Страница:
Русских просто свалили с машины в кучу, а рядом стали копать большую яму. Когда яма была готова, трупы, как это делалось в лагерях, собрались туда бросать. Но кому-то пришла в голову мысль попросить ксендза помолиться и о наших и напутствовать их. Уж очень мы были растроганы торжественной погребальной службой поляков.
В теологических тонкостях никто из нас не разбирался. Никто, наверное, и не думал о том, что для русских была бы более уместна служба православного, а не католического священника. Все мы были неверующие и о религии знали лишь понаслышке. Но тот наглядный контраст, когда поляков торжественно и красиво отпевали, а русских собирались просто зарыть, как падаль, был как-то унизителен.
Ксендз, видно, добрый человек, не отказался. Но когда он подошёл к безобразно наваленной куче трупов, где голова одного лежала в ногах другого, то в первый момент растерялся и развёл руками. Потом стал нам выговаривать, что так поступать нельзя, что это люди, которых надо уважать и которые так же равны перед Богом, как и все другие.
Несмотря на всё наше молодечество и одичание, нас это проняло. Подавленные всем происшедшим, мы, сняв шапки и понурив головы, молча слушали укоризны ксендза. Потом по его указанию разложили трупы в ряды. После этого он начал службу. Служил он у нас без причта, но, должно быть, по всем правилам. Пел по-латыни и кропил русские трупы святой водой.
Был тёплый летний день. Воздух по-летнему звенел. В небе пели жаворонки. Звучали торжественные, хотя и непонятные, но умилявшие душу слова. Казалось, что всё плохое позади и всё сейчас располагает к счастливой жизни. А вот этих двадцатипяти-тридцатилетних парней, ещё вчера здоровых и жизнерадостных, зарывали в землю.
В июле 1945 года началась Потсдамская конференция, на которой были подведены итоги войны и зафиксирована победа над Германией.
Глава 15.
Нас из казармы перевели в деревню, из которой выселили всех немцев. Как нам сказали, здесь мы будем находиться на отдыхе. Алёша и я заняли небольшой чистенький домик, полностью меблированный. Нас в домике только двое, и чувствуем мы себя в нём непривычно. Всё сначала нам кажется странным. Странно сидеть за столом на удобных стульях, странно спать на кроватях, странно, что нет многолюдья и галдежа, и т.п. Имеется умывальник, но мы им пользуемся не часто. Лицо моем раз в два - три дня и только после бритья, а рук не моем совсем.
Иван Фёдорович с женщиной, как он говорит, с полячкой, живёт недалеко от нас и тоже в отдельном доме. Познакомился он с ней раньше, где-то в Германии.
Кормят теперь хорошо. На завтрак каждый получает американский солдатский пакет, в котором чего только нет. Здесь и солидный ломоть бекона, и плавленый сыр, и галеты, и белейший хлеб, и большая плитка шоколада, и мармелад, и витаминное драже, и жевательная резинка, и наше счастье - пачка сигарет "Колумб". Вот здесь мы чуть-чуть прикоснулись к богатству Америки. Таких завтраков мы у себя на родине не видывали, а у них это получает простой солдат.
Неплох и обед, который варят русские женщины из свежих и консервированных, но очень добротных, продуктов. Впрочем, продукты можно получать отдельно и стряпать самому. Это мы с Алёшей иногда и проделывали сами варили отличные наваристые щи из щавеля или из молодой крапивы.
Всё же я чувствую себя слабым - сказывается прошлая изнурённость. К тому же иногда возникает неукротимый понос, как следствие перехода от длительного недоедания к достаточному питанию.
Некоторые из нас живут с женщинами, но по большей части это те, кто не работал в шахте, а жили у крестьян или на небольших фабриках. Как на это способен Иван Фёдорович, я не понимаю, должно быть, сказывается его поистине железная натура. Я, по крайней мере, женщинами долго совсем не интересовался.
Непривычно, что никто нас ничем не ограничивает. Каждый может делать всё, что ему заблагорассудится. Может сидеть в деревне, а может гулять по окрестностям или вообще уходить отсюда. И хотя теперь мы сыты и питанием обеспечены вдоволь, всё же по-прежнему занимаемся грабежом. Кажется странным - зачем нам грабить и воровать, если мы и так сыты? Но, видно, такова уж наша натура, без воровства обойтись не можем. Поздно вечером или ночью то здесь, то там собираются небольшие ватаги по трое-четверо и уходят на добычу. Идут далеко - километров за десять, за двенадцать, а под утро возвращаются по большей части нагруженные тяжёлыми мешками. Иногда, правда, возвращаются и ни с чем. Часть краденого сбываем тем же немцам, обычно через русских женщин. Взамен получаем спиртное.
Пьём мы всё, что придётся, но по большей части употребляем произведения собственного творчества - брагу и самогон. Брагу делаем из слабенького немецкого пива, перебраживая его с сахаром. Получается приятный и довольно хмельной напиток. Но этим довольствуются не все, многие предпочитают что-нибудь более основательное. Кое-кто понаделал аппараты самых неожиданных конструкций и по целым дням гонит самогонку невероятной крепости. Понятно, что в нашей деревне много пьяных, и приставленный к нам негр - сержант американской армии - изумляется: где мы берём столько виски? Что мы делаем виски сами, это ему в голову не приходит.
Однажды ночью, когда мы с Алёшей крепко спали, к нам в дом врывается коренастый, лет 27 крепыш в тельняшке, бушлате и бескозырке. Его в драке, как он сказал, четверо сильно поколотили. У нас он посидел, заночевал, да так и остался нашим сожителем. Зовут его Михаил, он морячок, к немцам попал в начале войны на глухо блокированном острове Эзель. Парень вполне грамотный и, как мне кажется, не просто матрос, а скорее всего небольшой офицерик. Натура у него широкая, нрав неуёмный и характер задиристый. Его судьба в Германии сложилась непросто. Поработал и на фабрике, побывал и в шахте, за какие-то провинности по присвоению чужого походил и в полосатой одежде в концентрационном лагере. Но войну закончил на работе у крестьян. Мишка обожает всегда всех разыгрывать, за что ему порядочно доставалось. Выводил из себя он и свою фермершу. Например, когда она просила принести лопату, die Schaufel, Мишка приводил овцу (das Schaf). Сейчас он упражняется в остроумии на мне и Алексее. Однако при своей внешней непокладистости и задиристости в душе он человек добрый, и у меня с ним сложились хорошие сердечные отношения.
Алексею пришло в голову, что нам следует отпраздновать Пасху. Сначала Мишка и я поднимаем его на смех и эту нелепую затею категорически отвергаем. Но никакие наши доводы, что Пасха, вероятно, давно прошла, что все мы неверующие или мало верующие и что, наконец, нам просто нечем разговляться, на Алексея не действуют. Он упрямо стоит на своем, и отвязаться от него не просто. Но мало-помалу и мы соблазняемся перспективой пасхального пира. Вопрос теперь лишь в том, где достать крашеные яйца, пасху, кулич и всё прочее.
Вино берётся достать Мишка, так как все местные самогонщики ему хорошо известны. За куличем отправляемся в соседнюю деревню, где живёт булочник. Кое-как ему объясняем, что для разговления нам нужен кулич и что это такое. Он долго не понимает, что нам нужно, но, наконец, когда суть дела доходит до него, горестно разводит руками. Дескать, сейчас Kriegszeit (военное время) и хорошей муки не имеется. Есть плохая - темная, из гороха и кукурузы, и испечь из неё em guter Kulitsch невозможно.
Когда мы, обескураженные неудачей, пошли к дверям, булочник вдруг нас остановил. Тихо и с оглядкой он стал говорить, что, должно быть, хорошая мука имеется на мельнице, но сейчас мельница не работает. А мельник sehr bose, sehr schlimm (очень злой, очень скупой) муку не продаёт и очень дорожится. Видя, что мы стоим в раздумье, и полагая, что его идея нами недостаточно ясно понята, он ещё более осторожно поясняет нам её. Дескать, мельница стоит на отшибе, и охраны там никакой нет. И если мы, speet Abend oder Nacht (поздно вечером или ночью) туда придём, то муку можно "цап-царап". Последние слова он произносит по-русски.
Не дожидаясь и глухой полночи, мы через деревню идём на мельницу. Ночь самая подходящая для дела: темно хоть глаз выколи, моросит дождь. Крестьяне спать ложатся рано. Все окна темны, и кругом ни души. На мельнице, однако все оказалось совсем не так, как мы ожидали. Дверь была взломана, а внутри находились наши сотоварищи. Одни тащили муку на сусло для самогона, другие резали кожаные приводные ремни на подмётки, третьи шарили в поисках чего-нибудь полезного.
На стук в окно в форточку высунулась голова в белом колпаке с пушкинским вопросом:
- Wer ist das? (Кто вы такие?)
Тотчас же заскрипела дверь, и на пол легли два большущих мешка с крупчаткой, каждый пуда по четыре-пять. Такого урожая никто из нас не ожидал. Сейчас этот розовый, тёплый со сна старичок радостно прыгал вокруг, хлопая нас по спинам. А на другой день мы получили два прекрасных сдобных кулича, даже с изюмом, немного творога в чистой белой тряпочке, яйца и крошечный, аккуратно свёрнутый пакетик с буровато-красной краской. Расстались мы друзьями. Запомнилась стоящая в дверях приветливая фигура в белом колпаке, провожавшая нас добрыми напутствиями и приглашениями заходить ещё. Наш праздник удался на славу.
Многие из нас раздобыли велосипеды и теперь катаются по деревенской улице или по проходящей невдалеке бетонной автостраде. Велосипеды у всех не купленные, а приобретенные посредством экспроприации. Поэтому к ним и соответствующее отношение: покатался, сломал и бросил. Резиновых покрышек и камер у многих нет, катаются просто на ободьях. Когда такой велосипедист едет по автомагистрали или по деревенской улице, то звон колёс слышен издалека.
Нам тоже ужасно хочется поездить на велосипеде, хотя никто из нас этого делать не умеет. Тогда, в 30-е годы, велосипедов в России было очень мало, и редко кто его имел и умел на нём ездить. Здесь же в Германии велосипед - это основное средство передвижения. На нём ездят все: мужчины, женщины, дети и совсем дряхлые старики и старухи. Обращаются с машинами очень аккуратно и поэтому нередко можно увидеть машины старых марок и совсем допотопных конструкций.
Однажды мы трое - Алёша, Мишка и я - выходим на дорогу и поджидаем какого-нибудь велосипедиста. Вскоре из-за поворота дороги показывается куда-то спешащий худощавый старичок. Увидев нас и, наверное, почувствовав недоброе, старикашка пробует свернуть в сторону и объехать нас по обочине. Но Алёша решительно перегораживает ему путь и хватается за руль. Одновременно Мишка отсекает дорогу назад. Затем, как у нас заведено, произносятся кем-то придуманные и получившие права гражданства слова:
- Fahrad komm! Du weg! (Велосипед отдай и уходи!) Однако немец так просто не желает расстаться со своим велосипедом, как видно, не новой марки. Он что-то быстро-быстро нам говорит, стремясь нас разжалобить, и в то же время цепко держится за рукоятки руля. Тогда Алёша, быстро нагнув велосипед, попросту стряхивает ездока на землю и выдёргивает из-под него стального коня.
Старичок, кряхтя, поднимается, отряхивает себя от пыли и, ссутулившись, молча продолжает свой путь, только теперь пешком. Не следует, однако, думать, что вокруг никого нет и нашей мародёрской проделки никто не заметил. Немцев на дороге достаточно, но все делают вид, что ничего не случилось и они ничего не видели.
Немцы после своего военного поражения как-то сникли, и, должно быть, считают, что сопротивляться нашим бесчинствам они не имеют права. Во всяком случае, какого-либо отпора я не видел сам и не слышал об этом от других. Лишь однажды, когда мы сидели у дамбы, в нас сверху полетели камни. Взглянув вверх, увидели быстро удиравших двух десятилетних мальчишек. Вот и все сопротивление.
Как мне кажется, в этом сказывается чёрточка немецкого характера с его слепым подчинением власти. Дескать, русские повсеместно мародёрствуют, но унимать их самим недопустимо. Это будет самосуд и нарушение дисциплины, что в глазах немца выглядит противоестественно. Бороться с мародёрами и грабителями - это прерогатива власти. Но сейчас настоящей власти нет. Американцы на бесчинства русских обращают внимания мало, а новая немецкая власть немощна и безоружна.
С катаньем на велосипеде у нас ничего не вышло. Ездить на нём никто из нас не умел и поэтому, провозившись и промучившись с ним день или два, мы его изломали и бросили.
В голове Алёши всё время роятся мысли и возникают различные идеи. Сейчас он придумал, что нам следует сходить в управление шахты и получить там окончательный и справедливый расчёт. Мишку эта идея приводит в восторг. Его даже не останавливает то, что в этой шахте он не проработал ни одного дня. Итак, решено: на следующий день мы отправляемся в Штатгаген, благо до города недалеко.
В просторном, высоком, но темноватом зале работает человек десять немолодых служащих. Все в белых крахмальных сорочках и аккуратных чёрных костюмах с нарукавниками. Как мне кажется, костюмы несовременного покроя. Их носили, должно быть, еще их отцы, если не дедушки. А хорошо сохранились эти костюмы, вероятно, из-за аккуратной носки и добротности старинных материалов.
Наше появление в конторе для этих людей явная неожиданность. Служащие изумлённо на нас смотрят, хотя некоторые делают вид, что не обращают на нас внимания. Однако изредка украдкой бросают в нашу сторону взгляды. Несколько мгновений стоит напряженная тишина; первым нарушает её Мишка. Выйдя на середину зала, он громко и уверенно произносит:
- Wir rachtig ein Zahlung wohlen gehabt! (Мы хотим правильный расчет!)
Это предложение построено не совсем правильно, но немцам льстит то, что к ним обращаются на их языке. Кроме того, теперь они могут не опасаться за свою жизнь или за карман, так как им стали понятны наши намерения. А кто мы такие, об этом они, конечно, давно догадались. Сейчас все лица обращены к нам и цветут улыбками.
В конце зала румяный старичок радушным жестом приглашает нас к своему большому столу, заваленному бумагами. У стола Алёша уверенно плюхается на стул, на который ему также любезно показывает бухгалтер. Должно быть, он принимает его за старшего, а, может быть, и за француза.
Внимательно всех нас оглядев, старичок предлагает:
- Пожалуйста, скажите мне ваш номер.
Алексей уверенно называет свой. Я несколько теряюсь, так как последние месяцы работал мало. Однако спохватившись, быстро называю чей-то чужой, застрявший в памяти. Номер какого-то работяги, который, дойдя до последней степени истощения, работал до конца, а потом куда-то исчез. Вообще из нашей шахты в деревне почти никого нет.
Теперь бухгалтер вопросительно смотрит на Мишку, но тот не знает, что сказать и молчит. Но это молчание длится недолго. Лезть в карман за словом Мишка не привык и, поднатужившись, выпаливает, что он свой номер позабыл.
- Meine Nummer ich vergass! (Свой номер я забыл!) Бухгалтер растерян и, привстав со стула, отрицательно качает головой. Он, стоявший всю жизнь на страже интересов их величеств Дебета и Кредита, не может допустить такого их посрамления. Он совсем не против того, чтобы нам заплатить и поскорее выдворить нас отсюда, чтобы мы чего-нибудь не натворили. Но заплатить просто так, это против всех правил. А отнести расход на любой номер из списка русских рабочих ему не приходит в голову, и он Мишке отказывает.
Чтобы спасти положение, я советую Мишке сказать мой номер 3594 и он, недолго думая, это четырёхзначное число выпаливает. Всё сразу становится на свое место. Бухгалтер ведёт пальцем по списку и, найдя нужное число, радостно улыбается. Но тотчас же его взгляд приобретает грустный оттенок. Он, разведя руками, говорит, что Мишка почти месяц проболел и теперь получит меньше, чем мы. Все это, в том числе, видимо, и мой подвох, заставляет Мишку взорваться и он поднимает крик. Однако бухгалтер, правда, из осторожности поднявшись со стула, педантично показывает ему нужную строку в ведомости. Это распаляет Мишку ещё сильнее, и он впадает в ярость, стучит по столу кулаком и топает ногами. Теперь кое-кто из служащих подобру-поздорову выскакивает за дверь, а кое-кто, не глядя на нас, склоняется над своим столом.
Вероятно, услышав Мишкины крики и матерщину, на пороге стеклянной двери появляется подтянутый и стройный управляющий. Как ему пошла бы военная форма, а, может быть, она на нём ранее и была. Быстро подойдя к бухгалтеру, он строго и резко спрашивает его о причине недоразумения. Услышав, в чём дело, он весь так и тает в сахарной улыбке. Насколько я его понимаю, Мишка, по его словам, - лучший рабочий, и он это знает. И Мишке нужно хорошо заплатить, отнюдь не меньше, чем другим. Он так дружелюбно хлопает и Мишку, и всех нас по плечам, что это нас невольно трогает и приводит в благодушное настроение. И нам не приходит в голову спросить, почему он раньше этого не делал? Расчёт закончен в одно мгновение, и сладко улыбающийся кассир протягивает нам с Алешей из окошечка по довольно объёмистой пачке.
Пока Мишке выписывают отдельную ведомость и любезничают с ним, Алексей тащит меня в ламповую. "Нужно и внизу получить полный расчёт", говорит он. Что он под этим подразумевает, сначала до меня не доходит.
В ламповой, где шахтёры получают и после смены сдают лампы, людно. Только что кончилась смена, и из клети выходят чёрные фигуры, поблёскивая лишь белейшими, начищенными углем зубами, да белками глаз. Кое-кто кивком головы и улыбкой нас признавал, но большинство мрачно проходили мимо, не глядя в нашу сторону и делая вид, что нас не узнают. По всему ясно, что наше появление здесь не вызывает у них приятных или дружеских эмоций, а прикидываться радушными, как служащие в конторе, они не хотят.
Наконец с последней клетью в группе вахтёров появляется штейгер смены. Алексей, сорвавшись с места, быстро к нему подходит и сильно ударяет в лицо. Я этого штейгера почти не знаю, работал с ним мало, но, повинуясь бараньему инстинкту, делаю то же самое. Хотя выходит это у меня не так хлестко, и увесисто, как у Алексея. Штейгер, человек лет сорока, поворачивается и, ссутулив спину, быстро уходит.
Сейчас в ламповой находится не менее дюжины шахтёров - людей, конечно, физически сильных. Однако никто нам не даёт отпора и, в то же время, ни в ком не видно одобрения нашего поступка. Люди или быстро уходят, или отворачиваются и делают вид, что ничего не заметили.
Почему так происходит, что мы, находясь в гуще людей, безнаказанно бьём человека? Уж не считают ли немцы такие побои справедливым возмездием? Не видят ли они в нас освободителей или кого-то в этом роде? Не боятся ли они американцев? Ничего этого я не думаю.
Конечно, каждому в какой-то мере приятно видеть, как обижают начальника. Но ведь для этих немецких шахтеров мы во много крат худшие враги. Враги не только как военные победители, но ещё и как воры и грабители, разоряющие во всей округе крестьян. И не только крестьян, но и их же шахтёров, ведущих полукрестьянский образ жизни. Почти все они имеют здесь свои небольшие хозяйства, сады и огороды, и держат скот. В общем, всё то, что и является объектом наших грабежей. Ведь, кажется, чего проще подойти трём - четырём шахтёрам и задать нам хорошую трёпку. Этого, однако, не происходит, и мы спокойно уходим и навеки прощаемся с этой шахтой. Видимо, и у немцев в подобных случаях действует всеобщий принцип "Моя хата с краю".
Итак, все для нас обошлось благополучно, однако впоследствии меня покалывала совесть. Зачем я ударил человека, который не сделал мне ничего плохого! Алёша, правда, мне поясняет, что этот штейгер меня не обижал, но зато обижал других, за которых я и рассчитался. Так ли это, я не знаю. Кто назначил меня быть судьёй?
Полученные деньги, разумеется, разошлись бесцельно. Правда, Алексей поставил у так называемого французского врача на зубы золотые коронки.
Вокруг нашего маленького мирка идёт большая жизнь и совершаются мировые события. На запад в плен к англо-американцам идут большие колонны немецких войск. Иногда впереди колонн свои же офицеры. Тогда солдаты держат строй и равнение. Всё, как прежде, только нет оружия. Всё же вид у солдат такой, как у людей, закончивших тяжёлый и неприятный труд и теперь могущих расслабиться.
Те, кто в пылу войны ещё не осознал, что всё прежнее позади, припрятал при себе оружие. Но когда эта мысль доходит до сознания, то оружие, как ненужную вещь, бросают. Во всяком случае, и по пути колонн, и особенно на местах привалов валяются ручные гранаты на длинных рукоятках, штыки и даже автоматы. Война кончена, и всё это больше никому не нужно.
Охраняют пленных немцев союзники, по нашему мнению, не строго. Обычно колонну с тысячу человек сопровождают двое американских солдат в машине, медленно едущей позади. Однажды я даже видел, как конвоиры остановили свой джип, чтобы поговорить со встреченными знакомыми, а колонна пленных немцев ушла далеко вперёд. Ничего подобного ни у нас, ни у немцев не встретишь.
Как мне кажется, американская армия интернациональна. Есть там и русские. Не раз приходилось слышать разговоры и на чистом, и на ломаном русском языке. По большей части это русские, родители которых обосновались в США после революции и гражданской войны. Но имеются и такие, что совсем недавно из России.
Однажды, когда мы с Алёшей шли по обочине дороги вдоль остановившейся моторизованной колонны, нас окликнули с бронетранспортёра по именам. С изумлением мы узнали в двух американских солдатах русских военнопленных, работавших вместе с нами в шахте. Оба были в форме и в оплетённых касках, один из них - тот самый горьковчанин Зорин, по прозвищу Зорька, - красивый парень атлетического сложения. Другой - худощавый, тоже молодой парень, но не столь видный, как Зорин; имени его я не помню. Встреча была очень радушной. Говорили о судьбе наших общих знакомых, и мы, и они рассказывали о себе. И все же, как мне показалось, у них обоих чувствовался лёгкий оттенок превосходства. По их словам, чуть ли не сразу после освобождения многих русских взяли к себе американцы и использовали на подсобных работах. Кто не захотел работать, тех отпустили, а остальных, опросив о желании, позже зачислили во вспомогательные войска. При этом было обещано, что те, кто будет хорошо служить, через год-полтора получат право на американское гражданство.
- А как же тогда вы домой попадете? - развел руками Алексей.
- А ты сам поезжай, - резковато пошутил худощавый, - советских лагерей понюхаешь, раз немецкими вдоволь не налакомился.
Хотелось поговорить ещё, но в этот момент машины тронулись, и, как всегда это бывает у американцев, с места сразу взяли большую скорость. Зорька обернулся и, смеясь и что-то крича, бросил нам две пачки "Колумба". Таким вот неунывающим и, как мне показалось, довольным своей судьбой я навсегда его и запомнил.
Об американской армии впечатлений у меня не много. Их солдаты лучше снабжены и вооружены, чем наши. Они мало ходят пешком, а больше ездят. У них больше свободы, чем у советских. Последние живут под постоянным неусыпным взором сержанта и офицера. Офицеров в американской армии мало, а политруков и совсем нет. Это, несомненно, указывает на высокую моральную устойчивость бойцов. А все-таки велика ли при всём этом боеспособность американского солдата? Именно солдата, а не его техники? Не думаю.
На большом лугу нас собирают на митинг. Говорят, что приехали советские офицеры агитировать нас за возвращение домой.
На митинг собрались бывшие военнопленные - обитатели деревни. Но, кроме нас, пришло ещё много русских, преимущественно женщин, живущих неподалеку. Некоторые из них и сейчас продолжают жить и работать у крестьян. Но теперь, по их словам, работают только там, где сами хозяева хорошие люди и где хорошо платят.
Женщины, особенно молодые, причёсаны и неплохо одеты. Выглядят они почти так же, как и немецкие крестьянки. Кстати сказать, они бойко трещат по-немецки и даже в разговорах между собой вставляют немецкие слова. Пожалуй, по-немецки они говорят лучше, чем любая русская студентка, изучавшая иностранный язык в школе и в институте не меньше десятка лет.
После некоторого ожидания к нам выходят два советских офицера по репатриации, сопровождаемые американским администратором сержантом-негром. Последний на редкость уродлив, плюгав и невзрачен, но преисполнен огромным чувством собственной значимости. Один из советских офицеров - это молодой капитан с орденом Красной Звезды. Другой - майор, постарше и поплотнее, тоже с нашивками и с каким-то орденом или значком. Оба они в парадной форме и в золотых погонах. Многим из нас, особенно бывшим в плену с начала войны, такой раззолоченный офицерский вид в диковину. Я не знаю, к какому роду войск принадлежат эти представители, но думаю, что - из войск НКВД. Вероятно, другим не доверили бы столь деликатную миссию.
Говорит молодой капитан. Говорит, очевидно, всё то, что должно быть сказано в данной ситуации. Дескать, Родина нас с нетерпением ждёт и всё нам прощает. При этих словах слышится некоторый ропот. Нас прощать не за что, так как, по нашему мнению, на нас нет никакой вины. Должно быть, уловив эту мысль и не считая нужным её оспаривать, он тут же с улыбкой поправляется. Дескать, он хотел сказать, что Родина прощает только тем, кто в чём-либо перед ней виноват.
В теологических тонкостях никто из нас не разбирался. Никто, наверное, и не думал о том, что для русских была бы более уместна служба православного, а не католического священника. Все мы были неверующие и о религии знали лишь понаслышке. Но тот наглядный контраст, когда поляков торжественно и красиво отпевали, а русских собирались просто зарыть, как падаль, был как-то унизителен.
Ксендз, видно, добрый человек, не отказался. Но когда он подошёл к безобразно наваленной куче трупов, где голова одного лежала в ногах другого, то в первый момент растерялся и развёл руками. Потом стал нам выговаривать, что так поступать нельзя, что это люди, которых надо уважать и которые так же равны перед Богом, как и все другие.
Несмотря на всё наше молодечество и одичание, нас это проняло. Подавленные всем происшедшим, мы, сняв шапки и понурив головы, молча слушали укоризны ксендза. Потом по его указанию разложили трупы в ряды. После этого он начал службу. Служил он у нас без причта, но, должно быть, по всем правилам. Пел по-латыни и кропил русские трупы святой водой.
Был тёплый летний день. Воздух по-летнему звенел. В небе пели жаворонки. Звучали торжественные, хотя и непонятные, но умилявшие душу слова. Казалось, что всё плохое позади и всё сейчас располагает к счастливой жизни. А вот этих двадцатипяти-тридцатилетних парней, ещё вчера здоровых и жизнерадостных, зарывали в землю.
В июле 1945 года началась Потсдамская конференция, на которой были подведены итоги войны и зафиксирована победа над Германией.
Глава 15.
На распутье
Советов, угроз, обещаний так много,
Но где же большая, прямая дорога?
С мучительной думой стою на пути
Не знаю, направо ль, налево ль идти?
Гр. А.К. Толстой. "Лишь только один я останусь с собою"
Нас из казармы перевели в деревню, из которой выселили всех немцев. Как нам сказали, здесь мы будем находиться на отдыхе. Алёша и я заняли небольшой чистенький домик, полностью меблированный. Нас в домике только двое, и чувствуем мы себя в нём непривычно. Всё сначала нам кажется странным. Странно сидеть за столом на удобных стульях, странно спать на кроватях, странно, что нет многолюдья и галдежа, и т.п. Имеется умывальник, но мы им пользуемся не часто. Лицо моем раз в два - три дня и только после бритья, а рук не моем совсем.
Иван Фёдорович с женщиной, как он говорит, с полячкой, живёт недалеко от нас и тоже в отдельном доме. Познакомился он с ней раньше, где-то в Германии.
Кормят теперь хорошо. На завтрак каждый получает американский солдатский пакет, в котором чего только нет. Здесь и солидный ломоть бекона, и плавленый сыр, и галеты, и белейший хлеб, и большая плитка шоколада, и мармелад, и витаминное драже, и жевательная резинка, и наше счастье - пачка сигарет "Колумб". Вот здесь мы чуть-чуть прикоснулись к богатству Америки. Таких завтраков мы у себя на родине не видывали, а у них это получает простой солдат.
Неплох и обед, который варят русские женщины из свежих и консервированных, но очень добротных, продуктов. Впрочем, продукты можно получать отдельно и стряпать самому. Это мы с Алёшей иногда и проделывали сами варили отличные наваристые щи из щавеля или из молодой крапивы.
Всё же я чувствую себя слабым - сказывается прошлая изнурённость. К тому же иногда возникает неукротимый понос, как следствие перехода от длительного недоедания к достаточному питанию.
Некоторые из нас живут с женщинами, но по большей части это те, кто не работал в шахте, а жили у крестьян или на небольших фабриках. Как на это способен Иван Фёдорович, я не понимаю, должно быть, сказывается его поистине железная натура. Я, по крайней мере, женщинами долго совсем не интересовался.
Непривычно, что никто нас ничем не ограничивает. Каждый может делать всё, что ему заблагорассудится. Может сидеть в деревне, а может гулять по окрестностям или вообще уходить отсюда. И хотя теперь мы сыты и питанием обеспечены вдоволь, всё же по-прежнему занимаемся грабежом. Кажется странным - зачем нам грабить и воровать, если мы и так сыты? Но, видно, такова уж наша натура, без воровства обойтись не можем. Поздно вечером или ночью то здесь, то там собираются небольшие ватаги по трое-четверо и уходят на добычу. Идут далеко - километров за десять, за двенадцать, а под утро возвращаются по большей части нагруженные тяжёлыми мешками. Иногда, правда, возвращаются и ни с чем. Часть краденого сбываем тем же немцам, обычно через русских женщин. Взамен получаем спиртное.
Пьём мы всё, что придётся, но по большей части употребляем произведения собственного творчества - брагу и самогон. Брагу делаем из слабенького немецкого пива, перебраживая его с сахаром. Получается приятный и довольно хмельной напиток. Но этим довольствуются не все, многие предпочитают что-нибудь более основательное. Кое-кто понаделал аппараты самых неожиданных конструкций и по целым дням гонит самогонку невероятной крепости. Понятно, что в нашей деревне много пьяных, и приставленный к нам негр - сержант американской армии - изумляется: где мы берём столько виски? Что мы делаем виски сами, это ему в голову не приходит.
Однажды ночью, когда мы с Алёшей крепко спали, к нам в дом врывается коренастый, лет 27 крепыш в тельняшке, бушлате и бескозырке. Его в драке, как он сказал, четверо сильно поколотили. У нас он посидел, заночевал, да так и остался нашим сожителем. Зовут его Михаил, он морячок, к немцам попал в начале войны на глухо блокированном острове Эзель. Парень вполне грамотный и, как мне кажется, не просто матрос, а скорее всего небольшой офицерик. Натура у него широкая, нрав неуёмный и характер задиристый. Его судьба в Германии сложилась непросто. Поработал и на фабрике, побывал и в шахте, за какие-то провинности по присвоению чужого походил и в полосатой одежде в концентрационном лагере. Но войну закончил на работе у крестьян. Мишка обожает всегда всех разыгрывать, за что ему порядочно доставалось. Выводил из себя он и свою фермершу. Например, когда она просила принести лопату, die Schaufel, Мишка приводил овцу (das Schaf). Сейчас он упражняется в остроумии на мне и Алексее. Однако при своей внешней непокладистости и задиристости в душе он человек добрый, и у меня с ним сложились хорошие сердечные отношения.
Алексею пришло в голову, что нам следует отпраздновать Пасху. Сначала Мишка и я поднимаем его на смех и эту нелепую затею категорически отвергаем. Но никакие наши доводы, что Пасха, вероятно, давно прошла, что все мы неверующие или мало верующие и что, наконец, нам просто нечем разговляться, на Алексея не действуют. Он упрямо стоит на своем, и отвязаться от него не просто. Но мало-помалу и мы соблазняемся перспективой пасхального пира. Вопрос теперь лишь в том, где достать крашеные яйца, пасху, кулич и всё прочее.
Вино берётся достать Мишка, так как все местные самогонщики ему хорошо известны. За куличем отправляемся в соседнюю деревню, где живёт булочник. Кое-как ему объясняем, что для разговления нам нужен кулич и что это такое. Он долго не понимает, что нам нужно, но, наконец, когда суть дела доходит до него, горестно разводит руками. Дескать, сейчас Kriegszeit (военное время) и хорошей муки не имеется. Есть плохая - темная, из гороха и кукурузы, и испечь из неё em guter Kulitsch невозможно.
Когда мы, обескураженные неудачей, пошли к дверям, булочник вдруг нас остановил. Тихо и с оглядкой он стал говорить, что, должно быть, хорошая мука имеется на мельнице, но сейчас мельница не работает. А мельник sehr bose, sehr schlimm (очень злой, очень скупой) муку не продаёт и очень дорожится. Видя, что мы стоим в раздумье, и полагая, что его идея нами недостаточно ясно понята, он ещё более осторожно поясняет нам её. Дескать, мельница стоит на отшибе, и охраны там никакой нет. И если мы, speet Abend oder Nacht (поздно вечером или ночью) туда придём, то муку можно "цап-царап". Последние слова он произносит по-русски.
Не дожидаясь и глухой полночи, мы через деревню идём на мельницу. Ночь самая подходящая для дела: темно хоть глаз выколи, моросит дождь. Крестьяне спать ложатся рано. Все окна темны, и кругом ни души. На мельнице, однако все оказалось совсем не так, как мы ожидали. Дверь была взломана, а внутри находились наши сотоварищи. Одни тащили муку на сусло для самогона, другие резали кожаные приводные ремни на подмётки, третьи шарили в поисках чего-нибудь полезного.
На стук в окно в форточку высунулась голова в белом колпаке с пушкинским вопросом:
- Wer ist das? (Кто вы такие?)
Тотчас же заскрипела дверь, и на пол легли два большущих мешка с крупчаткой, каждый пуда по четыре-пять. Такого урожая никто из нас не ожидал. Сейчас этот розовый, тёплый со сна старичок радостно прыгал вокруг, хлопая нас по спинам. А на другой день мы получили два прекрасных сдобных кулича, даже с изюмом, немного творога в чистой белой тряпочке, яйца и крошечный, аккуратно свёрнутый пакетик с буровато-красной краской. Расстались мы друзьями. Запомнилась стоящая в дверях приветливая фигура в белом колпаке, провожавшая нас добрыми напутствиями и приглашениями заходить ещё. Наш праздник удался на славу.
Многие из нас раздобыли велосипеды и теперь катаются по деревенской улице или по проходящей невдалеке бетонной автостраде. Велосипеды у всех не купленные, а приобретенные посредством экспроприации. Поэтому к ним и соответствующее отношение: покатался, сломал и бросил. Резиновых покрышек и камер у многих нет, катаются просто на ободьях. Когда такой велосипедист едет по автомагистрали или по деревенской улице, то звон колёс слышен издалека.
Нам тоже ужасно хочется поездить на велосипеде, хотя никто из нас этого делать не умеет. Тогда, в 30-е годы, велосипедов в России было очень мало, и редко кто его имел и умел на нём ездить. Здесь же в Германии велосипед - это основное средство передвижения. На нём ездят все: мужчины, женщины, дети и совсем дряхлые старики и старухи. Обращаются с машинами очень аккуратно и поэтому нередко можно увидеть машины старых марок и совсем допотопных конструкций.
Однажды мы трое - Алёша, Мишка и я - выходим на дорогу и поджидаем какого-нибудь велосипедиста. Вскоре из-за поворота дороги показывается куда-то спешащий худощавый старичок. Увидев нас и, наверное, почувствовав недоброе, старикашка пробует свернуть в сторону и объехать нас по обочине. Но Алёша решительно перегораживает ему путь и хватается за руль. Одновременно Мишка отсекает дорогу назад. Затем, как у нас заведено, произносятся кем-то придуманные и получившие права гражданства слова:
- Fahrad komm! Du weg! (Велосипед отдай и уходи!) Однако немец так просто не желает расстаться со своим велосипедом, как видно, не новой марки. Он что-то быстро-быстро нам говорит, стремясь нас разжалобить, и в то же время цепко держится за рукоятки руля. Тогда Алёша, быстро нагнув велосипед, попросту стряхивает ездока на землю и выдёргивает из-под него стального коня.
Старичок, кряхтя, поднимается, отряхивает себя от пыли и, ссутулившись, молча продолжает свой путь, только теперь пешком. Не следует, однако, думать, что вокруг никого нет и нашей мародёрской проделки никто не заметил. Немцев на дороге достаточно, но все делают вид, что ничего не случилось и они ничего не видели.
Немцы после своего военного поражения как-то сникли, и, должно быть, считают, что сопротивляться нашим бесчинствам они не имеют права. Во всяком случае, какого-либо отпора я не видел сам и не слышал об этом от других. Лишь однажды, когда мы сидели у дамбы, в нас сверху полетели камни. Взглянув вверх, увидели быстро удиравших двух десятилетних мальчишек. Вот и все сопротивление.
Как мне кажется, в этом сказывается чёрточка немецкого характера с его слепым подчинением власти. Дескать, русские повсеместно мародёрствуют, но унимать их самим недопустимо. Это будет самосуд и нарушение дисциплины, что в глазах немца выглядит противоестественно. Бороться с мародёрами и грабителями - это прерогатива власти. Но сейчас настоящей власти нет. Американцы на бесчинства русских обращают внимания мало, а новая немецкая власть немощна и безоружна.
С катаньем на велосипеде у нас ничего не вышло. Ездить на нём никто из нас не умел и поэтому, провозившись и промучившись с ним день или два, мы его изломали и бросили.
В голове Алёши всё время роятся мысли и возникают различные идеи. Сейчас он придумал, что нам следует сходить в управление шахты и получить там окончательный и справедливый расчёт. Мишку эта идея приводит в восторг. Его даже не останавливает то, что в этой шахте он не проработал ни одного дня. Итак, решено: на следующий день мы отправляемся в Штатгаген, благо до города недалеко.
В просторном, высоком, но темноватом зале работает человек десять немолодых служащих. Все в белых крахмальных сорочках и аккуратных чёрных костюмах с нарукавниками. Как мне кажется, костюмы несовременного покроя. Их носили, должно быть, еще их отцы, если не дедушки. А хорошо сохранились эти костюмы, вероятно, из-за аккуратной носки и добротности старинных материалов.
Наше появление в конторе для этих людей явная неожиданность. Служащие изумлённо на нас смотрят, хотя некоторые делают вид, что не обращают на нас внимания. Однако изредка украдкой бросают в нашу сторону взгляды. Несколько мгновений стоит напряженная тишина; первым нарушает её Мишка. Выйдя на середину зала, он громко и уверенно произносит:
- Wir rachtig ein Zahlung wohlen gehabt! (Мы хотим правильный расчет!)
Это предложение построено не совсем правильно, но немцам льстит то, что к ним обращаются на их языке. Кроме того, теперь они могут не опасаться за свою жизнь или за карман, так как им стали понятны наши намерения. А кто мы такие, об этом они, конечно, давно догадались. Сейчас все лица обращены к нам и цветут улыбками.
В конце зала румяный старичок радушным жестом приглашает нас к своему большому столу, заваленному бумагами. У стола Алёша уверенно плюхается на стул, на который ему также любезно показывает бухгалтер. Должно быть, он принимает его за старшего, а, может быть, и за француза.
Внимательно всех нас оглядев, старичок предлагает:
- Пожалуйста, скажите мне ваш номер.
Алексей уверенно называет свой. Я несколько теряюсь, так как последние месяцы работал мало. Однако спохватившись, быстро называю чей-то чужой, застрявший в памяти. Номер какого-то работяги, который, дойдя до последней степени истощения, работал до конца, а потом куда-то исчез. Вообще из нашей шахты в деревне почти никого нет.
Теперь бухгалтер вопросительно смотрит на Мишку, но тот не знает, что сказать и молчит. Но это молчание длится недолго. Лезть в карман за словом Мишка не привык и, поднатужившись, выпаливает, что он свой номер позабыл.
- Meine Nummer ich vergass! (Свой номер я забыл!) Бухгалтер растерян и, привстав со стула, отрицательно качает головой. Он, стоявший всю жизнь на страже интересов их величеств Дебета и Кредита, не может допустить такого их посрамления. Он совсем не против того, чтобы нам заплатить и поскорее выдворить нас отсюда, чтобы мы чего-нибудь не натворили. Но заплатить просто так, это против всех правил. А отнести расход на любой номер из списка русских рабочих ему не приходит в голову, и он Мишке отказывает.
Чтобы спасти положение, я советую Мишке сказать мой номер 3594 и он, недолго думая, это четырёхзначное число выпаливает. Всё сразу становится на свое место. Бухгалтер ведёт пальцем по списку и, найдя нужное число, радостно улыбается. Но тотчас же его взгляд приобретает грустный оттенок. Он, разведя руками, говорит, что Мишка почти месяц проболел и теперь получит меньше, чем мы. Все это, в том числе, видимо, и мой подвох, заставляет Мишку взорваться и он поднимает крик. Однако бухгалтер, правда, из осторожности поднявшись со стула, педантично показывает ему нужную строку в ведомости. Это распаляет Мишку ещё сильнее, и он впадает в ярость, стучит по столу кулаком и топает ногами. Теперь кое-кто из служащих подобру-поздорову выскакивает за дверь, а кое-кто, не глядя на нас, склоняется над своим столом.
Вероятно, услышав Мишкины крики и матерщину, на пороге стеклянной двери появляется подтянутый и стройный управляющий. Как ему пошла бы военная форма, а, может быть, она на нём ранее и была. Быстро подойдя к бухгалтеру, он строго и резко спрашивает его о причине недоразумения. Услышав, в чём дело, он весь так и тает в сахарной улыбке. Насколько я его понимаю, Мишка, по его словам, - лучший рабочий, и он это знает. И Мишке нужно хорошо заплатить, отнюдь не меньше, чем другим. Он так дружелюбно хлопает и Мишку, и всех нас по плечам, что это нас невольно трогает и приводит в благодушное настроение. И нам не приходит в голову спросить, почему он раньше этого не делал? Расчёт закончен в одно мгновение, и сладко улыбающийся кассир протягивает нам с Алешей из окошечка по довольно объёмистой пачке.
Пока Мишке выписывают отдельную ведомость и любезничают с ним, Алексей тащит меня в ламповую. "Нужно и внизу получить полный расчёт", говорит он. Что он под этим подразумевает, сначала до меня не доходит.
В ламповой, где шахтёры получают и после смены сдают лампы, людно. Только что кончилась смена, и из клети выходят чёрные фигуры, поблёскивая лишь белейшими, начищенными углем зубами, да белками глаз. Кое-кто кивком головы и улыбкой нас признавал, но большинство мрачно проходили мимо, не глядя в нашу сторону и делая вид, что нас не узнают. По всему ясно, что наше появление здесь не вызывает у них приятных или дружеских эмоций, а прикидываться радушными, как служащие в конторе, они не хотят.
Наконец с последней клетью в группе вахтёров появляется штейгер смены. Алексей, сорвавшись с места, быстро к нему подходит и сильно ударяет в лицо. Я этого штейгера почти не знаю, работал с ним мало, но, повинуясь бараньему инстинкту, делаю то же самое. Хотя выходит это у меня не так хлестко, и увесисто, как у Алексея. Штейгер, человек лет сорока, поворачивается и, ссутулив спину, быстро уходит.
Сейчас в ламповой находится не менее дюжины шахтёров - людей, конечно, физически сильных. Однако никто нам не даёт отпора и, в то же время, ни в ком не видно одобрения нашего поступка. Люди или быстро уходят, или отворачиваются и делают вид, что ничего не заметили.
Почему так происходит, что мы, находясь в гуще людей, безнаказанно бьём человека? Уж не считают ли немцы такие побои справедливым возмездием? Не видят ли они в нас освободителей или кого-то в этом роде? Не боятся ли они американцев? Ничего этого я не думаю.
Конечно, каждому в какой-то мере приятно видеть, как обижают начальника. Но ведь для этих немецких шахтеров мы во много крат худшие враги. Враги не только как военные победители, но ещё и как воры и грабители, разоряющие во всей округе крестьян. И не только крестьян, но и их же шахтёров, ведущих полукрестьянский образ жизни. Почти все они имеют здесь свои небольшие хозяйства, сады и огороды, и держат скот. В общем, всё то, что и является объектом наших грабежей. Ведь, кажется, чего проще подойти трём - четырём шахтёрам и задать нам хорошую трёпку. Этого, однако, не происходит, и мы спокойно уходим и навеки прощаемся с этой шахтой. Видимо, и у немцев в подобных случаях действует всеобщий принцип "Моя хата с краю".
Итак, все для нас обошлось благополучно, однако впоследствии меня покалывала совесть. Зачем я ударил человека, который не сделал мне ничего плохого! Алёша, правда, мне поясняет, что этот штейгер меня не обижал, но зато обижал других, за которых я и рассчитался. Так ли это, я не знаю. Кто назначил меня быть судьёй?
Полученные деньги, разумеется, разошлись бесцельно. Правда, Алексей поставил у так называемого французского врача на зубы золотые коронки.
Вокруг нашего маленького мирка идёт большая жизнь и совершаются мировые события. На запад в плен к англо-американцам идут большие колонны немецких войск. Иногда впереди колонн свои же офицеры. Тогда солдаты держат строй и равнение. Всё, как прежде, только нет оружия. Всё же вид у солдат такой, как у людей, закончивших тяжёлый и неприятный труд и теперь могущих расслабиться.
Те, кто в пылу войны ещё не осознал, что всё прежнее позади, припрятал при себе оружие. Но когда эта мысль доходит до сознания, то оружие, как ненужную вещь, бросают. Во всяком случае, и по пути колонн, и особенно на местах привалов валяются ручные гранаты на длинных рукоятках, штыки и даже автоматы. Война кончена, и всё это больше никому не нужно.
Охраняют пленных немцев союзники, по нашему мнению, не строго. Обычно колонну с тысячу человек сопровождают двое американских солдат в машине, медленно едущей позади. Однажды я даже видел, как конвоиры остановили свой джип, чтобы поговорить со встреченными знакомыми, а колонна пленных немцев ушла далеко вперёд. Ничего подобного ни у нас, ни у немцев не встретишь.
Как мне кажется, американская армия интернациональна. Есть там и русские. Не раз приходилось слышать разговоры и на чистом, и на ломаном русском языке. По большей части это русские, родители которых обосновались в США после революции и гражданской войны. Но имеются и такие, что совсем недавно из России.
Однажды, когда мы с Алёшей шли по обочине дороги вдоль остановившейся моторизованной колонны, нас окликнули с бронетранспортёра по именам. С изумлением мы узнали в двух американских солдатах русских военнопленных, работавших вместе с нами в шахте. Оба были в форме и в оплетённых касках, один из них - тот самый горьковчанин Зорин, по прозвищу Зорька, - красивый парень атлетического сложения. Другой - худощавый, тоже молодой парень, но не столь видный, как Зорин; имени его я не помню. Встреча была очень радушной. Говорили о судьбе наших общих знакомых, и мы, и они рассказывали о себе. И все же, как мне показалось, у них обоих чувствовался лёгкий оттенок превосходства. По их словам, чуть ли не сразу после освобождения многих русских взяли к себе американцы и использовали на подсобных работах. Кто не захотел работать, тех отпустили, а остальных, опросив о желании, позже зачислили во вспомогательные войска. При этом было обещано, что те, кто будет хорошо служить, через год-полтора получат право на американское гражданство.
- А как же тогда вы домой попадете? - развел руками Алексей.
- А ты сам поезжай, - резковато пошутил худощавый, - советских лагерей понюхаешь, раз немецкими вдоволь не налакомился.
Хотелось поговорить ещё, но в этот момент машины тронулись, и, как всегда это бывает у американцев, с места сразу взяли большую скорость. Зорька обернулся и, смеясь и что-то крича, бросил нам две пачки "Колумба". Таким вот неунывающим и, как мне показалось, довольным своей судьбой я навсегда его и запомнил.
Об американской армии впечатлений у меня не много. Их солдаты лучше снабжены и вооружены, чем наши. Они мало ходят пешком, а больше ездят. У них больше свободы, чем у советских. Последние живут под постоянным неусыпным взором сержанта и офицера. Офицеров в американской армии мало, а политруков и совсем нет. Это, несомненно, указывает на высокую моральную устойчивость бойцов. А все-таки велика ли при всём этом боеспособность американского солдата? Именно солдата, а не его техники? Не думаю.
На большом лугу нас собирают на митинг. Говорят, что приехали советские офицеры агитировать нас за возвращение домой.
На митинг собрались бывшие военнопленные - обитатели деревни. Но, кроме нас, пришло ещё много русских, преимущественно женщин, живущих неподалеку. Некоторые из них и сейчас продолжают жить и работать у крестьян. Но теперь, по их словам, работают только там, где сами хозяева хорошие люди и где хорошо платят.
Женщины, особенно молодые, причёсаны и неплохо одеты. Выглядят они почти так же, как и немецкие крестьянки. Кстати сказать, они бойко трещат по-немецки и даже в разговорах между собой вставляют немецкие слова. Пожалуй, по-немецки они говорят лучше, чем любая русская студентка, изучавшая иностранный язык в школе и в институте не меньше десятка лет.
После некоторого ожидания к нам выходят два советских офицера по репатриации, сопровождаемые американским администратором сержантом-негром. Последний на редкость уродлив, плюгав и невзрачен, но преисполнен огромным чувством собственной значимости. Один из советских офицеров - это молодой капитан с орденом Красной Звезды. Другой - майор, постарше и поплотнее, тоже с нашивками и с каким-то орденом или значком. Оба они в парадной форме и в золотых погонах. Многим из нас, особенно бывшим в плену с начала войны, такой раззолоченный офицерский вид в диковину. Я не знаю, к какому роду войск принадлежат эти представители, но думаю, что - из войск НКВД. Вероятно, другим не доверили бы столь деликатную миссию.
Говорит молодой капитан. Говорит, очевидно, всё то, что должно быть сказано в данной ситуации. Дескать, Родина нас с нетерпением ждёт и всё нам прощает. При этих словах слышится некоторый ропот. Нас прощать не за что, так как, по нашему мнению, на нас нет никакой вины. Должно быть, уловив эту мысль и не считая нужным её оспаривать, он тут же с улыбкой поправляется. Дескать, он хотел сказать, что Родина прощает только тем, кто в чём-либо перед ней виноват.