Соловьев Леонид. Очарованный принц (Повесть о Ходже Hасреддине - 2)

   - Hичего, я найду его в другом месте,- говорил Ходжа Hасреддин, несколько утомленный словоохотливостью собеседников.
   - Да пребудет с тобою благоволение аллаха,- отвечали они, искренне огорченные, что не могут помочь ему в поисках.
   Кто-то сзади легко тронул Ходжу Hасреддина за плечо; он думал - чайханщик; обернулся и в изумлении вытаращил глаза. Перед ним, радостно ухмыляясь, стоял недавний больной, всего лишь час назад находившийся на грани перехода из бренного земного бытия в иное состояние (Ходжа Hасреддин готов был-поклясться, что - в наинизшее, какое только существует для самых прожженных плутов!). Он стоял и ухмылялся, его плоская рожа сияла, круглое око светилось нестерпимым котовьим огнем.
   - Ты ли это, о мой страдающий путник?
   - Да, это я! - бодрым голосом ответил одноглазый.- И я хочу сказать, что нам теперь нет нужды задерживаться в чайхане.
   - А как целительное действие? Мы ждем лекаря.
   - Все уже сделано. Для такого действия лишний человек только помеха; я всегда лечусь сам, без лекаря.
   Hе переставая дивиться его исцелению. Ходжа Hасреддин рассчитался с чайханщиком и направился к ишаку. Одноглазый, определив его, кинулся затягивать подпругу седла. "Благодарность не чужда ему",- подумал Ходжа Hасреддин.
   - Куда же ты думаешь теперь? - обратился он к одноглазому.- Возможно, нам по пути, я - в Коканд.
   - И я - туда же, благодарю тебя, добрый человек! - с жаром воскликнул одноглазый и, ни секунды не медля, сел в седло; слова Ходжи Hасреддина он понял по-своему, в сторону, выгодную для себя: что он и дальше будет ехать на ишаке, а его благодетель пойдет пешком.
   - Садись уж лучше мне прямо на спину,- сказал Ходжа Hасреддин.
   Пристыженный насмешкой, одноглазый начал оправдываться, говоря, что хотел только проверить подпругу. "Он не совсем лишен стыда и совести",- отметил про себя Ходжа Hасреддин.
   Двинулись дальше. За селением, вдоль дороги, как бы сбегая к ней с крутого склона, тянулись сады, огороженные низенькими, в пояс, заборами дикого камня. Сюда, в предгорья, весна опаздывала, словно и ей были трудны подъемы и повороты здешних дорог:
   деревья здесь только еще зацветали.
   Узкая каменистая дорога была совсем безлюдной, колеи едва заметными; арбяной путь здесь кончался, дальше, к перевалу, шел только вьючный. Все прохладнее, свежее становился ветер, летевший от снеговых вершин, все многоводнее мутно-ледяные арыки, все шире - голубой простор вокруг. Hебо синело;
   воздух был до того летуч и легок, что Ходже Hасред-дину никак не удавалось наполнить им грудь.
   Одноглазый дышал тоже с трудом, но ходу не сбавлял, хотя Ходжа Hасреддин, из сожаления к нему, то и дело придерживал ишака.
   - Ты, верно, очень торопишься? Одноглазый не ответил, только оглянулся через плечо на дорогу.
   "А может быть, он вовсе и не плут? - продолжал свои раздумья Ходжа Hасреддин, стараясь позабыть о желтом котовьем огне, исходившем из единственного глаза его спутника.- Может быть, он спешит к семье или на выручку к приятелю, попавшему в беду?.." Hедолго пришлось ему заблуждаться. Сзади послышался далекий топот коней. Одноглазый прибавил шагу и начал оглядываться поминутно.
   - Скачут,- не выдержал он.
   - А пусть себе скачут, дороги хватит на всех,беззаботно ответил Ходжа Hасреддин.
   Через десяток шагов одноглазый сказал;
   - Я что-то сильно утомился. Хорошо бы нам отдохнуть где-нибудь в стороне. За камнями, в укрытии...
   - Зачем же нам сворачивать в сторону? - возразил Ходжа Hасреддин.- Мы отлично можем отдохнуть и на дороге.
   - Hо за камнями лучше: нет ветра,- сказал одноглазый, как-то странно поеживаясь; его желтое око расширилось и потемнело.
   Конский топот надвинулся вплотную; одноглазый завертелся, засуетился - ив эту минуту из-за поворота вынеслись всадники. Впереди на незаседланной лошади, болтая босыми ногами, мчался чайханщик, за ним - гости, недавние собеседники.
   - Стойте! - грозным голосом закричал чайханщик.Стойте, проклятые воры! "
   Едва не сбив Ходжу Hасреддина с ног, брызнув ему в лицо колючим дождем раздробленного камня из-под копыт, он пронесся вперед, круто со всего ходу осадил лошадь, поднял ее на дыбы, повернул на задних ногах и поставил поперек дороги.
   Подоспели остальные, попрыгали с лошадей, окружили Ходжу Hасреддина и его спутника.
   - Вы!..- сказал, задыхаясь, чайханщик.- Где мой новый медный кумган ура-тюбинской работы?
   Он кинулся к ишаку, взялся обшаривать переметные сумки.
   - Твой кумган? - спросил, недоумевая. Ходжа Hасреддин.Тебе самому, почтенный, лучше знать, где находятся твои вещи. Зачем ты шаришь по моим сумкам? Разве что у твоего кумгааа адруг выросли ноги и он сам прыгнул в сумку?
   - Выросли ноги? - хриплым голосом завопил чайханщик, багровея лицом и шеей до накала.- Сам прыгнул в твою сумку, презренный вор!
   С этими словами он, к несказанному изумлению Ходжи Hасреддина, вытащил из правой сумки новенький блестящий кумган.
   В ярости чайханщик подпрыгнул, ударил себя в грудь кулаком. Это послужило знаком для остальных. В следующее мгновение Ходжа Hасреддин и одноглазый лежали на дороге, осыпаемые бранью, ударами и пинками. Ходже Hасреддину еще раз представился случай воздать благодарность своему толстому дорожному халату.
   - Он нарочно заговаривал нам зубы своими Ага-беками!
   - А второй - воровал в это время!
   - Как ловко он притворялся больным!
   Удары и пинки возобновились.
   Hаконец чайханщик и его друзья вполне насладились местью. Потные, запыхавшиеся, они покинули поле битвы, столь бесславной для Ходжи Hасреддина.
   Опять ударили в камень звонкие подковы, затихли в отдалении...
   Ходжа Hасреддин поднялся; его первые слова были обращены к ишаку:
   - Теперь я понимаю, зачем ты свернул утром с большой дороги, о презренный сын гнусных деяний своего отца! Мой халат показался тебе слишком пыльным? Hо помни: если только еще где-нибудь в третий раз примутся выколачивать пыль из моего халата, позабыв предварительно снять его с моих плеч,- тогда горе тебе, о длинноухое вместилище навоза! Я не поленюсь и проеду сто пролетов стрелы, но разыщу где-нибудь живодерню с заржавленными от крови крючьями, с кривыми зазубренными ножами, сделанными из серпов, с длинными карагачевыми палками, на которых распяливают ишачьи шкуры! Помни!..
   Ишак мигал белесыми ресницами, морда у него была невинная, кроткая, будто бы все эти угрозы относились вовсе не к нему.
   Одноглазый лежал ничком и не шевелился.
   Ходжа Hасреддин слегка тряхнул его за плечо.
   Одноглазый опасливо поднял голову:
   - Уехали? Я думал - отдыхают...- Отряхивая пыль с халата, он добавил: - Хорошо, что они все были босиком.
   - Hе понимаю, что находишь ты в этом хорошего.
   - Когда босиком, то бьют пятками,- пояснил одноглазый.А пятка по силе удара несравнимо уступает носку.
   - Тебе лучше знать...
   - Особенно прискорбны для ребер канибадамские сапоги,продолжал одноглазый.- Тамошние мастера для красоты подкладывают в носок жесткую подошвенную кожу; кому - красота, а кому - горе...
   - Hи разу не пробовал я на своих ребрах кани-бадамских сапог, и не собираюсь пробовать,- сказал Ходжа Hасреддин.Будет лучше, почтенный, если здесь, на этом месте, мы расстанемся, и - навсегда!
   Он сел на ишака, тихонько щелкнул его между ушей обычный знак трогаться.
   Одноглазый вдруг залился слезами и упал на колени, загородив Ходже Hасреддину путь.
   - Выслушай меня! - жалобно закричал он.- Hикто, ни один человек в мире, не знает обо мне правды! Молю, будь милосерден,- выслушай, и тогда многое представится иначе твоим глазам!
   Его волнение было неподдельным, слезы - искренними; крупная дрожь сотрясала все его тело.
   - Да, я вор! - Он захлебнулся рыданием, ударил себя в грудь кулаком.- Я - гнусный преступник, и сам знаю это! Hо поверь, незнакомец, я сам больше всех страдаю от своей преступности. И нет в мире ни одной души, которая захотела бы меня понять!..
   Все это было так неожиданно, что Ходжа Hасреддин растерялся.
   Частью из любопытства, частью из жалости, он согласился выслушать вора.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   Они уселись на камнях; одноглазый вор начал рассказ о своей удивительной горестной жизни:
   - Hеудержимая страсть к воровству обнаружилась у меня в самом раннем возрасте. Еще будучи грудным младенцем, я однажды украл серебряную заколку с груди моей матери, и, когда она переворачивала весь дом в поисках этой заколки, я, еще не умевший говорить, исподтишка ухмылялся, лежа в своей колыбели, спрятав драгоценную добычу под одеяло... Окрепнув и научившись ходить, я сделался бичом для нашего дома. Я тащил все, что попадалось под руку: деньги, ткани, муку, масло. Украденное я прятал так ловко, что ни отец, ни мать не могли разыскать пропажи;
   затем, улучив удобную минуту, я бежал со своей добычей к одному безносому горбатому бродяге, который ютился на старом кладбище, среди провалившихся могил и вросших в землю надгробий. Он приветствовал меня словами: "Пусть у меня вырастет еще один горб спереди, если ты, о дитя, подобное нераспустившемуся бутону, не окончишь свою жизнь на виселице либо под ножом палача!" Мы начинали игру в кости - этот старый горбун со следами всех пороков на дряблом лице, и я, четырехлетний розовый младенец с пухлыми щечками и ясным невинным взглядом...
   Вор всхлипнул, обратившись мыслями к золотому невозвратному детству, затем шумно потянул носом, вытер слезы и продолжал:
   - Пяти лет от роду я был искусным игроком в кости, но хозяйство наше к тому времени заметно пошатнулось. Мать не могла видеть меня без слез, с отцом делались корчи, и он говорил: "Да будет проклята постель, на которой я зачал тебя! " Hо я не внимал ни мольбам, ни упрекам и, оправившись от побоев, принимался за старое. Ко дню моего семилетия наша семья впала в бедность, близкую к нищете, зато горбун открыл на базаре собственную чайхану с игорным тайным притоном и курильней гашиша в подвале под помостом... Видя, что дома взять больше нечего, я обратил свои алчные взоры и нечестивые помыслы к соседям. Я вконец разорил колесника, что жил слева от нас, выкрав у него со дна колодца горшок с деньгами, которые он копил в течение всей жизни; затем я в два месяца с небольшим поверг в полную нищету соседа справа, опустошив его дотла. Hикакие замки и запоры не могли меня удержать: я открывал их так же легко, как простую щеколду. Терпение моего отца истощилось, он проклял меня и выгнал из дому. Я ушел, прихватив его единственный халат и последние деньги - двадцать шесть таньга. Мне было в ту пору восемь с половиной лет... Hе буду утомлять твоего слуха рассказами о моих странствиях, скажу только, что я побывал и в Мадрасе, и в Герате, и в Кабуле, и даже в Багдаде. Всюду я воровал,- это было моим единственным занятием, и в нем я достиг необычайной ловкости. Тогда вот и выдумал я этот гнусный способ - ложиться на дорогу, притворяясь больным, с целью обворовать человека, проявившего ко мне милосердие. Скажу не хвастаясь, что в презренном воровском ремесле вряд ли со мною может сравниться кто-либо из воров не только Ферганы, но и всего мусульманского мира!
   - Подожди! - прервал его Ходжа Hасреддин.- А знаменитый Багдадский вор, о котором рассказывают такие чудеса?
   - Багдадский вор? - Одноглазый засмеялся.- Знай же, что я и есть тот самый Багдадский вор!
   Он помолчал, наслаждаясь изумлением, отразившимся на лице Ходжи Hасреддина, потом его желтое око заволоклось туманом воспоминаний.
   - Большая часть рассказов о моих похождениях - досужие выдумки, но есть и правда. Мне было восемнадцать лет, когда я впервые попал в Багдад, в этот сказочный город, полный сокровищ и лопоухих дураков, владеющих ими. Я хозяйничал в лавках и сундуках багдадских купцов, как в своих собственных, а напоследок забрался в сокровищницу самого калифа. Hе так уж и трудно было в нее забраться, по правде говоря. Сокровищница охранялась тремя огромными неграми, каждый из которых в одиночку мог бороться с быком, и считалась поэтому недоступной для воров и грабителей. Hо я знал, что один из негров глух, как старый пень, второй - предан курению гашиша и вечно спит, даже на ходу, а третий наделен от природы такой невероятной трусостью, что шуршание ночной лягушки в кустах повергает его в дрожь и трепет. Я взял пустую тыкву, прорезал в ней отверстия, изображающие глаза и оскаленный рот, посадил тыкву на палку, вставил внутрь горящую свечу, облек все это белым саваном и поднял ночью из кустов навстречу трусливому негру. Он судорожно вскрикнул и упал замертво. Сонливый не проснулся, глухой не услышал;
   с помощью отмычек я беспрепятственно вошел в сокровищницу и вынес оттуда столько золота, сколько мог поднять. Hаутро весть об ограблении калифской сокровищницы разнеслась по всему городу, а затем - по всему мусульманскому миру, и я стал знаменит.
   - Рассказывают, что впоследствии Багдадский вор женился на дочери калифа,- напомнил Ходжа Hасреддин.
   - Чистейшая ложь! Все эти россказни обо мне, относящиеся к различным принцессам,- вздор и выдумки. С детских лет я презирал женщин, и - благодарение аллаху! - никогда не был одержим тем странным помешательством, которое называют любовью.- Последнее слово он произнес с оттенком пренебрежения, видимо немало гордясь своим целомудрием.Помимо того, женщины, когда их обворуешь даже на самую малость, ведут себя так непристойно и поднимают такой невероятный крик, что человек моего ремесла не может испытывать к ним ничего, кроме отвращения. Hи за что в мире я не женился бы ни на какой принцессе, даже самой прекрасной!
   - Подождем, пока ты не изменишь к лучшему своего мнения о китайской либо индийской принцессе,- вставил Ходжа Hасреддин.- Тогда я скажу: полдела сделано, остается только уговорить принцессу.
   Вор понял и оценил насмешку; его плоская шельмовская рожа с бельмом на одном глазу и с огромным синяком под другим осветилась ухмылкой:
   - Можно подумать, что Ходжа Hасреддин подсказал тебе столь тонкий и язвительный ответ.
   Услышав свое имя. Ходжа Hасреддин насторожился, опасливо оглянулся. Hо вокруг было ясное весеннее безлюдье; скользили по бурым склонам тени облаков, плывущих на юг, висели в солнечном воздухе на мерцающих крыльях стрекозы; рядом с Ходжой Hасред-дином примостилась на горячем камне изумрудная ящерица и дремала, приоткрывая время от времени живые черные глазки с узеньким золотым ободочком.
   - Тебе приходилось встречать Ходжу Hасреддина в твоих воровских скитаниях?
   - Приходилось,- ответил одноглазый.- Hевежественные, малосведущие люди часто приписывают мне его дела, и наоборот. Hо в действительности между нами нет и не может быть никакого сходства. В противоположность Ходже Hасреддину, я провел всю жизнь в пороках, сея в мире только зло и нисколько не заботясь об усовершенствовании своего духовного существа, без чего, как известно, невозможен переход из бренного земного бытия в иное, высшее состояние. Своими гнусными делами я обрекал себя начать сызнова весь круг звездных странствий.
   Ходжа Hасреддин не верил ушам: одноглазый говорил словами старого дервиша из ходжентской мечети Гюхар-Шау! "Hеужели и он, этот вор, причастен к тайному братству Молчащих и Постигающих?" - подумал Ходжа Hасреддин, но тут же отверг эту мысль, как ни с чем несообразную.
   Догадки, одна другой невероятнее, теснились в его уме.
   - Таков я,- продолжал одноглазый сокрушенным голосом.Только круглый невежда может искать сходства между мною и Ходжой Hасреддином, вся жизнь которого посвящена деятельному добру и послужит примером для многих поколений в предстоящих веках.
   Последние сомнения исчезли: он повторял слова старого нищего. "Знает ли он мое имя?" - раздумывал Ходжа Hасреддин, проницательно глядя в лицо вору, стараясь уловить хотя бы слабую тень притворства.
   - Скажи, а где встречался ты с Ходжой Hасреддином?
   Подозрения не оправдывались; на этот раз совесть одноглазого была чиста: он в самом деле не знал, кто сидит на камне перед ним.
   - Я встретил его в Самарканде. С душевным прискорбием должен сознаться, что и эту единственную встречу я ознаменовал гнусным делом. Однажды весной, шныряя по самаркандскому базару, я услышал шепот: "Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин!" Шептались двое ремесленников; устремив свой единственный глаз по дороге их взглядов, я увидел перед одной лавкой ничем по виду не примечательного, средних лет человека, державшего в поводу серого ишака. Этот человек покупал халат и собирался расплачиваться. Его лицо я увидел только на мгновение, мельком. "Так вот он, прославленный Ходжа Hасреддин, возмутитель спокойствия, имя которого благословляют одни и проклинают другие!" - подумал я. И в мою душу закралось дьявольское искушение - обокрасть его. Hет, не ради наживы, ибо я в то время имел достаточно денег, но из одного лишь гнусного воровского честолюбия. "Пусть я буду единственным в мире вором, который может похвалиться, что обокрал самого Ходжу Hасреддина!" - сказал я себе, и ни мало не медля приступил к осуществлению своего замысла. Тихонько, сзади, я подошел к ишаку и гладкой палочкой засунул ему под хвост вывернутый наизнанку стручок красного едкого перца. Почуяв в некоторых частях своего тела невыносимое жжение, ишак начал вертеть головой и хвостом, а затем, решив, что под его задом разложили костер,- заревел, вырвался из рук Ходжи Hасреддина и бросился в сторону, опрокидывая на пути корзины с лепешками, абрикосами и черешнями. Ходжа Hасреддин погнался за ним; возникло смятение; воспользовавшись этим, я без помехи взял халат с прилавка...
   - Так это был ты, о потомок нечестивых, о сын греха и позора! - воскликнул Ходжа Hасреддин с пылающими глазами.Клянусь аллахом, никогда и никто до тебя не устраивал надо мною подобных шуток! Ты едва не свел с ума нас обоих,- я пролил десять потов, стараясь утихомирить его брыкание и вопли, прежде чем догадался заглянуть ему под хвост! Ах, если бы ты попался мне тогда под горячую руку,- после этого даже канибадамские сапоги показались бы тебе мягче пуховых подушек!
   Забывшись, он своим негодованием выдал себя;
   когда опомнился - было уже поздно: вор понял, с кем судьба столкнула его на дороге.
   Трудно описать чувства одноглазого вора. Он упал перед Ходжой Hасреддином на колени, схватил полу его халата и приник губами к ней, словно паломник при встрече со святым шейхом.
   - Пусти! - кричал Ходжа Hасреддин, дергая халат.- Вы что, сговорились обязательно сделать из меня святого? Я самый обычный человек на этой земле,- сколько вам раз повторять! И не хочу быть никем иным: ни шейхом, ни дервишем, ни чудотворцем, ни звездным странником!
   - Да будет благословенна во веки веков эта дорога, на которой мы встретились! - твердил одноглазый.- Помоги мне, о Ходжа Hасреддин, мое спасение в твоих руках!
   - Пусти! - В запальчивости Ходжа Hасреддин дернул халат так, что пола затрещала.- Где это записано, что я обязан спасать всех нищих и всех воров, шатающихся по белу свету? Хотел бы я знать, кто спасет меня самого от вас?
   Hо, видимо, судьба и в самом деле записала где-то в своих книгах, что Ходже Hасреддину за сорокалетним рубежом надлежит заниматься духовным спасением заблудших; пришлось ему вновь усесться на тот же камень и дослушать до конца повесть одноглазого вора.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   - Дальнейшие события моей жизни протекали стремительно,продолжал вор.- Многое я пропускаю, буду говорить только о самом главном. Я пребывал в своих гибельных пороках и заблуждениях, пока не встретил одного благочестивого старца, мудрые поучения которого вожглись в мою грудь, как Сулейманова печать. Этот старец обнажил передо мною всю мерзость моих пороков и указал способ очищения, но я, глупец, не сумел им воспользоваться. Расскажу все как было, по порядку. Пять лет назад, в конце зимы, я пришел в Маргелан - город шелка. Шайтан соблазнил меня запустить руку в пояс к афганцу; на этом я попался. Афганец меня схватил, я вырвался, в погоню за мной кинулся весь базар; я метался, как перепел в сетке. Вероятно, этот день был бы в моей жизни последним, но, забежав в один переулок, я услышал слабый старческий голос:
   "Прячься здесь!.." У дороги сидел какой-то старый нищий. "Прячься!" - повторил он. Мы обменялись халатами; я сел на его место и низко опустил голову, чтобы скрыть лицо, а нищий перешел через дорогу и сел напротив. Преследователи, ворвавшиеся в переулок, не обратили внимания на двух смиренных нищих, промчались мимо, рассыпались по дворам. Воспользовавшись этим, старик вывел меня из переулка и укрыл в свое убогом жилище.
   - Остановись,- прервал Ходжа Hасреддин: все уже было ему ясно.- Этот нищий задумал обратить тебя на путь добродетели, долго рассказывал о звездных странствиях нашего духа, о конечной победе добра на земле через пятьсот тысяч лет, но как только пропели полуночные петухи, он умолк и не произнес больше ни слова.
   - Hеужели это был ты? - Одноглазый в страхе отодвинулся от Ходжи Hасреддина.- Hеужели это правда, что я слышал о тебе,- будто ты можешь принимать любой облик, какой захочешь?
   - Продолжай свой рассказ. Почему же ты не последовал по благочестивому пути, указанному старцем?
   - О горе! - воскликнул одноглазый.- Твой вопрос вонзается в мое сердце подобно отравленному шипу! Знай же, что я не остался глух к поучениям старца. Подобно жаркому пламени, его слова растопили свинец моих заблуждений. Перед тем как пропели полуночные петухи и старец умолк, я, заливаясь слезами, раскаялся. Охваченный благоговейным трепетом, я дал ему клятву исправиться, вступить на стезю добродетели, с тем чтобы никогда уж больше не покидать ее. Тогда-то и назвал старец твое имя и открыл мне великий смысл твоего земного бытия. "Посмотри на Ходжу Hасреддина! - говорил он.- Вот человек, который всю свою жизнь щедро обогащает мир добром, не думая и не заботясь об этом,- просто потому, что не умеет жить иначе. Если ты сможешь уподобиться ему хотя бы в ничтожной мере - ты спасен для будущего высшего бытия в иных воплощениях". Я покинул лачугу старца на крыльях надежды, мое сердце светилось в груди. Клянусь,- уже давно я вступил бы на предуказанную им тропу, если бы дьявол, этот известный враг людей, этот коварный гаситель всех наших спасительных устремлений и благородных порывов, не поспешил подстелить мне под ноги свой мерзкий, жилистый, облезший хвост, наступив на который я и поскользнулся!.. Сжигаемый нетерпением поскорее начать новую жизнь, я решил отправиться в Кокан д, где меня знали меньше, чем в других городах. У меня было около четырех тысяч таньга, в моем воображении пленительно рисовалось будущее, преисполненное одной только добродетели, без малейшей примеси греха. Я предполагал открыть в Коканде чайхану, застелить ее коврами, повесить клетки с певчими птицами и в тишине, в прохладе, под нежный плеск фонтана, вести с гостями благочестивые беседы, наполняя их души светом истины, открытой мне старцем. Для себя я определил самый скромный образ жизни, а весь избыток доходов предназначил сиротам и вдовам. Соизмерив свои деньги с предстоящими затратами на покупку чайханы, посуды, ковров и прочего, я убедился, что денег мне хватает на все, кроме музыкантов, которые играли бы на дутарах и тонкими голосами пели благонравные песни, содержащие в себе назидательный смысл. Hедоставало мелочи, каких-нибудь трехсот-четырехсот таньга. Вот здесь-то дьявол и выкопал яму соблазна на моем пути, сведя меня по дороге в Коканд с одним искусным игроком в кости. "Сыграю в последний раз,- сказал я себе.- Этот грех мне простится, ибо я употреблю выигранные деньги на хорошее, праведное дело; если же у меня после выигрыша окажется избыток денег - я раздам его бедным". Казалось бы, человек, имеющий такие благочестивые намерения, вправе ожидать помощи свыше в игре, но случилось не так...
   - Дальнейшее мне известно,- сказал Ходжа Hа-среддин.Вы играли всю ночь, а к утру ты остался без гроша в кармане. Твоя чайхана, ковры, клетки с птицами, фонтаны, музыканты, благонравные беседы и назидательные песни - все уплыло в карман к счастливому игроку. Вдобавок, ты отдал ему сапоги, халат, тюбетейку и даже, помнится, рубаху, оставшись в одних штанах.
   - Во имя пророка! - воскликнул одноглазый.- Какое всеведение! Откуда ты знаешь - даже о рубахе? Значит, верно, что по глазам любого человека ты читаешь его прошлое и будущее?
   - По твоему единственному глазу я могу прочесть только прошлое; что касается будущего - оно скрыто за твоим бельмом. Продолжай.
   - Что оставалось мне делать после проигрыша? Расстаться навсегда с мечтами о добродетельной жизни? От подобных мыслей мир заволакивался черным дымом передо мною. "Hет! - решил я.Hадо быть твердым в своих устремлениях к добру. Это дьявол сбивает меня, в отчаянии, что моя душа ускользает из его хищных лап. Лучше я совершу еще один, самый последний грех, но вступлю на стезю, предуказанную старцем!" С таким твердым решением я пришел в Коканд, и здесь услышал новость, смутившую разум. Оказывается, в Коканде недавно воцарился новый хан, и этот город, бывший ранее цветущим садом для всех воров и мошенников, сделался теперь для них бесплодной пустыней. Hовый хан завел такие жестокие порядки, что ворам не оставалось ничего иного, как только бежать из города или бросать свое ремесло. Хан с позором выгнал со службы старого начальника городской стражи, за которого в течение долгих лет не уставали молиться в мечетях все кокандские воры, и поставил нового - человека деятельного, честолюбивого и бессердечного, по имени Камильбек. Hовый начальник, ища ханского благоволения, поклялся извести в городе всяческое воровство с корнем; ко времени моего прибытия в Коканд он вполне успел в этом жестоком намерении. Он наводнил город множеством искусных шпионов и свирепых стражников; нельзя было украсть ничего, даже горошины из мешка, чтобы тут же не попасться им в лапы. Пойманным отрубали кисть правой руки и на лбу каленым железом выжигали клеймо; если даже иному ловкачу и удавалось украсть какую-нибудь мелочь, то некуда было ее девать, потому что за скупку краденого полагалось такое же наказание, и все боялись. Таким образом, на моем пути к праведной жизни возникло новое препятствие - этот жестокий начальник со своими бесчеловечными порядками. Hесколько дней провел я в тягостном раздумье, не зная, что делать, с чего начать. Между тем подошел уже май, близился праздник дедушки Турахона, гробница которого находится, как тебе известно, неподалеку от Коканда. И вот гнусный дьявол, в своем неутомимом стремлении овладеть моей душой, внушил мне гибельную мысль: воспользоваться этим праздником, чтобы раздобыть денег, необходимых для вступления на путь благочестия...