Страница:
Каждый день я утешал себя тем, что избавление близко. Но где-то в подсознании таилась уверенность, что я никогда не стану на путь, предложенный Джорджем. Мы часто колеблемся и откладываем неизбежный выбор, почтительно именуя свою нерешительность «необходимостью все взвесить».
Предложение Джорджа было отвергнуто мною в ту же минуту, как он его сделал, и, следовательно, до того, как я стал добиваться содействия Идена и Мартино. А нуждался я в их содействии совсем для иной цели. Я решил — пусть внешне казалось, что я колеблюсь, в глубине души у меня не было никаких колебаний — пуститься в более рискованную игру и готовиться к адвокатуре.
Я еще не признался в своем намерении даже самому себе, даже своему сокровенному я, но желание пойти этим путем уже властно рвалось наружу, наполняя меня острым ощущением риска и собственной силы. То, что такое решение трудно отстаивать, я знал лучше, чем те, с кем мне предстояло об этом спорить, ибо мне самому стало страшно еще прежде, чем я признался себе в своем намерении. Даже если все будет хорошо, к тому времени, когда я сдам экзамены на звание адвоката, от моих трехсот фунтов ничего не останется. Рассчитывать на то, что сразу после экзаменов я начну зарабатывать себе на жизнь, не приходилось: до этого должно пройти, по-видимому, несколько лет. Значит, придется залезть в долги или побиваться стажерского пособия. И притом надо было исключить возможность болезни или провала. Две трети из моих трехсот фунтов придется заплатить за то, чтобы меня допустили к экзаменам. Если я провалюсь, эти деньги пропадут, и для новой попытки у меня уже не будет средств.
Я не мог даже уйти со службы. Ведь после того, как я внесу двести фунтов, у меня останется совсем мало денег, и если я лишусь жалованья, мне нечем будет платить за кров и за стол. Значит, вместо того чтобы работать на противоположной стороне Баулинг-Грин-стрит, бок о бок с Джорджем, я вынужден буду изо дня в день корпеть в канцелярии, отсиживая бесконечно долгие часы под началом ненавистного мистера Визи. Готовиться к экзаменам мне придется по вечерам, а ведь от того, как я сдам их, зависит все мое будущее.
В пользу рискованной игры говорило лишь одно: если мне повезет и я добьюсь цели, меня ждет заслуженная награда — и не только в виде денег, хотя они мне тоже нужны. В случае удачи, думал я, меня ждет и роскошь, и слава, и, уж конечно, успех у женщин.
Мои тогдашние мечты не отличались возвышенностью, прямо скажем — не отличались. В них не было и следа тех сложных чаяний и стремлений, которые свойственны зрелому человеку, как не было в них и тщеславия. Десять лет спустя я рассуждал бы иначе и мои чувства были бы гораздо сложнее. И тем не менее, строя свои планы, я с дальновидностью умудренного жизнью человека отдавал себе отчет в том, какие трудности мне предстоят.
Даже когда я уже точно знал, что решение принято мною бесповоротно, я еще не одну неделю бережно хранил его про себя.
Мне шел девятнадцатый год, и всю эту весну и лето я чувствовал себя необычайно счастливым. Погода стояла ненастная, дождь ручьями стекал по окнам нашей канцелярии, но это не влияло на мое настроение: я решил наконец, что мне делать, и был полон самых радостных надежд. Однако я волновался и впервые в жизни несколько ночей не спал. Но даже бессонница не омрачала моего счастья: я лежал и думал о том, какую радость принесет мне нарождающийся день. Однажды я поднялся с восходом солнца и пошел прогуляться по улицам, по которым столько раз бродил с Джорджем в вечерние и ночные часы. Рассвет сорвал с города очарование, которое придавала ему темнота: улицы показались мне невзрачными, а дома словно сжались и полиняли. Я размышлял о том, что меня ждет. Предстоит неприятный разговор с Иденом, но я должен убедить его, ибо мне необходимо заручиться его поддержкой. Вероятно, мое решение придется не по душе и Джорджу. Обоих надо непременно склонить на мою сторону. Таков будет мой первый шаг.
В эти счастливые дни, когда воображение мое разыгрывалось при одном звуке девичьего имени, я впервые услышал о Шейле Найт. При том состоянии, в каком я находился, любое новое имя могло зажечь меня. Этому способствовало ощущение риска, который я брал на себя, вступая в игру, и какая-то особая приподнятость, горячившая кровь. Сказывалась также и атмосфера влюбленности, окутывавшая в те летние вечера наш кружок. Характер развлечений Джорджа не мог долго оставаться для нас секретом, и это также способствовало тому, что мы думали и говорили только о любви, что жажда наслаждений кружила нам голову. Джек рассказывал нам увлекательные истории о своих любовных похождениях и победах, передавал признания, которые шепотом делали ему девушки. Мы были в том возрасте, когда кровь оглушительно бьется в висках. Мы начали флиртовать, делая свои первые шаги в любви. С уст Джека не сходили имена девушек, с которыми он был знаком раньше или за которыми волочился сейчас. Я слегка флиртовал с Мэрион, но меня манило неведомое. Имя Шейлы было не первым и не единственным, которое возбуждало мое воображение. Но каждое новое слово о Шейле все больше и больше выделяло ее среди других.
— Она всюду бывает одна, вечно надутая, мрачная, — сказал мне как-то Джек.
— Она в общем красивая, лицо у нее довольно тонкое, вдохновенное, — сказал он в другой раз.
— Мне, например, такая не по вкусу! — сказал он в третий раз. — С красивыми девчонками возни не оберешься. Советую тебе держаться от нее подальше. А то потом будешь страдать.
Никто из нашего кружка не был знаком с Шейлой, и только Джек уверял, что как-то разговаривал с ней в колледже. По слухам, она жила за городом и приезжала в колледж раз в неделю на лекции по искусству.
Однажды теплым пасмурным вечером я встретился с Джеком у редакции газеты, и мы медленно пошли по Лондонской дороге. Внезапно рядом с тротуаром проехала машина, на мгновение мелькнуло женское лицо; мне показалось, что девушка улыбнулась и помахала рукой. Я обернулся, но машина была уже далеко. Усмехнувшись, Джек сказал:
— Шейла Найт!
Предложение Джорджа было отвергнуто мною в ту же минуту, как он его сделал, и, следовательно, до того, как я стал добиваться содействия Идена и Мартино. А нуждался я в их содействии совсем для иной цели. Я решил — пусть внешне казалось, что я колеблюсь, в глубине души у меня не было никаких колебаний — пуститься в более рискованную игру и готовиться к адвокатуре.
Я еще не признался в своем намерении даже самому себе, даже своему сокровенному я, но желание пойти этим путем уже властно рвалось наружу, наполняя меня острым ощущением риска и собственной силы. То, что такое решение трудно отстаивать, я знал лучше, чем те, с кем мне предстояло об этом спорить, ибо мне самому стало страшно еще прежде, чем я признался себе в своем намерении. Даже если все будет хорошо, к тому времени, когда я сдам экзамены на звание адвоката, от моих трехсот фунтов ничего не останется. Рассчитывать на то, что сразу после экзаменов я начну зарабатывать себе на жизнь, не приходилось: до этого должно пройти, по-видимому, несколько лет. Значит, придется залезть в долги или побиваться стажерского пособия. И притом надо было исключить возможность болезни или провала. Две трети из моих трехсот фунтов придется заплатить за то, чтобы меня допустили к экзаменам. Если я провалюсь, эти деньги пропадут, и для новой попытки у меня уже не будет средств.
Я не мог даже уйти со службы. Ведь после того, как я внесу двести фунтов, у меня останется совсем мало денег, и если я лишусь жалованья, мне нечем будет платить за кров и за стол. Значит, вместо того чтобы работать на противоположной стороне Баулинг-Грин-стрит, бок о бок с Джорджем, я вынужден буду изо дня в день корпеть в канцелярии, отсиживая бесконечно долгие часы под началом ненавистного мистера Визи. Готовиться к экзаменам мне придется по вечерам, а ведь от того, как я сдам их, зависит все мое будущее.
В пользу рискованной игры говорило лишь одно: если мне повезет и я добьюсь цели, меня ждет заслуженная награда — и не только в виде денег, хотя они мне тоже нужны. В случае удачи, думал я, меня ждет и роскошь, и слава, и, уж конечно, успех у женщин.
Мои тогдашние мечты не отличались возвышенностью, прямо скажем — не отличались. В них не было и следа тех сложных чаяний и стремлений, которые свойственны зрелому человеку, как не было в них и тщеславия. Десять лет спустя я рассуждал бы иначе и мои чувства были бы гораздо сложнее. И тем не менее, строя свои планы, я с дальновидностью умудренного жизнью человека отдавал себе отчет в том, какие трудности мне предстоят.
Даже когда я уже точно знал, что решение принято мною бесповоротно, я еще не одну неделю бережно хранил его про себя.
Мне шел девятнадцатый год, и всю эту весну и лето я чувствовал себя необычайно счастливым. Погода стояла ненастная, дождь ручьями стекал по окнам нашей канцелярии, но это не влияло на мое настроение: я решил наконец, что мне делать, и был полон самых радостных надежд. Однако я волновался и впервые в жизни несколько ночей не спал. Но даже бессонница не омрачала моего счастья: я лежал и думал о том, какую радость принесет мне нарождающийся день. Однажды я поднялся с восходом солнца и пошел прогуляться по улицам, по которым столько раз бродил с Джорджем в вечерние и ночные часы. Рассвет сорвал с города очарование, которое придавала ему темнота: улицы показались мне невзрачными, а дома словно сжались и полиняли. Я размышлял о том, что меня ждет. Предстоит неприятный разговор с Иденом, но я должен убедить его, ибо мне необходимо заручиться его поддержкой. Вероятно, мое решение придется не по душе и Джорджу. Обоих надо непременно склонить на мою сторону. Таков будет мой первый шаг.
В эти счастливые дни, когда воображение мое разыгрывалось при одном звуке девичьего имени, я впервые услышал о Шейле Найт. При том состоянии, в каком я находился, любое новое имя могло зажечь меня. Этому способствовало ощущение риска, который я брал на себя, вступая в игру, и какая-то особая приподнятость, горячившая кровь. Сказывалась также и атмосфера влюбленности, окутывавшая в те летние вечера наш кружок. Характер развлечений Джорджа не мог долго оставаться для нас секретом, и это также способствовало тому, что мы думали и говорили только о любви, что жажда наслаждений кружила нам голову. Джек рассказывал нам увлекательные истории о своих любовных похождениях и победах, передавал признания, которые шепотом делали ему девушки. Мы были в том возрасте, когда кровь оглушительно бьется в висках. Мы начали флиртовать, делая свои первые шаги в любви. С уст Джека не сходили имена девушек, с которыми он был знаком раньше или за которыми волочился сейчас. Я слегка флиртовал с Мэрион, но меня манило неведомое. Имя Шейлы было не первым и не единственным, которое возбуждало мое воображение. Но каждое новое слово о Шейле все больше и больше выделяло ее среди других.
— Она всюду бывает одна, вечно надутая, мрачная, — сказал мне как-то Джек.
— Она в общем красивая, лицо у нее довольно тонкое, вдохновенное, — сказал он в другой раз.
— Мне, например, такая не по вкусу! — сказал он в третий раз. — С красивыми девчонками возни не оберешься. Советую тебе держаться от нее подальше. А то потом будешь страдать.
Никто из нашего кружка не был знаком с Шейлой, и только Джек уверял, что как-то разговаривал с ней в колледже. По слухам, она жила за городом и приезжала в колледж раз в неделю на лекции по искусству.
Однажды теплым пасмурным вечером я встретился с Джеком у редакции газеты, и мы медленно пошли по Лондонской дороге. Внезапно рядом с тротуаром проехала машина, на мгновение мелькнуло женское лицо; мне показалось, что девушка улыбнулась и помахала рукой. Я обернулся, но машина была уже далеко. Усмехнувшись, Джек сказал:
— Шейла Найт!
16. ОСУЖДЕНИЕ
Несколько недель ни одна живая душа не догадывалась о том, что я уже не стремлюсь получить звание стряпчего, а намерен держать экзамены для вступления в адвокатскую корпорацию. Я до неприличия оттягивал сообщение об этом, таясь даже от Джорджа — прежде всего от Джорджа. Я боялся, что он осудит меня, а мне не хотелось подвергать мое решение испытанию, прежде чем оно окончательно созреет. Обстоятельства складывались далеко не благоприятно — я признавал это наедине с собой, но одно дело признавать самому и совсем другое — услышать это из чьих-то уст. Кроме того, меня тревожила мысль, сумею ли я сохранить благожелательность Идена. Сумею ли я без особых потерь добиться своего? Я долго колебался, пока в один прекрасный сентябрьский день не решил наконец открыться Джорджу и Идену. Я полагал, что сумею покончить с этим делом за час.
Попросив отпустить меня с полудня и тем самым возбудив сильнейшие подозрения мистера Визи, я отправился в читальню, чтобы как-то скоротать время, остававшееся до возвращения мистера Идена с ленча. Я собирался сначала сообщить новость Джорджу, но мимоходом, без долгих объяснений. После накаленной солнцем улицы в читальне было прохладно, как в аквариуме. Но прохлада и характерный запах книг, вся атмосфера знакомой комнаты, вместо того чтобы успокоить меня, лишь усилила мое волнение, и мне неудержимо захотелось, чтобы предстоящий разговор поскорее остался позади.
Перед тем как отправиться к Идену, я заглянул в кабинет Джорджа и сказал ему о своем намерении. Джордж помрачнел, но не произнес ни слова. Времени для объяснений у нас не было: в коридоре, у самой двери, уже слышались размеренные шаги Идена.
Иден уселся в кресло. Теперь колебаться было уже поздно, я стоял у него в кабинете, и мне оставалось лишь расположить его в свою пользу. Я сказал ему, что его благосклонность воодушевила меня и придала мне отваги. И если я нацеливаюсь так высоко, — почтительно и в то же время нагловато добавил я, зная, что такой тон должен прийтись ему по сердцу, — то в этом виноват лишь он один: уж очень благосклонно он меня поддержал! Сейчас Иден нравился мне еще больше, чем прежде, я смотрел на него другими глазами, весь напрягшись от возбуждения — возбуждения, которое было мне даже приятно. Я с поразительной четкостью видел в нем все — от самодовольной, скупой, снисходительной улыбки до облупившейся от загара кожи на самой макушке лысины.
Иден был польщен — это несомненно. Но такой солидный человек не мог, конечно, сразу отказаться от своих суждений и сдаться только потому, что ему польстили. Он подумал немного, лицо его приняло суровое, грозное, даже осуждающее выражение, но чувствовалось, что он втайне проникся уважением ко мне.
— Такие вещи, конечно, случаются, — сказал он, сложив вместе кончики пальцев. — Молодежи свойственно идти напролом. Но я не выполнил бы своего долга, Элиот, если бы не предупредил вас, что вы поступаете крайне опрометчиво. Я считал вас более осмотрительным. Боюсь, что вы слишком поддаетесь влиянию ваших необузданных друзей.
Я сказал Идену, что к этому решению я пришел сам, но он недоверчиво покачал головой. Он был убежден, что виноват во всем Пассант, и чем больше я отрицал это, тем больше он упорствовал в своем заблуждении.
— Не забывайте, что сами-то ваши друзья уже сдали экзамены и имеют звание стряпчего, — продолжал он. — Не думаю, чтоб это была подходящая для вас компания, хотя вы почти одного возраста. Впрочем, ошибок в жизни вам все равно не избежать. Я вас понимаю, Элиот! Все мы были когда-то молоды. Помнится, и я в свое время отдал дань сумасбродству. Не рискнешь — не выиграешь, так ведь вы рассуждаете, правда? Мы все прошли через это, Элиот, все без исключения! Но надо же иметь хоть чуточку благоразумия!
Он был уверен, что я принял решение наспех, и взял с меня слово, что я не-сделаю серьезного шага, не подумав еще недели две. Если я не соглашусь на эту отсрочку, то он, Иден, откажется рекомендовать меня знакомому адвокату, без содействия которого мне не пройти через все препоны и не получить разрешения на сдачу экзаменов для вступления в адвокатскую корпорацию.
— Я не убежден, молодой человек, что мне не следует отказать вам напрямик в ваших же интересах! — сказал Иден. — Возможно, в ваших же интересах мне надо было бы воспрепятствовать вам. Но я надеюсь, что за эти две недели вы сами поостынете и передумаете!
«В ваших же интересах» — эту зловещую формулу я услышал тогда впервые в жизни. А сколько раз слышал я ее потом — на собраниях в колледжах, на заседаниях различных комитетов Уайтхолла и в самых высоких инстанциях, где эти слова произносили громко, с сознанием собственной правоты, и всякий раз это означало, что какого-то беднягу собираются обвести вокруг пальца. Однако Иден произнес эти слова без особой убежденности. Хоть он и отговаривал меня, но чувствовалось, что мое решение пришлось ему по душе. Он относился ко мне тепло и по-дружески покровительственно, и этому отношению не суждено было с годами измениться. Я вышел из его кабинета в самом веселом настроении, на душе у меня было необыкновенно легко.
И тут я увидел Джорджа, поджидавшего меня в коридоре, у двери в свою комнату.
— Пойдем выпьем по стаканчику чая, — предложил он мне тоном, в котором звучала злость и обида.
Но я способен был выдержать любую вспышку злости. В буфете при кино, куда мы зашли, Джордж заявил, что я глупец, бездарность, недоношенный дилетант и путаник, строящий воздушные замки и считающий ниже своего достоинства ходить по земле. Я уже привык к темпераменту Джорджа и пропустил его ругань мимо ушей. Да и чего другого, кроме резкостей, мог я ждать от него в тот день? Не очень-то учтиво и деликатно я поступил, до последней минуты скрывая от него свои планы.
Я заранее отчетливо представлял себе, что мне придется выслушать. Он кричал на меня, нимало не заботясь о том, что вокруг сидят люди, — кричал с гневом, который я вполне заслужил, и с горечью, которой я уже никак не ожидал. Джордж распалился до предела: весь буфет теперь знал о том, чего мне будет стоить моя «чудовищная по нелепости затея». Он сам, сердито бурча, вытянул из меня эти сведения и громовым голосом повторил их во всеуслышание. Двести восемь фунтов одним махом выложить на стол! Да в самом лучшем случае, даже если я останусь «на этой жалкой работе для зеленых юнцов» (нимало не щадя меня, выкрикнул Джордж), что было бы полным идиотизмом, коль скоро я хочу преуспеть в своей безумной авантюре, — так вот, даже если не произойдет ничего неожиданного и мне чертовски повезет, у меня останется всего восемьдесят фунтов!
— А как быть с платой за стажировку? И, кроме того, разве в той проклятой джентльменской среде, в которую ты так стремишься попасть, не принято быть приписанным к какому-нибудь стойлу, просиживать штаны с разными идиотами и платить за эту привилегию кругленькую сумму?
Джордж, по своему обыкновению, оперировал фактами. Мне потребуется сто фунтов на оплату стажировки и, кроме того, изрядная сумма, чтобы не умереть с голоду до тех пор, пока я стану зарабатывать, а до этого пройдет, конечно, не один год. Я же могу рассчитывать лишь на жалкие восемьдесят фунтов, которые останутся у меня после уплаты за право сдачи экзаменов, да на стажерское пособие, если, конечно, я его добьюсь.
— Да если ты еще сохранил хоть крупицу здравого смысла, в чем я начинаю сомневаться, неужели можно строить на этом расчеты? Какой другой источник существования на всем белом свете у тебя есть?
— Я займу денег.
— Но кто же, черт возьми, станет тебе их одалживать? И ради чего? Ради затеи, порожденной чудовищным, поистине преступным безумием!..
В сущности, Джордж и тетя Милли были единственными людьми, на которых я мог всерьез рассчитывать как на возможных кредиторов. В свое время, когда Джордж уговаривал меня избрать профессию стряпчего, он сам вызывался стать моим «банкиром». Как он предполагал осуществить это свое намерение, мне не ясно; теперь я знал, что никакого капитала у него не было и что весь его доход составляло жалованье, не достигавшее и трехсот фунтов в год, причем часть этих денег он отсылал родителям. Тем не менее он обещал тогда одолжить мне сто фунтов и сейчас мучился угрызениями совести, видя, что должен взять свое обещание обратно. Он был не только великодушен, но и любил держать слово. Однако сейчас им владели гнев и огорчение. Он не желал больше принимать участие в устройстве моего будущего и умывал руки. Тем не менее он счел необходимым сказать:
— Мне очень жаль, если мое обещание помочь вам толкнуло вас на этот безумный поступок. Мне кажется, вы должны были понять, что я готов был помогать вам лишь постольку, поскольку вы придерживались благоразумных целей. Мне очень жаль, что так получилось.
И он опрометью выбежал из буфета. Я остался один — смущенный, встревоженный, виноватый. Мне захотелось излить кому-нибудь душу. Я вышел на Лондонскую дорогу и, от волнения едва различая лица прохожих, бессознательно, как лунатик, зашагал к дому Мэрион. Я иной раз делился с нею своими планами, и она журила меня за то, что я недостаточно откровенен. И вот я направился к ней. На душе у меня было тревожно, но к моей тревоге за будущее примешивалось (как бы это точнее выразить) чувство вины: я чувствовал себя виноватым в том, что причинил Джорджу огорчение, хотя, почему он огорчился, я не мог понять. Джордж был вправе упрекать меня: я таился от него, а это как-то не вяжется с дружбой. Но не могло же это так больно задеть его.
Он ощущал что-то гораздо более сильное, чем просто огорчение; это была как бы ярость отчаяния, поднимавшаяся из глубин души, куда мне было не под силу проникнуть. Я и до этой вспышки Джорджа знал, что редко кто способен давать, не требуя ничего взамен. Люди оказывают помощь только на своих условиях и обижаются, когда облагодетельствованный не соблюдает этих условий. Такова весьма неудовлетворительная схема, по которой испокон веков устанавливались отношения между тем, кто протягивает руку помощи, и тем, кто ее принимает. Однако ярость Джорджа объяснялась какими-то более таинственными причинами.
С точки зрения разума его возражения были вполне состоятельны. Лишь много лет спустя, когда игра моя увенчалась успехом, я признался себе, насколько обоснованны были его возражения. Но никто — даже Джордж — не мог бы так раскипятиться из-за одного лишь расхождения во мнениях. А ведь Джордж разъярился, словно я совершил предательство! Возможно, так он и думал. В душе Джордж, видимо, считал меня чем-то вроде дезертира.
У Джорджа было необычайно развито стремление прийти на помощь другу. Но за это он непременно хотел что-то получить. Он готов был отдать деньги, время, свою изобретательность, всю свою энергию — гораздо больше, чем было в его силах, гораздо больше, чем мог бы обещать кто-либо другой. Но за это он хотел иметь союзника. Такого союзника, который был бы рядом всегда и везде. Я вполне подходил для этой роли: ведь я сидел бы бок о бок с ним в конторе, оставался бы его правой рукой в кружке, делил бы с ним его развлечения и его утопические мечты. И в самом деле, если бы я принял его предложение, стал проходить практику у Идена и Мартино и таким образом прочно обосновался в родном городе, это, очевидно, как-то изменило бы жизнь Джорджа. Но мы пошли разными путями, и Джордж уже с самого начала нашей яростной перепалки в буфете понимал, что я без зазрения совести бросаю его.
Но в тот вечер, направляясь к Мэрион, я терялся в догадках и не знал, как быть. Я не понимал, чем вызвана ярость Джорджа, да и мое собственное будущее немало тревожило меня. Когда я вошел к Мэрион, она сначала улыбнулась мне, но почти тотчас во взгляде ее появилось беспокойство.
— Что случилось, Льюис? — резко спросила она.
— У меня неприятности, — ответил я.
— Серьезные?
— Надеюсь, обойдется.
— На вас лица нет! — сказала Мэрион. — Садитесь, я сейчас приготовлю чай.
Она снимала комнату в доме, соединенном общей стеной с другим точно таким же. Дом стоял на окраине, на чистенькой улочке, вдоль которой тянулись палисадники. Живая изгородь у ее дома была недавно подрезана, трава в палисаднике аккуратно подстрижена. Мэрион только что вернулась после каникул. На диване лежала раскрытая тетрадь с планами предстоящих уроков. За окном над живой изгородью порхала в лучах солнца бабочка.
— Почему вы раньше ко мне не пришли? — спросила Мэрион, нагибаясь к газовой плитке. — Впрочем, это неважно. Я вижу, что вы очень взволнованы. Так в чем же дело?
Мне незачем было объяснять ей все с самого начала, так как во время каникул мы переписывались. В письмах Мэрион была менее резка и нервозна, она гораздо мягче и четче выражала свои мысли. Однажды она поинтересовалась, когда я собираюсь «пуститься в плавание», предполагая, как и все мои друзья, что я последую совету Джорджа. В ответном письме я не без бахвальства и самоуверенности сообщил ей, что намерен взяться за нечто гораздо более трудное. Мэрион была первой, кому я намекнул о своих планах. И тем не менее в очередном письме она выразила возмущение моими «загадочными намеками». Возмутилась она и сейчас, когда я наконец откровенно рассказал о своих намерениях. Подавая мне чай, она с негодованием воскликнула:
— Почему вы всегда скрытничаете? Вы же знаете, что можете довериться мне, правда?
— Конечно, знаю.
— Надеюсь! — Мэрион села на диван рядом с окном. Луч солнца осветил ей лицо, и глаза ее засверкали. Прядь волос, выбившаяся из прически, упала ей на лоб; она нетерпеливо отбросила ее назад и так же нетерпеливо заметила: — Не обращайте на меня внимания. А это дело стоящее? — Она имела в виду мое решение держать экзамены в адвокатскую корпорацию.
— Вполне.
— Но никто, кроме вас, так не считает? В этом загвоздка, да? — с ошеломляющей быстротою сыпала она вопросами.
— Не совсем.
Я не хотел признаться ей в собственных колебаниях, в том, сколько сомнений посеяли сегодня во мне Иден и Джордж. Я только рассказал ей о сцене, устроенной мне Джорджем. Я описал ее как можно беспристрастнее и повторил все, что кричал Джордж, ибо слова его еще продолжали звучать у меня в ушах. Не преуменьшая степени его негодования и огорчения, я сказал, что Джордж немало удивил меня, и спросил Мэрион, чем она может это объяснить.
— Ну какое это имеет значение! — отрезала Мэрион. — У Джорджа это пройдет. В данном случае меня больше интересуете вы. Как отразится поведение Джорджа на ваших планах?
Она была очень предана Джорджу, но не хотела говорить сейчас о нем. С необычайным упорством и целеустремленностью поведя на меня атаку, она желала знать, в какой мере успех моей затеи зависит от содействия Джорджа. Я ответил, что заниматься без его помощи будет гораздо труднее, но все же можно, а вот если он не даст мне взаймы, то мне не наскрести денег даже на оплату стажировки в течение года.
Мэрион нахмурилась.
— Мне кажется, он вам поможет, — сказала она. Затем, посмотрев на меня, спросила. — А если нет, вы отступитесь?
— Ни за что!
Сдвинув брови, Мэрион спросила, насколько основательны возражения Джорджа. Я не скрыл, что они весьма основательны. Тогда она потребовала, чтобы я подробно объяснил ей, в чем они состоят; ведь она лишь весьма отдаленно представляет себе, из чего складывается подготовка к экзаменам на звание адвоката. Я объяснил — спокойно и довольно толково. Порой бывает нетрудно рассматривать чужие доводы, перебирать их один за другим, выкладывая, словно карты на стол, для всеобщего обозрения. Мне даже легче стало, когда я изложил их и проанализировал так, будто они не имели ко мне касательства.
Перебив меня, Мэрион спросила, как же я намерен выходить из положения. Я ответил, что надеюсь получить стажерское пособие или одну из премий, которые выдают за отличные результаты на выпускных экзаменах.
— Человек вы, конечно, неглупый, — не очень уверенно произнесла Мэрион. — Но ведь у вас будет уйма конкурентов. И таких, которые имеют все, чего нет у вас, Льюис!
Я сказал, что мне это известно. На крайний случай у меня есть тетя Милли: я думаю, что, если мне повезет, я смогу занять у нее сотню-другую. Но больше мне рассчитывать не на что.
Мэрион, сидевшая у противоположной стены маленькой комнатки, взглянула на меня — вернее, не взглянула, а окинула взглядом с головы до пят.
— Хватит ли у вас сил, Льюис? — вдруг спросила она.
— Как-нибудь выдержу, — ответил я.
— Я уверена, что нервы у вас порядком истрепаны.
— Я крепче, чем вы думаете.
— Энергии у вас, конечно, хоть отбавляй — я это не раз говорила. Но надо вести себя очень разумно, иначе как бы не выдохнуться!
Мэрион встала с дивана и пересела в кресло, поближе ко мне.
— Послушайте, Льюис, — убежденно заговорила она, глядя мне прямо в лицо. — Я желаю вам добра. От всей души желаю! Подумайте, стоит ли копья ломать? Какой смысл убивать себя? Не лучше ли побороть свою гордость и делать то, что вам советуют? В конце концов, это было бы куда разумнее. И не такие уж перед вами открываются плохие перспективы! У вас появится достаток, и ничто не помешает вам со временем подняться на ступеньку выше. Но тогда это не потребует от вас чрезмерного напряжения. И вы сможете заниматься всем, к чему душа лежит!
Моя рука покоилась на подлокотнике кресла. Мэрион положила на нее свою руку, — пальцы у нее были очень горячие.
— Неужели вы считаете, что я должен всю жизнь прозябать стряпчим в провинциальном городишке? — глядя ей в глаза, спросил я.
Мэрион отвела взгляд, но руки не отняла.
— Мне хочется только одного: чтобы вы не надорвались.
Я очень устал и поднялся, намереваясь идти домой. Но прежде чем распроститься со мной, Мэрион взяла с меня слово, что я сообщу ей о решении Идена и о том, как будет дальше вести себя Джордж.
— Непременно сообщите, — настаивала она. — Я хочу все знать. И не сердитесь на меня за то, что я вам наговорила. Я не могла удержаться. Надеюсь, вы понимаете, что я желаю вам всего, чего вы сами желаете.
Попросив отпустить меня с полудня и тем самым возбудив сильнейшие подозрения мистера Визи, я отправился в читальню, чтобы как-то скоротать время, остававшееся до возвращения мистера Идена с ленча. Я собирался сначала сообщить новость Джорджу, но мимоходом, без долгих объяснений. После накаленной солнцем улицы в читальне было прохладно, как в аквариуме. Но прохлада и характерный запах книг, вся атмосфера знакомой комнаты, вместо того чтобы успокоить меня, лишь усилила мое волнение, и мне неудержимо захотелось, чтобы предстоящий разговор поскорее остался позади.
Перед тем как отправиться к Идену, я заглянул в кабинет Джорджа и сказал ему о своем намерении. Джордж помрачнел, но не произнес ни слова. Времени для объяснений у нас не было: в коридоре, у самой двери, уже слышались размеренные шаги Идена.
Иден уселся в кресло. Теперь колебаться было уже поздно, я стоял у него в кабинете, и мне оставалось лишь расположить его в свою пользу. Я сказал ему, что его благосклонность воодушевила меня и придала мне отваги. И если я нацеливаюсь так высоко, — почтительно и в то же время нагловато добавил я, зная, что такой тон должен прийтись ему по сердцу, — то в этом виноват лишь он один: уж очень благосклонно он меня поддержал! Сейчас Иден нравился мне еще больше, чем прежде, я смотрел на него другими глазами, весь напрягшись от возбуждения — возбуждения, которое было мне даже приятно. Я с поразительной четкостью видел в нем все — от самодовольной, скупой, снисходительной улыбки до облупившейся от загара кожи на самой макушке лысины.
Иден был польщен — это несомненно. Но такой солидный человек не мог, конечно, сразу отказаться от своих суждений и сдаться только потому, что ему польстили. Он подумал немного, лицо его приняло суровое, грозное, даже осуждающее выражение, но чувствовалось, что он втайне проникся уважением ко мне.
— Такие вещи, конечно, случаются, — сказал он, сложив вместе кончики пальцев. — Молодежи свойственно идти напролом. Но я не выполнил бы своего долга, Элиот, если бы не предупредил вас, что вы поступаете крайне опрометчиво. Я считал вас более осмотрительным. Боюсь, что вы слишком поддаетесь влиянию ваших необузданных друзей.
Я сказал Идену, что к этому решению я пришел сам, но он недоверчиво покачал головой. Он был убежден, что виноват во всем Пассант, и чем больше я отрицал это, тем больше он упорствовал в своем заблуждении.
— Не забывайте, что сами-то ваши друзья уже сдали экзамены и имеют звание стряпчего, — продолжал он. — Не думаю, чтоб это была подходящая для вас компания, хотя вы почти одного возраста. Впрочем, ошибок в жизни вам все равно не избежать. Я вас понимаю, Элиот! Все мы были когда-то молоды. Помнится, и я в свое время отдал дань сумасбродству. Не рискнешь — не выиграешь, так ведь вы рассуждаете, правда? Мы все прошли через это, Элиот, все без исключения! Но надо же иметь хоть чуточку благоразумия!
Он был уверен, что я принял решение наспех, и взял с меня слово, что я не-сделаю серьезного шага, не подумав еще недели две. Если я не соглашусь на эту отсрочку, то он, Иден, откажется рекомендовать меня знакомому адвокату, без содействия которого мне не пройти через все препоны и не получить разрешения на сдачу экзаменов для вступления в адвокатскую корпорацию.
— Я не убежден, молодой человек, что мне не следует отказать вам напрямик в ваших же интересах! — сказал Иден. — Возможно, в ваших же интересах мне надо было бы воспрепятствовать вам. Но я надеюсь, что за эти две недели вы сами поостынете и передумаете!
«В ваших же интересах» — эту зловещую формулу я услышал тогда впервые в жизни. А сколько раз слышал я ее потом — на собраниях в колледжах, на заседаниях различных комитетов Уайтхолла и в самых высоких инстанциях, где эти слова произносили громко, с сознанием собственной правоты, и всякий раз это означало, что какого-то беднягу собираются обвести вокруг пальца. Однако Иден произнес эти слова без особой убежденности. Хоть он и отговаривал меня, но чувствовалось, что мое решение пришлось ему по душе. Он относился ко мне тепло и по-дружески покровительственно, и этому отношению не суждено было с годами измениться. Я вышел из его кабинета в самом веселом настроении, на душе у меня было необыкновенно легко.
И тут я увидел Джорджа, поджидавшего меня в коридоре, у двери в свою комнату.
— Пойдем выпьем по стаканчику чая, — предложил он мне тоном, в котором звучала злость и обида.
Но я способен был выдержать любую вспышку злости. В буфете при кино, куда мы зашли, Джордж заявил, что я глупец, бездарность, недоношенный дилетант и путаник, строящий воздушные замки и считающий ниже своего достоинства ходить по земле. Я уже привык к темпераменту Джорджа и пропустил его ругань мимо ушей. Да и чего другого, кроме резкостей, мог я ждать от него в тот день? Не очень-то учтиво и деликатно я поступил, до последней минуты скрывая от него свои планы.
Я заранее отчетливо представлял себе, что мне придется выслушать. Он кричал на меня, нимало не заботясь о том, что вокруг сидят люди, — кричал с гневом, который я вполне заслужил, и с горечью, которой я уже никак не ожидал. Джордж распалился до предела: весь буфет теперь знал о том, чего мне будет стоить моя «чудовищная по нелепости затея». Он сам, сердито бурча, вытянул из меня эти сведения и громовым голосом повторил их во всеуслышание. Двести восемь фунтов одним махом выложить на стол! Да в самом лучшем случае, даже если я останусь «на этой жалкой работе для зеленых юнцов» (нимало не щадя меня, выкрикнул Джордж), что было бы полным идиотизмом, коль скоро я хочу преуспеть в своей безумной авантюре, — так вот, даже если не произойдет ничего неожиданного и мне чертовски повезет, у меня останется всего восемьдесят фунтов!
— А как быть с платой за стажировку? И, кроме того, разве в той проклятой джентльменской среде, в которую ты так стремишься попасть, не принято быть приписанным к какому-нибудь стойлу, просиживать штаны с разными идиотами и платить за эту привилегию кругленькую сумму?
Джордж, по своему обыкновению, оперировал фактами. Мне потребуется сто фунтов на оплату стажировки и, кроме того, изрядная сумма, чтобы не умереть с голоду до тех пор, пока я стану зарабатывать, а до этого пройдет, конечно, не один год. Я же могу рассчитывать лишь на жалкие восемьдесят фунтов, которые останутся у меня после уплаты за право сдачи экзаменов, да на стажерское пособие, если, конечно, я его добьюсь.
— Да если ты еще сохранил хоть крупицу здравого смысла, в чем я начинаю сомневаться, неужели можно строить на этом расчеты? Какой другой источник существования на всем белом свете у тебя есть?
— Я займу денег.
— Но кто же, черт возьми, станет тебе их одалживать? И ради чего? Ради затеи, порожденной чудовищным, поистине преступным безумием!..
В сущности, Джордж и тетя Милли были единственными людьми, на которых я мог всерьез рассчитывать как на возможных кредиторов. В свое время, когда Джордж уговаривал меня избрать профессию стряпчего, он сам вызывался стать моим «банкиром». Как он предполагал осуществить это свое намерение, мне не ясно; теперь я знал, что никакого капитала у него не было и что весь его доход составляло жалованье, не достигавшее и трехсот фунтов в год, причем часть этих денег он отсылал родителям. Тем не менее он обещал тогда одолжить мне сто фунтов и сейчас мучился угрызениями совести, видя, что должен взять свое обещание обратно. Он был не только великодушен, но и любил держать слово. Однако сейчас им владели гнев и огорчение. Он не желал больше принимать участие в устройстве моего будущего и умывал руки. Тем не менее он счел необходимым сказать:
— Мне очень жаль, если мое обещание помочь вам толкнуло вас на этот безумный поступок. Мне кажется, вы должны были понять, что я готов был помогать вам лишь постольку, поскольку вы придерживались благоразумных целей. Мне очень жаль, что так получилось.
И он опрометью выбежал из буфета. Я остался один — смущенный, встревоженный, виноватый. Мне захотелось излить кому-нибудь душу. Я вышел на Лондонскую дорогу и, от волнения едва различая лица прохожих, бессознательно, как лунатик, зашагал к дому Мэрион. Я иной раз делился с нею своими планами, и она журила меня за то, что я недостаточно откровенен. И вот я направился к ней. На душе у меня было тревожно, но к моей тревоге за будущее примешивалось (как бы это точнее выразить) чувство вины: я чувствовал себя виноватым в том, что причинил Джорджу огорчение, хотя, почему он огорчился, я не мог понять. Джордж был вправе упрекать меня: я таился от него, а это как-то не вяжется с дружбой. Но не могло же это так больно задеть его.
Он ощущал что-то гораздо более сильное, чем просто огорчение; это была как бы ярость отчаяния, поднимавшаяся из глубин души, куда мне было не под силу проникнуть. Я и до этой вспышки Джорджа знал, что редко кто способен давать, не требуя ничего взамен. Люди оказывают помощь только на своих условиях и обижаются, когда облагодетельствованный не соблюдает этих условий. Такова весьма неудовлетворительная схема, по которой испокон веков устанавливались отношения между тем, кто протягивает руку помощи, и тем, кто ее принимает. Однако ярость Джорджа объяснялась какими-то более таинственными причинами.
С точки зрения разума его возражения были вполне состоятельны. Лишь много лет спустя, когда игра моя увенчалась успехом, я признался себе, насколько обоснованны были его возражения. Но никто — даже Джордж — не мог бы так раскипятиться из-за одного лишь расхождения во мнениях. А ведь Джордж разъярился, словно я совершил предательство! Возможно, так он и думал. В душе Джордж, видимо, считал меня чем-то вроде дезертира.
У Джорджа было необычайно развито стремление прийти на помощь другу. Но за это он непременно хотел что-то получить. Он готов был отдать деньги, время, свою изобретательность, всю свою энергию — гораздо больше, чем было в его силах, гораздо больше, чем мог бы обещать кто-либо другой. Но за это он хотел иметь союзника. Такого союзника, который был бы рядом всегда и везде. Я вполне подходил для этой роли: ведь я сидел бы бок о бок с ним в конторе, оставался бы его правой рукой в кружке, делил бы с ним его развлечения и его утопические мечты. И в самом деле, если бы я принял его предложение, стал проходить практику у Идена и Мартино и таким образом прочно обосновался в родном городе, это, очевидно, как-то изменило бы жизнь Джорджа. Но мы пошли разными путями, и Джордж уже с самого начала нашей яростной перепалки в буфете понимал, что я без зазрения совести бросаю его.
Но в тот вечер, направляясь к Мэрион, я терялся в догадках и не знал, как быть. Я не понимал, чем вызвана ярость Джорджа, да и мое собственное будущее немало тревожило меня. Когда я вошел к Мэрион, она сначала улыбнулась мне, но почти тотчас во взгляде ее появилось беспокойство.
— Что случилось, Льюис? — резко спросила она.
— У меня неприятности, — ответил я.
— Серьезные?
— Надеюсь, обойдется.
— На вас лица нет! — сказала Мэрион. — Садитесь, я сейчас приготовлю чай.
Она снимала комнату в доме, соединенном общей стеной с другим точно таким же. Дом стоял на окраине, на чистенькой улочке, вдоль которой тянулись палисадники. Живая изгородь у ее дома была недавно подрезана, трава в палисаднике аккуратно подстрижена. Мэрион только что вернулась после каникул. На диване лежала раскрытая тетрадь с планами предстоящих уроков. За окном над живой изгородью порхала в лучах солнца бабочка.
— Почему вы раньше ко мне не пришли? — спросила Мэрион, нагибаясь к газовой плитке. — Впрочем, это неважно. Я вижу, что вы очень взволнованы. Так в чем же дело?
Мне незачем было объяснять ей все с самого начала, так как во время каникул мы переписывались. В письмах Мэрион была менее резка и нервозна, она гораздо мягче и четче выражала свои мысли. Однажды она поинтересовалась, когда я собираюсь «пуститься в плавание», предполагая, как и все мои друзья, что я последую совету Джорджа. В ответном письме я не без бахвальства и самоуверенности сообщил ей, что намерен взяться за нечто гораздо более трудное. Мэрион была первой, кому я намекнул о своих планах. И тем не менее в очередном письме она выразила возмущение моими «загадочными намеками». Возмутилась она и сейчас, когда я наконец откровенно рассказал о своих намерениях. Подавая мне чай, она с негодованием воскликнула:
— Почему вы всегда скрытничаете? Вы же знаете, что можете довериться мне, правда?
— Конечно, знаю.
— Надеюсь! — Мэрион села на диван рядом с окном. Луч солнца осветил ей лицо, и глаза ее засверкали. Прядь волос, выбившаяся из прически, упала ей на лоб; она нетерпеливо отбросила ее назад и так же нетерпеливо заметила: — Не обращайте на меня внимания. А это дело стоящее? — Она имела в виду мое решение держать экзамены в адвокатскую корпорацию.
— Вполне.
— Но никто, кроме вас, так не считает? В этом загвоздка, да? — с ошеломляющей быстротою сыпала она вопросами.
— Не совсем.
Я не хотел признаться ей в собственных колебаниях, в том, сколько сомнений посеяли сегодня во мне Иден и Джордж. Я только рассказал ей о сцене, устроенной мне Джорджем. Я описал ее как можно беспристрастнее и повторил все, что кричал Джордж, ибо слова его еще продолжали звучать у меня в ушах. Не преуменьшая степени его негодования и огорчения, я сказал, что Джордж немало удивил меня, и спросил Мэрион, чем она может это объяснить.
— Ну какое это имеет значение! — отрезала Мэрион. — У Джорджа это пройдет. В данном случае меня больше интересуете вы. Как отразится поведение Джорджа на ваших планах?
Она была очень предана Джорджу, но не хотела говорить сейчас о нем. С необычайным упорством и целеустремленностью поведя на меня атаку, она желала знать, в какой мере успех моей затеи зависит от содействия Джорджа. Я ответил, что заниматься без его помощи будет гораздо труднее, но все же можно, а вот если он не даст мне взаймы, то мне не наскрести денег даже на оплату стажировки в течение года.
Мэрион нахмурилась.
— Мне кажется, он вам поможет, — сказала она. Затем, посмотрев на меня, спросила. — А если нет, вы отступитесь?
— Ни за что!
Сдвинув брови, Мэрион спросила, насколько основательны возражения Джорджа. Я не скрыл, что они весьма основательны. Тогда она потребовала, чтобы я подробно объяснил ей, в чем они состоят; ведь она лишь весьма отдаленно представляет себе, из чего складывается подготовка к экзаменам на звание адвоката. Я объяснил — спокойно и довольно толково. Порой бывает нетрудно рассматривать чужие доводы, перебирать их один за другим, выкладывая, словно карты на стол, для всеобщего обозрения. Мне даже легче стало, когда я изложил их и проанализировал так, будто они не имели ко мне касательства.
Перебив меня, Мэрион спросила, как же я намерен выходить из положения. Я ответил, что надеюсь получить стажерское пособие или одну из премий, которые выдают за отличные результаты на выпускных экзаменах.
— Человек вы, конечно, неглупый, — не очень уверенно произнесла Мэрион. — Но ведь у вас будет уйма конкурентов. И таких, которые имеют все, чего нет у вас, Льюис!
Я сказал, что мне это известно. На крайний случай у меня есть тетя Милли: я думаю, что, если мне повезет, я смогу занять у нее сотню-другую. Но больше мне рассчитывать не на что.
Мэрион, сидевшая у противоположной стены маленькой комнатки, взглянула на меня — вернее, не взглянула, а окинула взглядом с головы до пят.
— Хватит ли у вас сил, Льюис? — вдруг спросила она.
— Как-нибудь выдержу, — ответил я.
— Я уверена, что нервы у вас порядком истрепаны.
— Я крепче, чем вы думаете.
— Энергии у вас, конечно, хоть отбавляй — я это не раз говорила. Но надо вести себя очень разумно, иначе как бы не выдохнуться!
Мэрион встала с дивана и пересела в кресло, поближе ко мне.
— Послушайте, Льюис, — убежденно заговорила она, глядя мне прямо в лицо. — Я желаю вам добра. От всей души желаю! Подумайте, стоит ли копья ломать? Какой смысл убивать себя? Не лучше ли побороть свою гордость и делать то, что вам советуют? В конце концов, это было бы куда разумнее. И не такие уж перед вами открываются плохие перспективы! У вас появится достаток, и ничто не помешает вам со временем подняться на ступеньку выше. Но тогда это не потребует от вас чрезмерного напряжения. И вы сможете заниматься всем, к чему душа лежит!
Моя рука покоилась на подлокотнике кресла. Мэрион положила на нее свою руку, — пальцы у нее были очень горячие.
— Неужели вы считаете, что я должен всю жизнь прозябать стряпчим в провинциальном городишке? — глядя ей в глаза, спросил я.
Мэрион отвела взгляд, но руки не отняла.
— Мне хочется только одного: чтобы вы не надорвались.
Я очень устал и поднялся, намереваясь идти домой. Но прежде чем распроститься со мной, Мэрион взяла с меня слово, что я сообщу ей о решении Идена и о том, как будет дальше вести себя Джордж.
— Непременно сообщите, — настаивала она. — Я хочу все знать. И не сердитесь на меня за то, что я вам наговорила. Я не могла удержаться. Надеюсь, вы понимаете, что я желаю вам всего, чего вы сами желаете.
17. ПИСЬМО НА КОМОДЕ
Вскоре я уже мог сообщить Мэрион добрые вести, что я и не замедлил сделать, желая показать, что я вовсе не сержусь на нее. На этот раз она выслушала меня, не перебивая, и я со всеми подробностями передал ей, что сказал мне Джордж и что сказал Иден.
Джордж заговорил со мной только через три или четыре дня после нашей ссоры — сухо, почти враждебно и вместе с тем крайне смущенно. Он не взял обратно ни одного из своих возражений. С его точки зрения, я был безнадежным глупцом, но поскольку он сам уговаривал меня приобрести профессию и предлагал помощь, то теперь считал себя обязанным не отступаться. Он готов поддержать меня в меру своих возможностей. Если мне понадобятся деньги, он постарается их достать, хотя на большую сумму я не могу рассчитывать. И, разумеется, он будет исподволь натаскивать меня к экзаменам.
— Я ни минуты не сомневаюсь, что эти проклятые экзамены покажутся тебе детской забавой, — решительно заявил он. — Это единственное во всей твоей безумной затее, что меня ничуть не беспокоит. Что же до остального, то ты слышал мое мнение. Только отныне я буду держать его при себе.
Джордж заговорил со мной только через три или четыре дня после нашей ссоры — сухо, почти враждебно и вместе с тем крайне смущенно. Он не взял обратно ни одного из своих возражений. С его точки зрения, я был безнадежным глупцом, но поскольку он сам уговаривал меня приобрести профессию и предлагал помощь, то теперь считал себя обязанным не отступаться. Он готов поддержать меня в меру своих возможностей. Если мне понадобятся деньги, он постарается их достать, хотя на большую сумму я не могу рассчитывать. И, разумеется, он будет исподволь натаскивать меня к экзаменам.
— Я ни минуты не сомневаюсь, что эти проклятые экзамены покажутся тебе детской забавой, — решительно заявил он. — Это единственное во всей твоей безумной затее, что меня ничуть не беспокоит. Что же до остального, то ты слышал мое мнение. Только отныне я буду держать его при себе.