Страница:
Все мы, стоящие в очереди, держим на ладони собственный член, сейчас похожий на мокрую грязную тряпочку. Именно по нему и определяется наша благонадежность. Офицер, придерживая пенсне и одновременно указательным пальцем той же руки слегка щуря глаз, немного наклонился вперёд.
На его лице застыла брезгливая гримаса, но тем не менее он очень внимателен. След операционного ножа в раннем детстве не удастся скрыть никому. Вся эта картина так непривычна, что кажется неестественной. Однако ни чувство протеста, ни чувство иронии не возникает ни у кого. Офицера, несомненно, тяготит эта процедура, но не самой своей сущностью, а необходимостью так близко общаться с грязными и дурно пахнущими людьми. Чувствуется, что вся его врожденная и воспитанная чистоплотность кричит против этого. Лишь долг и дисциплина, привитые ему чуть не со дня рождения, заставляют его подавить протест и педантично продолжать осмотр.
Если говорить о наших чувствах, то среди нас преобладает характерное для нашего национального характера безразличие. Дескать, от нас это требуют - значит, так надо. Наше дело подчиняться, а не рассуждать. Но ещё, как я заметил, у многих наступило известное успокоение. Наступило именно потому, что теперь контроль стал определённым, в противоположность контролю по лицам, когда подозрение могло пасть на многих. Среди русских нередко встречаются люди, имеющие в облике нечто восточное, отчего иногда таких людей принимают за евреев. Вероятно, известную роль в этом играет примесь еврейской, кавказской, цыганской, греческой и других кровей. Классический же русский тип этакого Добрыни Никитича в эпоху крушения патриархальных семейных устоев и широкой миграции населения внутри страны делается лишь достоянием ортодоксально патриотических живописцев. Кстати сказать, черты восточного облика у многих резче проявляются при истощении, возбуждении, болезни, а также при определённом освещении.
Чувства остальных участников проверки - полицейских, стоящих по стене коридора, - обычны для полицейских и милиционеров всего мира. По своим эмоциям они мало отличаются от служебных собак во время поиска. Укажи сейчас немец на одного из нас, как они не только по обязанности службы, но и по внутренней убеждённости скрутят этому человеку руки, усерднее даже, чем своему личному врагу.
В штубе делается свободнее. Становимся в очередь и мы с Тихоном. Вдруг сбоку подскакивает немолодой щуплый солдатик и, пристально и зло глядя мне в лицо, бросает:
- Вот скажу сейчас немцу, что ты еврей.
Опять меня подводит моё "заметное", то есть интеллигентное, такое необычное здесь лицо. Впрочем, до этого он приставал и к другим. Сейчас это смертельно опасно. Одно слово, и оборвётся тонкая нитка жизни, никаких апелляций и выяснения не будет. Солдатик становится позади и шипит в спину. Тогда Тихон выходит из очереди и, отталкивая его, становится за мной. Тот продолжает повторять: "Скажу, всё равно скажу". Очередь уже у самой двери. Вот один шаг за дверь. Мельком замечаю брезгливую гримасу офицера, не слезающую весь день с его лица. Дальше, пройдя под тяжёлым взглядом "Отца народов", выхожу за дверь. На дворе пасмурно. Под слабо моросящим дождём из нашей и соседней двери тянется вереница серых, мокрых, ссутулившихся фигур, похожих одна на другую. На головах у всех пилотки, по большей части с опущенными крыльями, руки или висят, или сложены на животе.
Вдруг позади крики: "Стой, стой!" С топотом бегут полицейские. Солдатик всё же сказал. Фигуры продолжают безучастно брести. Полицейские с окриками, заглядывая в лица, дёргают то одного, то другого за плечо. В голове одна мысль: "Не смотри!" Понуро бреду вместе со всеми. Полицейские с криками и топотом бегают вперёд и назад. Службу им надо исполнять. Кого-то хватают и тащат назад. Тот что-то кричит. Тихон шепчет в спину:
- Самого заявителя потащили.
Вот она, судьба. Какие у неё странные и необъяснимые законы. Кого захочет спасти - спасёт. Кто копает другому яму - падает в неё сам. Но я никогда не думал, что можно так быстро упасть в яму, самим же выкопанную. А солдатик этот, как я потом вспомнил, не имел чисто русского облика.
А не был ли он обрезан и не рассчитывал ли таким способом проскочить досмотр? Так это или не так, но только смерть моя ещё раз прошла мимо. На этот раз совсем-совсем близко. Дунула из пустого рта холодком, пошевелив мне кожу на голове. Хитро подмигнула пустой глазницей и ушла. Дескать, я не спешу. Поживи ещё, помучайся, - как, бывало, говорил Краузе.
Всё кончается. Кончилось и моё пребывание в лагере 326. Уже под вечер дают сухой паёк на дорогу и сажают в огромные грузовики. И опять разлука Тихон и я попадаем в разные машины. Больше об этом славном человеке я ничего не слышал.
Быстро пролетают поля, сады, кирпичные домики - иные как из старых немецких сказок. Вот-вот появятся гномы в полосатых чулках и вязаных шапочках с кисточками. Дорога обсажена где яблонями и грушами, где высокими клёнами и платанами. По пути останавливаемся на ночлег в каком-то небольшом лагере, а утром снова в путь. Хорошо вот так бездумно катить по дорогам, по новым местам. Чем не туристское путешествие? Но вот кончается и поездка. Мы на дворе большой шахты. Вокруг всё черно от угольной пыли. На вышке со скрипом вертится огромное колесо. Рядом большое кирпичное здание. Окна подвала глубоко утоплены в земле и забраны массивными решётками. Оттуда снизу на нас глядят мертвенно бледные лица. Для человеческого лица такой белый цвет непривычен.
Глава 11.
В бригаде, где я сейчас работаю, нас шестеро: двое немцев - Вилли и Фриц - и четверо русских - Савка Ивановский, Сергей Вологодский, Сергей Рязанский и я. Ивановский, Вологодский, Рязанский - это не фамилии, которых здесь никто не знает, а названия местностей, откуда люди родом. В народе людей предпочитают называть по прозвищам и местностям, что как-то душевнее и лучше характеризует человека. Фамилии - это нечто холодное и официальное.
Вилли - худощавый, невысокий, деловой и подвижный рабочий лет тридцати пяти. Фриц постарше; он высок, плотен и медлителен, с широким, румяным и глуповатым лицом. К нам оба относятся без вражды, но и без фамильярности, а деловито и спокойно, как к менее квалифицированным членам бригады. Когда мы что-нибудь делаем неправильно или неаккуратно, то Фриц берёт у нас из рук инструмент и делает это сам, терпеливо показывая, как сделать правильно. Если непонятно с одного раза, то так же спокойно покажет ещё и ещё. У Вилли на это терпения не хватит. Сами они работают вместе с нами, делая всё, вплоть до мелочей, аккуратно. Работая без спешки, немцы, в отличие от нас, никогда, даже на короткие мгновения, не прерывают работу для отдыха. Так и работают, не разгибая спины, по четыре часа с утра до обеда и от обеда до конца.
Сашка Ивановский - это высокий, худощавый рабочий лет тридцати. Говорит скороговоркой, как и все ивановские и ярославские, и так же любит поболтать и приврать. Вологодский Сергей - солидный невысокий крепыш лет сорока с хитровато-ласковым взглядом. Он медлителен, но мужичок практичный и хозяйственный. Дома он был деревенским кооператором. Сергей Рязанский нескладный рыжий девятнадцатилетний деревенский парень. Должно быть, сама земля рязанская рожает и вскармливает Есениных. Так и в этом его тёзке сидит что-то непрактичное и мило есенинское. Эгоизма и зазнайства больше было в Сашке, а оба Сергея были славные, добрые люди.
Работаем мы в горизонтальном штреке на глубине 286 метров по перекладке железнодорожного узкоколейного пути. Снимаем старый путь, убираем слежавшуюся под ним землю, а затем, подсыпав щебень, укладываем новые шпалы, а на них рельсы более тяжёлого профиля. Вилли всё скрупулёзно проверяет и чуть что не так, заставляет переделывать. Только и слышно: Du must diese Arbeit widerholen. (Ты должен эту работу переделать).
Хотя говорят, что под землёй лёгкой работы нет, наша, пожалуй, неплохая. И вообще пока жить можно. На работе благодаря хорошей организации и спокойному отношению обоих немцев чрезмерно не утомляемся. Питание, особенно первое время, удовлетворительное. На день даётся 650-граммовый хороший пеклеванный хлебец, два раза в день по литру овощного супа и вечером кусочек маргарина размером с половину спичечного коробка. По субботам ещё 100 граммов маляссы - чёрной патоки из отходов сахарного производства.
Приближается время обеда. Всё чаще оба немца вытаскивают свои карманные часы. У Фрица они примечательны: похожи на чуть сплющенную луковицу, с резными стрелками и циферблатом, разрисованным розами и порхающими амурами. Эти часы - его гордость и, по его словам, достались ему от прадеда. Наконец не пропустив ни секунды, Вилли кричит:
- Pause. Alles fressen! (Пауза. Всем жрать!)
Всё останавливается в том положении, в котором застиг этот призыв. Ничего не доделывается, здесь это не принято.
Немцы садятся на специально сохраняемую чистую досочку, а мы на что попало: на рельсы, на мокрые шпалы или попросту на землю. Развернув свои небогатые свёртки с бутербродами, Фриц и Вилли оделяют и нас. Каждому дают по тонкому ломтику хлеба, слегка намазанному повидлом или маргарином, и по два таких же ломтика съедают сами. Своего хлеба у нас нет, так как мы получаем его только вечером и тут же съедаем. И потому, что аппетит разыгрывается, и потому, что ночью хлеб могут стащить.
Всего нас в шахте человек полтораста. Мы живём в большой казарме в глубоком подвале под главным зданием. Подвал разделен надвое: одна половина, где стоят двухъярусные деревянные койки - это спальня, а другая с длинными столами и скамейками - столовая. За перегородкой - кухня, а вернее раздаточная; в ней не готовят, а только раздают обед, привозимый в термосах.
Не раз я задавался вопросом: кому это интересно? Этот скучный, противный быт, эта обыденщина низшего разряда? Кто, наконец эти воспоминания стал бы читать, если бы, против ожидания, они вышли бы в свет? Их не станут читать женщины, потому что их здесь нет, а, значит, нет и любви. Неинтересно это и преуспевающим мужчинам, потому что здесь нет никакого преуспевания. Юношам это будет скучно, потому что нет ни героического, ни приключенческого. То есть, может быть, то и другое есть, но совсем не в красивом и не в цветастом виде. Остаётся, пожалуй, одна категория - старики. Не все, конечно, но думающие старики. Ну, если так, то для них и будем писать дальше.
Через койку от меня тоже на втором ярусе спит Мишка - молодой насупленный парень. Работает он на угле и, когда у него утренняя смена, то вечером перед сном у его ложа собираются чревоугодники. Мишка расспрашивает о кулинарных рецептах и наиболее примечательное заносит в сшитую им толстую тетрадь. А главное, сам читает описания собственных изобретений алчущим слушателям. Сквозь сон слышу: "Возьми сала, лучше свиного, и натопи его с полкотелка. Добавь туда стакан, а ещё лучше два, мёда. Потом масла коровьего ложки две положи." И всё в таком же роде. Названий своим кулинарным опусам Мишка придумать не может. Поэтому он даёт им номера, подражая в этом Бетховену или Чайковскому, которые тоже нумеровали свои симфонии. Например, "Хорошая пища No18" или "Отличная пища No 7". Иногда всё же название озаряет его: "А пробовал ли ты когда говяжий кисель?" Нет, не едал, - отвечает очередной чревоугодник. - "Ну так возьми мяса говяжьего побольше, варёного, мелко его поруби, сала топлёного туда влей, муки ржаной, и вари пока не загустеет". Для большей достоверности Мишка обычно не приписывает кулинарные открытия только себе, а ссылается на некоего хорошего и знающего человека. Само собой разумеется, что всё это мечты, от которых до действительного пайка не ближе, чем от Земли до Луны. Со временем несоответствие между затратами энергии на работе и пайком дает себя знать сильнее, чем в начале. К тому же вдвое уменьшили порцию хлеба.
Однако таких сумасбродных мечтателей не так уж много. Другие ищут более реальные пути. Появилось множество кустарей, сбывающих немцам и французам свои изделия. Вологодский сшил хорошие домашние туфли без задников, именно такие, как любят немцы. За них дали двухкилограммовый хлеб и кило два картошки. Туфли так понравились, что сразу же поступило несколько заказов.
Теперь у нас заработала артель. Сашка снабжает материалом, то есть ворует в шахте или покупает у других куски резиновых шлангов. Шланги идут на подошвы, а из их оплётки разматываем нитки. Вологодский шьёт туфли, а я выполняю разные подсобные операции: разматываю нитки, сшиваю поднаряд (покладку) с верхом и прочее. На верх идет мой изумрудно-зелёный, порядочно выношенный мундир, некогда украшавший польского улана. На поднаряд режутся рубахи и кальсоны.
Наш комендант - молодой белобрысый немец - больше всего заботится о нашей гигиене. Нам это кажется чудачеством, но он относится к этому серьёзно. Борется он с насекомыми, неустанно проверяет, как мы спим, как моемся, как моем посуду. Зато в остальное он не вмешивается, и что самое главное, не препятствует кустарничеству и торговле с немцами.
Раз в две недели спальня запечатывается и там полдня газом травят клопов. Хотя полностью они и не выводятся, но зато погибает кошка - общая наша любимица.
Среди ночи будит истошный крик. Это кричит комендант - он проверяет, правильно ли мы спим. Для этого, проходя вдоль рядов двухъярусных кроватей, он у каждого поднимает край одеяла. Спать мы должны только в длинных ночных рубашках пониже колен. Вдруг обнаружен нарушитель порядка - он спит еще и в кальсонах. Именно это и служит причиной крика. Комендант в гневе потрясает кальсонами, стянутыми с бунтовщика. Тут же Василий (почему-то большинство переводчиков Василии) сонным голосом монотонно переводит, что никто не должен спать в кальсонах. Если кто-нибудь ещё будет в этом замечен, то пусть тогда пеняет на себя.
Баня здесь отличная. В высоком и просторном помещении, отгороженном сеткой от немецкой и французской бань, - баня и предбанник. В бане дюжина рожков с сильными горячими душами. Моемся мы после каждой рабочей смены глиняным, но вполне очищающим кожу мылом. Хватает его и для мытья, и для торговли с немцами. В предбаннике каждый имеет свой индивидуальный крючок для рабочей и казарменной одежды. Крючок длинной цепочкой подтягивается к потолку, где одежда хорошо просыхает. В общем, условия для мытья идеальные. Тем не менее, комендант подозревает, что всё это мы используем плохо. Вот и сейчас, выстроив нас в одну шеренгу, велит снять казарменные рубашки и френчики и, заставляя поворачиваться, внимательно осматривает нас спереди и сзади. Иногда, послюнив палец, проводит им по коже и, если, по его мнению, кожа не очень чиста, то укоризненно покачивает головой.
Но вот опять нарушение порядка. Мишка, тот самый чревоугодник, немыт. То есть лицо, шея и кисти рук белые, а торс чёрный как у негра. При виде немытого Мишки мы посмеиваемся, дескать, что тут особенного? Немытый, и только. Но в глазах немца это равносильно светопреставлению. Его вот-вот хватит удар. Раскрасневшись, как варёный рак, брызгая слюной и размахивая руками, он неистово кричит: Er ist schrautzig! Ihn muss noch einmal waschen! (Он грязный! Его должны снова мыть!)
Вволю накричавшись, приказывает двоим под наблюдением фельдшера бельгийца Виктора - вести Мишку в баню и там оттирать его песком и мыть щётками. И лишь к обеду красного, но чистого Мишку приводят в столовую и торжественно предъявляют коменданту.
20 июля 1944 года. Обычный рабочий день, ничем не отличающийся от вереницы таких же. Вдруг в ритм нашей работы вплетается слабый гул голосов. Из-за необычности этого мы прислушиваемся. До конца смены ещё далеко. Но вот голоса стали громче и замелькали лампы. Как видно, что-то случилось. Пробегает низенький француз, радостно и звонко крича на трёхъязычном франко-немецко-польском диалекте:
- La Patria! Gitler ist tot! Praze nоn! (Патриоты! Гитлер мертв! Не работайте!)
Никакого переводчика не нужно, всё понятно и так. Языковый барьер сейчас исчез.
Всё останавливается сразу. Из рук у меня выскальзывает и падает длинный узкий молоток, которым я так хорошо наловчился забивать в шпалы костыли. Отчаянно матюкаясь, Сашка хватает своё кайло с тупым концом для подбивки балласта и зашвыривает его в чёрную пасть штрека. Мимо нас к выходу проходят толпы русских и французов, с ними уходим и мы. А оба наши немца молча собирают весь брошенный нами инструмент и продолжают работать. Ведь им всё равно, жив или умер фюрер; работать здесь придётся по-прежнему.
Сейчас всем распоряжаются французы; они же и поднимают нас "на гора". На шахтном дворе во весь развал орёт французский радиоприёмник, передавая сообщения из Лондона. Все 35 французов толпятся вокруг. Один из них высоко держит небольшой бело-сине-красный флаг. Мы тоже толпимся на дворе, но такой организованности, как у французов, у нас, конечно, нет. Так проходит около получаса. Что нам делать дальше, никто не знает, к тому же никто не верит, что всё кончилось и теперь мы свободны. Наконец в лихо заломленной фуражке появляется фельдфебель - наш комендант в сопровождении нескольких солдат. Дойдя до середины двора, он останавливается, не спеша оглядывает нас и французов и, приняв достойную позу, громко кричит:
- Furer lebendig! Alles arbeiten!
Французы, уже уловившие эту невесёлую новость из своей радиопередачи, убирают свой флаг и приёмник и понуро бредут в свой барак. Солдаты, появившиеся в большом количестве, загоняют нас в подвал, подталкивая прикладами. Освобождение не состоялось.
Гитлеру судьба подарила ещё девять месяцев жизни. Вероятно, сейчас в его смерти не был заинтересован никто из его противников. Перед их взорами уже маячила победа. Наоборот, ему бы сейчас самое время уйти со сцены. Уйти, ещё не окончательно развенчанному. Умереть на посту, как солдату, как главнокомандующему, склонившемуся над картой, как Цезарю, гордо завернувшемуся в тогу, под кинжалами заговорщиков. Но судьба не дала ему этого. Может быть, потому, что не сочла его жизнь достойной красивого конца?
Август 1944 года. Немцы откатываются везде. Сжимаются все фронты: и на востоке, и на западе, и на юге.
К нам после изгнания немцев из Франции прибывает из тамошних лагерей человек 50 пополнения. Так появляются Алёша Томилин, Бухгалтер и Иван Фёдорович. Все они интересные люди, и мне жаль, что я впоследствии их потерял. Алексей Томилин, или попросту Алёшка, высокий красивый брюнет 32 лет, с Кубани, хотя и не казак. Во время войны вплоть до 1943 года он был старшиной в одном из запасных сибирских полков. Трудно придумать более благодатную службу во время войны. В запасных полках комплектуют маршевые роты, их обучают и непрерывно отправляют на фронт. Сами же служащие этих запасных полков остаются на месте. Волны как бы перекатываются через них, а они стоят, как гранитные скалы. Конечно, в запасных полках голодновато, так как мизерность тамошних пайков, согласно замыслам военного ведомства, должна стимулировать стремление поскорее вступить в бой. Но, как известно, старшинам муки голода незнакомы. Так бы и отслужил Алёша всю войну у сытного куска да у тёплой печки, но чёрт попутал. Была у Алёши маленькая слабость: уж очень он любил женщин. А раз так, то и они отвечали ему взаимностью, так уж устроен мир. Ему бы промышлять на стороне, ведь в военное время в тылу свободных женщин достаточно. Так нет же. Влюбилась в него жена майора того же полка. Да, видно, и Алёша не терялся. Красивая, как он говорил, была женщина, а майор был не первой молодости и большого успеха на этом фронте не имел. Вот по этой причине и пришлось Алёше в составе маршевого батальона прямо с колёс форсировать Днепр во время Киевской операции. До того берега он добрался благополучно, а потом то ли место, где он высадился, оказалось неперспективным, то ли ещё какая причина, но только о них забыли. Зато быстро о себе напомнили немцы. А потому через пару дней в числе немногих уцелевших Алёша очутился у них в плену и поехал укреплять берега Ла-Манша.
Совсем не таким был Бухгалтер. Бухгалтер - это его прозвище, и так его называли все. Имени его я не знал, а, может быть, и знал, да оно как-то стёрлось в памяти. Был он невысок, приземист, с головой, втянутой в плечи, и с некрасивым длинным лицом. До 40 лет работал бухгалтером в какой-то подмосковной артели. Так бы и прослужил верой и правдой дебиту и кредиту до конца жизни, если бы не война. В августе 1941 года пехотным солдатом или микроофицером очутился он в вяземском котле. Там таких, как он, плохо или совсем невооружённых, было без малого 300000. Командующий центральным фронтом маршал Тимошенко заботу о дальнейшей судьбе своих войск переложил на немцев. Те распорядились по-своему, то есть часть перебили и покалечили, а остальных взяли в плен. Но немало из них маленькими группами и поодиночке разбежались по лесам. В числе этих последних был и Бухгалтер. Сначала показалось страшно жить непривычной и неорганизованной жизнью, наподобие дикого зверя. А потом в этой жизни нашлась и прелесть. Собралось их десятка два, и зажили вольно. В глухой чащобе убежище соорудили, не раз его меняли. Обзавелись оружием и лошадками. Наладили с жителями связь, где через баб, где через мужиков, где страхом, где за плату из награбленного. Мужиков обирали больше по дальним деревням, ближних не трогали. Не обходили вниманием и вагоны на станционных путях. Добывали там сахар, консервы, обмундирование, всякие материалы: спирт, масло, даже керосин - мужикам на продажу. Жить стало весело - вино, бабы. Помню, с каким упоением уже в преддверии смерти говорил мне Бухгалтер о той весёлой и счастливой жизни.
Дескать, только я и видел во всей своей жизни светлых эти два года. Все же остальные мои 40 лет - так, пустота, сумерки. Развернулся во мне во всю ширь настоящий талант разбойника, да ещё под благородным плащом партизана. Впрочем, этот талант в душе каждого русского человека сидит, только выход ему не часто находится. Поэтому, должно быть, и держит всегда нас наша власть в таких крепких ежовых рукавицах. Говорил Бухгалтер, что и другие отряды, которые он знал, были такие же. И пущим врагом, кроме немцев, были для нас наши же регулярные части. Однако всё на свете кончается. Попались и мы в большой облаве. Глупо попались: сонные, перепившиеся. Виселица всем нам была уготована, но в назидание другим повесили только троих, а остальным повезло. Попали немцы-каратели в топкое болото и завязли там с техникой. Тогда всех нас - партизан, собранных отовсюду на расправу, - сотни три нас там было - заставили дорогу строить. Так, суток трое, почти без сна и отдыха, работали и дорогу построили. А потом, то ли нас перепутали с кем-то, то ли их офицер смилостивился, не знаю. Только присоединили нас к большой партии русских военнопленных, которых везли из какого-то лагеря, а с ними вместе мы и оказались в лагере Саарбрюккен на французской границе. А оттуда уже в эту проклятую шахту...
Совсем сказочно сложилась военная судьба Ивана Фёдоровича. О ней я узнавал по крохам, частично от знавших его людей, частью - от него самого. Сейчас его нет среди живых. Люди, осчастливленные судьбой, не живут долго.
Иван Фёдорович - это двадцатишестилетний парень из-под Новгорода с плоским глупым лицом. Но это только первое впечатление и внешний фасад. Если хотите - защитная маска. На самом же деле Иван Фёдорович обладает острым умом и способностью мгновенно и верно оценивать обстановку. В нём есть что-то такое, что не позволяет его назвать ни Ваней, ни Ванькой, а только Иваном Фёдоровичем. И прозвище у него тоже солидное - Gross Ivan! (Большой Иван).
Иван Фёдорович - морской офицер, неплохо образован и знает языки. Война его застала на острове Даго, носящем теперь название, если не ошибаюсь, Саарема, наглухо отрезанном с первых же дней войны. Гарнизон острова продержался два или три месяца, но затем, лишённый всякой помощи и снабжения, капитулировал. Очутился Иван Фёдорович в Германии на мебельной фабрике. Рядом была товарная станция, и он организовал шайку и стал шарить по вагонам. На той же фабрике работали и пленные французы, содержавшиеся, как и везде в Германии, гораздо свободнее, чем русские. Иван Фёдорович, зная язык, быстро наладил с ними связь и обратил их сначала в укрывателей и продавцов краденого, а затем и в прямых соучастников воровства. Именно это, то есть развращение французов, и было ему потом поставлено в вину. Так или иначе, но Иван Фёдорович очутился в настоящем концентрационном лагере с политическим оттенком, возвращение из которого считалось властями нежелательным.
Всё же выход был найден. Иван Фёдорович вступил в РОА, где и попал в специальную часть. Часть эту потренировали в суровых условиях почти безводного режима и послали в армию генерала Роммеля в Африку. В начале 1943 года в мире произошли два крупнейших события: были разгромлены немцы под Сталинградом, о чём нам хорошо известно, и они же были разгромлены в Африке, о чём нам почти ничего не известно. Однако второе событие по своему масштабу и значению было не меньшим, чем Сталинград. Англо-американцы разгромили и пленили немецкую армию Роммеля и их союзников, которая была вдвое больше, чем армия Паулюса под Сталинградом.
На его лице застыла брезгливая гримаса, но тем не менее он очень внимателен. След операционного ножа в раннем детстве не удастся скрыть никому. Вся эта картина так непривычна, что кажется неестественной. Однако ни чувство протеста, ни чувство иронии не возникает ни у кого. Офицера, несомненно, тяготит эта процедура, но не самой своей сущностью, а необходимостью так близко общаться с грязными и дурно пахнущими людьми. Чувствуется, что вся его врожденная и воспитанная чистоплотность кричит против этого. Лишь долг и дисциплина, привитые ему чуть не со дня рождения, заставляют его подавить протест и педантично продолжать осмотр.
Если говорить о наших чувствах, то среди нас преобладает характерное для нашего национального характера безразличие. Дескать, от нас это требуют - значит, так надо. Наше дело подчиняться, а не рассуждать. Но ещё, как я заметил, у многих наступило известное успокоение. Наступило именно потому, что теперь контроль стал определённым, в противоположность контролю по лицам, когда подозрение могло пасть на многих. Среди русских нередко встречаются люди, имеющие в облике нечто восточное, отчего иногда таких людей принимают за евреев. Вероятно, известную роль в этом играет примесь еврейской, кавказской, цыганской, греческой и других кровей. Классический же русский тип этакого Добрыни Никитича в эпоху крушения патриархальных семейных устоев и широкой миграции населения внутри страны делается лишь достоянием ортодоксально патриотических живописцев. Кстати сказать, черты восточного облика у многих резче проявляются при истощении, возбуждении, болезни, а также при определённом освещении.
Чувства остальных участников проверки - полицейских, стоящих по стене коридора, - обычны для полицейских и милиционеров всего мира. По своим эмоциям они мало отличаются от служебных собак во время поиска. Укажи сейчас немец на одного из нас, как они не только по обязанности службы, но и по внутренней убеждённости скрутят этому человеку руки, усерднее даже, чем своему личному врагу.
В штубе делается свободнее. Становимся в очередь и мы с Тихоном. Вдруг сбоку подскакивает немолодой щуплый солдатик и, пристально и зло глядя мне в лицо, бросает:
- Вот скажу сейчас немцу, что ты еврей.
Опять меня подводит моё "заметное", то есть интеллигентное, такое необычное здесь лицо. Впрочем, до этого он приставал и к другим. Сейчас это смертельно опасно. Одно слово, и оборвётся тонкая нитка жизни, никаких апелляций и выяснения не будет. Солдатик становится позади и шипит в спину. Тогда Тихон выходит из очереди и, отталкивая его, становится за мной. Тот продолжает повторять: "Скажу, всё равно скажу". Очередь уже у самой двери. Вот один шаг за дверь. Мельком замечаю брезгливую гримасу офицера, не слезающую весь день с его лица. Дальше, пройдя под тяжёлым взглядом "Отца народов", выхожу за дверь. На дворе пасмурно. Под слабо моросящим дождём из нашей и соседней двери тянется вереница серых, мокрых, ссутулившихся фигур, похожих одна на другую. На головах у всех пилотки, по большей части с опущенными крыльями, руки или висят, или сложены на животе.
Вдруг позади крики: "Стой, стой!" С топотом бегут полицейские. Солдатик всё же сказал. Фигуры продолжают безучастно брести. Полицейские с окриками, заглядывая в лица, дёргают то одного, то другого за плечо. В голове одна мысль: "Не смотри!" Понуро бреду вместе со всеми. Полицейские с криками и топотом бегают вперёд и назад. Службу им надо исполнять. Кого-то хватают и тащат назад. Тот что-то кричит. Тихон шепчет в спину:
- Самого заявителя потащили.
Вот она, судьба. Какие у неё странные и необъяснимые законы. Кого захочет спасти - спасёт. Кто копает другому яму - падает в неё сам. Но я никогда не думал, что можно так быстро упасть в яму, самим же выкопанную. А солдатик этот, как я потом вспомнил, не имел чисто русского облика.
А не был ли он обрезан и не рассчитывал ли таким способом проскочить досмотр? Так это или не так, но только смерть моя ещё раз прошла мимо. На этот раз совсем-совсем близко. Дунула из пустого рта холодком, пошевелив мне кожу на голове. Хитро подмигнула пустой глазницей и ушла. Дескать, я не спешу. Поживи ещё, помучайся, - как, бывало, говорил Краузе.
Всё кончается. Кончилось и моё пребывание в лагере 326. Уже под вечер дают сухой паёк на дорогу и сажают в огромные грузовики. И опять разлука Тихон и я попадаем в разные машины. Больше об этом славном человеке я ничего не слышал.
Быстро пролетают поля, сады, кирпичные домики - иные как из старых немецких сказок. Вот-вот появятся гномы в полосатых чулках и вязаных шапочках с кисточками. Дорога обсажена где яблонями и грушами, где высокими клёнами и платанами. По пути останавливаемся на ночлег в каком-то небольшом лагере, а утром снова в путь. Хорошо вот так бездумно катить по дорогам, по новым местам. Чем не туристское путешествие? Но вот кончается и поездка. Мы на дворе большой шахты. Вокруг всё черно от угольной пыли. На вышке со скрипом вертится огромное колесо. Рядом большое кирпичное здание. Окна подвала глубоко утоплены в земле и забраны массивными решётками. Оттуда снизу на нас глядят мертвенно бледные лица. Для человеческого лица такой белый цвет непривычен.
Глава 11.
Под землей
Но не таков удел и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все... и чего не зрят равнодушные очи... Ему не избежать, наконец, современного суда, который назовёт ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведёт ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество.
Гоголь. Мёртвые души.
В бригаде, где я сейчас работаю, нас шестеро: двое немцев - Вилли и Фриц - и четверо русских - Савка Ивановский, Сергей Вологодский, Сергей Рязанский и я. Ивановский, Вологодский, Рязанский - это не фамилии, которых здесь никто не знает, а названия местностей, откуда люди родом. В народе людей предпочитают называть по прозвищам и местностям, что как-то душевнее и лучше характеризует человека. Фамилии - это нечто холодное и официальное.
Вилли - худощавый, невысокий, деловой и подвижный рабочий лет тридцати пяти. Фриц постарше; он высок, плотен и медлителен, с широким, румяным и глуповатым лицом. К нам оба относятся без вражды, но и без фамильярности, а деловито и спокойно, как к менее квалифицированным членам бригады. Когда мы что-нибудь делаем неправильно или неаккуратно, то Фриц берёт у нас из рук инструмент и делает это сам, терпеливо показывая, как сделать правильно. Если непонятно с одного раза, то так же спокойно покажет ещё и ещё. У Вилли на это терпения не хватит. Сами они работают вместе с нами, делая всё, вплоть до мелочей, аккуратно. Работая без спешки, немцы, в отличие от нас, никогда, даже на короткие мгновения, не прерывают работу для отдыха. Так и работают, не разгибая спины, по четыре часа с утра до обеда и от обеда до конца.
Сашка Ивановский - это высокий, худощавый рабочий лет тридцати. Говорит скороговоркой, как и все ивановские и ярославские, и так же любит поболтать и приврать. Вологодский Сергей - солидный невысокий крепыш лет сорока с хитровато-ласковым взглядом. Он медлителен, но мужичок практичный и хозяйственный. Дома он был деревенским кооператором. Сергей Рязанский нескладный рыжий девятнадцатилетний деревенский парень. Должно быть, сама земля рязанская рожает и вскармливает Есениных. Так и в этом его тёзке сидит что-то непрактичное и мило есенинское. Эгоизма и зазнайства больше было в Сашке, а оба Сергея были славные, добрые люди.
Работаем мы в горизонтальном штреке на глубине 286 метров по перекладке железнодорожного узкоколейного пути. Снимаем старый путь, убираем слежавшуюся под ним землю, а затем, подсыпав щебень, укладываем новые шпалы, а на них рельсы более тяжёлого профиля. Вилли всё скрупулёзно проверяет и чуть что не так, заставляет переделывать. Только и слышно: Du must diese Arbeit widerholen. (Ты должен эту работу переделать).
Хотя говорят, что под землёй лёгкой работы нет, наша, пожалуй, неплохая. И вообще пока жить можно. На работе благодаря хорошей организации и спокойному отношению обоих немцев чрезмерно не утомляемся. Питание, особенно первое время, удовлетворительное. На день даётся 650-граммовый хороший пеклеванный хлебец, два раза в день по литру овощного супа и вечером кусочек маргарина размером с половину спичечного коробка. По субботам ещё 100 граммов маляссы - чёрной патоки из отходов сахарного производства.
Приближается время обеда. Всё чаще оба немца вытаскивают свои карманные часы. У Фрица они примечательны: похожи на чуть сплющенную луковицу, с резными стрелками и циферблатом, разрисованным розами и порхающими амурами. Эти часы - его гордость и, по его словам, достались ему от прадеда. Наконец не пропустив ни секунды, Вилли кричит:
- Pause. Alles fressen! (Пауза. Всем жрать!)
Всё останавливается в том положении, в котором застиг этот призыв. Ничего не доделывается, здесь это не принято.
Немцы садятся на специально сохраняемую чистую досочку, а мы на что попало: на рельсы, на мокрые шпалы или попросту на землю. Развернув свои небогатые свёртки с бутербродами, Фриц и Вилли оделяют и нас. Каждому дают по тонкому ломтику хлеба, слегка намазанному повидлом или маргарином, и по два таких же ломтика съедают сами. Своего хлеба у нас нет, так как мы получаем его только вечером и тут же съедаем. И потому, что аппетит разыгрывается, и потому, что ночью хлеб могут стащить.
Всего нас в шахте человек полтораста. Мы живём в большой казарме в глубоком подвале под главным зданием. Подвал разделен надвое: одна половина, где стоят двухъярусные деревянные койки - это спальня, а другая с длинными столами и скамейками - столовая. За перегородкой - кухня, а вернее раздаточная; в ней не готовят, а только раздают обед, привозимый в термосах.
Не раз я задавался вопросом: кому это интересно? Этот скучный, противный быт, эта обыденщина низшего разряда? Кто, наконец эти воспоминания стал бы читать, если бы, против ожидания, они вышли бы в свет? Их не станут читать женщины, потому что их здесь нет, а, значит, нет и любви. Неинтересно это и преуспевающим мужчинам, потому что здесь нет никакого преуспевания. Юношам это будет скучно, потому что нет ни героического, ни приключенческого. То есть, может быть, то и другое есть, но совсем не в красивом и не в цветастом виде. Остаётся, пожалуй, одна категория - старики. Не все, конечно, но думающие старики. Ну, если так, то для них и будем писать дальше.
Через койку от меня тоже на втором ярусе спит Мишка - молодой насупленный парень. Работает он на угле и, когда у него утренняя смена, то вечером перед сном у его ложа собираются чревоугодники. Мишка расспрашивает о кулинарных рецептах и наиболее примечательное заносит в сшитую им толстую тетрадь. А главное, сам читает описания собственных изобретений алчущим слушателям. Сквозь сон слышу: "Возьми сала, лучше свиного, и натопи его с полкотелка. Добавь туда стакан, а ещё лучше два, мёда. Потом масла коровьего ложки две положи." И всё в таком же роде. Названий своим кулинарным опусам Мишка придумать не может. Поэтому он даёт им номера, подражая в этом Бетховену или Чайковскому, которые тоже нумеровали свои симфонии. Например, "Хорошая пища No18" или "Отличная пища No 7". Иногда всё же название озаряет его: "А пробовал ли ты когда говяжий кисель?" Нет, не едал, - отвечает очередной чревоугодник. - "Ну так возьми мяса говяжьего побольше, варёного, мелко его поруби, сала топлёного туда влей, муки ржаной, и вари пока не загустеет". Для большей достоверности Мишка обычно не приписывает кулинарные открытия только себе, а ссылается на некоего хорошего и знающего человека. Само собой разумеется, что всё это мечты, от которых до действительного пайка не ближе, чем от Земли до Луны. Со временем несоответствие между затратами энергии на работе и пайком дает себя знать сильнее, чем в начале. К тому же вдвое уменьшили порцию хлеба.
Однако таких сумасбродных мечтателей не так уж много. Другие ищут более реальные пути. Появилось множество кустарей, сбывающих немцам и французам свои изделия. Вологодский сшил хорошие домашние туфли без задников, именно такие, как любят немцы. За них дали двухкилограммовый хлеб и кило два картошки. Туфли так понравились, что сразу же поступило несколько заказов.
Теперь у нас заработала артель. Сашка снабжает материалом, то есть ворует в шахте или покупает у других куски резиновых шлангов. Шланги идут на подошвы, а из их оплётки разматываем нитки. Вологодский шьёт туфли, а я выполняю разные подсобные операции: разматываю нитки, сшиваю поднаряд (покладку) с верхом и прочее. На верх идет мой изумрудно-зелёный, порядочно выношенный мундир, некогда украшавший польского улана. На поднаряд режутся рубахи и кальсоны.
Наш комендант - молодой белобрысый немец - больше всего заботится о нашей гигиене. Нам это кажется чудачеством, но он относится к этому серьёзно. Борется он с насекомыми, неустанно проверяет, как мы спим, как моемся, как моем посуду. Зато в остальное он не вмешивается, и что самое главное, не препятствует кустарничеству и торговле с немцами.
Раз в две недели спальня запечатывается и там полдня газом травят клопов. Хотя полностью они и не выводятся, но зато погибает кошка - общая наша любимица.
Среди ночи будит истошный крик. Это кричит комендант - он проверяет, правильно ли мы спим. Для этого, проходя вдоль рядов двухъярусных кроватей, он у каждого поднимает край одеяла. Спать мы должны только в длинных ночных рубашках пониже колен. Вдруг обнаружен нарушитель порядка - он спит еще и в кальсонах. Именно это и служит причиной крика. Комендант в гневе потрясает кальсонами, стянутыми с бунтовщика. Тут же Василий (почему-то большинство переводчиков Василии) сонным голосом монотонно переводит, что никто не должен спать в кальсонах. Если кто-нибудь ещё будет в этом замечен, то пусть тогда пеняет на себя.
Баня здесь отличная. В высоком и просторном помещении, отгороженном сеткой от немецкой и французской бань, - баня и предбанник. В бане дюжина рожков с сильными горячими душами. Моемся мы после каждой рабочей смены глиняным, но вполне очищающим кожу мылом. Хватает его и для мытья, и для торговли с немцами. В предбаннике каждый имеет свой индивидуальный крючок для рабочей и казарменной одежды. Крючок длинной цепочкой подтягивается к потолку, где одежда хорошо просыхает. В общем, условия для мытья идеальные. Тем не менее, комендант подозревает, что всё это мы используем плохо. Вот и сейчас, выстроив нас в одну шеренгу, велит снять казарменные рубашки и френчики и, заставляя поворачиваться, внимательно осматривает нас спереди и сзади. Иногда, послюнив палец, проводит им по коже и, если, по его мнению, кожа не очень чиста, то укоризненно покачивает головой.
Но вот опять нарушение порядка. Мишка, тот самый чревоугодник, немыт. То есть лицо, шея и кисти рук белые, а торс чёрный как у негра. При виде немытого Мишки мы посмеиваемся, дескать, что тут особенного? Немытый, и только. Но в глазах немца это равносильно светопреставлению. Его вот-вот хватит удар. Раскрасневшись, как варёный рак, брызгая слюной и размахивая руками, он неистово кричит: Er ist schrautzig! Ihn muss noch einmal waschen! (Он грязный! Его должны снова мыть!)
Вволю накричавшись, приказывает двоим под наблюдением фельдшера бельгийца Виктора - вести Мишку в баню и там оттирать его песком и мыть щётками. И лишь к обеду красного, но чистого Мишку приводят в столовую и торжественно предъявляют коменданту.
20 июля 1944 года. Обычный рабочий день, ничем не отличающийся от вереницы таких же. Вдруг в ритм нашей работы вплетается слабый гул голосов. Из-за необычности этого мы прислушиваемся. До конца смены ещё далеко. Но вот голоса стали громче и замелькали лампы. Как видно, что-то случилось. Пробегает низенький француз, радостно и звонко крича на трёхъязычном франко-немецко-польском диалекте:
- La Patria! Gitler ist tot! Praze nоn! (Патриоты! Гитлер мертв! Не работайте!)
Никакого переводчика не нужно, всё понятно и так. Языковый барьер сейчас исчез.
Всё останавливается сразу. Из рук у меня выскальзывает и падает длинный узкий молоток, которым я так хорошо наловчился забивать в шпалы костыли. Отчаянно матюкаясь, Сашка хватает своё кайло с тупым концом для подбивки балласта и зашвыривает его в чёрную пасть штрека. Мимо нас к выходу проходят толпы русских и французов, с ними уходим и мы. А оба наши немца молча собирают весь брошенный нами инструмент и продолжают работать. Ведь им всё равно, жив или умер фюрер; работать здесь придётся по-прежнему.
Сейчас всем распоряжаются французы; они же и поднимают нас "на гора". На шахтном дворе во весь развал орёт французский радиоприёмник, передавая сообщения из Лондона. Все 35 французов толпятся вокруг. Один из них высоко держит небольшой бело-сине-красный флаг. Мы тоже толпимся на дворе, но такой организованности, как у французов, у нас, конечно, нет. Так проходит около получаса. Что нам делать дальше, никто не знает, к тому же никто не верит, что всё кончилось и теперь мы свободны. Наконец в лихо заломленной фуражке появляется фельдфебель - наш комендант в сопровождении нескольких солдат. Дойдя до середины двора, он останавливается, не спеша оглядывает нас и французов и, приняв достойную позу, громко кричит:
- Furer lebendig! Alles arbeiten!
Французы, уже уловившие эту невесёлую новость из своей радиопередачи, убирают свой флаг и приёмник и понуро бредут в свой барак. Солдаты, появившиеся в большом количестве, загоняют нас в подвал, подталкивая прикладами. Освобождение не состоялось.
Гитлеру судьба подарила ещё девять месяцев жизни. Вероятно, сейчас в его смерти не был заинтересован никто из его противников. Перед их взорами уже маячила победа. Наоборот, ему бы сейчас самое время уйти со сцены. Уйти, ещё не окончательно развенчанному. Умереть на посту, как солдату, как главнокомандующему, склонившемуся над картой, как Цезарю, гордо завернувшемуся в тогу, под кинжалами заговорщиков. Но судьба не дала ему этого. Может быть, потому, что не сочла его жизнь достойной красивого конца?
Август 1944 года. Немцы откатываются везде. Сжимаются все фронты: и на востоке, и на западе, и на юге.
К нам после изгнания немцев из Франции прибывает из тамошних лагерей человек 50 пополнения. Так появляются Алёша Томилин, Бухгалтер и Иван Фёдорович. Все они интересные люди, и мне жаль, что я впоследствии их потерял. Алексей Томилин, или попросту Алёшка, высокий красивый брюнет 32 лет, с Кубани, хотя и не казак. Во время войны вплоть до 1943 года он был старшиной в одном из запасных сибирских полков. Трудно придумать более благодатную службу во время войны. В запасных полках комплектуют маршевые роты, их обучают и непрерывно отправляют на фронт. Сами же служащие этих запасных полков остаются на месте. Волны как бы перекатываются через них, а они стоят, как гранитные скалы. Конечно, в запасных полках голодновато, так как мизерность тамошних пайков, согласно замыслам военного ведомства, должна стимулировать стремление поскорее вступить в бой. Но, как известно, старшинам муки голода незнакомы. Так бы и отслужил Алёша всю войну у сытного куска да у тёплой печки, но чёрт попутал. Была у Алёши маленькая слабость: уж очень он любил женщин. А раз так, то и они отвечали ему взаимностью, так уж устроен мир. Ему бы промышлять на стороне, ведь в военное время в тылу свободных женщин достаточно. Так нет же. Влюбилась в него жена майора того же полка. Да, видно, и Алёша не терялся. Красивая, как он говорил, была женщина, а майор был не первой молодости и большого успеха на этом фронте не имел. Вот по этой причине и пришлось Алёше в составе маршевого батальона прямо с колёс форсировать Днепр во время Киевской операции. До того берега он добрался благополучно, а потом то ли место, где он высадился, оказалось неперспективным, то ли ещё какая причина, но только о них забыли. Зато быстро о себе напомнили немцы. А потому через пару дней в числе немногих уцелевших Алёша очутился у них в плену и поехал укреплять берега Ла-Манша.
Совсем не таким был Бухгалтер. Бухгалтер - это его прозвище, и так его называли все. Имени его я не знал, а, может быть, и знал, да оно как-то стёрлось в памяти. Был он невысок, приземист, с головой, втянутой в плечи, и с некрасивым длинным лицом. До 40 лет работал бухгалтером в какой-то подмосковной артели. Так бы и прослужил верой и правдой дебиту и кредиту до конца жизни, если бы не война. В августе 1941 года пехотным солдатом или микроофицером очутился он в вяземском котле. Там таких, как он, плохо или совсем невооружённых, было без малого 300000. Командующий центральным фронтом маршал Тимошенко заботу о дальнейшей судьбе своих войск переложил на немцев. Те распорядились по-своему, то есть часть перебили и покалечили, а остальных взяли в плен. Но немало из них маленькими группами и поодиночке разбежались по лесам. В числе этих последних был и Бухгалтер. Сначала показалось страшно жить непривычной и неорганизованной жизнью, наподобие дикого зверя. А потом в этой жизни нашлась и прелесть. Собралось их десятка два, и зажили вольно. В глухой чащобе убежище соорудили, не раз его меняли. Обзавелись оружием и лошадками. Наладили с жителями связь, где через баб, где через мужиков, где страхом, где за плату из награбленного. Мужиков обирали больше по дальним деревням, ближних не трогали. Не обходили вниманием и вагоны на станционных путях. Добывали там сахар, консервы, обмундирование, всякие материалы: спирт, масло, даже керосин - мужикам на продажу. Жить стало весело - вино, бабы. Помню, с каким упоением уже в преддверии смерти говорил мне Бухгалтер о той весёлой и счастливой жизни.
Дескать, только я и видел во всей своей жизни светлых эти два года. Все же остальные мои 40 лет - так, пустота, сумерки. Развернулся во мне во всю ширь настоящий талант разбойника, да ещё под благородным плащом партизана. Впрочем, этот талант в душе каждого русского человека сидит, только выход ему не часто находится. Поэтому, должно быть, и держит всегда нас наша власть в таких крепких ежовых рукавицах. Говорил Бухгалтер, что и другие отряды, которые он знал, были такие же. И пущим врагом, кроме немцев, были для нас наши же регулярные части. Однако всё на свете кончается. Попались и мы в большой облаве. Глупо попались: сонные, перепившиеся. Виселица всем нам была уготована, но в назидание другим повесили только троих, а остальным повезло. Попали немцы-каратели в топкое болото и завязли там с техникой. Тогда всех нас - партизан, собранных отовсюду на расправу, - сотни три нас там было - заставили дорогу строить. Так, суток трое, почти без сна и отдыха, работали и дорогу построили. А потом, то ли нас перепутали с кем-то, то ли их офицер смилостивился, не знаю. Только присоединили нас к большой партии русских военнопленных, которых везли из какого-то лагеря, а с ними вместе мы и оказались в лагере Саарбрюккен на французской границе. А оттуда уже в эту проклятую шахту...
Совсем сказочно сложилась военная судьба Ивана Фёдоровича. О ней я узнавал по крохам, частично от знавших его людей, частью - от него самого. Сейчас его нет среди живых. Люди, осчастливленные судьбой, не живут долго.
Иван Фёдорович - это двадцатишестилетний парень из-под Новгорода с плоским глупым лицом. Но это только первое впечатление и внешний фасад. Если хотите - защитная маска. На самом же деле Иван Фёдорович обладает острым умом и способностью мгновенно и верно оценивать обстановку. В нём есть что-то такое, что не позволяет его назвать ни Ваней, ни Ванькой, а только Иваном Фёдоровичем. И прозвище у него тоже солидное - Gross Ivan! (Большой Иван).
Иван Фёдорович - морской офицер, неплохо образован и знает языки. Война его застала на острове Даго, носящем теперь название, если не ошибаюсь, Саарема, наглухо отрезанном с первых же дней войны. Гарнизон острова продержался два или три месяца, но затем, лишённый всякой помощи и снабжения, капитулировал. Очутился Иван Фёдорович в Германии на мебельной фабрике. Рядом была товарная станция, и он организовал шайку и стал шарить по вагонам. На той же фабрике работали и пленные французы, содержавшиеся, как и везде в Германии, гораздо свободнее, чем русские. Иван Фёдорович, зная язык, быстро наладил с ними связь и обратил их сначала в укрывателей и продавцов краденого, а затем и в прямых соучастников воровства. Именно это, то есть развращение французов, и было ему потом поставлено в вину. Так или иначе, но Иван Фёдорович очутился в настоящем концентрационном лагере с политическим оттенком, возвращение из которого считалось властями нежелательным.
Всё же выход был найден. Иван Фёдорович вступил в РОА, где и попал в специальную часть. Часть эту потренировали в суровых условиях почти безводного режима и послали в армию генерала Роммеля в Африку. В начале 1943 года в мире произошли два крупнейших события: были разгромлены немцы под Сталинградом, о чём нам хорошо известно, и они же были разгромлены в Африке, о чём нам почти ничего не известно. Однако второе событие по своему масштабу и значению было не меньшим, чем Сталинград. Англо-американцы разгромили и пленили немецкую армию Роммеля и их союзников, которая была вдвое больше, чем армия Паулюса под Сталинградом.