Сноу Чарльз Перси. Пора надежд

   Теперь решение вопроса о том, станет ли Джордж когда-либо компаньоном фирмы, зависело от одного Идена. Мы все уговаривали Джорджа, чтобы он установил хоть какой-то modus vivendi^[3] с Иденом. Но Джордж под влиянием неудач и своего необузданного характера наделал вскоре таких глупостей, что Иден, и без того не любивший своего помощника, отстранил его от руководства делами фирмы раз и навсегда. Таким образом, Джорджу уже в двадцать семь лет стало ясно, что он обречен всю жизнь оставаться клерком. Это повлекло за собой множество последствий, которых никто из нас не предвидел, а в плане практическом привело к тому, что Джордж сделался компаньоном Джека Коутери.
   Впрочем, эта беда представлялась мне весьма незначительной по сравнению с размолвкой, которая произошла между мной и Шейлой и которая, сказал я себе, должна быть последней. Произошла она неожиданно, после того как мы все лето встречались и почти каждое наше свидание приносило нам радость, намного превосходившую ту, что мы испытывали в пору моей платонической влюбленности. Мы весело подшучивали друг над другом, не скупясь иной раз на задиристые, злые насмешки. Я открыл, что с помощью лести и подтрунивания можно растопить лед, заставить Шейлу выйти из своей скорлупы. Я очень ценил эти счастливые часы. Но в начале осени на Шейлу напала необыкновенная молчаливость, она часами сидела, вперив взор в пространство, не отвечала на мое пожатие, когда я брал ее руку, и оставалась бесчувственной, когда я целовал ее. Все это уже бывало и раньше, и потому я не слишком беспокоился, отнюдь не считая это тревожным сигналом. Ничего, придет в себя, рассуждал я. Никаких поводов для ревности Шейла не давала, ни о каких новых поклонниках не рассказывала. Когда на нее нападала хандра, она виделась только со мной.
   Однажды, в сентябре, прогуливаясь за городом, мы присели отдохнуть на придорожной лужайке. За всю прогулку Шейла не проронила ни слова, всецело уйдя в свои думы. Но сейчас она вдруг объявила мне:
   — Я уезжаю на охоту!
   Я громко рассмеялся и спросил, когда же и куда она едет. Шейла ответила, что уезжает в Шотландию на следующей неделе.
   — Я еду на охоту, — повторила она.
   Я снова рассмеялся.
   — Чему ты смеешься? — неожиданно резким тоном спросила она.
   — Просто смешно, — сказал я.
   — Что же тут смешного?
   Она говорила таким резким тоном, что я взял ее за плечи и принялся тормошить. Но она вырвалась от меня.
   — Уж не хочешь ли ты сказать, что я знакома с этими людьми только потому, что мой отец женился по расчету? — выкрикнула она. — Очень весело, конечно, издеваться над глупостью моей матери!
   К великому моему удивлению, она заплакала, и я прочел в ее глазах ненависть и злость. Но она тотчас отвернулась и вытерла слезы.
   На обратном пути я попытался уверить ее, что у меня и в мыслях не было ничего подобного.
   — Это не важно, — проронила Шейла, и мы молча пошли дальше.
   Невыносимо медленно тянулась дорога, но повернуться и уйти от Шейлы я не мог, Наконец мы достигли окраины города и в молчании зашагали по каштановой аллее.
   У входа в вокзал Шейла сказала:
   — Не провожай меня! — И словно через силу добавила: — Я уезжаю на месяц. Писать часто не буду. Я сейчас очень колючая. О возвращении сообщу.
   Прошло несколько дней. Я злился на Шейлу и в то же время чувствовал себя глубоко несчастным. Вспоминая ее холодное, злое лицо, я убеждал себя, что разлюбить ее совсем не трудно. И тут же с нежностью вспоминал слова, которые она тогда так нехотя из себя выдавила; «Я сейчас очень колючая…» Не пыталась ли она как-то смягчить свою резкость, Хотя у самой на душе кошки скребли? Ах, почему я не вызвал ее на разговор? Ничего, не навсегда же мы расстались, утешал я себя. И я написал ей веселое, смешное письмо, словно той прогулки и не было. Общение с Шейлой на бумаге, как всегда, согрело мне душу: мне казалось, что в эту минуту, когда я пишу ей, и она думает обо мне. Шейла не ответила.
   Недели через две после нашей загородной прогулки я бесцельно брел по рыночной площади. Нервы у меня отказывали, я плохо спал, работа давалась мне с трудом, и поэтому во второй половине дня я решил сделать передышку, а затем поработать еще часа два. Было около пяти. Стоял сумрачный осенний день, над городом низко нависли облака, но сверкающие огнями витрины освещали улицы, придавая им уютный вид. Когда двери магазинов распахивались, в воздухе над толпой разливался запах бекона ветчины, сыра, фруктов, но в конце площади все эти запахи забивал аромат жареных кофейных зерен, и, вдыхая его, я почувствовал, как мое подавленное настроение рассеивается, уступая место воспоминаниям о далеких днях детства. До банкротства отца, когда я был еще совсем маленький и мы благоденствовали, мама, отправляясь в город за покупками, обычно брала меня с собой; мы останавливались у витрины, и, вдыхая аппетитный аромат кофе, я смотрел, как работает кофейная мельница, а мама неизменно заявляла, что это единственный магазин, достойный ее «покровительства».
   И вот теперь, шестнадцать лет спустя (тогда мне было, уж конечно, не больше пяти лет), я снова наблюдал за тем, как работает кофейная мельница. Я мог бы поклясться, что мама употребляла именно это слово — «покровительство», и вряд ли в устах любой другой женщины оно звучало более уместно, чем в маминых, в ту пору, когда судьба еще не придавила ее.
   Наконец я отвернулся от витрины. По тротуару, прямо на меня, шла Шейла. На ней было меховое манто, придававшее ей солидность. Она смотрела под ноги и не видела меня. Я вдруг подумал, что до сих пор мы с ней ни разу не встречались случайно.
   Я окликнул Шейлу, и она подняла голову. Лицо у нее было холодное, хмурое.
   — Я и не знал, что ты вернулась, — сказал я.
   — Как видишь, вернулась.
   — Ты же говорила, что уезжаешь на месяц.
   — Я передумала, — ответила Шейла и вдруг с непонятной горячностью воскликнула: — Если хочешь знать, эта поездка была мне глубоко противна!
   — Но почему ты ничего мне не сообщила?
   — Со временем я, может, и сообщила бы тебе, что вернулась.
   — Что значит — со временем? Ты давно должна была бы это сделать!
   — Ты мне не хозяин, запомни это хорошенько! Если б я хотела быть твоей собственностью, я бы с удовольствием сообщала тебе о каждом своем шаге. Но такого желания у меня нет.
   — Значит, тебя устраивает, чтобы я натыкался на тебя вот так, нечаянно… — вскричал я.
   — Я не намерена извещать тебя всякий раз, как еду в город, — сказала Шейла. — Я дам тебе знать, когда пожелаю видеть тебя.
   — Давай зайдем в кафе, — предложил я.
   — Нет, — ответила она. — Я еду домой.
   И мы разошлись в разные стороны. Я оглянулся, а она нет.
   «Вот и все, — подумал я. — Это конец».
   В тот вечер, горя злобой и ненавистью, я принял решение. Я мог терпеть муки ревности, мог терпеть жестокость и дикие выходки Шейлы, но такого отношения я не мог вынести. Хватит а меня! Я укреплял себя в этом решении, вызывая в памяти холодное лицо Шейлы, не осветившееся при виде меня даже мимолетной улыбкой. Были часы, когда я надеялся, что любовь во мне умерла.
   Надо вырвать Шейлу из сердца, думал я. Джек прав. Джек абсолютно прав! Надо вырвать ее из сердца. Инстинкт подсказывал мне, что для этого я должен никогда больше не видеть ее, не разговаривать с ней, не переписываться, не интересоваться ничем, что связано с ней. Так я и решил; на этот раз чувства мои были совсем не похожи на то, что я испытывал в сочельник, и я с мрачным удовлетворением подумал, что смогу выполнить свое решение.
   Я с удвоенным усердием принялся за работу, не выходил из своей мансарды в те дни, когда Шейла могла быть в городе, и наведывался в читальню лишь в те часы, когда никак не мог столкнуться с нею. Я принимал все меры к тому, чтобы уклониться от встреч с Шейлой, проявляя при этом не меньше изобретательности, чем в свое время, когда пытался выяснить, как она проводит без меня дни. А потом мне захотелось развлечься, Джек был прав. Шейла причинила мне огромный вред, оторвав меня от друзей и лишив уверенности в себе. И я подумал (а я часто думал об этом после беседы с Джеком в буфете кино и особенно после свиданий с Шейлой, когда она ни на йоту не уступала моим домогательствам и лишь унижала меня) о приманке, которой пытался прельстить меня Джек. Я подумал о Мэрион. Но захочет ли она знаться со мной, если я приду к ней?
   Я не раз задавался вопросом, прав ли Джек в отношении Мэрион. Действительно ли она меня любит? Мне хотелось, чтобы это было так. Очень я истосковался по женской любви и ласке.
   Я знал, что Мэрион неравнодушна ко мне. Я знал, что если бы я начал ухаживать за ней, то сумел бы внушить ей любовь. В этом я был согласен с Джеком, но только в этом. Я потерял былую уверенность в себе, и все же мне хотелось вновь встретиться с Мэрион. Мы не виделись уже несколько месяцев, если не считать случайных встреч на улице. Среди членов кружка она выделялась своей энергией, и не в ее характере было сидеть сложа руки и предаваться унынию. Она вышла из кружка и вступила в лучшую в нашем городе любительскую труппу. Там она нашла новый круг друзей и, к моему удивлению, завоевала себе репутацию талантливой комической актрисы. Мне хотелось встретиться с ней, но подстраивать эту встречу я не собирался. В глубине души у меня мелькала робкая надежда, что, может быть, Джек вовсе не преувеличивает и Мэрион сама упадет в мои объятия.
   По странной случайности, я увидел ее на театральных подмостках благодаря Мартино. Произошло это в ноябре. Тогда мы еще не подозревали, что через несколько дней он выйдет из компаньонов фирмы и нам уже не придется встречаться у него по пятницам. В предпоследнюю из его пятниц Мартино, как всегда веселый и любезный, мимоходом заметил, что на следующей неделе пойдет водевиль «Так уж повелось в этом мире», и пригласил меня с собой.
   Я впоследствии подумал, что для человека, готовившегося идти по стопам святого Франциска, выбор пьесы был более чем странный; но Мартино наслаждался водевилем от начала до конца. В театр он явился в крахмальном воротничке, фраке и брюках в полоску, так как до самого ухода из фирмы не допускал ни малейшей небрежности в одежде. Сидели мы недалеко от сцены, и при каждой непристойной шутке Мартино принимался хохотать во все горло. Особенно понравилась ему Мэрион. Она играла роль Милламанты — самую крупную роль за время своего пребывания в труппе — и пленила всех зрителей. Ее ясные глаза то метали молнии, то весело поблескивали, то лукаво прищуривались; прежней угловатости как не бывало: она держалась очень прямо, изящно, с достоинством; певучий голос ее так и звенел. Хоть я и много о ней слышал, но такого никак не ожидал. Я гордился ею.
   А Мартино был покорен бесповоротно.
   — Она сногсшибательна! — в восторге восклицал он, пользуясь по своему обыкновению порядком устаревшим жаргонным словцом. — Она просто сногсшибательна!
   Я сказал, что хорошо знаком с Мэрион.
   — Счастливчик! — позавидовал он мне. — Ну и счастливчик же вы, Льюис.
   Спектакль кончился, но Мартино не спешил уйти из театра.
   — Послушайте, Льюис, как вы смотрите на то, чтобы принести поздравления вашей юной приятельнице? — спросил он. — Заглянем-ка за кулисы, как говаривали в прежнее время.
   Нам пришлось долго ждать вместе с другими поклонниками, так как труппа снимала зал и все актрисы одевались в одной большой комнате. Наконец нас впустили. Мэрион, еще не успевшую до конца стереть грим, тотчас окружили, принялись осыпать похвалами. Она охотно принимала их и от мужчин и от женщин, искренне радуясь любому слову одобрения. Увидев меня, Мэрион удивилась, заулыбалась, воскликнула: «Льюис, дорогой мой!» — и тотчас с жадным вниманием обернулась к человеку, расхваливавшему ее игру. В воздухе стоял гул от комплиментов и поздравлений. Я представил Мэрион моего спутника, и он тоже выразил ей свое восхищение, но ей, видимо, не надоедало слушать похвалы.
   Мартино долго не отходил от нее, хотя двое молодых людей давно старались привлечь ее внимание. Она была слишком возбуждена своим триумфом и лишь улыбнулась мне и спросила, как мне понравился спектакль. Ей приятно было, что я пришел за кулисы, но ей приятно было и то, что пришел Мартино и все остальные: она всех нас готова была расцеловать.
   Участники труппы торопились на вечеринку, которую они устраивали, чтобы отпраздновать успех спектакля, и мы вынуждены были покинуть театр. Мэрион любезно распрощалась с Мартино, со мной и со всеми, кто пришел поздравить ее.
   Мы с Мартино вышли на свежий ночной воздух.
   — Поразительная девушка! — воскликнул он. — Да, Льюис, ваша приятельница просто чудо!
   Я согласился с ним, но на душе у меня было горько и тоскливо. Я пожалел, что пошел в театр.

27. «Я ВЕРЮ В СЧАСТЬЕ!"

   Зимними вечерами, когда работать становилось уже невмоготу, я смотрел в окно своей мансарды. В голову воровато проскальзывала мысль, что в прошлом году в это время я, вероятно, пил где-нибудь чай с Шейлой. А сейчас вечер у меня свободен — увы, совершенно свободен! Я держался принятого решения. Стремясь изгнать Шейлу из своего сердца, я не нарушал поставленных себе запретов. «Но почему, — мысленно восклицал я, — почему именно она владеет моим сердцем?»
   В ту зиму здоровье мое пошатнулось: по ночам я плохо спал, а просыпаясь, ощущал какое-то загадочное недомогание. Оно не выражалось ни в каких определенных симптомах — просто, мечась в бессоннице и прислушиваясь к глухим ударам своего сердца, я без конца раздумывал о выпускных экзаменах и о будущем вообще. Я понимал, что до поры до времени надо выбросить это из головы. У меня и без того хватало забот: необходимо было что-то придумать, чтобы Джордж не слишком пострадал после ухода Мартино из фирмы. Частенько, когда меня тянуло прилечь и отдохнуть, я вынужден был сидеть за работой, а потом, еле передвигая ноги, я еще шел спорить с Джорджем или Иденом. Что поделаешь, человек живет в окружении других людей, но когда ты молод, не очень здоров и страдаешь от неразделенной любви, эту истину трудно усвоить.
   Порой эти споры приносили мне облегчение уже одним тем, что скрадывали мое одиночество. У меня так и не хватило духу встретиться с Мэрион за пределами театральных кулис. В тот вечер в театре я потерпел неудачу и больше рисковать не хотел. Одиночество снова привело меня в наш кружок, где я без всяких усилий с моей стороны мог общаться с молодыми женщинами. Все обрадовались моему возвращению. А Джордж заметил:
   — Насколько я понимаю, ты решил несколько сузить круг своих интересов.
   — С той историей все кончено, — сказал я, не желая вдаваться в подробности.
   — Ну и слава богу, — сказал Джордж. — Я рад, что ты взялся за ум.
   С этой минуты Джордж перестал говорить о Шейле иносказательно. Целый год он лишь туманно намекал на ее существование, а теперь иначе, как «эта проклятая сельская шлюха», не называл ее.
   Джек, хитро сощурив глаз, внимательно прислушивался к нашему разговору.
   — Прекрасно, — произнес он, но видно было, что его что-то беспокоит.
   Интересно, подумал я, заметил ли он, что во время наших выездов на ферму я не выхожу из дому, опасаясь столкнуться с Шейлой. Кроме того, меня интересовало, не замолвил ли он обо мне словечко Мэрион.
   Идены, с некоторого времени относившиеся ко мне с трогательным вниманием, пригласили меня к себе на вечер в сочельник, предложив, если я хочу, привести с собой и даму. Иден даже постарался намекнуть мне, что они «каким-то образом потеряли связь с Шейлой Найт». Я пошел к ним один. Как и год назад, гостиная благоухала ромом, запахами специй и апельсинов; гости были почти те же, что и тогда. Все прошло вполне гладко: огонь в камине весело пылал, Иден по обыкновению разглагольствовал, а миссис Иден ни разу не упомянула о Шейле. Когда я поздней ночью вышел из их особняка, на улице было гораздо холоднее, чем в прошлогодний сочельник, и у подъезда не стояло никакой машины.
   В январе, вернувшись однажды утром из читальни (я изменил часы занятий, чтобы не появляться на центральных улицах, где сосредоточены основные магазины, во второй половине дня), я нашел у себя телеграмму. Еще не вскрыв ее, я уже догадался, от кого она. В телеграмме говорилось: «Обещанную книгу принесу наше кафе завтра в четыре по-моему это не интересно». Под текстом стояла подпись: «Шейла». Тщательно изучи бланк, я обнаружил, что телеграмма была отправлена из поселка, где жила Шейла, утром, в пять минут десятого. Я почувствовал удовольствие — глупое, но такое сладостное от сознания, что Шейла ходила на почту сразу после завтрака.
   Я не стал сопротивляться, хотя в моем распоряжении было оружие, с помощью которого я мог избегнуть опасности: пережитая боль и оскорбленная гордость. Но я отбросил воспоминание о боли, — я думал сейчас лишь о пустоте своей жизни. Что до гордости, то она была умиротворена: ведь Шейла сама просит о свидании. И такие радужные надежды завладели мной, что я почувствовал, как по всему моему телу, до кончиков ногтей, разлилось тепло. Я смотрел на пылинки, плясавшие в лучах зимнего солнца. И снова, как в первые дни влюбленности, все казалось мне невиданным, необычным.
   Ровно в четыре я был в кафе и, пройдя через зал мимо столика, где уже расположились на весь вечер двое шахматистов, направился к последней кабинке. Шейла была уже там; она читала вечернюю газету, отставив ее по обыкновению подальше от себя. Услышав мои шаги, она подняла голову и, дождавшись, пока я сяду, сказала:
   — Мне недоставало тебя! — Помолчала немного и добавила: — Я принесла книгу. Но вряд ли она тебе понравится.
   И она принялась болтать, словно и не было перерыва в наших встречах. Меня охватило бешенство, какое нападало на меня и раньше. «Неужели из-за того, что этой женщины не было со мной, существование казалось мне бессмысленным? — думал я. — Конечно, она хороша собой, но так ли уж по душе мне ее холодная красота? Конечно, она не лишена ума, но все ее поступки, все ее высказывания взбалмошны!»
   Размышляя так, я в то же время с нетерпением ждал от нее извинений, ждал заверения в том, что все пойдет иначе. Мне вовсе не хотелось слушать ее, а хотелось поскорее заключить в объятия.
   Шейла заметила, что со мной творится что-то неладное. Она нахмурилась, затем попробовала рассмешить меня. Мы начали перебрасываться шутками. Она довольно неуклюже попыталась даже задобрить меня лестью. Раза два в течение вечера за столом царило подлинное оживление, но вообще-то беседа наша то и дело прерывалась длительными паузами, в которых виноват был я.
   — Когда же мы увидимся? — спросила под конец Шейла, и мы условились о новой встрече.
   Я пошел выпить с Джорджем, чувствуя немалое раздражение против Шейлы за то, что снова буду по укоренившейся привычке считать часы, остающиеся до очередного свидания, и недоумевая, почему я не порвал с нею. «Вот так, наверно, — думал я, — вела бы себя она, если бы мы поменялись ролями и она, а не я страдал от любви. Очевидно, мы часто проводили бы так время. И это было бы, пожалуй, лучше для нас обоих!» И когда я потом сидел с Джорджем в пивнушке, даже человек более проницательный, чем он, не заметил бы в моем тоне и тени ликования.
   Утром того дня, на который была назначена наша встреча, пришло письмо от Шейлы. Сердце у меня екнуло, но, прочитав письмо, я удовлетворенно хмыкнул.
   «Я не смогу приехать завтра, так как у меня ужасный насморк, — писала Шейла. — Когда у меня насморк, то это уже непременно ужасный! Если хочешь и если ты в состоянии вынести такое зрелище, то приезжай и удостоверься сам. Матери не будет дома: она отправляется навещать больных. Будь я обычной прихожанкой, она, наверно, стала бы ухаживать и за мной, но мне только этого не хватало!»
   Когда меня провели в гостиную, я увидел, что Шейла не преувеличивала. Она сидела у камина — глаза у нее слезились, веки распухли, ноздри и верхняя губа покраснели; на низеньком столике возле нее лежали книги, ингалятор и с полдюжины носовых платков. Шейла приветствовала меня слабой улыбкой.
   — Я писала тебе, что у меня ужасный насморк. У меня всегда так. — Голос ее звучал до неузнаваемости хрипло и глухо. — Ладно уж, смейся, если не можешь удержаться. Вид у меня смешной, я знаю.
   — Извини, дорогая, — сказал я, — но ты выглядишь действительно смешно.
   При всей нежности, какую я к ней чувствовал, я не мог удержаться от улыбки. Ведь Шейла выглядела всегда безупречно, и то, что произошло с ней, походило на издевку над ее внешностью.
   — А вот отец мой думает иначе. — Шейла широко улыбнулась. — Боится схватить насморк и потому не желает видеть меня. Целый день не выходит из кабинета.
   Мы принялись за чай — вернее, я принялся за еду, а Шейла с жадностью пила чашку за чашкой. Она предупредила служанку, что есть ничего не будет.
   — Простуду надо подкармливать, а лихорадку голодом морить, мисс Шейла! — сказала служанка. — Вы только начните — сами увидите, как кушать захочется.
   — Много вы понимаете! — возразила Шейла.
   В отсутствие миссис Найт Шейла держалась со служанкой запанибрата.
   Я ел, а Шейла пристально смотрела на меня.
   — Ты был явно сердит на меня в последний раз.
   — Да, немного, — признался я.
   — За что же ты на меня сердился?
   — Сейчас это не имеет значения.
   — Я старалась быть паинькой, — сказала она. — В чем же я провинилась?
   — Ни в чем.
   И это была правда. В тот день она не произнесла ни одного жестокого или равнодушного слова, не обронила ни одного намека, который мог бы возбудить мою ревность.
   — Разве я плохо поступила, пойдя на мировую?
   Я улыбнулся.
   — Но в чем же тогда дело?
   Я сказал ей, что люблю ее безраздельно, что больше любить просто невозможно и что никто никогда не будет ее так любить. Я не видел ее три месяца, три мучительных месяца, в течение которых пытался ее забыть. И вот мы встретились… Так неужели я мог любезно болтать с ней за чашкой чая, словно ничего и не было!
   Шейла высморкалась, вытерла глаза и на минуту задумалась.
   — Если хочешь поцеловать меня — пожалуйста, — сказала она. — Но предупреждаю: самой мне это не очень-то улыбается.
   Она сжала мою руку. Я рассмеялся. Больная или здоровая, она никогда не терзалась земными желаниями, и тут уж ничего поделать нельзя.
   Шейла снова задумалась.
   — Давай пойдем на бал, — неожиданно предложила она.
   Я понял, что она хочет как-то загладить нашу ссору. Она не лишена была некоторой, довольно своеобразной практичности и считала свое предложение заманчивым.
   — Я, правда, ненавижу балы, — продолжала она. — Но если хочешь, я готова составить тебе компанию и пойти на этот бал.
   Под «этим балом» она подразумевала предстоящий благотворительный бал. Миссис Найт требовала, чтобы муж и Шейла присутствовали на нем. И Шейла с особенным удовольствием заметила, что миссис Найт будет немало раздосадована, узнав, что я сопровождаю их.
   — Мама считает, что ты охотник за богатым приданым, — улыбнулась она.
   Я весело рассмеялся, но вдруг вспомнил кое о чем и, покраснев от стыда, почувствовал всю свою беспомощность.
   — Я не могу пойти, — сказал я.
   — Почему? Ты должен пойти. Я рассчитываю на тебя.
   — Не могу, — покачал я головой.
   — Но почему?
   Стыд настолько парализовал меня, что я не в состоянии был придумать никакой отговорки.
   — Так почему же? Надеюсь, не из-за мамы? Для тебя ведь безразлично, что о тебе думают!
   — Не в этом дело, — пробормотал я.
   — А папа, по-моему, даже питает к тебе симпатию. Хотя вообще симпатии он не питает ни к кому. — Шейла развернула чистый носовой платок. — Я начинаю сердиться, — произнесла она в нос, хотя пока еще не сердилась. — Скажи, почему ты не можешь пойти?
   — Мне нечего надеть, — сознался я.
   Шейла несколько раз чихнула и улыбнулась во все лицо.
   — Ну и ну! — воскликнула она. — Уж кому бы беспокоиться из-за этого, только не тебе! Я отказываюсь тебя понимать.
   Я и сам не понимал себя: уже много лет я не испытывал такого жгучего и такого нелепого стыда.
   — Это действительно тебя беспокоит?
   — Не знаю почему, но да, — промолвил я.
   — Я просто забыла, какой ты еще юнец, — с мягкой издевкой заметила Шейла.
   Взгляды наши встретились. Она была слегка растрогана. Подумав немного, она тем же мягким тоном сказала:
   — Послушай, Льюис! Я хочу, чтобы ты пошел на бал! Родители не дают мне много денег, но я всегда могу достать сколько угодно. Позволь мне сделать тебе подарок: я куплю тебе костюм.
   — Ни за что!
   — В тебе говорит гордость?
   — Пожалуй, да.
   Шейла взяла меня за руку.
   — А если бы я доставила тебе минуту радости и потом попросила разрешения сделать подарок, в тебе все равно говорила бы гордость?
   — Вряд ли, — ответил я.
   — Льюис, милый! — сказала Шейла. В ее устах такое обращение было редкостью. — Я не так красноречива, как ты, особенно когда ты разойдешься. Я просто прошу тебя разрешить мне сделать тебе этот подарок… чтобы загладить свою вину перед тобой.