кавалерийская дивизия Маньчжоу-Го; правда, как свидетельствовали пленные, маньчжурские части ненадежны и могут сдаться в плен, если удары русских будут сильны. Кто же сомневается в силе наших ударов? Что маньчжуры готовы сдаться в плен, принимаем к сведению. А вот будут ли сдаваться японцы? Тоже, вероятно, зависит от наших атак.
Кончать надо войну! И будет жизнь без войн? Даже не верится. Ведь на моей памяти всегда где-то на планете воевали. А надо бы жить в мире. Когда человечество дозреет до понимания этой простой истины? Лейтенант Глушков дозрел? Видимо. Коль поучает человечество...
А оборону перед городом нам предстоит прорывать. Как показали пленные танкисты, город опоясан траншеями, дзотами и дотами, противотанковым рвом, надолбами из камней, минными полями, проволочными заграждениями. Все на господствующих высотах. Разумеется, это не Халун-Аршанский укрепленный район, где, говорят, под землей бетонные казематы, форты, склады, даже своя электростанция - целый подземный гарнизон. Но и тут, видать, орешек крепкий. Придется разгрызать его, не жалея зубов.
Ничего, когда-то разгрызли орешек, называвшийся городом-крепостью Кенигсберг. Неужели и японцам не хочется сохранить свою жизнь? Речь-то идет о финале...
Полковник Карзанов нервничал, и я его понимал: ждать, когда подойдут стрелковый полк и дивизион "катюш", - может, они на подходе, а может, еще далеко, - или вступать в бой за город самому, без чьей бы то ни было поддержки? Отчего бы и не самому, если подвижной передовой отряд - мощная единица? Начать бой, а там, глядишь, подойдут гвардейские минометы и стрелковый полк. И все-таки семь раз отмерь, прежде чем один раз отрезать. И полковник то склонялся над картой, упрятанной адъютантом под плащ-палатку, как под крышу, то, щипля ус, выслушивал донесения разведчиков, то наблюдал в бинокль с НП, - за сеткой дождя что разглядишь, и комбриг тихонько, но выразительно матерился.
С наблюдательного пункта смутно угадывалась котловина, в которой лежал город, и сопки вокруг него. На склонах сопок груды камней, какие-то юрты, полоска выжженной солнцем лебеды.
Но нам-то известно от разведчиков: юрты - это толстенные железобетонные доты и дзоты, из черных амбразур высовываются стволы орудий и пулеметов, а рыжая полоска - это не лебеда, это проволочные заграждения. Груды камней препятствия для танков и самоходок.
- А за камнями, как докладывает разведка, противотанковый ров, управляемое минное поле, - говорит комбриг и, выматерившись, добавляет: Разведка докладывает также: в промежутках между дотами и дзотами траншеи полного профиля и ходы сообщения...
- Единая система обороны, товарпщ полковник, - говорит наш комбат.
- Хорош узелок, капитан?
- Мы на Западе, товарищ полковник, и не такие развязывали!
- Добре ответил! Этот узелок будем вместе развязывать: моя бригада и твой батальон...
- Так точно, товарищ полковник! Пехота не подкачает...
Я думаю: комбат уверен, не подкачаем. Не можем подкачать.
Не имеем права.
Федя Трушин вразумил меня, естественно:
- Это хоть и не укрепрайоп, но оборона сильная... А всего в Маньчжурии японцы построили семнадцать укрепрайонов...
(Это я знал.)
- Ни средств, ни времени не жалели. Ни люден.
(Об этом я догадывался.)
- Строили между тем не сами японцы, а китайцы и монголы, которых после завершения строительства японское командование расстреляло. Чтоб сохранить военную тайну...
(Этого я не знал.)
- Проведу беседу в батальоне. Перед наступлением полезно.
Пусть личный состав знает страшную правду о японских укрепрайонах. И мстит! Поскольку, если враг не сдается, его уничтожают! Так ведь, ротный?
- Точно так!
- Дополнение, ротный... Японцы, что перед памп, будут, очевидно, драться зло. Почему? Пленные показывают, что гарнизон рассчитывает на подкрепления...
- Реальные?
- Будто бы главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямада лично обещал...
- Допускаю.
- А вообще-то командование Кваптунской армии старательно скрывает от солдат и младших офицеров истинное положение на фронтах и в стране, пленные это подтверждают. Кваитунская армия активно нам сопротивляется...
- Что ж, и мы будем активны!
- Идейно рассуждаешь, Петро!
(Это выражение - "Идейно рассуждаешь" - в большом ходу у замполита, парторгов, комсоргов да и во всем батальоне.)
Но беседа о японских зверствах при возведении укрепрайонов не состоялась. Потому что началось наступление. Дождь хлещет, как и утром, тепловато-мутный, размывающий очертания предметов. Рябятся лужи. Никпут стебли ковыля. От мокрых шинелей, плащ-палаток и гимнастерок идет пар, разгоряченные лица мокры от дождя и пота. Люди тяжко дышат. Они бегут, подстегнутые криком Трушина: "Коммунисты, комсомольцы, вперед!" Неугомонный замполит, сам поднял в атаку, не утерпела комиссарская душа. Но пашей артподготовкой не были подавлены многие огневые точки противника, и теперь по роте ударило несколько пулеметов. Цепи автоматчиков скатились с вершины к кустарнику, где был я.
- Вперед, по-пластунскп! - приказал я, и солдаты кто пополз, а кто и побежал по ковылю, по лужам, по грязи. К дотам. Я было за ними, однако гляжу: ординарец Драчев не встает, лежит в кустиках. Я к нему: - Ранен?
Мнется, бубнит:
- Никак нет...
- А чего ж разлегся?
- Так ить стреляет-то как? Головы не поднять...
- А другие?
- Неохота помирать под конец войны, - бурчит Драчев, поднимаясь.
- А другим охота?
- Насчет других не ручаюсь, а свою башку обязан поберечь, товарищ лейтенант...
- Трусишь?
- Осторожность проявляю...
Пока я мило беседую с ординарцем, цепь продвигается. И внезапный гнев, как удушье, охватывает меня. Вцепляюсь в ворот драчевской гимнастерки - аж пуговицы сыплются - и ору, выкатывая белки:
- Твою... так... За чужие спины прячешься? Своего командира бросаешь?!
Вид у меня, наверное, выразительный: Драчев, втянув голову, догонят цепь. Ах ты, сукин сын, решил поберечься! Жить ему хочется. Как будто остальным не хочется. Ну, погоди, после боя поговорю с тобой, бывший ординарец Драчев!