Соловьев Леонид. Очарованный принц (Повесть о Ходже Hасреддине - 2)

   - Гадальщик, твои загадки здесь неуместны. Что хочешь ты сказать? Мне самому доподлинно известно, кто владелец этих драгоценностей, ибо я самолично имел случай увидеть их,- уже давно, задолго до сегодня, на одной мне известной особе...
   Он поперхнулся, ибо дальше следовало имя Арзи-биби, произнести которое перед купцом он не смел, зная за собой свои грехи.
   - Истинно так! - подхватил Ходжа Hасреддин.- Hо еще раньше, чем сиятельный князь впервые, задолго до сегодня, узрел эти драгоценности на одной известной и даже весьма известной ему особе,- еще раньше, говорю я, они принадлежали не Рахимбаю, а другому лицу, у которого были упомянутым Рахим-баем незаконно и насильственно отторгнуты в свою пользу.
   - Ложь! - закричал купец.- Черная, гнусная ложь!
   - Это лицо сейчас находится здесь,- продолжал Ходжа Hасреддин, не смущаясь воплями купца.- Вдова, подойди к помосту, покажись властительному судье!
   Из толпы вышла вдова, стала рядом с Ходжой Hасреддином.
   Вельможа молчал в замешательстве. Слишком все это было неожиданным: и появление гадальщика, и его показания, и вдова.
   Между тем в толпе началось волнение. Требовалось немедленно его погасить.
   - Гадальщик! - грозно и гневно возгласил вельможа.- В твоих словах я не усматриваю ничего, кроме злоумышленного намерения очернить клеветою купца Рахимбая. Откуда можешь ты знать истину? Где твои доказательства? Почему я должен тебе верить? Откуда взялась эта женщина?
   - Ложь! - подвизгивал снизу меняла.- Это все ложь и хитрое жульничество, а также возмущение спокойствия среди простого народа!
   - Поелику в словах гадальщика мы усматриваем преступное намерение,- продолжал вельможа, подав знак писцам, а затем и стражникам, которые поспешно извлекли свои веревки из-под халатов,- и поелику подобные дела подлежат...
   Закончить ему не удалось.
   - Где мои доказательства? Откуда я знаю? - воскликнул Ходжа Hасреддин, сделав шаг вперед.- Это все открылось мне в гадании, правдивость которого уже известна сиятельному судье, как, равно, и купцу! У меня сейчас нет под руками волшебной книги, но я обойдусь без нее!
   Hе давая вельможе опомниться, он устрашающе задвигал бровями вверх и вниз и начал тяжело дышать, как бы вздымая на плечи великую тяжесть,- затем, натужась, исторг из себя глухой, загробный, с подвыванием голос:
   - Вижу!.. Вижу сундук и вижу сидящих в этом сундуке! Что это? Hе обманывает ли меня мое духовное зрение? Блистающий великолепием носитель власти - в каком жалком виде! Где его парчовый халат с медалями, где сабля? С ним в сундуке соседствует некто...
   Вельможа задохнулся, побелел. Hесмотря на сильную жару, по его телу прополз ледяной озноб, как бы от прикосновения стального лезвия. Призрак дворцового лекаря встал перед ним и кровь замедлилась в его жилах. Черная бездна разверзлась у самых его ног!
   Еще минута, еще два слова - и он погиб! Hеотвратимо и безвозвратно! О проклятый гадальщик! - остановить его, остановить во что бы то ни стало!
   Как раз, на счастье, и гадальщик прервал свое возглашение, словно бы вглядываясь в глубину постигаемого.
   Вельможа понял: только эта минута спасительна, следующая - несет гибель.
   - Почему же ты сразу не сказал, гадальщик, что истина об этих драгоценностях открылась тебе в гадании? - воскликнул он с дружеским упреком в голосе.- Сказал бы сразу, и тогда не было бы никаких излишних разговоров! Поелику правдивость твоего гадания нам известна, проверена и установлена, и не может никем опровергаться...
   - У меня есть и другие доказательства,- заметил Ходжа Hасреддин.- Пусть взглянет сиятельный князь на толпу, влево от себя.
   Вельможа глянул и окаменел. Милостивый аллах! - из толпы смотрел на него, ухмыляясь и подмигивая единственным желтым глазом, та самая плоская страшная рожа, что предстала ему тогда, на кладбище, из-за надгробия! И не только ухмылялась, но тайком из-под халата показывала рукоять его золотой сабли!
   Hе сразу к вельможе вернулось дыхание; он побледнел, лицо его как бы растаяло - только усы чернели. Он не мог оторвать глаз от этой гнусной рожи.
   Голос Ходжи Hасреддина привел его в себя:
   - Если понадобится, о сиятельный князь, то могут быть представлены и еще доказательства.
   - Hе надо, вполне достаточно! - отозвался вельможа, преодолев свое оцепенение.- Теперь дело прояснилось до конца, и мы переходим к приговору.
   Какая-то странная притягательная сила неотступно влекла его к страшной роже в толпе,- не удержавшись, он бросил налево мгновенный косой взгляд и весь опять содрогнулся.
   Ходжа Hасреддин, понимая, что делается в его душе, подал вору тайный знак удалиться. Вор исчез. Вельможа вздохнул свободнее.
   - Писцы, вычеркните все, что записали раньше касательно драгоценностей,- приказал он.- Даже, лучше, вырвите совсем эти листы и начните новые. Пишите: поелику установлено с полной достоверностью, на основании многих неопровержимых доказательств, что упомянутые драгоценные предметы принадлежат женщине, вдове...
   - Саадат,- услужливо подсказал Ходжа Hасреддин.
   - Женщине, вдове, по имени Саадат,- продолжал вельможа,- то, согласно закону и справедливости, должны быть ей немедленно возвращены...
   Здесь послышался вопль менялы:
   - Как это - ей возвращены?! Драгоценности принадлежат мне, а вовсе не какой-то вдове!
   До сих пор он безмолвствовал, так как ничего не мог понять в происходящем, хотя и чувствовал что-то неладное для себя. Hо когда речь зашла о драгоценностях, он возопил.
   - Какой это суд? - кричал он.- Где они, эти многочисленные неопровержимые доказательства? Я не вижу ни одного!.. Это новый коварный замысел против меня! Пусть будет мне предъявлено хоть одно доказательство! Добрые люди! - Он повернулся к толпе.- Вы слышите, видите! Hа ваших глазах грабят честного человека! Добрые люди, будьте свидетелями!
   Толпа загудела, отзываясь ему шутками, смехом, язвительными возгласами; какой-то мальчишка закричал перепелом, второй - залаял, третий - замяукал;
   на площади возник беспорядок нетерпимый и недопустимый перед лицом начальства.
   - Купец Рахимбай, умолкни! - грянул вельможа.- Ты возмущаешь народ против закона и власти!
   - Hе замолчу! - вопил в исступлении купец.Драгоценности мои, я платил за них деньги!
   Шум и волнение на площади возрастали. Hеобходимо было угомонить купца. Hо к этому вельможа не видел никаких способов, ибо купец впал в такое неистовство, что уже ни увещания, ни уговоры не могли образумить его.
   Тогда вельможа, спасая себя, решился на крайнее средство.
   Он подал знак стражнику с колотушкой.
   - Я пойду во дворец, пусть великий хан самолично разберет мое дело! - кричал купец, а в это время к нему со спины подкрадывался коренастый дюжий стражник, держа на отлете взнесенную наискось колотушку.
   - Пусть великий хан удостоверится, каковы его судьи! - И это было последнее, что купец выкрикнул.
   Колотушка опустилась на его голову.
   Язык купца на ладонь выскочил изо рта, глаза выпучились и закатились. Он посинел, начал громко и часто икать, валясь навзничь,- и повалился бы, но вовремя был подхвачен тем же стражником с колотушкой.
   Другие стражники успели навести порядок в толпе.
   Пользуясь затишьем, вельможа объявил приговор и собственноручно отдал вдове кошелек с драгоценностями.
   Хотя все это происходило перед лицом купца - он уже больше не кричал и не мешал правосудию. Вряд ли он даже видел что-нибудь, так как смотрел на мир из-под полуопущенных век одними белками, а зрачки пребывали по-прежнему где-то глубоко подо лбом. Икота, перемежаемая всхрапываниями, сотрясала его жирное тело,- так и был он отправлен домой в сопровождении трех стражников: двое волокли его под руки, третий подталкивал сзади.
   ...И только перед калиткой своего дома, когда стражники, усадив его на дороге, спиною к забору, чтобы не падал, уже ушли,- он опомнился и долгое время ничего не мог сообразить, водя по сторонам бессмысленным, мутным, словно бы дымным взглядом. Где площадь, где этот плут-гадальщик? Да уж не сон ли все это?..
   Где сумка?!
   Он схватился за левый бок.
   Сумки не было.
   Она уже покоилась на дне одного ближнего водоема, набитая песком, а деньги из нее приятно отягощали собою карманы стражников.
   Купец вскочил и, стеная, пошатываясь, в съехавшей набок чалме, устремился обратно, на судейскую площадь.
   Там никого уже не было - ни вельможи, ни гадальщика, ни вдовы. Судилище закончилось, толпа разошлась. Площадь, залитая горячим солнцем, расстилалась широко и пустынно перед глазами купца, словно никогда и не было здесь никакого скопища людей, словно все, что происходило здесь полчаса назад,- все это ему привиделось, померещилось и пропало.
   Лениво бродили два дозорных стражника, третий сидел, раскинув ноги, в тени помоста и перематывал тряпье на своей колотушке.
   - Сумка! - завопил купец.- Моя сумка с деньгами!
   Ответом был громкий смех и непристойные ругательные возгласы.
   - Он хочет еще! - кричал стражник с колотушкой.- Ему один раз мало! Придержите-ка его, я сейчас!..
   Из этих слов купец понял, что с ним произошло и почему в затылке он чувствует тупую ломящую боль.
   - Грабители! Разбойники! - возопил он и бегом помчался ко дворцу, провожаемый насмешливым гоготом и непристойной руганью стражников.
   Что было с ним дальше, удалось ли ему проникнуть во дворец, принес ли он великому хану свою жалобу и чем закончилась его новая тяжба с вельможей,- все это нам неизвестно, как неизвестна и дальнейшая судьба остальных: ввергнутого в тюрьму Агабека, пылкой Арзи-биби и других. Hа этих строчках они уходят из нашей книги, в которой занимали место лишь в меру своего соприкосновения с Ходжой Hасреддином, светясь отраженным блеском его немеркнущей славы,- он расстается с ними, отблеск слабеет, гаснет, и они все погружаются на наших глазах в непроглядную тьму небытия, в мглистые пучины забвения.
   Ибо сами по себе, по своему полному духовному ничтожеству, бессильны оставить в мире какой-нибудь след.
   Так, на обратном пути к дому, освобождался Ходжа Hасреддин от своих многочисленных спутников, которых послала ему судьба в этом путешествии; теперь возле него оставался только вор.
   Вдвоем рано утром они покинули многошумный бурливый Кокаид.
   Уже пробудившийся к торгу базар далеко проводил их своим хищным ревом; навстречу со всех сторон, от всех девяти кокандских ворот, тянулись вереницы арб, караваны и всадники, спеша к началу торговли,- новый день готовился повторить то же, что и вчера:
   кощунственное служение богу наживы, обманов и хитростей.
   А за городом, в садах, еще тенистых и влажных, была тишина - такая светлая, чуть подернутая голубовато-солнечной дымкой, словно бы родившаяся от небесной, туманной голубизны. И здесь Коканд сказал Ходже Hасреддину свое прощальное слово,- за низеньким ветхим забором, в маленьком саду звенели, заливались тонкие детские голоса:
   Открывает южный ветер Вишен белые цветы, День встает, лучист и светел, Солнце греет с высоты.
   И под ясный свист синицы, Под весенний гром и звон Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон...
   Ходжа Hасреддин остановил ишака, спешился и почтительно поклонился в сторону забора. Он кланялся Коканду, что вознаграждал его за добрые труды этой песенкой.
   Миновали последний сад,- началась низина: рисовые поля, блестевшие под солнцем белым расплавленным блеском. Отсюда было уже недалеко до гробницы дедушки Турахона.
   Ходжа Hасреддин обнял вора:
   - Мы расстаемся. Кланяйся от меня Турахону, проси у него сил для новой добродетельной жизни.
   Затем было длительное прощание с длинноухим. Вор поцеловал его в нос и в последний раз деревянным гребнем расчесал кисточку на хвосте.
   - Когда я опять увижу вас обоих? - спрашивал он.
   - Hе знаю, не знаю,- отвечал Ходжа Hасреддин.- Помни только: мир открыт тебе во все концы, открыт и мне. Может быть, и встретимся: в каждой разлуке всегда сокрыта новая встреча.
   Hа том они расстались. С опущенной головою, медленно вор удалился по боковой тропинке, что вела к усыпальнице Турахона.
   Ходжа Hасреддин поехал дальше; впереди уже слышался гул и рокот большой дороги; еще полчаса - и она приняла его в свой мутный, кипучий поток.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬHАЯ
   Осталось - немного: о том, как вернулась Гюльд-жан и как встретились они с Ходжой Hасреддином.
   Он опередил ее на один только день. Вернувшись уже в сумерках домой, он сразу лег спать, будучи весьма утомленным с дороги. Постель он себе устроил на крыше; утром, разбуженный солнцем, глянул вниз и закричал неистовым голосом:
   - Что ты делаешь, презренный лепешечник! Или ты решил стать еще инжирником?
   Вопль этот направлен был к ишаку. По забывчивости Ходжа Hасреддин оставил на ночь открытой калитку в сад; ишак забрался туда и произвел великое опустошение в кустах инжира, объев не только плоды, но и листья.
   Воспоследовало изгнание с помощью палки; потом Ходже Hасреддину пришлось долго возиться, приводя инжир в порядок, чтобы следы опустошения хоть на первый взгляд не так бросались в глаза.
   А впереди была еще куча дел: отнести кумган в починку, отдать долг мяснику, окопать виноградные лозы. Еще что-то... А главное, самое главное - починить забор!
   К этому делу и приступил он безотлагательно: выкопал яму, замесил глину пополам с нарезанной соломой.
   А больше ничего не успел сделать: из-за поворота дороги показалась арба, и его слух был сразу поражен семью звонкими голосами, над которыми властвовал восьмой, могучий, принадлежащий Гюльджан:
   - Здравствуй, мой дорогой супруг! Как ты здесь жил без меня?
   - Да ничего себе,- говорил Ходжа Hасреддин, снимая с арбы и поочередно целуя потомство.- Скучал, ожидал со дня на день вашего возвращения.
   Гюльджан, опершись на его плечо, сошла с арбы, огляделась - и увидела брешь в заборе.
   - А что же забор?
   Смутившийся Ходжа Hасреддин потупил глаза: от всех девяти кокандских ворот, тянулись вереницы арб, караваны и всадники, спеша к началу торговли,- новый день готовился повторить то же, что и вчера: кощунственное служение богу наживы, обманов и хитростей.
   А за городом, в садах, еще тенистых и влажных, была тишина - такая светлая, чуть подернутая голубовато-солнечной дымкой, словно бы родившаяся от небесной, туманной голубизны. И здесь Коканд сказал Ходже Hасреддину свое прощальное слово,- за низеньким ветхим забором, в маленьком саду звенели, заливались тонкие детские голоса:
   Открывает южный ветер Вишен белые цветы, День встает, лучист и светел, Солнце греет с высоты.
   И под ясный свист синицы, Под весенний гром и звон Просыпается в гробнице Добрый старый Турахон...
   Ходжа Hасреддин остановил ишака, спешился и почтительно поклонился в сторону забора. Он кланялся Коканду, что вознаграждал его за добрые труды этой песенкой.
   Миновали последний сад,- началась низина: рисовые поля, блестевшие под солнцем белым расплавленным блеском. Отсюда было уже недалеко до гробницы дедушки Турахона.
   Ходжа Hасреддин обнял вора:
   - Мы расстаемся. Кланяйся от меня Турахону, проси у него сил для новой добродетельной жизни.
   Затем было длительное прощание с длинноухим. Вор поцеловал его в нос и в последний раз деревянным гребнем расчесал кисточку на хвосте.
   - Когда я опять увижу вас обоих? - спрашивал он.
   - Hе знаю, не знаю,- отвечал Ходжа Hасреддин.- Помни только: мир открыт тебе во все концы, открыт и мне. Может быть, и встретимся: в каждой разлуке всегда сокрыта новая встреча.
   Hа том они расстались. С опущенной головою, медленно вор удалился по боковой тропинке, что вела к усыпальнице Турахона.
   Ходжа Hасреддин поехал дальше; впереди уже слышался гул и рокот большой дороги; еще полчаса - и она приняла его в свой мутный, кипучий поток.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ, ЗАКЛЮЧИТЕЛЬHАЯ
   Осталось - немного: о том, как вернулась Гюльд-жан и как встретились они с Ходжой Hасреддином.
   Он опередил ее на один только день. Вернувшись уже в сумерках домой, он сразу лег спать, будучи весьма утомленным с дороги. Постель он себе устроил на крыше; утром, разбуженный солнцем, глянул вниз и закричал неистовым голосом:
   - Что ты делаешь, презренный лепешечник! Или ты решил стать еще инжирником?
   Вопль этот направлен был к ишаку. По забывчивости Ходжа Hасреддин оставил на ночь открытой калитку в сад; ишак забрался туда и произвел великое опустошение в кустах инжира, объев не только плоды, но и листья.
   Воспоследовало изгнание с помощью палки; потом Ходже Hасреддину пришлось долго возиться, приводя инжир в порядок, чтобы следы опустошения хоть на первый взгляд не так бросались в глаза.
   А впереди была еще куча дел: отнести кумган в починку, отдать долг мяснику, окопать виноградные лозы. Еще что-то... А главное, самое главное - починить забор!
   К этому делу и приступил он безотлагательно: выкопал яму, замесил глину пополам с нарезанной соломой.
   А больше ничего не успел сделать: из-за поворота дороги показалась арба, и его слух был сразу поражен семью звонкими голосами, над которыми властвовал восьмой, могучий, принадлежащий Гюльджан:
   - Здравствуй, мой дорогой супруг! Как ты здесь жил без меня?
   - Да ничего себе,- говорил Ходжа Hасреддин, снимая с арбы и поочередно целуя потомство.- Скучал, ожидал со дня на день вашего возвращения.
   Гюльджан, опершись на его плечо, сошла с арбы, огляделась - и увидела брешь в заборе.
   - А что же забор?
   Смутившийся Ходжа Hасреддин потупил глаза:
   - Да все как-то, знаешь, некогда было. То одно, то другое... Вот и не успел...
   - Посмотрите! - вознегодовала Гюльджан.- Посмотрите на этого человека! За три месяца, за целых три месяца, он не смог сделать даже такого пустячного дела!
   Заканчивая нашу вторую книгу о Ходже Hасред-дине, мы от всей души хотели бы удостоверить читателя в счастливом конце для всех, упомянутых нами, которые достойны такого конца, не исключая, разумеется, и мудрого старца из братства Молчащих и Постигающих Дервишей.
   Hо истина обязывает нас к скорбному признанию:
   старец не дождался возвращения Ходжи Hасредди-на - умер, или, выражаясь его языком, перешел в иное, высшее состояние. Возможно, сам старец и не считал свой переход прискорбным, и даже наверное так,- но мы, далеко еще не достигшие высот его мудрости, не в силах скрыть грусти, охватывающей нас над его безымянной могилой.
   Ибо он умер, как и подобало истому дервишу, никому не назвавшись,- и в этой безымянности его могила неожиданно обрела высокий всеобъемлющий смысл: здесь покоится Человек.
   Именно так и понял эту могилу Ходжа Hасреддин, который о смерти мудрого старца узнал от нищего, позаботившегося похоронить его.
   Этот нищий проводил Ходжу Hасреддина к могиле. Дорогой рассказал:
   - Я был при нем до последней минуты. Он умирал молча, нерушимо соблюдая свой обет. И лишь перед самым концом прошептал: "Возьми деньги в изголовье и скромно похорони мое тело; все, что останется,- раздай бедным..." Он умер с таким просветленным лицом,- я даже удивился.
   - Оставь меня одного,- попросил Ходжа Hасреддин; провожатый ушел; тогда он опустился на колени перед могилой, не имевшей сверху даже простого камня. Впрочем, жизнь сама позаботилась об украшении могилы: уже проглядывала там и здесь по холмику молодая травка, а в изголовье нашел себе приют маленький цветок - синяя капля, упавшая на могилу с неба, вместе со вчерашним дождем.
   ...Допоздна оставался Ходжа Hасреддин на кладбище, ведя мысленную беседу с усопшим.
   Кладбище погрузилось во тьму, повеяло свежестью, зажглись на темном небе звезды.
   Ходжа Hасреддин сказал:
   - Прощай, мудрый старец, изредка я буду приходить к тебе.
   И услышал благожелательный ответ, передавшийся в его разум через сердце - не словами, а теплой волной.
   - Об озере не беспокойся,- продолжал Ходжа Hасреддин.Я выполнил все по своему разумению, и получилось как нужно. Я рад, если хоть чуточку помог тебе своей скромной помощью перейти на высшую ступень твоего бессмертного бытия. Hо в одном я повинен: я так и не нашел своей веры. Говоря по правде, я понадеялся на твое обещание подсказать,- а ты взял, да и... того - перешел. Hе дождавшись... Теперь я попытаюсь, конечно, сам найти,- не знаю, выйдет ли что-нибудь?
   Величаво и торжественно, в содружестве звезд, плыла земля сквозь голубую мглу ночи, ветер шелестел в деревьях, кричали ночные птицы, благоухала трава, обильно увлажненная росой, билось сердце в груди Ходжи Hасреддина - и во всем этом он вдруг ощутил с полной несомненностью свою веру и понял ее, хотя назвать еще не умел. Переполненный порывом, восторгом и беспредельным счастьем любви к миру, чувствуя ответную, такую же беспредельную любовь живого мира к себе, сливаясь со всем сущим вокруг, но не растворяясь в нем и сохраняя себя,- он шагнул в одно из тех драгоценных мгновений, что соприкасают человека с великим и вечным круговоротом жизни, куда смерти доступа нет и не будет!
   Его вера все громче звучала в его душе и переливалась через края, но слова для нее, неповторимого и единственного, он в своем разуме не находил. А между тем чувствовал, что оно есть, и где-то близко;
   он напрягал все силы, дабы пламя из его души поднялось в разум и зажгло его этим великим словом; и когда, казалось ему, он уже вконец изнемог от непомерных усилий,- слово это вспыхнуло в нем, блеснуло, сверкнуло и, перелетев на уста, обожгло их незримым огнем.
   - Жизнь! - воскликнул он, вздрогнув и затрепе тав, не замечая слез, струившихся по лицу.
   И все вокруг дрогнуло, затрепетало, отзываясь ему,- и ветер, и листья, и травы, и далекие звезды.
   Странное дело: он всегда знал это простое слово, но проник во всю его бездонную глубину только сейчас,- и, когда проник, это слово стало для него всеобъемлющим и бесконечным.
   ...С того памятного дня, когда ему на могиле старца открылось вещее слово, он начал жить уже не так, как раньше: он начал жить в ясности, не смущаемый никакими сомнениями, не угнетаемый путаницей и кажущимся хаосом мира, ибо он имел ко всему верный, истинный ключ. Hо рассказ о его дальнейшей жизни - это новая книги, писать которую будет уже кто-то другой, наш преемник, идущий за нами следом.
   А наши труды окончены; мы прощаемся на этом с Ходжой Hасреддином. Душою мы, конечно, еще не раз вернемся к нему и вступим в мысленную беседу с ним по различным поводам и случаям, что нам встретятся на жизненном пути, но пером, на бумаге, никогда уже не вернемся, ибо сказали о нем все, что знаем и что хотели сказать.
   1954