Страница:
Виктору Евгеньевичу Луневу счастье «отрыва от свободы без отрыва от производства» не выпало. Он промаялся в тюрьме, получил новый срок и воротился в лагерное существование. Лишь после смерти Сталина он узнал вторичную свободу. И она уже была не веселой. Он жил в Усть-Каменогорске, снедаемый болезнью легких. В начале шестидесятых годов, лишь немного перевалив за пятидесятилетие, он скончался.
Побег с коровой
1
2
3
4
Побег с коровой
1
Мой друг Виктор Лунев, дежурный диспетчер управления Норильского Комбината, явился по делам на Металлургический завод и нашел время заглянуть в организованную мной лабораторию теплоконтроля.
– Плохо твое дело, Сергей, – дружески информировал он меня, после осмотра двух комнат лаборатории и склада приборов. Инженером-исследователем в Опытном цехе ты еще был на месте, а в начальники солидного предприятия решительно не годишься.
– Не предприятие, только лаборатория, – пытался я оправдаться. – И не начальник, лишь старший инженер. Название старшего тоже взял для солидности и дополнительной десятки премвознаграждения, так как других инженеров у меня нет и пока не предвидится. Нету над кем старшить.
– Один черт, – категорически установил Виктор. – Дело не в квалификации, а количестве работников. Сколько числится под тобой?
– Не считал точно, но человек тридцать будет. Слесаря, газоаналитчики, дежурные пирометристы, два мастера по ремонту приборов, уборщица, она же дневальная…
– Вот, вот, тридцать сотрудников да две комнаты и уборщица? А где уборщица? Почему комнаты не подметены? Их когда-нибудь мыли? Пищевое и вещевое довольствие ей выписываешь?
– Выписываю. Но где она – понятия не имею! – признался я сокрушенно. Приходит с общим разводом, но до лаборатории добирается не каждый день. Пропадает по цеховым закоулкам, девка молодая – хахаля тянут к себе.
– О чем и говорю – никудышний ты руководитель! Разве можно в промзоне брать женщину в дневальные? Десяток заводов, вольняшек сотни, зеков тысячи, все мужчины, а баб? Наберешь полсотни – и точка. Будут с метлами носиться! Самого главного начальнического задания не осилил.
– Грамотно вести технологический контроль – вот мое главное задание. Нарекания пока не слышал.
– Поверхностное понимание. Промашки в металлургическом процессе и контроле над ним неизбежны – и с этим заранее примиряются. И на солнце есть пятна, слыхал? Но пятен ни на стенах, ни на полу не должно быть в солидном учреждении. Тем более в лаборатории. Это тебе не солнце, все здесь обязано сверкать. Квартира начальника Комбината должна по чистоте уступать твоим комнаткам, тогда и до него дойдет, что ты в своем инженерном деле мастак.
– Что же ты предлагаешь?
– Выгнать свою дневальную – первое. Взять мужчину в уборщицы, пожилые мужики на тайные свидания с бабами не бегают, – второе! И лучше «пятьдесят восьмую», а не блатняка или бытовика, – третье и последнее. У интеллигента, даже если он жижу выскребает из нужника, всегда ответственность за свое любимое дело. Ибо у нас труд – дело чести, доблести и геройства, так пишут на плакатах, а он внимательный читатель, а не Нечтяк Нечтеус. Недавно в Рудстрое приняли в дневальные бывшего профессора по восточным древним языкам. Не знаю, как у этого доходяги-большесрочника с вавилонской клинописью и законами царя Хаммурапи, но полы он буквально вылизывает. Истинный мастер метлы и тряпки, вот что значит университетское образование и справедливо полученное ученое звание.
– Не уверен, что удастся добыть профессора в говночисты. Но какого-то трудягу из нашего брата постараюсь перевести с наружных работ в тепло. Спасибо за удачную подсказку, Виктор!
– Плохо твое дело, Сергей, – дружески информировал он меня, после осмотра двух комнат лаборатории и склада приборов. Инженером-исследователем в Опытном цехе ты еще был на месте, а в начальники солидного предприятия решительно не годишься.
– Не предприятие, только лаборатория, – пытался я оправдаться. – И не начальник, лишь старший инженер. Название старшего тоже взял для солидности и дополнительной десятки премвознаграждения, так как других инженеров у меня нет и пока не предвидится. Нету над кем старшить.
– Один черт, – категорически установил Виктор. – Дело не в квалификации, а количестве работников. Сколько числится под тобой?
– Не считал точно, но человек тридцать будет. Слесаря, газоаналитчики, дежурные пирометристы, два мастера по ремонту приборов, уборщица, она же дневальная…
– Вот, вот, тридцать сотрудников да две комнаты и уборщица? А где уборщица? Почему комнаты не подметены? Их когда-нибудь мыли? Пищевое и вещевое довольствие ей выписываешь?
– Выписываю. Но где она – понятия не имею! – признался я сокрушенно. Приходит с общим разводом, но до лаборатории добирается не каждый день. Пропадает по цеховым закоулкам, девка молодая – хахаля тянут к себе.
– О чем и говорю – никудышний ты руководитель! Разве можно в промзоне брать женщину в дневальные? Десяток заводов, вольняшек сотни, зеков тысячи, все мужчины, а баб? Наберешь полсотни – и точка. Будут с метлами носиться! Самого главного начальнического задания не осилил.
– Грамотно вести технологический контроль – вот мое главное задание. Нарекания пока не слышал.
– Поверхностное понимание. Промашки в металлургическом процессе и контроле над ним неизбежны – и с этим заранее примиряются. И на солнце есть пятна, слыхал? Но пятен ни на стенах, ни на полу не должно быть в солидном учреждении. Тем более в лаборатории. Это тебе не солнце, все здесь обязано сверкать. Квартира начальника Комбината должна по чистоте уступать твоим комнаткам, тогда и до него дойдет, что ты в своем инженерном деле мастак.
– Что же ты предлагаешь?
– Выгнать свою дневальную – первое. Взять мужчину в уборщицы, пожилые мужики на тайные свидания с бабами не бегают, – второе! И лучше «пятьдесят восьмую», а не блатняка или бытовика, – третье и последнее. У интеллигента, даже если он жижу выскребает из нужника, всегда ответственность за свое любимое дело. Ибо у нас труд – дело чести, доблести и геройства, так пишут на плакатах, а он внимательный читатель, а не Нечтяк Нечтеус. Недавно в Рудстрое приняли в дневальные бывшего профессора по восточным древним языкам. Не знаю, как у этого доходяги-большесрочника с вавилонской клинописью и законами царя Хаммурапи, но полы он буквально вылизывает. Истинный мастер метлы и тряпки, вот что значит университетское образование и справедливо полученное ученое звание.
– Не уверен, что удастся добыть профессора в говночисты. Но какого-то трудягу из нашего брата постараюсь перевести с наружных работ в тепло. Спасибо за удачную подсказку, Виктор!
2
Нарядчик нашей бригады был парень смышленый. Он мигом сообразил, что, поставив мне интеллигентного дневального, заработает на этом неплохую порцию спирта из технологических запасов лаборатории. Несколько дней он выдержанно пропадал в УРО – учетно-распределительном отделе, – выискивая из списков тысяч зеков нашей зоны, выходящих на общие – наружные – работы нужного мне интеллигента-доходягу, потом, сияющий, ворвался ко мне:
– Нашел, что тебе требуется! Фраер в пяти поколениях. Черт чистой воды. К тому же полковник. Исполнительность вложена в него с колыбели. Без особого маминого разрешения даже сиську не сосал. С тебя пол-литра.
– Полковник? – удивился я. – Что-то в нашей зоне не помню советских полковников. Из освобожденных на радость НКВД наших недавних пленных?
– Почему советских? Я же тебе говорю, потомственный фраер, – разве в нашей армии такие бывают? Прибалт. В плен никогда не попадался, потому что у них не воюют. Полковники там мундирные, а не боевые. Наши взяли перед войной за шкирку и сюда. Третий год бедует на общих. Жутко обносился и отощал. Зато друг генерала Бреде, вместе каждый вечер по-своему талдычат. Самый заслуженный в генеральской хевре.
– Что ты врешь? – не выдержал я. – Генерала Бреде со всеми его товарищами еще в начале войны расстреляли на озере Лама.
– Хорошо, пусть двести граммов, – уступил нарядчик. – Завтра выведу к тебе на работу.
– А фамилия как?
– Азацис. Латыш, коренной рижанин.
– Вот видишь – латыш. А генерал Бреде, сколько знаю, был начальником главного штаба эстонской армии. Лепишь, как горбатого к стенке.
– Ладно, согласен на сто неразведенного. Завтра вечерком прихиляю со своей закусью. Могу и на тебя притащить – чудная американская тушенка с лярдом, ребята наворовали на вольном складе. Натурально, граммов пятьдесят добавишь.
Так в нашей лаборатории появился новый дневальный. Он поначалу ужаснул меня – очень уж был грязен и оборван, да и несло от него на десять метров чем-то до того скверным, что невольно чихалось. Я обрисовал ему несложные обязанности сторожа и уборщика, послал вне очереди в баню и пошел к начальнику Управления Заводов Александру Романовичу Белову выпрашивать одежду для нового дневального. Белов хорошо относился к лаборатории и ко мне лично – много позже, когда он был директором атомного оборонного завода, а я писал книги о западных и советских ядерщиках – мы с ним неоднократно дружески встречались в Москве. Но на обмундирование первого срока Белов не раскошелился, зато бушлат, ватные брюки, шапку и ботинки второго срока разрешил без упрашиваний – а это было уже совсем не то, в чем кутались на общих работах. Спустя два дня, Азацис появился в лаборатории человек человеком – в одежде поношенной, но мало отличающейся от той, в какой щеголяли не только зеки, но и «вольняшки» – бывшие заключенные, оставленные после освобождения в нашем заполярном городе.
Я постарался в первом же обстоятельном разговоре выяснить, был ли Азацис военным и встречался ли с генералом Бреде. До всех нас в свое время доходила темная история о том, как расправились с военными эстонцами, привезенными в Норильск в сороковом году на временное поселение. Вначале их разместили на прекрасном озере Лама, недалеко – по сибирским масштабам – от Норильска, в недавно выстроенном курортном домике, на принудительные работы не выводили и самое главное – кормили «от пуза». Но с первых дней войны в Норильск прилетела специальная комиссия – и всех эстонцев, во главе с генералом Бреде, в один день, без следствия и суда, расстреляли, а трупы так захоронили, что и после войны, когда Лама стала открытым поселением, нигде не могли отыскать следов их общей могилы.
Азацис, и вправду бывший военный, с Бреде знаком не был и ничего нового к тому, что я знал, не добавил. Зато дневальным оказался превосходным. Он боролся с грязью, как с личным врагом. Не осмелюсь утверждать, что он вылизывал полы, как тот незнакомый мне старичок-профессор на Рудстрое – в заводской лаборатории не дал бы эффекта даже такой экстравагантный способ поддержания чистоты: слишком уж много вокруг теснилось коксовых батарей и плавильных и обжиговых печей, слишком часто разгружались железнодорожные составы с рудой и флюсами – пыль в воздухе порой затемняла солнце. Но каждый день Азацис по утрам выгребал ведерко грязи и раза три в день выметал с очищенных полов по совку непрерывно добавлявшегося сора. Я был доволен исполнительным полковником, так быстро перековавшимся в высококвалифицированного дворника.
Несколько нехороших обстоятельств стали вредить уборщицкому умению Азациса.
Ко мне пришли две моих пирометристки – боевая красивая Зина и тихая простенькая Валя – и пожаловались, что Азацис плохо себя ведет.
– Пристаешь к девчатам? – деловито осведомился я. Ничего умнее мне сгоряча в голову не пришло.
– Пахнет от него, – объявила Зина.
– Чешется, – добавила Валя. – Все время чешется.
Выяснилось, что выданная Азацису не новая, но терпимая одежда и внеочередная баня не истребили заматеревшего аромата грязного барака и долгих трудов в земляных карьерах. И что он отнюдь не подвижник личной гигиены, во всяком случае не тратит на нее тех усилий, какие затрачивали другие заключенные, переселившиеся «с общих в тепло».
Пришлось вызвать в свою комнатушку – она звалась у лаборантов «кабинетом начальника» – исполнительного дневального и провести без посторонних агитационно-педагогическую работу.
– Сергей Александрович, к чему? – душевно сказал Азацис, выслушав мои претензии. – Ведь мы же на дне! На самом дне жизни! Ужас, только подумать, как жили раньше! Какая разница – немного чище, немного грязнее… Что вокруг нас? Барахтаемся, переворачиваемся…
– Есть разница, – сказал я твердо. – И на дне неодинаковые степени существования. Разве на земляном карьере и в лаборатории одинаково? Хотите на общие воротиться?
– Зачем вы так? – сказал он с обидой. – Неужели я не понимаю? Так вам благодарен, что вытащили из этого ужаса!
– Вот видите – сами чувствуете разницу между своим нынешним бытием и бытом тех, кто не выбрался с наружных работ. Но есть еще одно отличие, нравственно гораздо более важное, чем все бытовые неодинаковости нашего общего существования на общественном дне.
И я растолковал Азацису, что хотя мы с ним заключенные, но нас со всех сторон окружают вольные. Это наши девушки-лаборантки – они привезены из сибирских таежных сел, и им заранее обещали, что они увидят в Норильске северную столицу, не уступающую по культуре и устройству быта лучшим городам страны. И еще им пообещали, уже в Норильске, что они будут работать хотя и с заключенными, злыми врагами нашего трудового народа, но зато с настоящими специалистами, крупными в целой стране знатоками своего дела. И что это счастье для них – попасть под начальство таких нехороших, но ценных людей, учиться у них, перенимать их знания и умения. И результат: явившись в лабораторию, в другие учреждения, заполненные заключенными, они готовы выполнить любое наше указание, слушают нас, раскрыв рты. Да и не только они, девчонки и парни из лесных деревень! Наши руководители из коренных вольных тоже ведь понимают, что им выпала редкая удача – общаться со специалистами из столичных городов, и надо, пока те в их подчинении, перенять все, чего они в своей специальности достигли, а также общую их культуру. Начальник нашей центральной химической лаборатории Ефим Григорьевич Мышалов как-то сказал нам – мне, химикам Алексеевскому, Винеру, Заостровской: «Друзья, мне стыдно, что я на воле, а такие, как вы, в заключении». Вот что за люди нас окружают, Азацис! Неприлично появляться перед ними грязным, завшивленным, скверно пахнущим. Мы обязаны держать себя в чистоте, даже если придется пожертвовать какой-то частью своей продовольственной пайки. Я заплатил за кусок туалетного мыла и флакончик одеколона премиальной банкой американской тушенки и полпачкой махорки. Почему бы и вам не сделать этого?
И я закончил строгим наставлением:
– Завшивленных и провонявших я в лаборатории не потерплю. Учтите это в дальнейшем, Азацис. Претензий на вас в этом смысле не должно ко мне поступать.
Азацис принял к исполнению все мои требования. Но, к сожалению, пошел дальше их – и это привело его к окончательному падению. Он отделался от паразитов, и хотя одеколона не завел, но разжился настоящим мылом, вместо той зеленой полужижи, полутеста, которую нам тогда выдавали в бане. Зато, усердно улучшая свою внешность, он стал присматриваться к внешности наших лаборантов. Мужчины, слесари и прибористы, его не интересовали – все по-мужски всклокоченные, мятые, часто рваные, далеко не всегда чистые заключенных все же насильно водили в баню раз в неделю, а наши вольные парни ограничивались собственными потребностями в чистоте, а потребности не у всех были настоятельны и одинаковы. Зато на вольных девушек Азацис «положил глаз» и обнаружил, что нарядами ни одна не блистает, но у стенного зеркала каждая выстаивает по десятку раз в смену: изучает свои гримасы и мины, то приглаживает, то распатлывает волосы, высматривает непорядок на щеках, а те, что постарше, красят себе губы красными химическими карандашами – с начала войны, по слухам, даже на материке исчезла губная помада, а о заполярном Норильске и говорить не приходилось. И, естественно, он скоро сообразил, что на стремлении женщин к красоте можно неплохо разжиться, если хорошо постараться.
Он пришел в мою комнатку, когда я, оторвавшись от служебных дел, писал пятистопным ямбом злободневную современную трагедию из средневековой жизни.
– Сергей Александрович, у вас нет ланолина? Дайте немного, – попросил он.
– Ланолина? – удивился я. – Никогда не слыхал о таком звере. Где он водится? И для чего он вам?
Азацис разъяснил, что ланолин что-то вроде воска, вымываемого с шерсти овец. И что из ланолина, добавив туда какие-то специи, приготавливают косметические кремы. И что его жена, ненавидевшая заводские поделки, сама приготавливала себе превосходные мази на ланолине. И что он помогал ей и в конце-концов стал мастером по изготовлению «мазильной косметики».
– Мне бы немного ланолина, – вздохнул он. – Я бы приготовил такой крем, что самая дурнушка из лаборанток станет красавицей. Может, у ваших знакомых есть овцы?
– Я с овцами всегда имел дело только после того, как они превращались в шашлыки, – ответил я. – И какие могут быть овцы неподалеку от полюса? Этих животных в Заполярье по этапу не ссылают – не подобрали для них пока уголовной статьи.
Он все же нашел, как добыть ланолин. Девушкам – во время моего отсутствия, естественно, – он столько наговорил о чудодейственных свойствах своих кремов, что каждая быстро уверилась в возможности превращения в писаную красавицу. Овцы в Заполярье, точно, не водились, но в южных енисейских селах, всего в тысяче-двух километрах от Норильска, они входили штатно в список местного животного населения. Думаю, не одна, а с десяток наших девушек сели за слезные письма родным о срочной косметической помощи. И в скором времени у Азациса появилась консервная банка доверху полная какой-то дурно пахнущей массы. А рядом с ней он доставил и вторую банку, тоже жестяную, но с крышкой – уже готовый косметический продукт.
Девушки теперь стайками бегали в угол большой комнаты, где Азацис устроил свою дневальную резиденцию. Они приносили ему дары от своих вольнонаемных пайков – кто фунтик сахара, кто горсть махорки, кто – немного тушенки, кто просто полбуханки хлеба, а некоторые и деньги, – деньги были, конечно, хуже готовых продуктов, но их он тоже принимал. И он быстро раздобрел: щеки округлились, вдруг появился нормальный живот из впадины, куда недавно проваливалась телогрейка. И он стал важен, говорил со всеми по-прежнему вежливо, но с какой-то новой значительностью. Он отчетливо понимал свою нынешнюю роль в нашей лаборатории – и не только в ней: уже из воздуходувки, с аккумуляторной подстанции, из заводоуправления прибегали работающие там вольнонаемные девчата.
Я, разумеется, не мешал его промыслу. Все мы, заключенные, что-нибудь мастерили, чтобы заработать немного к пайку. Я с лабораторным мастером Мишей Вексманом изготавливал электроплитки – и хорошей глины для ложа, и них ромовой проволоки для спирали у нас хватало. Два слесаря мастерили самодельные запоры и замки. Все это сбывалось бывшим заключенным, «оттрубившим» свой срок: выходили на волю без всякого имущества, в магазинах хозяйственного добра всегда была нехватка, селились в «балках» – самодельных домиках из дерева и жести. И на самое необходимое обзаведение тратили не меньше половины своей зарплаты и примерно столько же нового вольнонаемного пайка. Один из моих освобожденных рабочих-бытовиков обрисовал свой вольный быт с мрачной откровенностью: «Живу хуже, чем в зоне, потому что хочу жить по-человечески. За балок – плати деньгами, за чашку, ложку, лампочку махрой и жратвой, а насчет матраца и подушки – радуйся, что достал за половину месячного пайка». Это, конечно, относилось только к тем, кого не забирали в армию и кто не сматывался на «материк». Но Норильск имел броню и не любил терять своих рабочих – это ценилось у молодых освобожденцев даже больше, чем повышенные полярная зарплата и паек. Так что косметическому предприятию Азациса я препятствий не чинил, с коммерческой стороны он вел себя нормально.
Зато в технологии его производства быстро вскрылись крупные недостатки. Поначалу его молодые клиентки только радовались – то ли уже только оттого, что густо перемазывались белыми смесями, то ли от счастья приобщения к настоящей городской культуре – все они поголовно похорошели. Но вскоре то одна, то другая стали обнаруживать прыщи на щеках и шее. Испуганные, они бросились к нашим заводским «лепкомам», а у тех первые слова были: «Какой дрянью мазались? Еще хорошо, дурехи, что до открытых ран не дошло». Азацис не сразу свернул производство, но потерпевших накапливалось так много, что пришлось объявить банкротство еще до того, как наполовину опустела банка со злополучной косметикой.
Ко мне явился нарядчик – поговорить наедине.
– Одна скотина, к тому же мужик, а не девка, накатал заявление оперкуму, – информировал он меня. – Испугался за красоту своей уродливой девахи, понял? Опер шьет дело о вредительстве твоему любимцу. Диверсия против внешности наших красючек для подрыва обороноспособности промышленного тыла – вот такие пироги. Что будем делать?
– Ты с Азацисом говорил?
– С ним поговоришь! Трясется как овечий студень. Молит спасти. За хорошую благодарность, натурально.
– Твое мнение?
– Надо перевести в другую зону, лучше в строительную – от нашего промопера подальше. Вредней его нет во всем лагере, сто раз проверено. Там как-нибудь устроим, знакомых у меня везде полно. Ты с Беловым поговори, он опера уже не раз укорачивал, дело все же плевое.
– К Белову я немедленно пойду. Может, все же оставим Азациса?
– Раз у кума на него вырос зуб, здесь ему больше не светит. Что-нибудь опер подберет потом, надо же ему показать бдительность. На днях укроем подальше твоего химика. Беру спасение на себя. С тебя двести неразбавленного.
– Ты же у Азациса взял.
– И с тебя возьму. И в другой зоне он еще двум-трем нужным людям добавит. Как можно иначе?
На другой день Азацис уже не явился в лабораторию. От хищных лап оперуполномоченного Зеленского, недавно произведенного из старлея в капитаны и оттого совсем озверевшего по части истерической бдительности, Азацису удалось спастись. И по словам нарядчика, он неплохо «устроился в тепло» на новом месте обитания и о косметических достижениях уже не мечтает. Больше я его не видел.
– Нашел, что тебе требуется! Фраер в пяти поколениях. Черт чистой воды. К тому же полковник. Исполнительность вложена в него с колыбели. Без особого маминого разрешения даже сиську не сосал. С тебя пол-литра.
– Полковник? – удивился я. – Что-то в нашей зоне не помню советских полковников. Из освобожденных на радость НКВД наших недавних пленных?
– Почему советских? Я же тебе говорю, потомственный фраер, – разве в нашей армии такие бывают? Прибалт. В плен никогда не попадался, потому что у них не воюют. Полковники там мундирные, а не боевые. Наши взяли перед войной за шкирку и сюда. Третий год бедует на общих. Жутко обносился и отощал. Зато друг генерала Бреде, вместе каждый вечер по-своему талдычат. Самый заслуженный в генеральской хевре.
– Что ты врешь? – не выдержал я. – Генерала Бреде со всеми его товарищами еще в начале войны расстреляли на озере Лама.
– Хорошо, пусть двести граммов, – уступил нарядчик. – Завтра выведу к тебе на работу.
– А фамилия как?
– Азацис. Латыш, коренной рижанин.
– Вот видишь – латыш. А генерал Бреде, сколько знаю, был начальником главного штаба эстонской армии. Лепишь, как горбатого к стенке.
– Ладно, согласен на сто неразведенного. Завтра вечерком прихиляю со своей закусью. Могу и на тебя притащить – чудная американская тушенка с лярдом, ребята наворовали на вольном складе. Натурально, граммов пятьдесят добавишь.
Так в нашей лаборатории появился новый дневальный. Он поначалу ужаснул меня – очень уж был грязен и оборван, да и несло от него на десять метров чем-то до того скверным, что невольно чихалось. Я обрисовал ему несложные обязанности сторожа и уборщика, послал вне очереди в баню и пошел к начальнику Управления Заводов Александру Романовичу Белову выпрашивать одежду для нового дневального. Белов хорошо относился к лаборатории и ко мне лично – много позже, когда он был директором атомного оборонного завода, а я писал книги о западных и советских ядерщиках – мы с ним неоднократно дружески встречались в Москве. Но на обмундирование первого срока Белов не раскошелился, зато бушлат, ватные брюки, шапку и ботинки второго срока разрешил без упрашиваний – а это было уже совсем не то, в чем кутались на общих работах. Спустя два дня, Азацис появился в лаборатории человек человеком – в одежде поношенной, но мало отличающейся от той, в какой щеголяли не только зеки, но и «вольняшки» – бывшие заключенные, оставленные после освобождения в нашем заполярном городе.
Я постарался в первом же обстоятельном разговоре выяснить, был ли Азацис военным и встречался ли с генералом Бреде. До всех нас в свое время доходила темная история о том, как расправились с военными эстонцами, привезенными в Норильск в сороковом году на временное поселение. Вначале их разместили на прекрасном озере Лама, недалеко – по сибирским масштабам – от Норильска, в недавно выстроенном курортном домике, на принудительные работы не выводили и самое главное – кормили «от пуза». Но с первых дней войны в Норильск прилетела специальная комиссия – и всех эстонцев, во главе с генералом Бреде, в один день, без следствия и суда, расстреляли, а трупы так захоронили, что и после войны, когда Лама стала открытым поселением, нигде не могли отыскать следов их общей могилы.
Азацис, и вправду бывший военный, с Бреде знаком не был и ничего нового к тому, что я знал, не добавил. Зато дневальным оказался превосходным. Он боролся с грязью, как с личным врагом. Не осмелюсь утверждать, что он вылизывал полы, как тот незнакомый мне старичок-профессор на Рудстрое – в заводской лаборатории не дал бы эффекта даже такой экстравагантный способ поддержания чистоты: слишком уж много вокруг теснилось коксовых батарей и плавильных и обжиговых печей, слишком часто разгружались железнодорожные составы с рудой и флюсами – пыль в воздухе порой затемняла солнце. Но каждый день Азацис по утрам выгребал ведерко грязи и раза три в день выметал с очищенных полов по совку непрерывно добавлявшегося сора. Я был доволен исполнительным полковником, так быстро перековавшимся в высококвалифицированного дворника.
Несколько нехороших обстоятельств стали вредить уборщицкому умению Азациса.
Ко мне пришли две моих пирометристки – боевая красивая Зина и тихая простенькая Валя – и пожаловались, что Азацис плохо себя ведет.
– Пристаешь к девчатам? – деловито осведомился я. Ничего умнее мне сгоряча в голову не пришло.
– Пахнет от него, – объявила Зина.
– Чешется, – добавила Валя. – Все время чешется.
Выяснилось, что выданная Азацису не новая, но терпимая одежда и внеочередная баня не истребили заматеревшего аромата грязного барака и долгих трудов в земляных карьерах. И что он отнюдь не подвижник личной гигиены, во всяком случае не тратит на нее тех усилий, какие затрачивали другие заключенные, переселившиеся «с общих в тепло».
Пришлось вызвать в свою комнатушку – она звалась у лаборантов «кабинетом начальника» – исполнительного дневального и провести без посторонних агитационно-педагогическую работу.
– Сергей Александрович, к чему? – душевно сказал Азацис, выслушав мои претензии. – Ведь мы же на дне! На самом дне жизни! Ужас, только подумать, как жили раньше! Какая разница – немного чище, немного грязнее… Что вокруг нас? Барахтаемся, переворачиваемся…
– Есть разница, – сказал я твердо. – И на дне неодинаковые степени существования. Разве на земляном карьере и в лаборатории одинаково? Хотите на общие воротиться?
– Зачем вы так? – сказал он с обидой. – Неужели я не понимаю? Так вам благодарен, что вытащили из этого ужаса!
– Вот видите – сами чувствуете разницу между своим нынешним бытием и бытом тех, кто не выбрался с наружных работ. Но есть еще одно отличие, нравственно гораздо более важное, чем все бытовые неодинаковости нашего общего существования на общественном дне.
И я растолковал Азацису, что хотя мы с ним заключенные, но нас со всех сторон окружают вольные. Это наши девушки-лаборантки – они привезены из сибирских таежных сел, и им заранее обещали, что они увидят в Норильске северную столицу, не уступающую по культуре и устройству быта лучшим городам страны. И еще им пообещали, уже в Норильске, что они будут работать хотя и с заключенными, злыми врагами нашего трудового народа, но зато с настоящими специалистами, крупными в целой стране знатоками своего дела. И что это счастье для них – попасть под начальство таких нехороших, но ценных людей, учиться у них, перенимать их знания и умения. И результат: явившись в лабораторию, в другие учреждения, заполненные заключенными, они готовы выполнить любое наше указание, слушают нас, раскрыв рты. Да и не только они, девчонки и парни из лесных деревень! Наши руководители из коренных вольных тоже ведь понимают, что им выпала редкая удача – общаться со специалистами из столичных городов, и надо, пока те в их подчинении, перенять все, чего они в своей специальности достигли, а также общую их культуру. Начальник нашей центральной химической лаборатории Ефим Григорьевич Мышалов как-то сказал нам – мне, химикам Алексеевскому, Винеру, Заостровской: «Друзья, мне стыдно, что я на воле, а такие, как вы, в заключении». Вот что за люди нас окружают, Азацис! Неприлично появляться перед ними грязным, завшивленным, скверно пахнущим. Мы обязаны держать себя в чистоте, даже если придется пожертвовать какой-то частью своей продовольственной пайки. Я заплатил за кусок туалетного мыла и флакончик одеколона премиальной банкой американской тушенки и полпачкой махорки. Почему бы и вам не сделать этого?
И я закончил строгим наставлением:
– Завшивленных и провонявших я в лаборатории не потерплю. Учтите это в дальнейшем, Азацис. Претензий на вас в этом смысле не должно ко мне поступать.
Азацис принял к исполнению все мои требования. Но, к сожалению, пошел дальше их – и это привело его к окончательному падению. Он отделался от паразитов, и хотя одеколона не завел, но разжился настоящим мылом, вместо той зеленой полужижи, полутеста, которую нам тогда выдавали в бане. Зато, усердно улучшая свою внешность, он стал присматриваться к внешности наших лаборантов. Мужчины, слесари и прибористы, его не интересовали – все по-мужски всклокоченные, мятые, часто рваные, далеко не всегда чистые заключенных все же насильно водили в баню раз в неделю, а наши вольные парни ограничивались собственными потребностями в чистоте, а потребности не у всех были настоятельны и одинаковы. Зато на вольных девушек Азацис «положил глаз» и обнаружил, что нарядами ни одна не блистает, но у стенного зеркала каждая выстаивает по десятку раз в смену: изучает свои гримасы и мины, то приглаживает, то распатлывает волосы, высматривает непорядок на щеках, а те, что постарше, красят себе губы красными химическими карандашами – с начала войны, по слухам, даже на материке исчезла губная помада, а о заполярном Норильске и говорить не приходилось. И, естественно, он скоро сообразил, что на стремлении женщин к красоте можно неплохо разжиться, если хорошо постараться.
Он пришел в мою комнатку, когда я, оторвавшись от служебных дел, писал пятистопным ямбом злободневную современную трагедию из средневековой жизни.
– Сергей Александрович, у вас нет ланолина? Дайте немного, – попросил он.
– Ланолина? – удивился я. – Никогда не слыхал о таком звере. Где он водится? И для чего он вам?
Азацис разъяснил, что ланолин что-то вроде воска, вымываемого с шерсти овец. И что из ланолина, добавив туда какие-то специи, приготавливают косметические кремы. И что его жена, ненавидевшая заводские поделки, сама приготавливала себе превосходные мази на ланолине. И что он помогал ей и в конце-концов стал мастером по изготовлению «мазильной косметики».
– Мне бы немного ланолина, – вздохнул он. – Я бы приготовил такой крем, что самая дурнушка из лаборанток станет красавицей. Может, у ваших знакомых есть овцы?
– Я с овцами всегда имел дело только после того, как они превращались в шашлыки, – ответил я. – И какие могут быть овцы неподалеку от полюса? Этих животных в Заполярье по этапу не ссылают – не подобрали для них пока уголовной статьи.
Он все же нашел, как добыть ланолин. Девушкам – во время моего отсутствия, естественно, – он столько наговорил о чудодейственных свойствах своих кремов, что каждая быстро уверилась в возможности превращения в писаную красавицу. Овцы в Заполярье, точно, не водились, но в южных енисейских селах, всего в тысяче-двух километрах от Норильска, они входили штатно в список местного животного населения. Думаю, не одна, а с десяток наших девушек сели за слезные письма родным о срочной косметической помощи. И в скором времени у Азациса появилась консервная банка доверху полная какой-то дурно пахнущей массы. А рядом с ней он доставил и вторую банку, тоже жестяную, но с крышкой – уже готовый косметический продукт.
Девушки теперь стайками бегали в угол большой комнаты, где Азацис устроил свою дневальную резиденцию. Они приносили ему дары от своих вольнонаемных пайков – кто фунтик сахара, кто горсть махорки, кто – немного тушенки, кто просто полбуханки хлеба, а некоторые и деньги, – деньги были, конечно, хуже готовых продуктов, но их он тоже принимал. И он быстро раздобрел: щеки округлились, вдруг появился нормальный живот из впадины, куда недавно проваливалась телогрейка. И он стал важен, говорил со всеми по-прежнему вежливо, но с какой-то новой значительностью. Он отчетливо понимал свою нынешнюю роль в нашей лаборатории – и не только в ней: уже из воздуходувки, с аккумуляторной подстанции, из заводоуправления прибегали работающие там вольнонаемные девчата.
Я, разумеется, не мешал его промыслу. Все мы, заключенные, что-нибудь мастерили, чтобы заработать немного к пайку. Я с лабораторным мастером Мишей Вексманом изготавливал электроплитки – и хорошей глины для ложа, и них ромовой проволоки для спирали у нас хватало. Два слесаря мастерили самодельные запоры и замки. Все это сбывалось бывшим заключенным, «оттрубившим» свой срок: выходили на волю без всякого имущества, в магазинах хозяйственного добра всегда была нехватка, селились в «балках» – самодельных домиках из дерева и жести. И на самое необходимое обзаведение тратили не меньше половины своей зарплаты и примерно столько же нового вольнонаемного пайка. Один из моих освобожденных рабочих-бытовиков обрисовал свой вольный быт с мрачной откровенностью: «Живу хуже, чем в зоне, потому что хочу жить по-человечески. За балок – плати деньгами, за чашку, ложку, лампочку махрой и жратвой, а насчет матраца и подушки – радуйся, что достал за половину месячного пайка». Это, конечно, относилось только к тем, кого не забирали в армию и кто не сматывался на «материк». Но Норильск имел броню и не любил терять своих рабочих – это ценилось у молодых освобожденцев даже больше, чем повышенные полярная зарплата и паек. Так что косметическому предприятию Азациса я препятствий не чинил, с коммерческой стороны он вел себя нормально.
Зато в технологии его производства быстро вскрылись крупные недостатки. Поначалу его молодые клиентки только радовались – то ли уже только оттого, что густо перемазывались белыми смесями, то ли от счастья приобщения к настоящей городской культуре – все они поголовно похорошели. Но вскоре то одна, то другая стали обнаруживать прыщи на щеках и шее. Испуганные, они бросились к нашим заводским «лепкомам», а у тех первые слова были: «Какой дрянью мазались? Еще хорошо, дурехи, что до открытых ран не дошло». Азацис не сразу свернул производство, но потерпевших накапливалось так много, что пришлось объявить банкротство еще до того, как наполовину опустела банка со злополучной косметикой.
Ко мне явился нарядчик – поговорить наедине.
– Одна скотина, к тому же мужик, а не девка, накатал заявление оперкуму, – информировал он меня. – Испугался за красоту своей уродливой девахи, понял? Опер шьет дело о вредительстве твоему любимцу. Диверсия против внешности наших красючек для подрыва обороноспособности промышленного тыла – вот такие пироги. Что будем делать?
– Ты с Азацисом говорил?
– С ним поговоришь! Трясется как овечий студень. Молит спасти. За хорошую благодарность, натурально.
– Твое мнение?
– Надо перевести в другую зону, лучше в строительную – от нашего промопера подальше. Вредней его нет во всем лагере, сто раз проверено. Там как-нибудь устроим, знакомых у меня везде полно. Ты с Беловым поговори, он опера уже не раз укорачивал, дело все же плевое.
– К Белову я немедленно пойду. Может, все же оставим Азациса?
– Раз у кума на него вырос зуб, здесь ему больше не светит. Что-нибудь опер подберет потом, надо же ему показать бдительность. На днях укроем подальше твоего химика. Беру спасение на себя. С тебя двести неразбавленного.
– Ты же у Азациса взял.
– И с тебя возьму. И в другой зоне он еще двум-трем нужным людям добавит. Как можно иначе?
На другой день Азацис уже не явился в лабораторию. От хищных лап оперуполномоченного Зеленского, недавно произведенного из старлея в капитаны и оттого совсем озверевшего по части истерической бдительности, Азацису удалось спастись. И по словам нарядчика, он неплохо «устроился в тепло» на новом месте обитания и о косметических достижениях уже не мечтает. Больше я его не видел.
3
Проблема хорошего дневального снова обострилась. И нарядчик, и друзья в заводских цехах, и соседи по бараку усердно выискивали кандидатов нужных мне высоких кондиций – средних лет, не совсем калеку, непременно мужчину, к тому же «пятьдесят восьмую»… А когда я уверовал, что чаяния не оправдываются, нарядчик явился с новым предложением:
– Насчет «пятьдесят восьмой» отпадает, все разобраны по специальностям. Зато остальные – первого сорта! Тридцать лет, здоровяк, трудяга, каких не бывало… Как раз для тебя.
– Статья? – напрямик спросил я.
Он не сразу решился выложить все начистоту.
– Что до статьи, то, конечно… Но парень честный, где живет, там не гадит. Понимает – где можно, а где нельзя.
– Статья? – повторил я непреклонно.
– Пятьдесят девятая, – признался он. – Попал по зверской запарке. Ведет себя теперь порчаком, с чесноками завязал, к сукам не притырился. Висит как это самое в проруби. Когда-то, на пересылке, были с ним корешами, надо человеку подсобить, слово дал, и тебе голову на отруб – не подведет!
Я задумался. В уголовном кодексе РСФСР были две особенные статьи с многочисленными пунктами: пятьдесят восьмая, политическая, трактовавшая преступления против государства, начиная от измены родине, шпионажа, диверсий, вредительства, террора до рискованных острот и анекдотиков в узком кругу; и пятьдесят девятая, куда собрали бандитизм, грабежи, убийства, разбои и прочее того же рода. Почти все настоящие уголовники, особенно те, что числили себя в «законе», хоть сами всемерно уклонялись от грозной пятьдесят девятой статьи и охотно брали на себя преступления послабее, рано или поздно попадали в нее. В отличие от остальных статей кодекса она, как и наша, пятьдесят восьмая, содержала в себе вышку – ultima ratio, последний аргумент государства. Правда, как и нам, «политикам», пятьдесят-девятникам «шили» эту статью почти столь же часто без достаточных оснований, лишь бы ликвидировать опасного бандита, либо запереть его в лагерь практически на всю жизнь – от пятнадцати до двадцати пяти заключения, если пощастило и избежал вышки, таковы были наказания по этой статье.
Поэтому я уточнил:
– Срок?
Ответ нарядчика был малоутешителен:
– Двадцать лет. И начался в прошлом году – сидеть и сидеть ему… Вообще-то срок второй, по первому ему светила всего десятка. Но сдурел, попал в непонятное – навалили по новой вдвое.
– За что получил второй срок?
– Дурость, говорю тебе, ничего больше. Ушел в побег с двумя из шайки-лейки Икрама. У того все отпетые, сам знаешь. Перед уходом немного пошуровали в зоне, взломали замок в каптерке, набрали запасы на дорогу. Больше месяца канали по тундре. Те двое так и ушли, а он повернул обратно. Встретил вольняшек и сам сдался.
– И такого отъявленного бандита ты мне суешь в лабораторию? – спросил я с негодованием. – Разбой в зоне, групповой побег! Хороша зверская запарка! Ты лучше скажи – как он от вышака отделался?
Нарядчик опустил голову. Он и сам не очень надеялся, что я соглашусь на его упрашивания. И понимал, что насильно послать бандита в лабораторию никакие лагерные придурки и кореша не смогут – заключенных по пятьдесят девятой даже в цеховые рабочие не брали. Но, помолчав, он продолжал уговор. Они, видимо, были связаны очень уж крепкими дружескими узами – он и его кореш.
– Все верно – статья, разбой, побег тоже… Человек хороший, вот основа. Два месяца провел с ним на пересылке и этапе, так сошлись! Не пощастило ему в жизни, всю дорогу волочит по кочкам. Он ведь какой – рубаху с себя не пожалеет. И доверчивый, уши распахивает на каждое слово. Ты любишь расспрашивать, как кто живет, вот у меня выведывал, почему еще пацаном в воры пошел. А ты у него поинтересуйся, такая была житуха, что ужас один. Он ведь неграмотный, знаешь?
– Иди ты! У нас давно нет неграмотных.
– Даже не расписывается. Ни одной буквы не осилил.
– Так занят был, что не захотел школу посещать. Нарядчик сказал очень серьезно:
– Точно, не было времени. Всю жизнь тратил на одно – выжить. На что другое ни единой минутки не стало за все его тридцать лет. Потолкуй с ним. Такое узнаешь, что и поверить нельзя. – И заметив, что я вдруг заколебался, нарядчик поспешно добавил: – Возьми на испытание. На месяц, на две недели…
Я вслух размышлял:
– В лаборатории вольнонаемные девчата, у меня казенное имущество… Статья бандитская все же… Вдруг кинется насильничать, взломает шкаф с дорогими приборами…
Нарядчик даже рассмеялся, насколько невероятной показалась ему нарисованная мной картина.
– Я тебя когда обманывал? Говорю, как на духу: статья жуткая, а человек хороший. Не темню.
Я подвел итоги нашему спору:
– Беру на испытание. До первого самого незначительного нарушения. И никаких потом поблажек и скидок.
– Поблажек не надо, нарушений не будет, – снова заверил обрадованный нарядчик.
– Насчет «пятьдесят восьмой» отпадает, все разобраны по специальностям. Зато остальные – первого сорта! Тридцать лет, здоровяк, трудяга, каких не бывало… Как раз для тебя.
– Статья? – напрямик спросил я.
Он не сразу решился выложить все начистоту.
– Что до статьи, то, конечно… Но парень честный, где живет, там не гадит. Понимает – где можно, а где нельзя.
– Статья? – повторил я непреклонно.
– Пятьдесят девятая, – признался он. – Попал по зверской запарке. Ведет себя теперь порчаком, с чесноками завязал, к сукам не притырился. Висит как это самое в проруби. Когда-то, на пересылке, были с ним корешами, надо человеку подсобить, слово дал, и тебе голову на отруб – не подведет!
Я задумался. В уголовном кодексе РСФСР были две особенные статьи с многочисленными пунктами: пятьдесят восьмая, политическая, трактовавшая преступления против государства, начиная от измены родине, шпионажа, диверсий, вредительства, террора до рискованных острот и анекдотиков в узком кругу; и пятьдесят девятая, куда собрали бандитизм, грабежи, убийства, разбои и прочее того же рода. Почти все настоящие уголовники, особенно те, что числили себя в «законе», хоть сами всемерно уклонялись от грозной пятьдесят девятой статьи и охотно брали на себя преступления послабее, рано или поздно попадали в нее. В отличие от остальных статей кодекса она, как и наша, пятьдесят восьмая, содержала в себе вышку – ultima ratio, последний аргумент государства. Правда, как и нам, «политикам», пятьдесят-девятникам «шили» эту статью почти столь же часто без достаточных оснований, лишь бы ликвидировать опасного бандита, либо запереть его в лагерь практически на всю жизнь – от пятнадцати до двадцати пяти заключения, если пощастило и избежал вышки, таковы были наказания по этой статье.
Поэтому я уточнил:
– Срок?
Ответ нарядчика был малоутешителен:
– Двадцать лет. И начался в прошлом году – сидеть и сидеть ему… Вообще-то срок второй, по первому ему светила всего десятка. Но сдурел, попал в непонятное – навалили по новой вдвое.
– За что получил второй срок?
– Дурость, говорю тебе, ничего больше. Ушел в побег с двумя из шайки-лейки Икрама. У того все отпетые, сам знаешь. Перед уходом немного пошуровали в зоне, взломали замок в каптерке, набрали запасы на дорогу. Больше месяца канали по тундре. Те двое так и ушли, а он повернул обратно. Встретил вольняшек и сам сдался.
– И такого отъявленного бандита ты мне суешь в лабораторию? – спросил я с негодованием. – Разбой в зоне, групповой побег! Хороша зверская запарка! Ты лучше скажи – как он от вышака отделался?
Нарядчик опустил голову. Он и сам не очень надеялся, что я соглашусь на его упрашивания. И понимал, что насильно послать бандита в лабораторию никакие лагерные придурки и кореша не смогут – заключенных по пятьдесят девятой даже в цеховые рабочие не брали. Но, помолчав, он продолжал уговор. Они, видимо, были связаны очень уж крепкими дружескими узами – он и его кореш.
– Все верно – статья, разбой, побег тоже… Человек хороший, вот основа. Два месяца провел с ним на пересылке и этапе, так сошлись! Не пощастило ему в жизни, всю дорогу волочит по кочкам. Он ведь какой – рубаху с себя не пожалеет. И доверчивый, уши распахивает на каждое слово. Ты любишь расспрашивать, как кто живет, вот у меня выведывал, почему еще пацаном в воры пошел. А ты у него поинтересуйся, такая была житуха, что ужас один. Он ведь неграмотный, знаешь?
– Иди ты! У нас давно нет неграмотных.
– Даже не расписывается. Ни одной буквы не осилил.
– Так занят был, что не захотел школу посещать. Нарядчик сказал очень серьезно:
– Точно, не было времени. Всю жизнь тратил на одно – выжить. На что другое ни единой минутки не стало за все его тридцать лет. Потолкуй с ним. Такое узнаешь, что и поверить нельзя. – И заметив, что я вдруг заколебался, нарядчик поспешно добавил: – Возьми на испытание. На месяц, на две недели…
Я вслух размышлял:
– В лаборатории вольнонаемные девчата, у меня казенное имущество… Статья бандитская все же… Вдруг кинется насильничать, взломает шкаф с дорогими приборами…
Нарядчик даже рассмеялся, насколько невероятной показалась ему нарисованная мной картина.
– Я тебя когда обманывал? Говорю, как на духу: статья жуткая, а человек хороший. Не темню.
Я подвел итоги нашему спору:
– Беру на испытание. До первого самого незначительного нарушения. И никаких потом поблажек и скидок.
– Поблажек не надо, нарушений не будет, – снова заверил обрадованный нарядчик.
4
На другой день он сам привел в лабораторию нового дневального. Этот поступок развеял мои последние сомнения. Я втайне опасался, что нарядчик получил от бандита очень уж большую «лапу» и потому старается. Но личное сопровождение выходило за межи выгодного предприятия, так ведут себя только с настоящими друзьями.
– Фомка Исайченко, – представил мне нарядчик своего друга. – В смысле, конечно, Трофим Пантелеевич, только это для анкеты, а так он человек как человек – Фомка. Для твоих девчат можно и Трофим.
– Фомка Исайченко, – представил мне нарядчик своего друга. – В смысле, конечно, Трофим Пантелеевич, только это для анкеты, а так он человек как человек – Фомка. Для твоих девчат можно и Трофим.