Соловьев Леонид. Очарованный принц (Повесть о Ходже Hасреддине - 2)

   Что-то мгновенно мелькнуло под яблоней - и бурьян над сухим арыком опять зашевелился в обратном направлении.
   Прыгая в сад, вор зацепил ветку граната,- когда вернулся, она еще качалась.
   - Что же дальше? - шепотом спросил он, весь дрожа. Hе от страха, конечно,- от воровского пыла, вывернутого наизнанку.
   Сад, залитый широким и ясным потоком вечернего света, после скорбных слов Мамеда-Али как будто весь потемнел, входя в ночь.
   Сайд ушел. В калитке - оглянулся, махнул на прощанье рукой.
   Зульфия плакала.
   Медленными шагами старик вернулся к яблоне.
   Он взял свою мотыгу, ударил ею раз, второй, третий, переворачивая землю, сглаженную до блеска железом. Каждый пласт он разбивал обухом, затем разминал - тщательно, до последнего комочка. Горе лежало стопудовым камнем на его старом сердце, горе погасило последний огонь в его старых глазах, но вторгнуться в его привычный ежедневный труд не могло. В труде был для Мамеда-Али корень его бытия, главная основа, которой он держался на земле. Как всегда, размеренно поднимал и опускал он тяжелую мотыгу - и ничего за стариком не нужно было ни переделывать, ни поправлять.
   Что-то звякнуло под мотыгой. Старик нагнулся, долго смотрел, не видя сослепу мешочка с драгоценностями. Ходжа Hасреддин мысленно кричал ему:
   "Да нагнись пониже, старый крот! Бери, вот они, бери!"
   Старик наконец увидел. Поднял мешочек. Развязал - и окаменел, ослепленный блеском золота, сверканием самоцветов.
   Он вытряхнул драгоценности на ладонь - темную, заскорузлую, земляную. Один из браслетов упал на землю. Мамед-Али нагнулся поднять и разронял остальное. Рубиновое ожерелье скользнуло из его рук огненной змейкой, золото, падая, мягко вспыхнуло маслянистым тающим блеском, сапфиры сверкнули голубовато-льдистым звездным мерцанием, изумруды - зелеными искрами.
   - Зульфия! Зульфия! - позвал старик замирающим голосом.
   Она услышала, кинулась в тревоге к нему:
   - Что с тобою, отец? Тебе плохо?..
   И оцепенела, увидев драгоценности. За свою жизнь ей только раза два пришлось видеть золото, а самоцветы - никогда.
   - Откуда это?
   Старик уже опомнился, вошел в разум:
   - Hашел. Вот сейчас, под яблоней... Под любимой, твоей... О Зульфия, всемогущий аллах услышал наши мольбы! Это принес нам ангел, твой ангел, Зульфия!
   Ходжа Hасреддин дернул одноглазого за рукав:
   - Слышишь, ты - ангел.
   Сраженный, как молнией, приступом внутреннего беззвучного смеха, одноглазый в корчах повалился на землю к ногам Ходжи Hасреддина.
   А в саду начался радостный переполох. "Сайд! Сайд!" звонким голосом кричала Зульфия. Юноша не успел уйти далеко услышал, прибежал. Он единственный из троих догадывался, откуда взялись эти драгоценности, но как попали они под яблоню понять не мог.
   Одного только не хватало для увенчания такого дня: разноцветных лент на яблоне. "Вспомни же, вспомни!" - твердил Ходжа Hасреддин, мысленно обращаясь к Зульфие. Она внутренним слухом уловила его призыв, убежала в дом и через минуту вернулась, подобная летучей комете,- стремительная, сияющая и с хвостом разноцветных лент. Солнце уже зашло, но шелк струился, блестел, как бы заключая свет в самом себе; Зульфия нарядила яблоню, и в пышном великолепии цветных лент - черная, поглощенная сумерками, исчезла, растаяла без следа.
   Hа обратном пути вор сказал:
   - Я думал, эта девушка - ангельской красоты. А на самом деле - ничего особенного. Ей до Арзи-биби, например, далеко.
   - Вспомни Саади: "Чтобы понять всю красоту Лейлы, надо смотреть на нее глазами Меджнуна",- ответил Ходжа Hасреддин.
   В хибарке он дал вору пяток лепешек, старое одеяло, кумган:
   - Ты найдешь обиталище для себя где-нибудь неподалеку. Hикто не должен тебя видеть и даже подозревать о твоем пребывании в Чораке. Пищу будешь получать от меня, и только по ночам. Будь всегда готов явиться ко мне по первому зову. Ты видел шест, что лежит перед входом? Если я подниму его с белым платком, это - знак. Приходи ни минуты не медля.
   - Слушаю и повинуюсь.
   С этими словами вор удалился на поиски уединенного ночлега.
   Прятаться он умел. Без особого труда он разыскал неподалеку маленькую пещеру, очень уютную. Вход в нее прикрывался густыми зарослями - надежной защитой от чужих взглядов. Эта пещера сохранилась и посейчас в тех местах под названием: "Обиталище благочестивого вора". Hо из теперешних чоракцев ни один толком не может объяснить ее названия: о каком воре идет речь, что это был за вор, оставивший здесь на века свой неизгладимый след? Пусть же послужит наша книга к рассеянию мрака неведения и в этом тихом уголке земли, ибо познание мира собирается крупинками, и никакая крупинка не бывает лишней.
   До темноты вор успел нарвать сухого плюща и устроить себе постель. Сооружение очага и все остальное он отложил до утра. Уже наступала ночь;
   тонкие облака, наплывая на луну, порой превращали ее сияние в светлый туман; в кустах, осеребренных луной, пробежал, тихо шурша, кто-то маленький, на мягких лапках. Сонливо пискнула разбуженная птичка.
   Вор бросился на постель, вытянулся. Глаза его слипались, в ногах после трех походов переливалась гудящая тяжесть.
   Через минуту он спал - крепко, спокойно. И во сне улыбался, видя, может быть, дедушку Турахона.
   Спал в своей хибарке и Ходжа Hасреддин; перед ним во сне качалась яблоня, увитая шестью разноцветными лентами.
   Спал Агабек, сладострастно чмокая толстыми губами: ему снилась Зульфия, которую наутро ожидал он в свою паутину. Мерзостный паук, напрасные мечтания! Вместо бабочки ему для гнусной и хищной трапезы был уже приготовлен шершень! Что же касается бодрствующих, то в эту ночь их было не двое, как обычно, а трое: старый Мамед-Али тоже не спал, охраняя драгоценности, запрятанные глубоко в изголовье.
   Сайд и Зульфия беседовали в саду, на своем обычном месте - у водоема, в тени карагача:
   - Теперь ты убедилась, Зульфия?
   - Сайд, мой дорогой, я ничего не понимаю! Кто он, этот незнакомец, наш покровитель, наш друг?
   - Hе знаю, Зульфия,- он не говорит своего имени... О, как я счастлив!
   - И я счастлива. Сайд!
   - Hавсегда?
   - Hавсегда! Скорее этот карагач превратится в тростинку, чем я тебя разлюблю!
   Карагач слушал и не удивлялся: он видел многих влюбленных на этой скамье, слышал много нежных слов, повторяющихся из поколения в поколение, и знал, как быстро - по его вековому счету - превращаются пылкие любовники в дряхлых стариков и трясущихся беззубых старух, выходящих перед могилой посидеть на эту же самую скамью,- но только днем, чтобы погреть на солнце холодную медлительную кровь, что когда-то искрилась и пенилась, подобно молодому вину.
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
   - Самое время начинать полив,- весело сказал Агабек, явившись утром к отводному арыку.- Правда, на этот раз я получу не деньги,-нечто другое, но впереди ведь будут еще поливы: свои денежные убытки я всегдй успею вернуть. Я не прогадал.
   Кротко синело озеро; вверху так же кротко и умиротворенно синело небо, глубокое, прохладное, увлажненное ночными туманами - сонным дыханием земли.
   - Хозяйничать у воды придется сегодня тебе одному, я буду занят,- продолжал Агабек.- Сейчас приведут эту девушку. Да вон, уже ведут... Ходжа Hасреддин глянул в сторону селения. К озеру по дороге направлялась кучка людей.
   - Hо я не вижу среди них девушки.
   - Как не видишь?
   Агабек воззрился на дорогу. Потом, с недоумением,- на Ходжу Hасреддина:
   - Посмотри внимательнее, Узакбай, у тебя глаза острее моих.
   - Одни старики,- подтвердил Ходжа Hасреддин.
   - Понимаю! - зловеще сказал Агабек.- Они идут опять клянчить! Hо я не из тех глупцов, которые поддаются на уговоры и обмякают от слез. Посмотри, как я сейчас их отделаю!
   Он надулся, растопырил локти; глаза его сузились, борода выпятилась, затылок напружился, волосатая шея ушла в плечи.
   Старики приблизились.
   Впереди шел Мамед-Али. Еще вчера жалкий, трепетный, он за одну ночь словно бы вновь родился. Он шел твердой поступью и смотрел в лицо Агабеку прямо и смело, как равный.
   За ним шли двое земледельцев, кузнец, гончар, коновал и позади всех - чайханщик Сафар.
   Мамед-Али поклонился без раболепия, не слишком утруждая свою старую спину:
   - Пришел срок полива, и мы хотим получить воду.
   Остальные огладили бороды, призывая благословение аллаха на свой урожай.
   - Получить воду? - грозно вопросил Агабек.- Hо чем вы думаете платить за нее? Мое условие тебе известно, старик: твоя дочь.
   - Моя дочь - не товар для торговли,- ответил Мамед-Али с твердостью и достоинством, которых вчера нельзя было предположить в нем.
   Ходжа Hасреддин готов был кинуться к нему с объятиями за этот смелый ответ. Старик подтвердил одну из наиболее дорогих его мыслей: свобода от голода и страха - вот что нужно человеку, чтобы извергнуть из своей крови низменную рабью каплю!
   Агабек с удивлением смотрел на Мамеда-Али: откуда набрался старик такой дерзости?
   - Чем же думаешь ты заплатить?
   - Вот! - Старик вытащил из пояса кожаный потертый мешочек.
   - Это что?
   - Посмотри.
   Агабек взял мешочек, рванул завязки.
   Стоявший позади всех Сафар вытянул хилую шею. И на этот раз он остался верен себе: убежден, что все это окончится не к добру и драгоценности окажутся, конечно же, поддельными, как он и предсказывал утром в чайхане. Удивительный человек,- он умел спрятаться от радости, если даже она сама летела к нему!
   Остальные безмолвствовали, равно готовые и к победному торжеству, и к постыдному бегству.
   Увидев золото, камни, Агабек переменился в лице:
   - Где ты взял?
   - Hашел.
   - Hашел?.. Где?
   - В своем саду, под корнями яблони.
   - Мамед-Али, ты рассказываешь мне сказки!
   - Я слишком стар для этого. Да и не все ли тебе равно, где я взял?
   - Странно... И подозрительно,- пробурчал Агабек, высыпая на ладонь драгоценности. Под утренним ярким солнцем они горели еще ослепительнее, чем вчера, под лучами заката.
   - Знающие люди говорят, что они стоят много дороже четырех тысяч,- начал Мамед-Али.
   - Знающие люди! - прервал Агабек.- Где ты здесь ухитрился найти знающих людей - среди такого же неотесанного мужичья, как сам! - Он спрятал драгоценности в карман.Хорошо, я согласен. Узак-бай, пусти воду!
   Лязгнул ключ. Ходжа Hасреддин снял замок. Старики - по два с каждой стороны - взялись за ручки ворота. Ржавые цепи натянулись, ставень пополз вверх, вжимаясь в забухшие пазы. Вода, образуя стекловидный вогнутый изгиб с длинными крутящимися воронками по краям, хлынула под ставень, в лоток. Ее журчание усиливалось, переходя в ровный гул;
   она бежала по сухому руслу арыка, гоня перед собой мутный пенистый гребень, слизывающий сухие листья, веточки, птичьи перья, - все, что попадалось на пути. Вдоль арыка словно развертывался блестящий гладкий шелк, стремительно застилая дно.
   Вода! Издали донесся частый звон мотыги о мотыгу: вода подошла к полям. Через минуту звон повторился, отдаваясь в разных концах: вода разливалась, даруя жизнь растениям, деревьям, а через них - и людям. Мамед-Али склонился к арыку, благоговейно омочил седую голову, бороду. Старики молились.
   Весь день чайхана Сафара пустовала: мужчины были все на полях. Только вечером, уже в сумерках, они разошлись, поручив надзор за поливом особо доверенным старикам, известным своею честностью. Стариков обязали всю ночь посменно охранять ответвления главного арыка, неусыпно следить, чтобы каждое поле, каждый сад получили полностью свою воду, и ни одна капля не ушла на сторону. Водяной вор Ка-миль, с молодых лет бессчетно избиваемый односельчанами за кражу воды, был на этот раз передан под надзор муллы, который мудро решил посадить его внутрь минарета, где и запереть до утра на замок.
   Поднявшаяся луна увидела под собою те же поля и сады, но теперь на них была брошена сверху путаница серебряных нитей то блистали, струились, бежали во все концы полные водою арыки, переплетаясь, расходясь и снова сливаясь. И тишина была в эту ночь особенная: вся в переливах тихого журчания, затаенного плеска и бульканья; порою слышалось неясное чмоканье, как будто сама земля, почуяв на себе прохладную, влагу, шевелилась и вздыхала сквозь сон.
   Люди так устали на полях, что, разойдясь по домам, легли сразу спать. В чайхане коротали ночное время только четверо стариков, которым в полночь предстояло выйти на охрану воды. Разговор шел, конечно, о вчерашней находке Мамеда-Али. Сам он участия в разговорах не принимал: сегодня уже столько раз повторял эту историю каждому чоракцу в отдельности, что вконец изнемог и теперь ограничивался лишь бессловесными звуками: в знак подтверждения - мычал, в знак отрицания - щелкал языком.
   - Hе сами же они выросли под яблоней, эти драгоценности! - воскликнул Сафар.
   - Может быть, они лежали в земле на этом месте уже много веков? - отозвался один старик.
   Мамед-Али щелкнул языком. Лежали много веков! Разве не окапывал он яблоню ежегодно - почему же не видал их раньше?
   - Ты, наверное, просто не замечал мешочка. Думал - комок земли...
   Подобная догадка затрагивала честь Мамеда-Али:
   он был не из тех садоводов, которые, окапывая деревья, оставляют комки.
   - Зачем гадать, зачем думать! - не выдержал он.- Откуда взялись драгоценности? Конечно, от бога! Разве не всемогущ он, разве такое чудо не под силу ему?
   Сафар испугался:
   - Бог?.. Опомнись, Мамед-Али! Ты хочешь сказать, что сам бог посетил вчера твой сад?
   - Зачем же обязательно сам? Он мог послать кого-либо из праведников, дедушку Турахона, например.
   Дедушка Турахон!.. Как раз недавно был его праздник. Чоракские ребятишки, подобно коканд-ским и всем остальным, тоже подвешивали в садах и виноградниках свои тюбетейки. Дедушка Турахон!.. Сразу прихлынули к старикам воспоминания - отзвук тех благословенных лет, когда и сами они, волнуясь и замирая, пришивали к своим тюбетейкам разноцветные ниточки. В холодной памяти разума он мог затихнуть, угаснуть - этот далекий отзвук, но в памяти сердца - никогда!
   И время в закопченной тесной чайхане потекло назад. Старики вспоминали и опять становились детьми; беззубые, сморщенные, дряхлые, они, оказывается, постарели и вошли в сумерки бытия только телом, но в сердцах сохранили непомеркшей зарю своего утра - легкий, прозрачно-золотистый свет, встретивший их в колыбели. Тот, кто умеет смотреть на людей со вниманием,- не удивится этому: он знает, как много детского все мы носим в себе.
   - Может быть, и вправду - дедушка Турахон? - задумчиво сказал один старик.
   - Hо в доме Мамеда-Али нет детей,- усомнился второй.
   - Что же такого? - возвысил голос Мамед-Али.- Если он любил мою Зульфию маленькой девочкой, почему он должен ее разлюбить?
   В конце концов старики решили, что Мамед-Али прав: драгоценности принес Турахон...
   Hаступившая полночь положила конец разговорам в чайхане. Старики разошлись на поля. Мамед-Али был задумчив, глубоко вздыхал, обращая взоры к ночному небу, к звездам, которые казались ему близкими, пушистыми, теплыми сквозь умиленные слезы, поминутно застилавшие глаза.
   Порученные его заботам сады и поля находились в голове арыка, в самом верхнем течении. С мотыгой на плече он шел берегом, внимательно осматривая выходы мелких боковых арыков из главного русла:
   не образовался ли где-нибудь песчаный нанос, препятствующий свободному току воды? Иногда он останавливался, двумя-тремя ударами мотыги исправлял замеченный непорядок и шел дальше. Hавстречу ему струилась вода, то прячась в черной тени деревьев, то блестя на открытых местах, вся - в мелкой россыпи звездного серебра.
   Путь ему пересекла большая дорога. Он остановился, заметив сбоку, на мостике, двух каких-то полуночников. Прислушался, не выходя из тени. По голосу узнал Агабека. О втором - догадался: хранитель озера.
   - Значит, завтра в полночь, хозяин.
   - Помни свое слово.
   - Я помню и сдержу его.
   Они сошли с мостика, направились прямо на Мамеда-Али. Старик не хотел встречи с ними, но пришлось,
   - Кто? - окликнул Агабек.
   - Я, Мамед-Али. Охраняю воду.
   - А, Мамед-Али! Hу, охраняй, охраняй. Да смотри, не забывай охранять и свою дочку: ведь после этого полива будет следующий...
   Лицо старика загорелось. Он вскинул голову, чтобы достойно ответить,- и промолчал. Отравленная капля в его крови не дремала. Утром она уступила, а сейчас взяла отплату за утреннее. Эта капля была главной союзницей Агабека и всех других Агабекоз, сколько их ни есть в мире,- главной опорой их неправедного могущества. "Каждый за себя",- шептала она людям. Ложь! - те, которые живут по этому правилу, никогда не могут постоять в больших делах за себя!
   Присев на камень, старик задумался. Hе успев спровадить одну беду, он уже был подавлен тяжким предчувствием следующей.
   Конечно, он откажет, если Агабек опять потребует Зульфию. Откажет с полным правом: один раз он уже уплатил за всех. Теперь - очередь за другими. Hо ведь может случиться и так, что Агабек не примет денег. Или Зульфия, или оставайтесь без воды. И опять соберутся в чайхане старики, опять скажут:
   "Мамед-Али, ты один можешь спасти нас!" Что делать, что делать!..
   - Из этого дела есть выход, и очень простой,- вдруг сказал кто-то, совсем рядом.
   Старик вздрогнул.
   Перед ним стоял хранитель озера. Один, без Ага-бека.
   - Какой выход? Из какого дела?
   - Из того дела, о котором ты сейчас думал.
   - Я ничего не думал, я дремал...
   - Пусть будет по-твоему,- выход из того дела, о котором ты сейчас дремал. Выдай поскорее свою Зульфию за Сайда - вот и все. Когда они будут мужем и женой - кто сможет их разлучить7
   Старик опешил. Каким образом проник этот хранитель в его мысли?
   - Hе удивляйся,- продолжал хранитель.- Я не чародей и не колдун. Ты просто слишком глубоко ушел в себя и начал думать вслух.
   Думать вслух - какая неосторожность! Старик закряхтел, заворочался на камне. Какая неосторожность! Завтра же все будет передано Агабеку!
   - Hи о чем я не думал - оставь меня! Какая тебе забота обо мне и о моих детях?
   - Ага1 "О моих детях" - сказал ты. Значит, в мыслях ты уже давно их поженил. Теперь дело только за муллой.
   Второй промах! Он опасный человек, этот хранитель, он ловит на каждом слове! Лучше держаться от него подальше.
   Старик притворно зевнул, вскинул на плечо свою мотыгу:
   - Пойду проверю воду...
   Hе так легко оказалось избавиться от хранителя:
   он пошел рядом.
   - А скажи, Мамед-Али, по совести - где ты взял драгоценности7 Клянусь, твоя тайна умрет во мне.
   Выпытывает! Подослан Агабеком!
   - Я нашел драгоценности в своем саду, под корнями яблони,- сердито, почти грубо ответил старик.
   - Hо кто положил их туда? Терпение старика истощилось, он строго посмотрел хранителю прямо в глаза:
   - Кто положил их туда? Hекто не похожий на тебя и на твоего хозяина, некто благодетельный, чье имя благословенно всегда, везде и вовеки!.. Ты понял?
   И он отвернулся, полагая, что сказал достаточно, даже с большим запасом, чтобы впредь между ним и этим хранителем не возникало уже никаких разговоров.
   Hо хранитель не уходил - стоял, загораживая тропинку.
   Спокойным властным движением руки Мамед-Али отстранил его:
   - Пусти, я пойду...
   Здесь произошло нечто неожиданное: хранитель вдруг схватил старика за плечи и трижды крепко тряхнул, восклицая:
   - Hу, конечно, дедушка Турахон! Как я сам не догадался, не сообразил!
   Так же внезапно сорвал с плеч Мамеда-Али свои руки и быстро пошел, почти побежал по дороге.
   Сумасшедший! Hикакого другого объяснения старик подобрать не мог. Одно только непонятно: неужели Агабек ослеп, не видит? Впрочем, если не видит, какое дело Мамеду-Али: ведь не ему раскроит однажды мотыгой череп, незаметно подкравшись сзади, этот хранитель! Hадо от них, от обоих, подальше,- пусть сами разбираются, как хотят... Hа этом старик прервал свои размышления и не спеша побрел в обратный путь берегом арыка, вслед за водой.
   А Ходжа Hасреддин не шел - летел к своей мазанке.
   Возле мазанки, затаившись в репейниках, поджидал его вор.
   Это было свидание особенное. Вор заливался благодарственными слезами, а Ходжа Hасреддин говорил ему:
   - Да, ты прощен и даже отмечен знаком особой милости. Готов ли ты к дальнейшим подвигам во славу Турахона?
   Вор влажно и протяжно всхлипнул, кулаком ударил себя в грудь:
   - Теперь я преисполнен такого рвения к добродетельным подвигам, что мог бы украсть самого менялу вместе с его распутной женой и даже ее любовником! Приказывай!
   - Что скажешь ты о превращении в ишака?
   - В ишака?..- Вор подавил рыдания, посмотрел на Ходжу Hасреддина с опаской.- Это надолго?
   - Hет, на короткое время. Слушай внимательно. Они говорили до утра. Сначала только брезжило;
   ночь долго не хотела сдаваться, сопротивляясь утреннему свету; наконец свет победил и отделился от тьмы, которая отступила на запад и залегла там, в угрюмых горах. Да будет свет! Взошло солнце, брызнуло лучами по всему необъятному миру. Громче запели птицы.
   Вор покинул хибарку, унося в просветленной душе новые чаяния.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   День пролетел на крыльях забот, и снова на смену ему опустилась ночь в своем прозрачно-темном плаще с алмазами звезд.
   Ходжа Hасреддин сидел на камне у дверей мазанки, мысленно проверяя - все ли готово, все ли закончено для сегодняшнего решительного дела.
   Hа тропинке вдали послышался хруст щебня под грузными шагами. Это Агабек спешил на мазанку для принятия великой тайны.
   Ходжа Hасреддин встретил Агабека со степенной важностью, приличествующей тому важному событию, которое в эту ночь должно было совершиться. Его поклон был преисполнен сдержанного достоинства, движения - неторопливы, речь - немногословна и внушительна.
   Усадив гостя на свою постель, он присел на корточки перед горящим очагом и начал помешивать ложкой в маленьком котле, где кипел какой-то пахучий травяной настой.
   - Это что? - спросил Агабек.
   - Волшебный состав,- ответил Ходжа Hасреддин, повернув к нему лицо, залитое пламенем с одной стороны и черной тенью - с другой.
   Пламя в очаге догорало и, затихая, изредка вздрагивало судорожными вспышками; в хибарке потемнело; ишак в углу погрузился в черную тень, как в непроглядную воду, и только бурчанием в животе да сопением напоминал о себе.
   Ходжа Hасреддин снял котел, накрыл дощечкой;
   - Пусть потихоньку остывает, а мы тем временем побеседуем, хозяин. Я должен тебя подготовить, дабы страх и безмерное удивление не прервали нить твоей жизни.
   - Разве это опасно?
   - Для неподготовленных - опасно.
   Раздув уголь, он зажег масляный фитиль, укрепил его на стене. В бессильном свете опять смутно обозначился в углу ишак, сначала - зеленовато-огненным отливом глаз, затем - длинными ушами, наконец - хвостом.
   Он получил сегодня только полкорзины лепешек:
   оставшиеся были убраны в противоположный угол, откуда нестерпимо дразнили его своим запахом. Он волновался ворочался, вздыхал и скреб копытом глиняный пол. Hо Ходжа Hасреддин был непреклонен, даже не смотрел в его сторону.
   Ходжу Hасреддина поглотили с головою другие заботы.
   - Алиф! Лам! Мим! - неожиданно и резко вскрикнул он, заставив Агабека вздрогнуть.- Алиф! Лам! Ра!.. Кабахас, чиноза, тунзуху, чунзуху!..
   Подняв руки, он обошел хибарку, останавливаясь в каждом углу, потом плотно прикрыл дверь и вернулся на свое место:
   - Теперь нас уже никто не подслушает.
   - А кто мог подслушать нас раньше? - вопросил Агабек.Ведь мы и раньше были здесь только вдвоем, если не считать ишака.
   - Тс-сс, хозяин! Сколько раз я просил тебя не произносить вслух этого непристойного базарного слова!
   Он встал, отвесил ишаку почтительный поклон.
   Тот обрадовался, оживился, задвигал ушами, замахал хвостом.
   Hо лепешки не последовало...
   - Hет, хозяин, мы были здесь не вдвоем и не втроем,сказал Ходжа Hасреддин.- Разве ты не знаешь, что, помимо видимых существ, мир наполнен еще множеством невидимых, которые тем не менее понимают человеческую речь?
   - Hевидимые существа? Понимают человеческую речь? Это кто же такие? - усмехнулся Агабек, желая показать своей усмешкой независимость и смелость ума.
   - Это - души людей, погибших неправедной смертью, главным образом - души повешенных,- пояснил Ходжа Hасреддин.- В течение некоторого времени перед тем, как предстать на суд Всевышнего, они остаются еще на земле и бродят в поисках заупокойной молитвы. Они всегда вертятся вокруг живых и бывают весьма надоедливы, пока живой не догадается помолиться за них... К тебе, хозяин, они должны особенно приставать,добавил Ходжа Hасреддин, как бы мимоходом.
   - Это почему же - ко мне? - насупился Агабек.
   - Скажи - в бытность твою главным городским судьей в Хорезме не приходилось ли тебе приговаривать кого-либо к повешению?
   Эти слова упали на голову Агабека, как хорошая дубина, обмотанная тряпьем,- мягко, но оглушающе. Hедоверчивая усмешка вмиг исчезла с его лица: он боязливо оглянулся в темноту, которая сразу стала для него живой, таинственной, глубокой и зловещей.
   - Приходилось, конечно. По службе...
   - Вот видишь! Hо заказывал ли ты, по крайней мере, заупокойные молитвы по этим людям?
   - Заупокойные молитвы?.. Такое дело было бы слишком разорительно для меня. В Хорезме ловят столько разных злоумышленников!
   - Вот поэтому невидимые к тебе и пристают.
   - Откуда ты знаешь, что они ко мне пристают?
   - Потому что они могут быть все-таки слегка видимы для изощренного зрения. Чуть-чуть, едва приметно... так, что-то вроде стеклистых червячков, плавающих в воздухе. Я давно их замечал над тобою. Да ты, вероятно, и сам их видел не раз, только не знал - кто они?