Страница:
Фаллос и есть… основная интуиция платонизма, его первичный пра-миф… именно фаллос, напряженный мужской член со всей резкостью своих очертаний. Платонизм строится на непорождающем фаллосе, на фаллосе без женщины, на однополой и безличностной любви.
Отсюда — педерастия, любовь к мальчикам — бесплодное эякулирование в квадрате — в анус еще незрелого, детского тела.
Вот откуда произрастает древо философии — из гениталий и сексуальных извращений.
35. Новейшая картография рая и ада
36. Fuckультатив
37. Утро понедельника
Отсюда — педерастия, любовь к мальчикам — бесплодное эякулирование в квадрате — в анус еще незрелого, детского тела.
Вот откуда произрастает древо философии — из гениталий и сексуальных извращений.
35. Новейшая картография рая и ада
— Ты долго, — упрек. Расслабленная поза, всклокоченная борода.
— Думала… вспоминала… — забираюсь под одеяло.
— И о чем?
— Не поверишь…
— Нечто особо извращенное? — рука упокаивается на складочке. И что их так там притягивает?
— О ранних половых сношениях… об инцесте… о педерастии… об эрегированном фаллосе… о философии, короче говоря.
— Замуж тебе надо, подруга, — выносится вердикт.
— Ты о штатном yebarye? Не поможет… имеется уже такой опыт. Пришлось выгнать.
— Почему?
— Zayebalas\ крышку унитаза опускать.
Барбудос не находит контраргумента против столь железного довода и тянется за сигаретой. Одеяло сползает.
Внезапно заинтересовываюсь собственными сиськами — ощупываю, тереблю.
— Тебе не кажется, что они выросли?
— Комплексуешь? Роди — получишь прекрасные дойки.
— Уж лучше кошек завести. Не люблю пищащее, сопливое. И пахнут они противно!
— У кошек котята бывают…
— Котят утопить можно, — возражаю.
— Неотразимый аргумент. Как часто изюминка в женщине превращается в тараканы в ее мозгах…
— Там нет тараканов, там только крысы — большие, жирные крысы!
— Почему ты этим вообще занимаешься?
— Ха! Когда спрашивают, почему этим занимаешься, то обычно хотят, чтобы у них отсосали. Желаешь, чтобы проглотили твое семя? — тереблю уставшего дружка. В каких только закоулках тела он не побывал. В этом смысле он осведомленнее, чем душа.
Палец в ответ проникает внутрь.
— Я не об этом. О философии. Я слышал, что на ней можно хорошо заработать?
— Немерянно, — раскрываюсь, подаюсь навстречу. Что-то сегодня похоть льется через край. — Кстати, а каково твое мнение об атомарных фактах?
— О чем?
— Ляг вот так… спокойнее… — располагаюсь сверху, упираюсь в грудь, которую хочется назвать богатырской. Не знаю, не с чем сравнивать, на богатырях не сидела. — Так вот, согласно гипотезе Бертрана Рассела, языковая вселенная имеет атомарную структуру, конгруэнтную структуре окружающей нас реальности. Если мы хотим упорядочить наши представления о мироздании, то необходимо редуцирвать все излишние, искусственно введенные элементы языка естественного… Потереби их языком… они хоть и крошечные, но чувствительные…
— Так?
— Замечательно!
— Продолжай…
— А ты… хи-хи… слушаешь?
— Рот и руки заняты, но уши у меня свободны…
— Ах, ну конечно… благо, что у вас, мужчин, две головы… Одна изучает душу, другая — влагалище… Подожди… не жми так сильно, тут тебе не осцилограф… Круговое движение, осторожнее… Ты разве не знаешь, что клитор — рудиментарный пенис?
— Знаю.
— Вот и ласкай его, как ласкаешь собственный член, если женщины рядом нет… Так лучше… гораздо лучше… Аналогия в практике научного исследования — великая вещь!
— Ты отвлеклась от атомарных фактов…
— А ты кое-что сделаешь для меня? — шепчу. Смущаюсь?
— Что? Палец — туда?
— На Востоке туда вводят нанизанные на нитку яшмовые шарики, а затем осторожно вытягивают.
— Что за извращение! Хорошо, попробую…
— Не надо пробовать, делай! А возвращаясь к атомарным фактам… Ну, скажем, с такой точки зрения выражение «А любит Б» будет не соответствовать требованиям логической корректности, ибо… глубже… глубже…
— Как шахтер…
— Это почему?
— Настоящие шахтеры идут глубже и остаются дольше!
— Надо дать настоящему шахтеру… а лучше — парочке…
— Но ведь у тебя три дырочки…
— Насмотрелся порнушки, милый!
— Неужели комбинированные съемки?!
— Не комбинированные, но радость соития при такой комбинации сильно преувеличена. Нельзя войти в резонанс. Кто-нибудь да будет мешать.
— Ты права. Задачку можно свести к случаю четырех взаимосвязанных осцилляторов… Хм, действительно, резонансного решения нет… хотя… если наложить граничные условия… Сложное дифференциальное уравнение…
— Эй-эй! Физик! Не отвлекайся! Как практик говорю — решения не существует… если три внешних осциллятора полностью независимы… зато если они взаимосвязаны… а два пальчика?
— Я сейчас почувствую свой член в твоем влагалище…
— Хи… заодно и подрочишь…
— Сама не возбуждайся… Что там не соответствует логической корректности?
— А… а-а-атомы логически совершенного языка должны однозначно соответствовать актам… то есть, фактам! Вместо того, чтобы говорить «А любит Б» нужно сказать, например, «А ввел половой член во влагалище Б, пальцем правой руки массирует ее клитор, одновременно введя два пальца левой руки в анальное отверстие Б, при этом язык А совершает круговые движения попеременно вокруг правого и левого соска Б. Б совершает медленные фрикционные движения, правой рукой сжимает мошонку А, левой рукой держась за решетку кровати».
— Любопытно… То есть имеется некий конечный набор, ну, скажем, базисных векторов, по которым должна раскладываться любая синтаксическая функция… Но, ведь функция «любовь» включает не только любовь между мужчиной и женщиной. Как быть с полиномизацией родительской любви? Любви к Богу? Да, мало ли к чему — любви к трем апельсинам, например…
— Милый… не отвлекайся… ты думай, но не отвлекайся…
— Не могу думать и трахаться…
— Ты все можешь… скоблить… смыкаться… тараканить… превращать тело в душу… А у любви только один единственный вид — тот, которым мы занимаемся. Нет никакой родительской любви, есть лишь сублимированное желание инцеста… нет никакой любви к апельсинам, лишь тяга к самоудовлетворения через мастурбацию…
— Апельсинами?!
— Говорят, если в апельсине проделать отверстие, надрезать кожицу мякоти и капнуть туда геля для душа, то ощущения будут неотличимы от проникновения в почти что девственное влагалище. Ты когда-нибудь проникал в почти что девственное влагалище?
— Я читал об этой загадочной перепонке в девичьем пирожке, но думаю, что здесь больше выдумки… Никогда не встречал девственниц…
— О темпора, о морес! — замираю в некотором изумлении. — А как же студентки? Аспирантки? Милые, свежие школьницы, дрожащими руками на экзаменах натягивающих миниюбку на голые коленки? Неужели не чпокнул ни одну?
— Видимо их всех чпокнули до меня, — грустит Барбудос. — А на что похоже, когда в твое девственное лоно проникает член?
— Ты меня спрашиваешь?
— Ну… тебя, конечно же… У меня нет лона.
— Когда тебе в первый раз в pizdu засовывают huj, то ничего особенного не ощущаешь. Все эти оргазмирующие свежедефлорированные девственницы — выдумка неуверенных в себе самцов.
— Понимаю… Но попробовать хочется…
— Можно зашиться, если есть такое желание… Желание клиента для бляди — закон! Гименопластика — ерундовая операция.
— Плеву можно восстановить?!
— Не проблема. Зашиваешься и вновь чиста — если не перед богом, то перед перспективным супругом хотя бы…
— А смысл?
— А где ты видел в жизни смысл? Эй, да ты совсем отвлекся! Сачкуешь? Тогда вот тебе… вот…
— Вика… Вика… я… я… люблю тебя!
Лежу на широкой богатырской груди, пощипываю обильную растительность, прислушиваюсь к медленному, густому движению сока любви, истекающему из нефритовых ворот. Хорошо и покойно. Отлюбились по полной. Nayebalis\.
— Ты знаешь… — начинает Барбудос.
Сейчас последует очередное предложение, вертится вялая, но самолюбивая мыслишка. Вот возьму и соглашусь… Зашью целку, надену кольцо, и будем трахаться, как крысы, обсуждая проблемы философии и физики. Любовь… Разве это любовь, когда воссоединяются мужчина и женщина при полном социальном одобрении и освящении столь банального деяния? Продление рода — да. Укрепление социума — да. Удовлетворение физиологических потребностей — да. Но где здесь любовь?! То самое страстное чувство, что должно все сметать на своем пути, разрушать все преграды, преодолевать, выходить за границы обыденного человека?! Ну, нет! Любовь может быть только запретной, извращенной, бросающей вызов окружающим, погружая любовников в пучину отчуждения, страха, презрения…
Что такое гомосексуализм и лесбиянство как не попытка испытать настояющую Любовь?! Но, к сожалению, современное общество окончательно оскотинилось. Его уже не пробрать однополой любовью. Оно согласно подается, как жировая складка, в которую ткнули пальцем, узаконивает браки мужчин с мужчинами, женщин с женщинами, убивая и саму любовь… Любовь должна возвышать, то есть преодолевать человека в человеке.
— Вика…
Оттопыриваю пальчик под воображаемое колечко. Насмотрелась голивудщины, блядь:
— Вика, я хочу в туалет…
Сползаю на простыню, утыкаюсь в подушку. Одиноко. Никогда одиночество не переживается столь остро, кроме как в сообществе нескольких миллионов сперматозоидов во влагалище.
— Думала… вспоминала… — забираюсь под одеяло.
— И о чем?
— Не поверишь…
— Нечто особо извращенное? — рука упокаивается на складочке. И что их так там притягивает?
— О ранних половых сношениях… об инцесте… о педерастии… об эрегированном фаллосе… о философии, короче говоря.
— Замуж тебе надо, подруга, — выносится вердикт.
— Ты о штатном yebarye? Не поможет… имеется уже такой опыт. Пришлось выгнать.
— Почему?
— Zayebalas\ крышку унитаза опускать.
Барбудос не находит контраргумента против столь железного довода и тянется за сигаретой. Одеяло сползает.
Внезапно заинтересовываюсь собственными сиськами — ощупываю, тереблю.
— Тебе не кажется, что они выросли?
— Комплексуешь? Роди — получишь прекрасные дойки.
— Уж лучше кошек завести. Не люблю пищащее, сопливое. И пахнут они противно!
— У кошек котята бывают…
— Котят утопить можно, — возражаю.
— Неотразимый аргумент. Как часто изюминка в женщине превращается в тараканы в ее мозгах…
— Там нет тараканов, там только крысы — большие, жирные крысы!
— Почему ты этим вообще занимаешься?
— Ха! Когда спрашивают, почему этим занимаешься, то обычно хотят, чтобы у них отсосали. Желаешь, чтобы проглотили твое семя? — тереблю уставшего дружка. В каких только закоулках тела он не побывал. В этом смысле он осведомленнее, чем душа.
Палец в ответ проникает внутрь.
— Я не об этом. О философии. Я слышал, что на ней можно хорошо заработать?
— Немерянно, — раскрываюсь, подаюсь навстречу. Что-то сегодня похоть льется через край. — Кстати, а каково твое мнение об атомарных фактах?
— О чем?
— Ляг вот так… спокойнее… — располагаюсь сверху, упираюсь в грудь, которую хочется назвать богатырской. Не знаю, не с чем сравнивать, на богатырях не сидела. — Так вот, согласно гипотезе Бертрана Рассела, языковая вселенная имеет атомарную структуру, конгруэнтную структуре окружающей нас реальности. Если мы хотим упорядочить наши представления о мироздании, то необходимо редуцирвать все излишние, искусственно введенные элементы языка естественного… Потереби их языком… они хоть и крошечные, но чувствительные…
— Так?
— Замечательно!
— Продолжай…
— А ты… хи-хи… слушаешь?
— Рот и руки заняты, но уши у меня свободны…
— Ах, ну конечно… благо, что у вас, мужчин, две головы… Одна изучает душу, другая — влагалище… Подожди… не жми так сильно, тут тебе не осцилограф… Круговое движение, осторожнее… Ты разве не знаешь, что клитор — рудиментарный пенис?
— Знаю.
— Вот и ласкай его, как ласкаешь собственный член, если женщины рядом нет… Так лучше… гораздо лучше… Аналогия в практике научного исследования — великая вещь!
— Ты отвлеклась от атомарных фактов…
— А ты кое-что сделаешь для меня? — шепчу. Смущаюсь?
— Что? Палец — туда?
— На Востоке туда вводят нанизанные на нитку яшмовые шарики, а затем осторожно вытягивают.
— Что за извращение! Хорошо, попробую…
— Не надо пробовать, делай! А возвращаясь к атомарным фактам… Ну, скажем, с такой точки зрения выражение «А любит Б» будет не соответствовать требованиям логической корректности, ибо… глубже… глубже…
— Как шахтер…
— Это почему?
— Настоящие шахтеры идут глубже и остаются дольше!
— Надо дать настоящему шахтеру… а лучше — парочке…
— Но ведь у тебя три дырочки…
— Насмотрелся порнушки, милый!
— Неужели комбинированные съемки?!
— Не комбинированные, но радость соития при такой комбинации сильно преувеличена. Нельзя войти в резонанс. Кто-нибудь да будет мешать.
— Ты права. Задачку можно свести к случаю четырех взаимосвязанных осцилляторов… Хм, действительно, резонансного решения нет… хотя… если наложить граничные условия… Сложное дифференциальное уравнение…
— Эй-эй! Физик! Не отвлекайся! Как практик говорю — решения не существует… если три внешних осциллятора полностью независимы… зато если они взаимосвязаны… а два пальчика?
— Я сейчас почувствую свой член в твоем влагалище…
— Хи… заодно и подрочишь…
— Сама не возбуждайся… Что там не соответствует логической корректности?
— А… а-а-атомы логически совершенного языка должны однозначно соответствовать актам… то есть, фактам! Вместо того, чтобы говорить «А любит Б» нужно сказать, например, «А ввел половой член во влагалище Б, пальцем правой руки массирует ее клитор, одновременно введя два пальца левой руки в анальное отверстие Б, при этом язык А совершает круговые движения попеременно вокруг правого и левого соска Б. Б совершает медленные фрикционные движения, правой рукой сжимает мошонку А, левой рукой держась за решетку кровати».
— Любопытно… То есть имеется некий конечный набор, ну, скажем, базисных векторов, по которым должна раскладываться любая синтаксическая функция… Но, ведь функция «любовь» включает не только любовь между мужчиной и женщиной. Как быть с полиномизацией родительской любви? Любви к Богу? Да, мало ли к чему — любви к трем апельсинам, например…
— Милый… не отвлекайся… ты думай, но не отвлекайся…
— Не могу думать и трахаться…
— Ты все можешь… скоблить… смыкаться… тараканить… превращать тело в душу… А у любви только один единственный вид — тот, которым мы занимаемся. Нет никакой родительской любви, есть лишь сублимированное желание инцеста… нет никакой любви к апельсинам, лишь тяга к самоудовлетворения через мастурбацию…
— Апельсинами?!
— Говорят, если в апельсине проделать отверстие, надрезать кожицу мякоти и капнуть туда геля для душа, то ощущения будут неотличимы от проникновения в почти что девственное влагалище. Ты когда-нибудь проникал в почти что девственное влагалище?
— Я читал об этой загадочной перепонке в девичьем пирожке, но думаю, что здесь больше выдумки… Никогда не встречал девственниц…
— О темпора, о морес! — замираю в некотором изумлении. — А как же студентки? Аспирантки? Милые, свежие школьницы, дрожащими руками на экзаменах натягивающих миниюбку на голые коленки? Неужели не чпокнул ни одну?
— Видимо их всех чпокнули до меня, — грустит Барбудос. — А на что похоже, когда в твое девственное лоно проникает член?
— Ты меня спрашиваешь?
— Ну… тебя, конечно же… У меня нет лона.
— Когда тебе в первый раз в pizdu засовывают huj, то ничего особенного не ощущаешь. Все эти оргазмирующие свежедефлорированные девственницы — выдумка неуверенных в себе самцов.
— Понимаю… Но попробовать хочется…
— Можно зашиться, если есть такое желание… Желание клиента для бляди — закон! Гименопластика — ерундовая операция.
— Плеву можно восстановить?!
— Не проблема. Зашиваешься и вновь чиста — если не перед богом, то перед перспективным супругом хотя бы…
— А смысл?
— А где ты видел в жизни смысл? Эй, да ты совсем отвлекся! Сачкуешь? Тогда вот тебе… вот…
— Вика… Вика… я… я… люблю тебя!
Лежу на широкой богатырской груди, пощипываю обильную растительность, прислушиваюсь к медленному, густому движению сока любви, истекающему из нефритовых ворот. Хорошо и покойно. Отлюбились по полной. Nayebalis\.
— Ты знаешь… — начинает Барбудос.
Сейчас последует очередное предложение, вертится вялая, но самолюбивая мыслишка. Вот возьму и соглашусь… Зашью целку, надену кольцо, и будем трахаться, как крысы, обсуждая проблемы философии и физики. Любовь… Разве это любовь, когда воссоединяются мужчина и женщина при полном социальном одобрении и освящении столь банального деяния? Продление рода — да. Укрепление социума — да. Удовлетворение физиологических потребностей — да. Но где здесь любовь?! То самое страстное чувство, что должно все сметать на своем пути, разрушать все преграды, преодолевать, выходить за границы обыденного человека?! Ну, нет! Любовь может быть только запретной, извращенной, бросающей вызов окружающим, погружая любовников в пучину отчуждения, страха, презрения…
Что такое гомосексуализм и лесбиянство как не попытка испытать настояющую Любовь?! Но, к сожалению, современное общество окончательно оскотинилось. Его уже не пробрать однополой любовью. Оно согласно подается, как жировая складка, в которую ткнули пальцем, узаконивает браки мужчин с мужчинами, женщин с женщинами, убивая и саму любовь… Любовь должна возвышать, то есть преодолевать человека в человеке.
— Вика…
Оттопыриваю пальчик под воображаемое колечко. Насмотрелась голивудщины, блядь:
— Вика, я хочу в туалет…
Сползаю на простыню, утыкаюсь в подушку. Одиноко. Никогда одиночество не переживается столь остро, кроме как в сообществе нескольких миллионов сперматозоидов во влагалище.
36. Fuckультатив
Чудится, что снится сон. Ночь. Странный свет проникает сквозь тюль. Тихо. Покойно. Как бывает только во сне. Комната, где никого больше нет, но в квартире есть кто-то еще. Откидываю одеяло, ступаю босыми ногами по деревянному полу, подхожу к окну. Город. Улица. Идет снег. Медленно опускаются крупные снежинки. Деревья, фонари, ограды, редкий трамвайчик — все в плотной пушистой шубе. Там — холодно. Здесь — тепло. Но самое удивительное — небо. Черное, бездонное небо, занавешанное плотной звездной занавесью. Удивительно — откуда снег? Где тучи? Словно сами звезды срываются с небес сверкающим водопадом, закручиваются в спирали раскаленных хороводов, чтобы затем, остывая в ледяном дыхании зимы, превратиться в разноцветные комья снега, окончательно пасть с небес на землю…
Чужой город, чужая квартира, чужое тело. Лишь собственная душа, откочевавшая в страну чересчур сладких грез и переживаний, которым нет места в суетливом мире раз и навсегда прочерченных силовых линий судьбы. Почему порой сны оказываются столь… столь… столь яркими, что пробуждение равносильно первородному грехопадению и изгнанию из райских кущ? Почему хочется вцепиться в смятую простыню и завыть от тоски, пока блестящая амальгама чуда не потускнеет, не окислиться в агрессивной среде так называемой реальной жизни?
Наверное потому, что там нет судьбы, нет магнитных полюсов социального человека, того самого двуного и бесперого, что не слишком уж и отличается от диогеновой ощипанной курицы, чья душа оказывается запертой в бесконечном коловращении, как заперты пресловутые частицы в намагниченной трубе синхрофазатрона, сталкиваясь и превращаясь, рассыпаясь и собираясь, но оставаясь все теми же элементарными частичками божественной души, которым никогда не откроется истинная правда тех последних кирпичиков, из которых они собраны.
— Замерзнешь, — говорит тот, кто допущен в таинство творения новой жизни, но предпочел не философский камень алхимии, а лишь жалкий эрзац кратковременного вожделения. Обкраденный, обманутый, тысячекратно убитый, считающий, что у него случился секс, соитие, yeblya, любовь, а не ложь, предательство и смерть. — Тебе надо поспать…
— Никогда не сплю… В том смысле, в котором могут говорить лишь невинные дети. Спать… Почему спать — это еще и переспать с кем-то? Как много слов теряют свою истинную форму, точно осколок зеркала троллей попал не в глаз, а застрял в горле. Видишь правду, а изрекаешь только ложь…
Держу из последних сил ускользающее мгновение — освещенную, заснеженную падающими звездами улицу, но чужие руки ложаться на грудь, безжалостно выдергивают в мир вечной промозглости и стояка, что упирается в промежность.
— Хочешь на виду у всех?
— Нечего стоять голышом перед окном.
— Тогда перестань быть нежным. Хочу грубого анального секса…
— Зачем?
— Ты же считаешь подругу blyad'yu. blyad' любит хардкорный секс. Даже нет, не секс, что за американщина! Делать маздан, вот…
— Я не считаю тебя…
— Блядью.
— Я не считаю, что ты делаешь что-то плохое.
— Потому, что это делается сегодня с тобой. Препо-ДАВАТЕЛЬНИЦА соблазнила собственного студентика. Так романтично! И жили они долго, и кончали в один момент… Ну так что? Продолжим наш fuck-ультатив? Хочешь, возбужу орально?
Как предсказуем человек! Все его помысля сосредоточены в головке полового члена, даже если он — женщина. Ха. Жизнь или сосет, или кусает. Отсюда две основные реакции — засунуть глубже или высунуть вообще. И что тогда стукнуло не надеть трусики? Или их забыли на месте краткого полового контакта с кем-то из коллег по работе?
— Я сам хочу…
— Желаешь полизать женские гениталии? Бедненький… Так удобно?
— Угу.
— Что ж. Так действительно лучше, верблюженок… Верблюжонок тянется к лону, что породило его, испуганный бескрайней пустыней мира, лижет его, в надежде вновь растворить врата, исторгнувшие жалкое тельце на раскаленный песок… Помнишь, как сказано в «Заратустре»? Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд, и, наконец, ребенком становится лев.
Отталкиваю жалкое создание, бью наотмашь, затем ногой — по слюнявым губам, по щекам, чтобы в кровь, в кровь, в кровь!
— Что… зачем… стой…
Размазывает сопли, юшку, кровоточит, как баба при месячных, мямлит, пытается утереться.
— Щенок! Подонок! Ничтожество! Чмо! — удачно заезжаю пяткой в зубы и опрокидываю его на пол. — Шакал! Собака! Козел! Еще! Еще!
Безумный взгляд. Коровьи глаза, полные прозрачного ужаса, набухающего крупными слезами. Обида. Вот засранец! Усаживаюсь на тощую птичью грудь. Сердце трепещится. Дрожь. Пот. Вцепляюсь ногтями в щеки и с наслаждением процарапываю в розовой глине кривые меты. Визг. Писк. Сжимаю кулак, примериваюсь и влепляю в правый глаз. Дерганье, нечленораздельный вой. Наклоняюсь, поцелуй, расслабляющий, успокаивающий, чтобы затем прикусить верхнюю губу, оттянуть, отпустить, наблюдая, как она набухает, затекает кровью, сочится сквозь прокусы мелкими алыми бисеринками.
— А вот это тебе еще больше понравится, — похлопываю по распухшим щекам. Подбираю ноги, присаживаюсь на корточки и изливаюсь, журчу, умываю. Цепляется за колени, оборачиваюсь и вижу, как член содрогается, выбрасывая одну за другой белесые порции семени. Молния сладострастия пробивает сверху до низу, обрушивается на темя, сбивает с ног. Падаю, ворочаюсь слепой пиявкой в лужах спермы, мочи, слюны и пота.
— АААААА!!! — надоедливый, жуткий вой обезумевшего животного. Чувствую его приближение, но бессильна, опустошена, разорвана, как тряпичная кукла. Трясущиеся пальцы ощупывают спину, затылок, спускаются к ягодицам. Тело наваливается, взгромождается — мокрое, отвратно пахнущее, тестообразное, точно распухшая амеба. — АХ! АХ! АХ!
Движение, пока только между ног, в промежности, по скользкой, все еще раскрытой раковинке — мягкость, набирающая силу, деревенеющая, измождающая нежданной пыткой пробуждающееся тело. Пальцы проникают в сфинктер, раскрывают, растягивают, забираются вглубь… Больно! Как же больно!!! Но лишь мгновение, крошечное мгновение, вслед за которым тонкие разведчики покидают облюбованный плацдарм, открывая дорогу сладкому тарану… Брутальный секс. Животный трах. Извращенная yeblya. Yebut в жопу. Разламывают, кусаются, щиплются, царапают. Входят на полную, стонут и выбрасывают. Собирают волосы на затылке, оттягивают и с наслаждением припечатывают к полу. Рот заполняется кровью.
— Сука! Какая же ты сука!
Поднимаются для последнего аккорда — ответная милость золотого дождя, горячих струй на исцарапанной спине.
— Сколько философы размышляли о Я, но оно всегда ускользало от них, исчезало в трансцедентальных далях, маячило вдалеке неясной фатой-морганой… Интуиция. Последовательность. Интуиция может быть только интуицией тела — единственной реальностью души, парящей в немыслимых эмпиреях. Но ничто так не пугает ученый мир, как подобное и, в общем-то, банальнейшее соображение. Стоит лишь признать, что вся глубина их мысли измеряется длиной их члена, трудностями дефекации, проблемами мочеиспускания, несварением желудка, головной болью, чтобы разрешить проблему собственного Я, которое есть телесность и ничего, кроме телесности. Но кто любит простые ответы? Кто потерпит, что некто наберется смелости и пошлет на huj две тысячи лет пустопорожнего переливания истины в ложь и лжи в истину?! Если быть последовательным… Самым величайшим философом в своей последовательности был Филипп Майнлендер. Ему хватило смелости на то, на что Ницше решился лишь в Турине…
— Кто такой этот Майнлендер?
— Гений. Титан. Апостол. Величайшая интеллектуальная бездарность… И это — комплимент.
— Расскажи.
— Лучше всего — чужими словами. Цитирую: 1 апреля 1876 года некто Филипп Майнлендер, никому не известный молодой человек 34 лет, получил из берлинской типографии Грибена только что отпечатанные авторские экземпляры своей почти шестисотстраничной книги «Философия искупления». Некоторые из них он оставил в комнате, другие снес на чердак. Вернувшись, он соорудил из книг подест, взобрался на него, ухватился за заранее укрепленную петлю и просунул в нее шею. Оставалось поработать ногами, что он и сделал, упершись в книги одной ногой и резко оттолкнув свободной свежие, пахнущие еще типографской краской экземпляры… Странно, да? Почему заигрывание со смертью и клоунские призывы к самоубийству философов вознаграждается Нобелевской премией, а тоже самое реальное самоубийство — лишь забвением, в лучшем случае историческим анекдотом?
— Ты о Камю?
— Неважно…
— Прости меня…
— Будь последовательным! Не извиняйся за изнасилование, не сожалей об убийстве, не раскаивайся за предательство. Иначе… Иначе станешь философом… Одно — мысль, другое — дело, третье — образ дела. Между ними не вращается колесо причинности.
— Страшно…
— Думать — всегда страшно. Это самая жуткая вещь, на которую только способен человек. То, что он затем творит — лишь бледная копия разверстой в нем бездны.
— Кто так сказал? Ницше?
— Иди в pizdu.
— Прогоняешь?
— Дурачок… Наоборот, приглашаю.
Чужой город, чужая квартира, чужое тело. Лишь собственная душа, откочевавшая в страну чересчур сладких грез и переживаний, которым нет места в суетливом мире раз и навсегда прочерченных силовых линий судьбы. Почему порой сны оказываются столь… столь… столь яркими, что пробуждение равносильно первородному грехопадению и изгнанию из райских кущ? Почему хочется вцепиться в смятую простыню и завыть от тоски, пока блестящая амальгама чуда не потускнеет, не окислиться в агрессивной среде так называемой реальной жизни?
Наверное потому, что там нет судьбы, нет магнитных полюсов социального человека, того самого двуного и бесперого, что не слишком уж и отличается от диогеновой ощипанной курицы, чья душа оказывается запертой в бесконечном коловращении, как заперты пресловутые частицы в намагниченной трубе синхрофазатрона, сталкиваясь и превращаясь, рассыпаясь и собираясь, но оставаясь все теми же элементарными частичками божественной души, которым никогда не откроется истинная правда тех последних кирпичиков, из которых они собраны.
— Замерзнешь, — говорит тот, кто допущен в таинство творения новой жизни, но предпочел не философский камень алхимии, а лишь жалкий эрзац кратковременного вожделения. Обкраденный, обманутый, тысячекратно убитый, считающий, что у него случился секс, соитие, yeblya, любовь, а не ложь, предательство и смерть. — Тебе надо поспать…
— Никогда не сплю… В том смысле, в котором могут говорить лишь невинные дети. Спать… Почему спать — это еще и переспать с кем-то? Как много слов теряют свою истинную форму, точно осколок зеркала троллей попал не в глаз, а застрял в горле. Видишь правду, а изрекаешь только ложь…
Держу из последних сил ускользающее мгновение — освещенную, заснеженную падающими звездами улицу, но чужие руки ложаться на грудь, безжалостно выдергивают в мир вечной промозглости и стояка, что упирается в промежность.
— Хочешь на виду у всех?
— Нечего стоять голышом перед окном.
— Тогда перестань быть нежным. Хочу грубого анального секса…
— Зачем?
— Ты же считаешь подругу blyad'yu. blyad' любит хардкорный секс. Даже нет, не секс, что за американщина! Делать маздан, вот…
— Я не считаю тебя…
— Блядью.
— Я не считаю, что ты делаешь что-то плохое.
— Потому, что это делается сегодня с тобой. Препо-ДАВАТЕЛЬНИЦА соблазнила собственного студентика. Так романтично! И жили они долго, и кончали в один момент… Ну так что? Продолжим наш fuck-ультатив? Хочешь, возбужу орально?
Как предсказуем человек! Все его помысля сосредоточены в головке полового члена, даже если он — женщина. Ха. Жизнь или сосет, или кусает. Отсюда две основные реакции — засунуть глубже или высунуть вообще. И что тогда стукнуло не надеть трусики? Или их забыли на месте краткого полового контакта с кем-то из коллег по работе?
— Я сам хочу…
— Желаешь полизать женские гениталии? Бедненький… Так удобно?
— Угу.
— Что ж. Так действительно лучше, верблюженок… Верблюжонок тянется к лону, что породило его, испуганный бескрайней пустыней мира, лижет его, в надежде вновь растворить врата, исторгнувшие жалкое тельце на раскаленный песок… Помнишь, как сказано в «Заратустре»? Три превращения духа называю я вам: как дух становится верблюдом, львом верблюд, и, наконец, ребенком становится лев.
Отталкиваю жалкое создание, бью наотмашь, затем ногой — по слюнявым губам, по щекам, чтобы в кровь, в кровь, в кровь!
— Что… зачем… стой…
Размазывает сопли, юшку, кровоточит, как баба при месячных, мямлит, пытается утереться.
— Щенок! Подонок! Ничтожество! Чмо! — удачно заезжаю пяткой в зубы и опрокидываю его на пол. — Шакал! Собака! Козел! Еще! Еще!
Безумный взгляд. Коровьи глаза, полные прозрачного ужаса, набухающего крупными слезами. Обида. Вот засранец! Усаживаюсь на тощую птичью грудь. Сердце трепещится. Дрожь. Пот. Вцепляюсь ногтями в щеки и с наслаждением процарапываю в розовой глине кривые меты. Визг. Писк. Сжимаю кулак, примериваюсь и влепляю в правый глаз. Дерганье, нечленораздельный вой. Наклоняюсь, поцелуй, расслабляющий, успокаивающий, чтобы затем прикусить верхнюю губу, оттянуть, отпустить, наблюдая, как она набухает, затекает кровью, сочится сквозь прокусы мелкими алыми бисеринками.
— А вот это тебе еще больше понравится, — похлопываю по распухшим щекам. Подбираю ноги, присаживаюсь на корточки и изливаюсь, журчу, умываю. Цепляется за колени, оборачиваюсь и вижу, как член содрогается, выбрасывая одну за другой белесые порции семени. Молния сладострастия пробивает сверху до низу, обрушивается на темя, сбивает с ног. Падаю, ворочаюсь слепой пиявкой в лужах спермы, мочи, слюны и пота.
— АААААА!!! — надоедливый, жуткий вой обезумевшего животного. Чувствую его приближение, но бессильна, опустошена, разорвана, как тряпичная кукла. Трясущиеся пальцы ощупывают спину, затылок, спускаются к ягодицам. Тело наваливается, взгромождается — мокрое, отвратно пахнущее, тестообразное, точно распухшая амеба. — АХ! АХ! АХ!
Движение, пока только между ног, в промежности, по скользкой, все еще раскрытой раковинке — мягкость, набирающая силу, деревенеющая, измождающая нежданной пыткой пробуждающееся тело. Пальцы проникают в сфинктер, раскрывают, растягивают, забираются вглубь… Больно! Как же больно!!! Но лишь мгновение, крошечное мгновение, вслед за которым тонкие разведчики покидают облюбованный плацдарм, открывая дорогу сладкому тарану… Брутальный секс. Животный трах. Извращенная yeblya. Yebut в жопу. Разламывают, кусаются, щиплются, царапают. Входят на полную, стонут и выбрасывают. Собирают волосы на затылке, оттягивают и с наслаждением припечатывают к полу. Рот заполняется кровью.
— Сука! Какая же ты сука!
Поднимаются для последнего аккорда — ответная милость золотого дождя, горячих струй на исцарапанной спине.
— Сколько философы размышляли о Я, но оно всегда ускользало от них, исчезало в трансцедентальных далях, маячило вдалеке неясной фатой-морганой… Интуиция. Последовательность. Интуиция может быть только интуицией тела — единственной реальностью души, парящей в немыслимых эмпиреях. Но ничто так не пугает ученый мир, как подобное и, в общем-то, банальнейшее соображение. Стоит лишь признать, что вся глубина их мысли измеряется длиной их члена, трудностями дефекации, проблемами мочеиспускания, несварением желудка, головной болью, чтобы разрешить проблему собственного Я, которое есть телесность и ничего, кроме телесности. Но кто любит простые ответы? Кто потерпит, что некто наберется смелости и пошлет на huj две тысячи лет пустопорожнего переливания истины в ложь и лжи в истину?! Если быть последовательным… Самым величайшим философом в своей последовательности был Филипп Майнлендер. Ему хватило смелости на то, на что Ницше решился лишь в Турине…
— Кто такой этот Майнлендер?
— Гений. Титан. Апостол. Величайшая интеллектуальная бездарность… И это — комплимент.
— Расскажи.
— Лучше всего — чужими словами. Цитирую: 1 апреля 1876 года некто Филипп Майнлендер, никому не известный молодой человек 34 лет, получил из берлинской типографии Грибена только что отпечатанные авторские экземпляры своей почти шестисотстраничной книги «Философия искупления». Некоторые из них он оставил в комнате, другие снес на чердак. Вернувшись, он соорудил из книг подест, взобрался на него, ухватился за заранее укрепленную петлю и просунул в нее шею. Оставалось поработать ногами, что он и сделал, упершись в книги одной ногой и резко оттолкнув свободной свежие, пахнущие еще типографской краской экземпляры… Странно, да? Почему заигрывание со смертью и клоунские призывы к самоубийству философов вознаграждается Нобелевской премией, а тоже самое реальное самоубийство — лишь забвением, в лучшем случае историческим анекдотом?
— Ты о Камю?
— Неважно…
— Прости меня…
— Будь последовательным! Не извиняйся за изнасилование, не сожалей об убийстве, не раскаивайся за предательство. Иначе… Иначе станешь философом… Одно — мысль, другое — дело, третье — образ дела. Между ними не вращается колесо причинности.
— Страшно…
— Думать — всегда страшно. Это самая жуткая вещь, на которую только способен человек. То, что он затем творит — лишь бледная копия разверстой в нем бездны.
— Кто так сказал? Ницше?
— Иди в pizdu.
— Прогоняешь?
— Дурачок… Наоборот, приглашаю.
37. Утро понедельника
Утро. Морось. Дождь по крышам стучит ободряющим стаккато. Чищу зубы, разглядываюсь в зеркале — добропорядочный синий чулок в ночнушке до пят, растрепанные волосы. Конец выходным, начало трудовых блудней. Выползает уставшая бледная вошь на рабочую, блядь, панель… Кто любит понедельники? Никто. Несчастный день, неотличимый от других ничем, кроме крошечной пометки в календаре. И этого достаточно, чтобы привести в движение миллиарды людей! Auszeichnung. Отмеченность. Кто сказал, что идеи движут массами? Не нужно идей, достаточно обычного календаря.
Одеваюсь, крашусь, брожу с кружкой по комнате. Разглядываю шкафы — сытые, невозмутимые, высокомерные от проглоченной мудрости. Спотыкаюсь о разбросанные книги, до которых пока не дошли руки, ну и голова, конечно. Скоро весь пол загромоздят, но убирать нельзя, нельзя отдавать их этим деревянным желудкам. Вон, щерятся зияющими проемами в золотистых рядах, пускают пыльные слюнки, разглядывая близкую добычу. Хрен вам! Знаю ваши повадки — стоит лишь расслабиться, составить валяющиеся фолианты на полки и считай сгинут без следа, даже не вспомнишь, что когда-то хотела что-то там прочитать…
Сажусь на пол, беру первое попавшееся. Ага. Замечательно. Опять немцы. Die Geburt der Tragodie. Как говаривал Готфрид Бенн, философия — чисто немецкое изобретение. Поэтому первым немцем был Гераклит, вторым — Платон, и оба — гегельянцы. Что такого в немецком языке, отчего любой акт подлинной мысли почти автоматически облекается в акт философствования? А во что облекается акт мысли в русском языке? В религиозный экстаз? Языки аналитические, языки флексивные. А как насчет японской философии? Китайской? Границы мира — они же границы языка.
Интересно, если думать по-немецки, то имеешь ли шанс выдумать хоть что-то на уровне Nietzsche? Или дело не в выразительных методах, а гораздо глубже? Как мысль воплощается в слове? Как слово воплощается в бытие? Возьмите любую мантическую систему, чтобы убедиться в онтологичности языка! Каббала. Руны. Таро. Осколки, остатки чего-то невообразимо древнего, давно канувшие в Лету технологии, который использовались для… для чего?
Звонок. Blyat\!
— Да? — сухо и ядовито.
— Привет!
— Иди на huj! — сужаю границы собственного языка, избавляясь от дозы метафизической интоксикации. Мат — хорошее противоядие.
— Это я.
— Ну?
— Лежу вот… — голосок жалобный, напрашивается на снисхождение.
— …
— Зайдешь? — Танька вздыхает.
Напрягаюсь — сейчас последует очередная история о жутких несчастьях. Будет жаловаться на столовку, где ей дали несвежие пельмени, которые теперь лежат в желудки, тесно прижавшись друг к дружке. Или на каблук, который защемило в какой-то дыре, так что его пришлось выковыривать оттуда отбойным молотком. Сотни случайностей, свершающиеся лишь для того, чтобы в понедельник утром звонить подруге и нудно жаловаться на мир.
— Хочешь совет? — предлагаю.
— Ну?
— Скажи громко, ясно и с расстановкой: «А пошло оно все в pizdu!»
Шоковое молчание.
— Я… я не могу… я не одна, — сексуальный шепоток.
Вот это да!
— А какой у него член? — интересуюсь.
— Что?!
— Болт, абдулла, гордеич, huj, в конце концов! — перевожу. — Одичала в своем бабьем королевстве? Забыла чем мужики pizdu таранят?
— Какие мужики?! — Танька в ступоре.
— Ты же сказала, что не одна?
— Дура! — яростно шепчет. — Тут мама белье гладит!
Тьфу! Клиника!
— Тем более скажи, — настаиваю. — Повторяй за мной… А… пошло… оно… все…
Гудки. Вот так. Возвращаю трубку на место. Жду. Она позвонит.
— Жизнь — это страдание, — мрачно заявляет Танька, спустя десять секунд.
Молчу.
— Сладострастие есть грех.
Молчу.
— Не следует рожать детей, — настаивает Танька.
Продолжаю молчать.
— К чему вообще рожать? Плодить нищету?
— Ты что — беременна? — не выдерживаю экзистенциального напора Лучшей Подруги, Которой Не Повезло Жить С Матерью В Одной Очень Маленькой Квартире.
— От кого? — горестно вопрошает Танька. — У нас здесь такие антисептические условия, что ни один самый завалящий сперматозоид не выживает.
Что-то она разговорилась. Наверное, мама пошла на кухню. Или в туалет. Впрочем, ходит ли ее мать в туалет? Вспоминаю брезгливо поджатые губы… Поеживаюсь. Задумываю месть.
— Если бы ты больше верила в жизнь, ты бы меньше отдавалась мгновению, — изрекаю. — Чтобы ждать, в тебе нет содержания — даже чтобы лениться.
— Это ты так сказала? — уточняет Лярва.
— Заратустра.
— Иди в жопу.
Провидческое пожелание. Тьма египетская — липкая, клейкая, вместе с каплями дождя проникающая под веки, при каждом помаргивании размазываясь по окружающему миру неряшливыми мазками. Грязно матерясь, настраиваюсь на деловой тон. Больше никаких мочеиспусканий на улице! Приличной девушке, работнику наркомпроса, многообещающему философу и честной давалке не пристало вести себя подобно… подобно… самому распоследнему бомжу — решаю.
Странная тишина. Шорох дождя, листьев и машин. Пустынный дворик. Умиротворение, более свойственное какому-нибудь Лувену, чем мегалитичным джунглям — пристанищу феллахов. Теряю на мгновение ориентир. Держусь за лямки рюкзачка, притоптываю ботиночками. Магнитная стрелка в голове совершает неуверенные обороты, не в состоянии настроиться на подходящую версию окружающей реальности. Ни единой подсказки. Полное выпадение. Хочу сделать шаг и не могу… Чересчур все хорошо. Календарь дал сбой — утро понедельника?
Но тут где-то со звоном распахивается окно:
— Минька, yeb твою мать, ты совсем ohuyel?! Zayebal уже своим закаливанием!
Облегченно вздыхаю. Это — не Лувен, yeb вашу мать. Будем любить мир лишь как средство к новым войнам, будем бороться, а не работать!
Двигаюсь дальше к остановке — эпицентру местных приколов и развлечений. Капли оседают на плащике, затекают в рукава, залетают в капюшон. Стараюсь ни о чем не думать. Дождливое утро понедельника — зона, свободная от интеллектуальной активности. Мощная волна воскресенья подобно Амазонке выносит пресные воды расслабленности, лени, сонливости далеко-далеко в штормовые воды рабочей недели. Зачерпываешь из-за борта, подносись к губам, потрескавшимся из-за жуткого сушняка, глотаешь и — о пресвятая матерь ваша! — тепловатая жидкость, пахнущая сумрачной пьяной сельвой, орошает гортань…
Трезвею от накатившего воображения, осматриваюсь. Хмурый народ на остановке, освещенный тусклым светом единственного фонаря, жмется друг к дружке под стеклянным навесом. Вокруг закрытого ларька циркулирует запойная жертва воскрестного кораблекрушения. Табличка «Учет» — жестокий приговор страдальцу. В соседнем киоске журнально-газетной продукции теплится огонек. Шикарный жирный кот сидит в оконце, разглядывая носимые ветерком жухлые листья. Встреча неизбежна.
Одеваюсь, крашусь, брожу с кружкой по комнате. Разглядываю шкафы — сытые, невозмутимые, высокомерные от проглоченной мудрости. Спотыкаюсь о разбросанные книги, до которых пока не дошли руки, ну и голова, конечно. Скоро весь пол загромоздят, но убирать нельзя, нельзя отдавать их этим деревянным желудкам. Вон, щерятся зияющими проемами в золотистых рядах, пускают пыльные слюнки, разглядывая близкую добычу. Хрен вам! Знаю ваши повадки — стоит лишь расслабиться, составить валяющиеся фолианты на полки и считай сгинут без следа, даже не вспомнишь, что когда-то хотела что-то там прочитать…
Сажусь на пол, беру первое попавшееся. Ага. Замечательно. Опять немцы. Die Geburt der Tragodie. Как говаривал Готфрид Бенн, философия — чисто немецкое изобретение. Поэтому первым немцем был Гераклит, вторым — Платон, и оба — гегельянцы. Что такого в немецком языке, отчего любой акт подлинной мысли почти автоматически облекается в акт философствования? А во что облекается акт мысли в русском языке? В религиозный экстаз? Языки аналитические, языки флексивные. А как насчет японской философии? Китайской? Границы мира — они же границы языка.
Интересно, если думать по-немецки, то имеешь ли шанс выдумать хоть что-то на уровне Nietzsche? Или дело не в выразительных методах, а гораздо глубже? Как мысль воплощается в слове? Как слово воплощается в бытие? Возьмите любую мантическую систему, чтобы убедиться в онтологичности языка! Каббала. Руны. Таро. Осколки, остатки чего-то невообразимо древнего, давно канувшие в Лету технологии, который использовались для… для чего?
Звонок. Blyat\!
— Да? — сухо и ядовито.
— Привет!
— Иди на huj! — сужаю границы собственного языка, избавляясь от дозы метафизической интоксикации. Мат — хорошее противоядие.
— Это я.
— Ну?
— Лежу вот… — голосок жалобный, напрашивается на снисхождение.
— …
— Зайдешь? — Танька вздыхает.
Напрягаюсь — сейчас последует очередная история о жутких несчастьях. Будет жаловаться на столовку, где ей дали несвежие пельмени, которые теперь лежат в желудки, тесно прижавшись друг к дружке. Или на каблук, который защемило в какой-то дыре, так что его пришлось выковыривать оттуда отбойным молотком. Сотни случайностей, свершающиеся лишь для того, чтобы в понедельник утром звонить подруге и нудно жаловаться на мир.
— Хочешь совет? — предлагаю.
— Ну?
— Скажи громко, ясно и с расстановкой: «А пошло оно все в pizdu!»
Шоковое молчание.
— Я… я не могу… я не одна, — сексуальный шепоток.
Вот это да!
— А какой у него член? — интересуюсь.
— Что?!
— Болт, абдулла, гордеич, huj, в конце концов! — перевожу. — Одичала в своем бабьем королевстве? Забыла чем мужики pizdu таранят?
— Какие мужики?! — Танька в ступоре.
— Ты же сказала, что не одна?
— Дура! — яростно шепчет. — Тут мама белье гладит!
Тьфу! Клиника!
— Тем более скажи, — настаиваю. — Повторяй за мной… А… пошло… оно… все…
Гудки. Вот так. Возвращаю трубку на место. Жду. Она позвонит.
— Жизнь — это страдание, — мрачно заявляет Танька, спустя десять секунд.
Молчу.
— Сладострастие есть грех.
Молчу.
— Не следует рожать детей, — настаивает Танька.
Продолжаю молчать.
— К чему вообще рожать? Плодить нищету?
— Ты что — беременна? — не выдерживаю экзистенциального напора Лучшей Подруги, Которой Не Повезло Жить С Матерью В Одной Очень Маленькой Квартире.
— От кого? — горестно вопрошает Танька. — У нас здесь такие антисептические условия, что ни один самый завалящий сперматозоид не выживает.
Что-то она разговорилась. Наверное, мама пошла на кухню. Или в туалет. Впрочем, ходит ли ее мать в туалет? Вспоминаю брезгливо поджатые губы… Поеживаюсь. Задумываю месть.
— Если бы ты больше верила в жизнь, ты бы меньше отдавалась мгновению, — изрекаю. — Чтобы ждать, в тебе нет содержания — даже чтобы лениться.
— Это ты так сказала? — уточняет Лярва.
— Заратустра.
— Иди в жопу.
Провидческое пожелание. Тьма египетская — липкая, клейкая, вместе с каплями дождя проникающая под веки, при каждом помаргивании размазываясь по окружающему миру неряшливыми мазками. Грязно матерясь, настраиваюсь на деловой тон. Больше никаких мочеиспусканий на улице! Приличной девушке, работнику наркомпроса, многообещающему философу и честной давалке не пристало вести себя подобно… подобно… самому распоследнему бомжу — решаю.
Странная тишина. Шорох дождя, листьев и машин. Пустынный дворик. Умиротворение, более свойственное какому-нибудь Лувену, чем мегалитичным джунглям — пристанищу феллахов. Теряю на мгновение ориентир. Держусь за лямки рюкзачка, притоптываю ботиночками. Магнитная стрелка в голове совершает неуверенные обороты, не в состоянии настроиться на подходящую версию окружающей реальности. Ни единой подсказки. Полное выпадение. Хочу сделать шаг и не могу… Чересчур все хорошо. Календарь дал сбой — утро понедельника?
Но тут где-то со звоном распахивается окно:
— Минька, yeb твою мать, ты совсем ohuyel?! Zayebal уже своим закаливанием!
Облегченно вздыхаю. Это — не Лувен, yeb вашу мать. Будем любить мир лишь как средство к новым войнам, будем бороться, а не работать!
Двигаюсь дальше к остановке — эпицентру местных приколов и развлечений. Капли оседают на плащике, затекают в рукава, залетают в капюшон. Стараюсь ни о чем не думать. Дождливое утро понедельника — зона, свободная от интеллектуальной активности. Мощная волна воскресенья подобно Амазонке выносит пресные воды расслабленности, лени, сонливости далеко-далеко в штормовые воды рабочей недели. Зачерпываешь из-за борта, подносись к губам, потрескавшимся из-за жуткого сушняка, глотаешь и — о пресвятая матерь ваша! — тепловатая жидкость, пахнущая сумрачной пьяной сельвой, орошает гортань…
Трезвею от накатившего воображения, осматриваюсь. Хмурый народ на остановке, освещенный тусклым светом единственного фонаря, жмется друг к дружке под стеклянным навесом. Вокруг закрытого ларька циркулирует запойная жертва воскрестного кораблекрушения. Табличка «Учет» — жестокий приговор страдальцу. В соседнем киоске журнально-газетной продукции теплится огонек. Шикарный жирный кот сидит в оконце, разглядывая носимые ветерком жухлые листья. Встреча неизбежна.