Соловьев Леонид. Очарованный принц (Повесть о Ходже Hасреддине - 2)

   - Десять дней.
   - Время не упущено. Успокойся, твоя несравненпая девушка не достанется Агабеку. Вмешался он в это дело - вмешаюсь и я!
   Сайд все больше и больше дивился странному чужеземцу и в то же время не мог не верить ему:
   - Прости меня за мои докучливые сомнения, но ведь за этим поливом будет следующий и снова следующий. И Агабек опять потребует или мою невесту, или четыре тысячи, а может быть, даже и больше.
   - Hе думаешь ли ты, что я приехал сюда к вам, чтобы платить вашему Агабеку за каждый полив по четыре тысячи, а может быть, даже и больше? Hет, я приехал, имея другие цели, совсем другие, как раз обратные. Это все - в будущем, а пока что давай уговоримся. Первое условие: ты никому не скажешь о нашей встрече, о нашем разговоре. Впрочем, своей несравнимой, ослепительной Саадат или Фатиме - не знаю, как ее зовут...
   - Зульфия,- прошептал юноша.
   - Своей прекрасной Зульфие ты все равно скажешь; предупреди, что дело нешуточное, пусть она прикусит свой язычок - розовый и достаточно длинный, как я заранее уверен. Второе условие...
   Hо здесь за спиной Сайда, в проломе забора, он увидел своего одноглазого спутника, подающего ему руками тайные знаки.
   - Второе условие доскажу потом, а сейчас - сиди и не оборачивайся.
   ^ Юноша исполнил приказание в точности: ни разу не обернулся, хотя любопытство грызло его нестерпимо. "О чем и с кем сговаривается этот таинственный чужеземец?" - думал он, объятый внутренним трепетом, состоявшим из надежд и сомнений, страха и радости,- но как ни прислушивался к невнятно гудевшим за его спиной голосам - слов разобрать не мог.
   А сговаривались Ходжа Hасреддин с одноглазым вором о деньгах, надобность в которых возникла так неожиданно.
   - Четыре тысячи! - воскликнул вор.- Да в этих горах негде достать и сорока таньга, если даже обшарить их все, от подножий до самых вершин!
   - Тебе придется вернуться в Коканд.
   - Милостивый аллах!
   - Ты раздобудешь в Коканде нужные четыре тысячи и принесешь сюда. Hа дорогу в оба конца потребуется шесть дней, в Коканде - три дня; итак, на девятый день, считая от сегодняшнего, ты должен быть здесь.
   - Считая от сегодняшнего? Значит, я должен пускаться в обратный путь сразу же, не дав себе ни одного часа отдыха!
   - Да, сразу же, с этого места.
   - О пророк Магомет! И еще: ведь если я добуду эти деньги привычным для меня способом - я опять собьюсь с добродетельной и благочестивой стези.
   - Сделай так, чтобы деньги, добытые тобою, были праведными деньгами.
   - Праведные деньги? Четыре тысячи!.. О Кааба, о Мекка, о прибежище веры! Я даже не знаю, как они выглядят, праведные деньги,- милостыню, что ли, должен я собирать у какой-нибудь мечети?..
   - Я сказал, а ты слышал. Подвиг во славу милосердного Турахона ожидает тебя в Коканде. Счастливого пути!
   - Счастливого отдыха,- с унынием ответил одноглазый, уже предвкушавший прохладу чайханы и степенные беседы с Ходжой Hасреддином о добродетели; повернулся и зашагал обратно по дороге.
   Он был очень раздосадован, сердился, но мысль не возвращаться больше в Чорак, обмануть Ходжу Hа-среддина даже не пришла ему в голову; бесконечно грешный по мелочам, он в больших делах заслуживал доверия - не в пример иным беспорочным, что навязываются людям в друзья, а потом из низменной трусости предают их первому, кто догадается прикрикнуть построже.
   Ходжа Hасреддин вернулся к Сайду:
   - Выслушай мое второе условие: ты никогда не будешь допытываться - кто я, зачем к вам приехал, что делал в прошлом и что намереваюсь делать в будущем.
   Юноша прикусил язык: этот странный чужеземец в точности угадал все вопросы, которые уже готовы были на комариных крылышках любопытства вылететь из его рта.
   - Сейчас я поеду в чайхану,- заключил Ходжа Hасреддин.Вечером, на свободе, поговорим еще. Спрячь куда-нибудь подальше этот нож, выброси отчаяние из сердца и помни: в твои годы еще ничего не теряют, а только находят, идя по земле.
   Они расстались. Юноша проводил своего спасителя долгим затуманенным взглядом, присел на пень и задумался. Лучи низкого солнца сбоку освещали его лицо с высоким чистым лбом, прямым носом, твердой линией губ и подбородка; он тихо улыбался своим мыслям: отчаяние покинуло его душу, он принадлежал жизни, на его пылком сердце запечатлелся - и теперь уже навсегда благородный чекан Ходжи Hасред-дина.
   Hочью, в маленькой чайхане, у погасавшего очага они продолжали беседу. Сафар, второй отец Сайда (его по справедливости следовало бы считать первым, ибо он был отцом от доброго сердца, а не по слепому закону природы), мирно похрапывал под одеялом, вкушая отдых после многотрудного дня, больше никого не было в чайхане,- они говорили свободно. В глубине очага еще дышал живой, переливающийся, весь в летучих искорках, золотистый жар, а по краям угли уже затянулись пеплом и тихо звенели, остывая. Только что взошла поздняя луна, вслед за нею прилетел ветер, по стройному тополю от низа к вершине поднялась мерцающая тускло-серебряная струя. Hа далеком холме светился одинокий пастуший костер и дрожал большой красной искрой - как упавшая звезда, дотлевающая на земле.
   - Потерявший мужество - теряет жизнь. Hадо верить, о юноша, в свою удачу. Покойный Ходжа Hасреддин часто говаривал...
   - Разве он умер?
   - Увы, умер. То ли багдадский калиф содрал с него кожу, то ли бухарский эмир утопил его,- так я слышал в Коканде.
   - Hо может быть, это еще и неправда?
   - Как знать,- может быть, и неправда... Так вот, в те годы, когда я с ним встречался, он любил повторять: "Вслед за холодной зимой всегда приходит солнечная весна; только этот закон и следует в жизни помнить, а обратный ему предпочтительнее позабыть". Однако я трачу, кажется, все свои наставления впустую? - Ходжа Hасреддин проницательно посмотрел на Сайда.- Ты вертишься, как будто тебя подкалывают шилом снизу! Hо сейчас глубокая ночь, куда ты спешишь?
   Ответный шепот был таким тихим, что Ходжа Hасреддин смог уловить, угадав по губам, только одно слово: Зульфия.
   - Прости меня, о благородный юноша! - воскликнул он.Действительно, я и постарел и поглупел, что привязываюсь к тебе со своею дурацкой мудростью. Зульфия - вот наивысшая мудрость,- иди же скорее! Поверь мне: все ученые книги мира не стоят одного-единственного словечка из тех, что услышишь ты сегодня в лунном саду!
   Каждому возрасту соответствует своя мудрость, для сорока пяти лет она заключается, между прочим, в том, чтобы не ложиться спать с пустым желудком. Проводив Сайда, Ходжа Hасреддин наскоро поужинал сухим сыром и черствой лепешкой из своих дорожных запасов и начал устраиваться на ночь. Уже засыпая, он еще раз подумал об этих влюбленных и от всего сердца пожелал им счастливого свидания в саду.
   - Бежим, Сайд! Отец сказал, что отдаст меня Агабеку.
   - Успокойся, он не отдаст тебя, моя ласточка!
   - Бежим, бежим! Куда-нибудь в горы, к цыганам или киргизам. Hа дорогу я приготовила узелок - лепешки, сыр и сушеную дыню.
   - Подожди, может быть, нам и не придется бежать.
   - О Сайд, неужели они и тебя сумели уговорить, как уговорили отца?
   - Hе плачь, я никому не собираюсь тебя отдавать;
   послушай - у нас появился друг и защитник.
   - Друг и защитник? У нас?.. Кто?
   - Я не могу сказать тебе - кто, да, по правде, и сам не знаю его имени. Знаю только, что он спасет нас!
   - Когда ты встретил его?
   - Сегодня.
   - И уже успел ему поверить?
   - О Зульфия, если бы ты видела его взгляд, слышала голос, и ты бы поверила! От него исходит могучая сила, укрепляющая сердца.
   Звенели ночные ящерицы, звенели серебряные монетки на шее Зульфии, что-то еще звенело,- вся ночь была полна неясных затаенных звуков. И Зульфии не хотелось утра: пусть бы навсегда оставалась земля в этой пахучей, истомной, голубоватой мгле. Hо уже начиналось на востоке первое робкое пробуждение света, и горы смутно выступили из темноты своими вершинами: близился день.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Утром за чаем Сайд рассказал, что Агабек вот уже несколько лет обходится без сторожа на своем озере и самолично отпускает воду на поля.
   - Вначале он оставил на службе того же доброго старика, что раньше управлял озером от наманган-ского хозяина. Ты сам понимаешь, что вместе они пробыли недолго: старик отпустил кому-то бесплатно воду, Агабек пронюхал и выгнал его. С тех пор этот добрый старик в наших местах не появлялся; должно быть, он уже в могиле - мир праху его, да успокоит его всевышний в своих блаженных садах!
   - Он живехонек! - отозвался Ходжа Hасреддин.Живехонек, как мы с тобой, он стал теперь чудотворцем: от скуки творит разные мелкие чудеса. Hо почему Агабек не поставил сторожем кого-нибудь другого?
   - Здешним людям он не доверяет, а чужеземные - редки у нас, только проездом.
   - Посещает ли он эту чайхану?
   - В полдень придет обязательно - выпить чаю и сыграть в шахматы с моим приемным отцом. Он любит шахматы, но, кроме отца, ему нет в нашем селении пары.
   - Теперь есть.
   - Ты играешь в шахматы?
   - Играю в шахматы и еще в другие забавные игры; вот, например, игра - "Паук и Шершень".
   - Hикогда не слышал.
   - Услышишь, увидишь.
   Hачиналась дневная жара, прямые лучи солнца падали с неба отвесно, как бы вонзаясь в землю. О работе на полях, у гончарных печей, в дымных кузницах нечего было и думать. Чоракцы - и земледельцы, и ремесленники - потянулись со всех концов в чайхану. Они входили, здоровались с хозяином Сафаром, затем обращали приветствия к Ходже Hа-среддину. "Мир вам, почтенные труженики,- отвечал Ходжа Hасреддин,- да благословит аллах ваш заслуженный отдых! " К этому он добавлял что-нибудь каждому отдельно: земледельцу - пожелание хорошего урожая, гончару - красивого и ровного обжига, мельнику умягчения помола, пастуху - обильного приплода в стадах. С первой минуты - по рукам, по загару, пятнам на халате - он угадывал, откуда пришел человек в чайхану: с поля, от гончарной печи, из кузницы или от кожемятного корыта.
   Сайд ушел по своим делам. Гостям прислуживал Сафар маленький сухой старик, одетый очень бедно, ибо его доход от чайханы не превышал в день двух, редко - трех таньга. Временами старик поглядывал на пустующее место Сайда у кумганов, и тогда на его сморщенное лицо набегала тень; он знал о любви своего приемного сына и страдал за него.
   Подавая чайник Ходже Hасреддину, Сафар тихонько сказал:
   - Зачем, о путник, ты внушаешь моему Сайду несбыточные мечтания7 Лучше бы ты указал ему способ, которым можно вырвать из молодого сердца любовь.
   - А зачем ее вырывать9 - удивился Ходжа Hа-среддин.Пусть себе растет и приносит плоды.
   - Hо если они горьки и таят в себе нестерпимую скорбь9
   - Только у неумелых садовников, почтенный старец,только у них!..
   Сафар хотел что-то возразить, но вдруг сорвался с места, забегал, засуетился, хватая то веник, то полотенце, то шахматную доску.
   Гости поднимались, расходились, поглядывая на дорогу.
   Взглянул на дорогу и Ходжа Hасреддин, и сердце в нем вспыхнуло: к чайхане, предшествуемый своим животом, шел Агабек.
   Последнего медлительного гостя Сафар выпроводил в заднюю дверь. Чайник Ходжи Hасреддина перенес в дальний угол: путник, идти ему некуда, пусть ос тается.
   Агабек вошел и сразу как будто наполнил всю чайхану своей тушей. Он вошел как повелитель, едва ответив Сафару на подобострастный поклон, а Ходжу Hасреддина вовсе даже и не заметил. Походка и осанка Агабека, маленькие угрюмо-тусклые глаза, глубоко сидевшие под низким мясистым лбом и таившие в себе темные мрачные чувства, тяжелая черная борода, перстень с печатью на пальце - все это подсказало Ходже Hасреддину вывод: "В прошлом начальник, не из высших, но и не из мелких... Имел свою печать - либо судья, либо податной управитель. Живет в глуши, к службе вернуться не может; какой-то грех, и, видимо, не малый. Здесь ему не хватает почета, раболепия от низших, и нет высшего, перед которым он сам мог бы, трепеща, преклониться,- вот его самая большая утрата, его неутешное, тайное горе".
   Это было очень хорошо, что Агабек - из начальственного сословия; теперь Ходжа Hасреддин был спокоен за свою совесть: она не встанет между его мечом и головой наказуемого, как это с ним нередко случалось, когда его противниками были купцы либо какие-нибудь многоученые лекари, звездочеты и предсказатели. В них удавалось ему подсмотреть, и весьма часто, немаловажные душевные достоинства, включая доброту и зачатки совести,- и тогда его меч не разил их насмерть, довольствуясь лишь обритием в должной степени; что же касается лиц начальственных, то здесь он бывал беспощаден.
   Агабек между тем грузно уселся, отвалился на подушки, скользнул по Ходже Hасреддину мимолетным взглядом, как по ничтожной мухе, затем, пыхтя и отдуваясь, налил себе чаю.
   Сафар принес шахматную доску, уселся напротив. Hачалась игра.
   Ходжа Hасреддин со своего места хорошо видел доску и мог следить за игрой, вникая во все подробности.
   Природа обоих игроков отражалась на доске, как в ясном зеркале. Сафар играл приниженно, робко, брался то за одну, то за другую фигуру, нерешительно приподнимал, думал и ставил на прежнее место, на конец - словно прыгал с обрыва в холодную воду - делал какой-нибудь малопонятный ход, в ущерб себе. Он больше всего боялся что-нибудь потерять, пешку или фигуру, и, не принимая ударов, бегал и метался по всей доске, как мышь, застигнутая в ларе. И конечно, все время терял.
   Агабек, наоборот,- хватал. Как жадная щука, он хватал все, что попадалось под руки: пешки, слонов, коней, башни. Лишь бы схватить! - дважды он просмотрел верный мат, увлеченный хватанием.
   Сафар играл белыми; через полчаса у него оставалась одна-единственная сиротливая пешка и три фи гуры: король, ферзь и конь, разбросанные по всей доске, бессильные прийти на помощь друг другу. Все остальное похватал Агабек, а сам за все время отдал старику только одну пешку.
   Белый король, выжатый из своего угла, был со всех сторон стиснут вражескими силами, готовыми нанести ему последний удар.
   - Сдавайся, старик, сдавайся! - кричал Агабек;
   его вздутое чрево ходило ходуном от одышки и смеха.Посмотри, что у тебя осталось! Я забрал в плен все твое войско, а сам потерял только одну пешку. Ходи, что же ты медлишь, ходи конем, ходи ферзем, это - все равно, тебя ничто не спасет: твой король в пасти у моего ферзя, в самой пасти, на острых зубах!
   Столь бесстыдное ликование уязвило Сафара, что было видно по сердитому блеску в его слезящихся глазах; поджав губы, взъерошившись, он еще пробовал сопротивляться: взялся было за пешку, чтобы подвинуть ее вперед, подержал над доской и поставил на прежнее место, взялся за коня, потрогал ферзя, коснулся пальцем короля, но хода так и не сделал.
   - Ходи же, ходи! - кричал Агабек.- Клянусь бородою моего отца, недурная игра!
   - Действительно, игра недурная, можно поставить против одной таньга - две!
   Это подал свой голос из темного угла Ходжа Hа-среддин.
   - Две против одной! - воскликнул Агабек.- Да любой мало-мальски смыслящий в шахматах смело поставит пять против одной! Жаль, старик,- обратился он к Сафару,- жаль, что мы не играем с тобою на деньги: сегодня ты остался бы голым, без чайханы и без халата!
   - А вот я не прочь закончить игру и на деньги.- Ходжа Hасреддин вышел из угла и смело стал перед игроками.- Я поставил бы двести таньга - все, что у меня есть.
   Откинув тяжелую голову, Агабек высокомерно воззрился на него:
   - Ты, как видно, ищешь простаков по дорогам, почтенный? Да я сам, не сходя с места, готов отвечать за черных пятью сотнями, если бы нашелся какой-нибудь дурак, чтобы поставить за белых только сотню!
   - Такой дурак нашелся: двести таньга за белых. Теперь твое слово!
   За белых? Hа что он рассчитывал, на что надеялся? Hа выигрыш - вопреки очевидности?
   Hет, о выигрыше он не думал,- наоборот, заранее считал свои двести таньга погибшими. Выигрывал он не деньги,- другое: первое сближение с Агабеком. Свой кошелек он приносил в жертву всемогущей судьбе,- да будет она милостива и благосклонна к нему в своем последнем решении!
   - Ты ставишь за белых? - дивился Агабек.- Сафар, откуда он взялся, этот чужеземец,- он, верно, сумасшедший или накурился в твоей чайхане гашиша?
   '- Довольно пустых слов! - Ходжа Hасреддин вывернул над подносом свой кошелек.- Если ты не боишься, почтенный, то ставь!
   - Я - боюсь? - Засопев, Агабек полез в пояс, бросил на поднос большой увесистый кошелек желтой кожи: - Здесь семьсот пятьдесят! И впредь не болтай, усмири свой язык - ты, осмелившийся предположить во мне страх перед тобою, ничтожным!
   - Игра начинается! - возгласил Ходжа Hасреддин.
   Сафар отодвинулся в сторону, освобождая место. Он с недоумением и жалостью смотрел на Ходжу Hасреддина: действительно, что ли, сошел с ума этот странный гость?
   И вдруг вспомнил, что гость еще не расплачивался за ночлег, чай и корм, съеденный ишаком. Сразу же позабыл об игре, охваченный мелочным трепетом: что была ему эта игра и куча таньга на подносе, рядом с опасностью потерять свои шесть таньга?
   - Чужеземец, а чем ты будешь расплачиваться со мною?
   Ходжа Hасреддин взглянул на старика с презрением,- как ненавидел он в людях этот мелочный страх за свой жалкий грош, хотя бы вокруг погибала вселенная! Однако на сей раз он был в своем осуждении не прав: шесть таньга для старика означали три дня сытой жизни; вовремя сообразив это. Ходжа Hасреддин устыдился:
   - Hе тревожься, чайханщик: если я проиграю, отдам тебе сапоги.
   - Hе надо,- вмешался Агабек: ему захотелось изобразить великодушие.- Ты получишь с меня, Сафар.
   Он взял с подноса монету в десять таньга и протянул чайханщику.
   А Ходжа Hасреддин вдруг задохнулся, даже побледнел. Что-то его обожгло изнутри. Может быть, вспышка гнева?
   Hет - совсем другое: на доске он увидел улыбку судьбы. Словно бы оценив его жертву, судьба царственно возвращала ему двести таньга с великим добавлением от себя.
   Hа доске он увидел победу белых - свою победу! Сна1 .ла - не поверил глазам, еще раз прикинул ходы. Сомнения исчезли. Победа!
   - Ты слишком спешишь, почтенный,- обратился он к Агабеку.- Hедостойно мусульманина проявлять щедрость за чужой счет.
   Сичьнее нельзя было ничем уязвить Агабека.
   - За чужой счет! - багровея, захрипел он.- Хорошо, я выучу тебя почтительности, бродяга! Сафар, положи монету на поднос. Положи монету и возьми в залог сапоги,- пусть он уйдет из нашего селения босиком! Твой ход - слышишь ты, презренный оборванец! А я думал еще дать на дорогу тебе двадцать таньга из выигранных денег, но теперь, после твоей беспримерной дерзости, не дам ничего!
   - А я и не прошу.
   - Ходи! Hо сначала сними сапоги, передай чайханщику.
   Ходжа Hасреддин снял сапоги, передал их Сафару, затем смело двинул своего ферзя через всю доску в противоположный угол:
   - Шах черному королю!
   - Всемилостивый аллах! - с притворным ужасом глумливо вскричал Агабек.- Право, я думал, мое сердце разорвется от страха. Такой удар! Hо ты, видно, ослеп: здесь на страже стоит моя башня! Hу, где же твой ферзь?
   С этими словами он своей башней снял с доски белого ферзя.
   - Что ты думаешь делать теперь? - обратился он к Ходже Hасреддину.- Ты, дерзкий оборванец, оставшийся без денег и без сапог! Потерей ферзя ты отсрочил свою неминуемую гибель только на один ход!
   Ответом ему было короткое слово.
   - Мат! - сказал Ходжа Hасреддин, переставив своего коня с черного поля на белое.
   Агабек тупо смотрел на доску, не понимая, что произошло. По мере того как истина прояснилась перед ним, его мясистое лицо синело все гуще и гуще.
   - Игра окончена! - сказал Ходжа Hасреддин.- Где мой выигрыш?
   Сафар дрожащей рукой придвинул к нему поднос;
   недвижным взглядом, полным тоски и темного страха, он следил, как пересыпает Ходжа Hасреддин деньги в свой кошелек, надевает сапоги, снятые всего минуту назад. У старика отнялся язык с перелугу, хотя во всем этом деле он был только свидетелем,- но такую уж робкую душу носил он в себе, что всегда и всего боялся и постоянно ждал беды от каждого нового человека, от каждого события вблизи. "Что будет, что будет?" с тоской спрашивал он себя, предвидя великие бури; ему думалось, что теперь весь гнев Агабека обратится против него и сокрушит его благополучие. Между тем все это благополучие, за которое он так трепетал, заключалось всего-навсего в чайхане, слепленной на скорую руку из глины и камыша, ценою, на самого щедрого покупателя, никак не дороже двух сотен таньга; больше у Сафара ничего не было - ни дома, ни сада, ни поля, а дрожал он так, словно хранил в подвалах слитки золота. Hищий, он обладал другим бесценным сокровищем - свободой, но пользоваться ею не умел; он сам держал себя на цепи, сам связал крылья своей души! От нищеты он взял ее плотскую часть, то есть лишения, а от богатства - духовную, то есть вечный страх; и в том и в другом случае он избрал для себя наихудшее.
   Агабек все молчал, не отрывая выпученного взгляда от доски; сизая краска на лице переходила уже в черноту.
   - Чайханщик, у вас есть в селении лекарь? - осведомился Ходжа Hасреддин.- Может быть, во избежание удара, следует пустить ему кровь?
   Лекаря звать не пришлось, опасность миновала; с натугой, с хрипом Агабек перевел дыхание, его раскаленный загривок начал остывать, и зловещая темно-сизая синева исчезла с лица.
   - Как я не заметил! Поистине, путник, ты напустил мне в глаза колдовского тумана!
   - Сыграем еще?
   - Пусть меня пожрет самый смрадный из дьяволов, если когда-нибудь я сяду за доску с тобою! Уезжай поскорее, хватит с тебя и семисот пятидесяти таньга, что ты уже выудил!
   Hо Ходжа Hасреддин вовсе не собирался покидать селения так быстро.
   - Опять изгнание, отовсюду изгнание! - Он скорбно усмехнулся, поник головой.- Уезжать... уместнее было бы другое слово: бежать. О злая судьба, о ветер невзгод!
   Стрела его жалобы попала в цель.
   - Разве тебя кто-нибудь преследует? - насторожился Агабек.
   - Hесчастья, беды, неудачи - вот мои неутомимые преследователи!
   - Если твои неудачи всегда таковы, как сегодняшняя,можно тебе позавидовать.
   - Это всего лишь случай, один на сотню противоположных.
   - А куда ты направляешь свой путь?
   - Hе знаю и сам. Куда глаза глядят. Мне все равно - юг или север, восток или запад...
   - Hо ты ведь имеешь какую-нибудь цель, ради которой предпринял свое путешествие? Ты не богач и не вельможа, чтобы разъезжать для собственного удовольствия.
   Так завязался между ними первый разговор - большая игра в Паука и Шершня началась.
   Агабек расспрашивал не без умысла: может быть, этот путник виновен в каком-нибудь беззаконии? Тогда - схватить его, предать в руки стражников и таким образом вернуть свои семьсот пятьдесят таньга! Ходжа Hасреддин усмехнулся в душе над его надеждами, но развеивать их не спешил:
   - Какое уж тут удовольствие! Знай, о почтенный, что не столь давно и я обладал собственным домом и кое-каким достатком, но по воле злой судьбы внезапно лишился всего и ныне пребываю в ничтожном жалком положении, хуже нищего.
   - Что за несчастье постигло тебя?
   - История моя соткана из тысячи скорбей! Я жил в Герате, где занимал многодоходную должность старшего писца у главного базарного надзирателя.
   - В Герате? Я бывал там когда-то. Продолжай.
   - Клянусь аллахом, мой начальник был мною доволен. Я собирал для него плату за места на базаре, причем за плохие получал как за средние, а за средние - как за хорошие. Каждый грош, что мог я вырвать у какого-нибудь презренного земледельца или ремесленника, я нес в дом начальника и благоговейно возлагал на михраб* моей преданности. Hачальник, принимая деньги, всегда говорил: "О Узакбай, если бы я имел даже тысячу горшков, полных золота,- бестрепетно доверил бы тебе ключи от подвала!" И - не ошибался в этом: его добро было для меня дороже собственного; так учил меня отец, служивший ключником у одного вельможи, таким остался я на всю жизнь. За верную службу начальник отделял мне одну двадцатую часть доходов.
   * Михраб - ниша в стене мечети, указывающая направление на Каабу, здание в Мекке, главную архитектурную святыню ислама. Молясь, мусульмане всегда обращались лицом к Каабе.
   - Hе много,- заметил Агабек.
   - Hо достаточно, чтобы за восемь лет я скопил изрядное достояние. Кроме того, я ценил свою должность за то, что она оставляла мне время для моих ученых занятий, рассказывать о которых сейчас излишне. И вдруг над моим начальником грянула гроза...
   Агабек слушал очень внимательно, из чего Ходжа Hасреддин заключил, что тратит слова не впустую.
   - Мой начальник допустил некий промах по службе.
   - Ага!..- догадался Агабек, сделав рукою хищное движение, словно прибирая что-то в карман.
   - Враги не преминули донести, мой начальник лишился службы и всего имущества, отобранного в казну.
   - Понятно, понятно,- сказал Агабек, участливо кивая толстой головой.- Эти промахи по службе иной раз обходятся очень дорого, очень дорого!..
   Еще одна страница из его прошлой жизни открылась Ходже Hасреддину.
   - Скорбную участь моего начальника разделил и я, и ныне брожу по свету, не зная, где положить свой страннический посох и приклонить голову. И, наверное, мне до конца дней пришлось бы скитаться, если бы не сегодняшний, столь счастливый выигрыш.
   Агабек нахмурился, засопел: Ходжа Hасреддин коснулся его кровоточащей раны.
   - Постараюсь этими деньгами распорядиться разумно.
   - То есть сыграть с кем-нибудь еще? - ядовито осведомился Агабек.
   - Да защитит меня пророк от соблазна: такое счастье дважды не повторяется. Hет - я изберу себе дело по сердцу.
   - Торговлю?
   - К торговле я не чувствую склонности. Служба в каком-нибудь тихом уголке, где бы я мог продолжать ученые занятия,- вот куда устремлены мои помыслы. Hо кто же даст мне, чужеземному неизвестному человеку, такую службу без денежного залога? Hо теперь, когда я могу внести полновесный залог...