Смирнов Олег. Неизбежность (Дилогия - 2)

   - Мы прямо как милиционеры, - говорит Вадик Нестеров.
   И юнец туда же!
   Новых аргументов у меня нет, и я прибегаю к испытанному методу:
   - Отставить разговорчики!
   В солдатах, да и во мне бродит некое фронтовое фанфаронство: мол, после боев и рейдов в пороховом дыму ходить по улицам с красными повязками патрулей скучно. Молодость, наивность, глупость? Так точно! Но учтите: у нас грудь полна орденов и медалей. И еще добавят: за Маньчжурский поход ушли наградные, вот-вот будут награды. Меня представили к Красной Звезде, будет еще одна Звездочка. А у Феди Трушина будет еще одно Красное Знамя.
   Куда пойдешь после войны, что будешь делать? Опять встают эти вопросы, как и в мае сорок пятого. Учиться надо, ведь недоучка. Сызнова в Бауманский институт, стать плохим инженером?
   Наверное, я гуманитарий. В поэты податься? Не смеши людей, Глушков. Верно, смешно. А почему бы не выучиться на учителя?
   Преподавать, скажем, литературу и русский язык. Или же историю. Давай двигай в учителя! Подумаю. Не-ет, гражданка - проблема непростая. Мало уцелеть на войне, надо еще найти свое место в послевоенном мире. Федя Трушин, друг ситный, как-то предложил: дома у тебя нету, поедем ко мне на родину в Оренбуржье, женим тебя, а там видно будет. Не-ет, сперва учиться, потом жениться. Да и на ком? Чтобы жениться, нужно любить.
   А люблю я покуда Эрну. Не разлюбил ее покуда. И разве можно так скоропалительно разлюбить? Что я, мотылек какой, порхающий от цветка к цветку? Ладно, отодвинем гражданские заботы в сторонку, война еще не кончилась, и нас не демобилизовали.
   А Эрну я не разлюблю. Ведь она была мне как жена. Тогда, в Пруссии, боялся, что забеременеет, теперь же - был бы рад, если б это тогда случилось. Пусть бы у нее родился мой ребенок. Мне так хочется иметь дочку или сына! А что, если Эрна действительно забеременела? Она хотела ребенка, хотела...
   Мы несем свою службу, повседневную, тягучую, но иногда и беспокойную. Однажды ночью нас подняли по тревоге в ружье.
   В желтушном свете электрических лампочек в казарме солдаты одевались, натягивали сапоги, брали оружие из пирамиды, строились во дворе, и уже голубоватый свет луны ложился на лпца.
   Знобящий ветерок залезал в ворот гимнастерки. Вершины сопок были з тумане. Туда, на сопки, и предстояло идти, прочесывать местность: обнаружена база японских смертников, так и не пожелавших разоружиться и нападавших на жителей и советские войска. Остро вспомнилось: в Восточной Пруссии под Кенигсбергом, после победы над Германией, поднимают по тревоге искать "вернольфов" - оборотней; там "вервольфы" - здесь смертники, одни черт.
   Мы вышли за ворота, затопали по булыжнику. Город спал, облепленный магазинными вывесками из иероглифов (иероглифы и на запертых воротах заклинания от злых духов), лишь собаки брехали, как бы передавая нас своим лаем от двора к двору. За окраинами потянулись черные стены гаоляна, - в таких зарослях неплохо прятаться смертникам. Темнели фанзы, возле них надрывались псы, еще более горластые, чем городские. Луна и собачий брех под луной - картина. Солдаты зевали, поеживались со сна, кашляли. Меня маленько познабливало - не от волнения, его не было, а потому, что из теплой постели. Да, доспать бы не худо, принесла нелегкая этих смертников из спецотряда. Сами не спят и другим не дают. Чего доброго, пострелять придется. И в нас постреляют.
   Постепенно собачий брех отвязался, затих за спиной, и чем дальше колонна втягивалась в сопки, тем тише и тревожней становилось кругом. Дышится трудно, поднимаемся в гору. На дороге поблескивают мокрые камни. Луна над сопками - как круглый лик молодой китаянки. Повыше в горы - тропа каменистей, круче, по бокам кусты и лесочек. Вот уж где привольно смертникам да хунхузам! Вскрикивает ночная птица, и я вздрагиваю. Волнение мало-помалу становится очевидным: найдем ли японцев, что будет - бой или сдадутся? На последнее не много надежд.
   По данным разведки, японская база где-то поблизости. Но проходит час и два, прежде чем обнаруживаем эту самую базу. На отшибе, на поляне - наспех вырытые землянки без окон, окопы и щели, ящики из-под гранат, гильзы, пустые бутылки, тряпье.
   Японцев нет, но в воздухе будто их запах. Дымит небрежно затоптанный костер. Значит, ушли отсюда совсем недавно. Я испытываю противоречивое чувство. С одной стороны, досада: ускользнули. С другой - облегчение, бой отодвинулся. Хотя рано или поздно он состоится. Так, может, лучше рано, чем поздно?
   Комбат и полковые офицеры в сердцах ругаются; прикидывают, по какой тропе отошли японцы, и решают: марш-бросок, будем преследовать противника по горячим следам. Ох, и дался нам этот марш-бросок! Не заботясь уже ни о какой звукомаскировке, бухая сапожищами, бренча оружием и котелками, мы побежали на юго-запад от базы. Бежали по одному, по двое. Страхуясь, помогая друг другу, добрались до просеки и по ней рванули вовсю. Я бежал, стараясь все-таки быть во главе роты, и сердце у меня бабахало, пот заливал глаза, и почему-то екала селезенка.
   Ничего, вперед! А что впереди? Бой! Тяготились проверкой увольнительных и стоянием на посту, так получите бой, достойный фронтовиков!
   Мы нагнали японцев километра три спустя. Они встретили нас ружейно-пулеметпым огнем. Ведя фронтальный огонь, батальон развернулся и окружил лощину. Деваться японцам было некуда.
   Или плен, или смерть. Кто предпочел первое, кто второе, но поперву все дрались отчаянно. На каждую нашу попытку сблизиться отвечали пулеметными очередями - пулеметов у японцев было больше, чем винтовок, и на очереди они не скупились. Пули вжикали у виска, стригли ветки, откалывали кусочки гранпта, с визгом рикошетили. Наше командование думало было послать парламентера, но не рискнуло. Покричали в рупор, чтоб сдавались.
   По-русски и на смеси японского с китайским. Ответом былн хлесткие очереди. Да это попятно: смертники есть смертники.
   Подъехала полковая артиллерия, и комбат решил: обработаем лощину сорокапятками. Ударили пушки. Выстрелы чередовались с разрывами, а затем сплошной гул затопил лощину. Вздымались куски землп и деревьев, загорелся подрост, дымом заволокло кусты. Пороховая гарь и вонь шибали в ноздри.
   Ракета взмыла, рассыпалась зеленоватыми брызгами. Я заверещал в свой свисток на шнурке и крикнул:
   - Первая рота, встать! Вперед!
   Засвистели и закричали и другие ротные, и стрелковые цепи начали перебежками передвигаться к лощине, впритирку к огневому валу. Пушкари перенесли огонь в центр лощины, а потом и вовсе прекратили стрельбу, чтобы не попасть в своих. Пули над нами посвистывали, но гораздо реже, чем в начале боя: артиллерия потрудилась не зря. Еще одна зеленая ракета комбата повисла над лесом, и я крикнул:
   - Первая рота, в атаку! Ура!
   Взводные и отделенные, а там и вся рота подхватили этот клич. "Ура" вскипало и на других участках - вскипало, крепло, не опадало. Я бежал за цепью, приволакивая ушибленную о валун ногу - в атаках часто вот так стукаюсь обо что-нибудь, - хрипло дышал, хрипло выкрикивал:
   - Бегом, бегом! Правей, правей! Ура!
   Вряд ли меня слышали, по командовал и чувствовал некоторое успокоение: все правильно, коль командую. И еще испытал иезабытый азарт атаки, когда уже не обращаешь внимания на пули, поддаешь ходу и ненароком опережаешь своих солдат. А казалось, откуда силы? До этого же был какой марш-бросок! Ничего, силы нашлись.
   - Ура, ребята! Ура! Бей их. круши! - кричал я больше для себя, чем для подчиненных. В подобных командах опи вряд лп нуждались.
   Где-то вскрикнули, кто-то упал. Чей-то мат, чей-то стоп. Пулеметные и автоматные очереди. Разрывы гранат. При вспышках осветительных ракет вижу, как, сеутулясь, бегут паши солдаты, как стреляют, мечут гранаты, схватываются в рукопашной: короткая очередь, удар прикладом. Я и сам всаживаю очередь в подвернувшегося японца со вскинутым ножом и, не успев даже подумать о нем, бегу дальше, в гущу схватки. В клубах дыма мелькают Логачеев, Кулагин, Нестеров. Погосяп, Симопепко, Рахматуллаев. Успеваю пх узнать. Живые! И еще кто-то бежит, которого не могу узнать, и еще кто-то. Дым заволакивает. Уже попадаются японцы с поднятыми руками, оружие отброшено. Валяются убитые, корчатся вспоровшие себе животы, мы перепрыгиваем через них, бежим дальше. Глотка пересохла. Ноги подгибаются. Бреду по поляне, собираю бойцов, сбиваю в кучу сдавшихся японцев. Раненым - нашим и японцам - оказывают первую помощь. Наших убитых, слава богу, не видно. Комбат приказывает раненых на носилках и плащ-палатках выносить на дорогу, а остальным - и нашим и японцам - тушить пожар. Помоему, комбат поступил соответственно. Пожар может разойтись и погубить изрядно леса, а лес - богатство. Китаю пригодится. И мы лопатками, шинелями, плащ-палатками, гимнастерками сшибаем пламя, закидываем его землей, затаптываем сапогами.
   Была и еще рискованная операция - брали переодетых в красноармейскую форму бандитов. Ночью хунхузы - уж неведомо, как они раздобыли нашу новехонькую одежду, может, с воинского склада уперли, - взяли дом купца-галантерейщика. Проникли туда под видом патруля, от имени военного коменданта, якобы проверить, не находятся ли там подозрительные лица. Проникли, закрыли двери на запоры и учинили дикое: женщин и девочек изнасиловали и зарезали, мужчин тоже исполосовали ножами, ограбили жилье и лавку и скрылись. Но купец остался жив, истекая кровью, он проковылял за бандитами и увидел, в какой дом они зашли с добычей. Добрался до военной комендатуры - и дежурному коменданту: "Я цестпый купеза, а васа солдата..." Ему не поверили, но купец твердил: в советской военной форме, были не только черноволосые, но и светлые.
   Моя рота оцепила дом, где засели бандиты. На предложение выйти и сдаться долго молчали, потом начали стрелять через окна и двери. Мы тоже стреляли в окна и двери, по это не было выходом из положения. Не сдаются нужно штурмовать. Дожили:
   подставляем башку под пулп какой-то бапдитни. Но надо. И, размыслив, я вызвал добровольцев, отобрал из них пяток человек во главе с парторгом Миколой Симопепко. Пока мы отвлекали хунхузов огнем, эти пятеро залезли на крышу, по крыше пробрались к задней степе, разбили глухое окно и ворвались в дом, в воровской притон. Едва там затрещали наши автоматы, рота пошла на приступ, и мы также ворвались внутрь. Хунхузов ликвидировали:
   китайцы, маньчжуры и двое русских парней, дети белоэмигрантов.
   Проверяя на улицах Ванемяо своих патрульных, я встретился со старшим сержантом Геннадием Базыковым, командиром орудийного расчета, Героем Советского Союза. Обнялись, расцеловались. Он спросил, как воевалось в составе передового отряда.
   Я ответил:
   - Нормально.
   И спросил его, как воевалось пушкарям в составе нашей дивизии. Он ответил:
   - Нормально...
   Мы посмеялись, выкурили по сигарете, Гена сообщил мне, что, по непроверенным данным, дивизия представлена к почетному наименованию "Хинганская". Порадовались. Гена сказал:
   - Если присвоение состоится, будет звучать так: ОршапскоХингапская. Красиво?
   - Красиво, - сказал я, и мы разошлись.
   Здорово, если дивизия получит наименование Хинганской!
   А что присвоят танковой бригаде полковника Карзапова? Может быть, и она будет Хинганской?
   Затащили к себе офицеры дивизионной многотиражки "Советский патриот". Угощали ханжой, расспрашивали о действиях в передовом отряде, чиркали в блокнотиках, обещали написать.
   Я сказал:
   - Делюсь не для того, чтобы обязательно описывать. Просто вспомнилось...
   Редакционная холостежь зашумела:
   - Узнаем скромника Глушкова! Накажем! Распишем по первое число! В герои произведем!
   Полный, солидный майор-редактор принялся их утихомиривать:
   - Перестаньте, юноши! Что лейтенант о вас подумает?
   Тогда пустились критиковать постановку гарнизонной и караульной службы: дескать, много формализма. Пожилой редактор оборвал:
   - Перестаньте вольтерьянствовать!
   Ему ответили:
   - Не будем вольтерьянствовать - будем пьянствовать!
   Но редактор сказал: "Не остроумно" - и завинтил баклагу с ханжой.
   35
   Война еще формально не окончилась, но живых людей можно понять: мы считаем, что фактически уже кончилась. Шесть лет бушевала вторая мировая, как раз первого сентября тридцать девятого гитлеровская Германия напала на Польшу, и пошлопоехало. Ныне на Дальнем Востоке мы подводим ее итоги, плачевные для агрессоров: Германия разбита, Япония разбита, так-то играть с огнем, самим можно сгореть. Мы в чужом огне не сгорели, мы выжили, и нам надо думать о послевоенной жизни. Все мечтают разъехаться по домам, одни старшина Колбаковский не рвется: его дом - армия, он и дальше будет сверхерочшгчать. Он так прямо и говорит:
   - Покеда не выгонят по старости, буду тянуть армейскую лямку. Не представляю себе другого-то существования...
   А солдаты вполне представляют. У всех твердые, продуманные планы, о которых говорится во всеуслышание. Чаще прочих на эту тему распространяются Толя Кулагин, Логачеев, Погосян и Вадик Нестеров. Кулагин заявляет:
   - Робя. кто куда, а я в сберкассу... Кто куда, а я обратно в сельское хозяйство, в полеводство. Хлеб выращивать - что благородней, а? И буду я уже не звеньевой, а бригадир. Растп надо. Может, и предколхоза стану. Учитывая мои фронтовые заслуги.
   - В плену побывал, Толяп. Не повредит? - спрашивает Драчей.
   - В плен угодил не по собственной воле, ничем себя не обмарал. А на фронте завсегда дрался на совесть. Награды что, зазря дадепы?
   Рыбак Логачеев говорит:
   - На Каспий возвериусь, в город Дербент. Потому как я рыбарь потомственный. И детей пущу по рыболовству. Ах, Каспий, Каспий, половлю я в тебе красшока, половлю! В начальство мне, как Кулагину, не светит. Мне бы только рыбацкую робу сызнова надеть, в бахилах побухать...
   Геворк Погосян распространяется о красотах Араратской долины и о своем винограде, Вадик Нестеров - о Ярославле и как он там будет работать на заводе и учиться заочно, - не забывает, конечно, и пропеть хвалу Волге-матушке. Людей тянет в родные места. А куда мне ехать? В Ростов, в Москву? Попасть бы в Россию, а там разберемся, в какой город кому подаваться!
   Как некогда в Пруссии, вовсю заработало агентство ОБС - "одна баба сказала". Бабы тут ни при чем, а мужики все время сообщают друг другу новости. Слухи плодятся ежечасно, рождаются, умирают, снова рождаются. Будто не сегодня завтра погрузимся в эшелоны, какие-то части уже покидают якобы Маньчжурию. Будто выводят дивизию в Читу, или в Хабаровск, или в Иркутск, а может, и в Омск. Будто там ее расформируют, а нас - по домам. Старшина Колбаковский хмуро слушает эти экстренные сообщения, хмуро изрекает:
   - По Забайкалью, по Восточному Сибиру уже заморозки гуляют ночами-то. Въедем в мороз...
   А в Маньчжурии, на стыке августа и сентября, еще теплынь, разве что густы ночные и утренние туманы. И росы обильные.
   В ночь на первое сентября туман и роса особенно были обильны, и капельки влаги блестели в солнечных лучах на бесчисленных паутинках, развешанных пауками на кустах и изгородях. Эта паутина появилась за одну ночь, словно пауки торопились наткать свои сети к календарному приходу осени. Куда ни гляпь - везде паутина. И звезды стали срываться по ночам, скатываться за горизонт. Почему-то падучая звезда вызывает у меня грусть и сожаление. Как будто обрывается чья-то надежда, кому-то перестает светить его счастливая звезда. А в звездопад гаснет много звезд...
   Дивизию могут вывести в Читу? А почему бы нет? Чита отсюда ближе остальных советских городов. Ее мы проезжали, от нее свернули с Транссибирской магистрали к Монголии. Обратный путь: минуем Монголию, попадем в Читу. Где живет милая Нина с сынишкой Гошкой. Которых лейтенант Глушков подвез в эшелоне. И которые, вероятно, и забыли о нем. А вот он о них помнит. Адрес Нины, правда, потерял, но дом на Бутинской улице узнает. Женщина, с которой у пего ничего не было. Но может быть, если встретятся? Все у него было с Эрной, с немкой, ее он любит, ей верен. Однако между ними война: свела их и развела.
   Навечно? И есть ли вечная любовь? Кто же все-таки станет его женой? Где искать эту женщину? Где искать свое счастье и как?
   Или счастье само найдет его? Что сейчас делает Эрпа? Уверен:
   она вспоминает его так же, как он ее. Любя и желая.
   Солдаты немало говорят о своих невестах, о будущих женах.
   У кого-то, как у Логачеева, жена есть, по у большинства - лишь в проекте. Некоторые еще до ухода в армию дружили с девчонками, некоторые познакомились по переписке, почти у всех фотокарточки. Их рассматривают, комментируют.
   А как чисто, как нежно говорят солдаты о своих матерях!
   У меня нет мамы. Как я ценил бы ее теперь, пройдя войны! При жизни не ценил, так хоть после смерти... Мне кажется, я вообще не умею оценить человека вовремя. Только когда потеряешь его, начинаешь понимать, что он для тебя значил. Так у меня было с фронтовыми друзьями, так было и с Эрной: лишь расставшись, на расстоянии, понял, что люблю по-настоящему. Казалось бы, война должна была научить меня и этому - не упускать момента, распознавать в человеке то, что тебе дорого сегодня, а не только станет дорого завтра, тем более послезавтра.
   В то утро я проснулся в преотличном расположении духа.
   В окно ломился солнечный луч, и от него на лицо легла ласковая, теплая полоса. Я крепко, без сновидений поспал - это залог доброго настроя. И ожидание конца войны, начала мира. И ощущение своей молодости. И надежда на счастье и удачу в будущей жизни. Нет, это здорово - в двадцать четыре года завершить все воины и, увенчанным наградами, шагнуть за порог, вперед, в неизведанное, но, верю, прекрасное.
   Я вскочил с койки, выбежал во двор в трусах и майке. Попгрывая мышцами, спроворил зарядку, побаловался гирей. В казарме еще спали, подъема не было, и мой верный ординарец Миша Драчев пускал пузыри на подушку. Давай, Миша, давай, может, это последние твои военные сны. В гражданке будешь дрыхнуть, не ведая сурового: "Подъем!" Будешь вставать по своей воле, сам себе хозяин. Ни отделенного над тобой, ни взводного, ни ротного, разве что жена станет командовать. Но ей, надо полагать, ты охотно подчинишься. Да все..мы будем подчиняться своим женам. Заодно и тещам.
   Решив облиться по пояс, я набрал из-под крапа ведро воды, снял майку, и в этот решающий момент из помещения выплыл в трусах и сапогах ординарец Драчев - прямиком к уборной. Легок на помине! Увидев меня, круто изменил курс, подбежал ко мне, ухватил котелок, зачерпнул из ведра.
   - Дозвольте, товарищ лейтенант.
   В тоне Драчсва я уловил некий налет снисходительности. Так он со мной заговорил впервые, пожалуй. Предстоящая демобилизация действует? Ослабляет субординацию, как бы уравнивает перед лицом замаячившей гражданки? Не скажу, что мне этот тон нравится, по делаю вид, будто не замечаю его. Ординарец - что? Ординарца приструню, не дам распуститься. Да и других буду держать в узде, послабления - минимальные. А возможно, и безо всяких послаблений надо, пусть и замаячил мир? Армия для того и существует, чтоб быть наготове. А это значит - порядок и дисциплина. Вот отпустят нас по домам, мы перестанем быть армией, тогда пей-гуляй и вспоминай про воинскую дисциплину в прошедшем времени. Нет, не так: пей-гуляй и не забывай про воинскую дисциплину никогда, она из тебя человека сделала.
   Растеревшись до красноты махровым полотенцем, я оделся, побрился, поодеколонился и к подъему был в казарме. Понаблюдал, как солдаты строятся на зарядку, умываются, заправляют постели. Завидев меня, начали действовать шустрее. На утреннем осмотре вместе со старшиной Колбаковским обошел строй, кой-кому сделал внушение: подворотничок сменить, пуговицы почистить, побриться, сапоги наваксить. Кондрат Петрович дышал у меня над ухом, переживал:
   - А шо я этим бисовым детям вбивал? Образцовый внешний вид воина-победителя... Мало им старшинского указу, дождались замечания от командира роты! Ну. я вам покажу, бисовы дети...
   Завтракал я с ротой. Слава богу, об офицерских, строго по этикету столах, какие были в Восточной Пруссии (во главе стола командир полка, по бокам замы и помы, далее комбаты, далее ротные, в конце взводные), здесь не вспоминали. Я рубал то же, что и мои солдаты. В данном случае на завтрак перловая каша, кусок хлеба с маслом, кружка чаю - испытанное армейское меню.
   Аппетит у солдат завидный. Как и должно. Аппетит имеется, следовательно, боец здоров. А для командира это высшая радость.
   Жив, здоров, что еще надо? Многое, конечно, надо, но не об этом сейчас речь.
   После завтрака перекурил с солдатами, а затем присутствовал на занятиях по политподготовке, которые проводил Федя Трушин.
   Он пафоспо рассказывал о восстановлении народного хозяйства в нашей стране. Его слушали не без любопытства. Но перешли к занятиям по матчастн стрелкового оружия, которые проводил я, и солдатиков словно подменили: ворочались, кряхтели, зевали, в задних рядах откровенно подремывали. На сей раз за ветеранами потянулась и молодежь - так ведь она тоже теперь знакома с данными и материальной частью винтовки или автомата не в теории, а на практике. Скучно изучать трижды ученое-переученое, но куда ж денешься? Армия есть армия. Занятия есть занятия. И я из последних сил пытаюсь вдохнуть интерес в своих слушателей.
   Увы, слушатели кемарят, стоит мне отпустить вожжи. Не отпускаю, поднимаю то одного, то другого, требую ответить на такойто вопрос.
   Потом мы с комбатом проверяли порядок в караульном помещении и как несут караульную службу солдаты моей роты. В караулке нормально: на нарах чисто, опрятно, пол подметен, для бодрствующей смены на столе радиоприемнпчек, шахматы, газеты. И с постовыми нормально: службу несут бдительно, по уставу.
   Комбат сказал:
   - Хвалю, Глушков!
   Одобрение комбата подняло мое и без того отменное настроение еще на несколько градусов. Я зарумянился от удовольствия.
   Конечно, суета сует, но, когда тебя хвалят, - приятно. Проверил комбат и как с патрульной службой у моих солдатиков. В военной комендатуре порылся в отчетах начальников патрулей: фамилии задержанных нарушителей и номера их воинских частей точно зафиксированы плюс записано личное мнение начальника патруля о том, почему военнослужащий нарушил дисциплину. Причины разные: и случайно, и плохо знает уставы, и первый раз в городском увольнении.
   Наши же батальонные патрули и подцепили к вечеру на крючок Мишку Драчева. Умотал в самовольную отлучку, напился, полез с кулаками на какого-то старшего лейтенанта, который сделал ему замечание. Прознав о похождениях ординарца, старшина Колбаковский крепко рассерчал:
   - Лихоманка его забери, этого Мишку!
   А я подумал, что лихоманка, уважаемый Кондрат Петрович, должна меня забрать. Распустил своего ординарца, гнилой либерализм до добра не доводит, надо было приструнить Драчева раньше - не спорол бы с самоволкой, не напился бы и не полез на офицера. Тут больше я виноват, чем он. Но он получил по заслугам: военный комендант засадил на гауптвахту. А я ограничился замечанием от комбата. Отделался легким испугом. А помни я золотое армейское правило: проступок легче предупреждать, чем после оказываться перед фактом... Пусть война и закончилась, но мы-то еще не сняли военной формы, мы армейские, а это обязывает пас, от генерала до бойца, блюсти себя во всем. Генералы-то блюдут, что же касается бойцов увы, на иных наступивший, точнее, наступающий мир действует расслабляюще. Да и на иных офицеров тоже. Видимо, и на меня.
   Подумал: не будь, лейтенант Глушков, наивным, каким ты был после Дня Победы над Германией, когда мнилось, что люди немедля, вдруг станут распрекрасными и безукоризненными, как на плакате. Ты жив, живы твои товарищи, а это главное, мы все еще можем стать лучше, чем были. А мертвые этого не могут, пусть они останутся в пашей памяти вечно молодыми и незапятнанными.
   Я живу! После ужина в части крутили довоенный фильм о трактористах, показавшийся мне, повзрослевшему и кое-что познавшему, поначалу упрощенным, примитивным, а когда-то, в юности, фильм нравился! Но я подумал: я живу! - и картина предстала не столь уж плохой.
   Живу и вспоминаю. Вспоминаю всякую фронтовую и госпитальную всячину, потому что это тоже жизнь и одновременно пролог к новой, мирной жизни.
   Утром или днем перед атакой мысли у меня бывали не такие мрачные, как ночью. Ночью кажется: атака провалится, поляжем костьми. А по свету: выкурим фрнцев из траншей, возьмем высотку, и потери будут минимальные. Совсем без потерь в атаке не бывает.
   Я - еще старший сержант, номкомвзвода, взводный кричит:
   "Глушков, бегом сюда". "Бегом сюда" - любимые его слова. Яне бегу, но трушу к младшему лейтенанту. Только оттруснл от березки, где стоял, туда вмазали мины шестиствольного миномета, прозванного нашими солдатами ишаком. Точно, ишак: и-ы, и-ы.
   А влепит минами - держись, славяне! А своей излюбленной командой командир взвода спас меня где-то на Немане. Или на Березине? Что-то сдает память...
   А вот это было точно в верховьях Днепра, у Сычевкп. Бой разворачивался ни шатко ни валко, мы почти не продвигались, прижимаемые плотнейшпм ружейно-пулеметным и минометным огнем. Увлекая за собой цепь, я встал - и перебежками к высотке. Пилотка слетела, я нагнулся, поднял ее. надел, не глядя, подосадовал, что сбил сучком. А сбило-то пулей. Уже после атаки случайно обнаружил: сбоку насквозь продырявило пплоточку. Сантиметром бы ниже...
   Взрыватель гранаты-лимонки срабатывает через шесть секунд.
   Времени предостаточно, чтобы выдернуть кольцо и швырнуть гранату, только не мешкай. А мой боец - фамилии не упомню, прозвище было: Вася-блатпяк, из бывших уголовников - замешкался, и лимонка взорвалась у него в руках. Бойца изрешетило осколками, а того, что находился рядом, помиловало. Рядом был я...