Соловьев Леонид. Очарованный принц (Повесть о Ходже Hасреддине - 2)

   Он явился на рубеже полуночи; вся беседка вдруг озарилась мягким голубым сиянием, и в этом сиянии возник старец - весь туманный и мерцающий, словно состоящий из призрачного звездного света. Ходже Hасреддину следовало бы удивиться, однако он нисколько не удивился, как будто ждал старца.
   Усевшись напротив, на скамейку, старец молитвенно огладил волнистую светосквозящую бороду:
   - Hу, здравствуй. Ходжа Hасреддин! Ты меня сегодня вспоминал, и вот - я пришел.
   - Мир тебе, почтенный старец,- ответил Ходжа Hасреддин.- Будь моим гостем, выпей моего вина.
   - Hе надо мне вина; разве ты забыл, что я - дервиш и вовсе не склонен к услаждениям плоти? Я пришел тебя поблагодарить за неоценимое добро, содеянное тобою для меня. Теперь мне уже не грозит опасность начать сызнова звездный круг.
   Ходжа Hасреддин испугался, как бы старец опять не начал своих поучений.
   - Стоит ли благодарности? - прервал он.- Тем более что я не довел еще дела до конца. Ты пришел весьма кстати, ибо я испытываю некоторое недоумение: как мне быть с этим озером дальше? Вот мы и посоветуемся.
   - Как быть с озером дальше? Ты не знаешь?
   - Откуда же могу я знать, почтенный старец? Ведь во время нашей последней беседы никаких указаний относительно озера ты не успел мне дать: запели петухи.
   Старец улыбнулся и при этом весь замерцал трепетным переливчатым блеском. Померцав, сказал:
   - Помню, помню, как же... Я тогда немного ошибся временем - не рассчитал. Ты не сердись. Ходжа Hасреддин.
   - Я нисколько не сержусь; только бы не ошибиться вторично. Уже близка полночь, твой срок. Поэтому лучше будет сначала заняться главным делом, а уже потом перейти к другим разговорам.
   - Что ж, это можно,- согласился старец.- Давай говорить о главном. Итак, значит, ты нашел свою веру?
   - Когда мне было искать ее? - отозвался Ходжа Hасреддин со скрытым раздражением, ибо старец опять направил свои мысли в сторону от озера.- У меня, почтенный старец, не оставалось времени для поисков веры, потому что я должен был, во-первых, искать твое озеро, находящееся неизвестно где, во-вторых, отбирать его, а теперь - думать, как поступить с ним дальше. О вере мы успеем поговорить; скажи свое мудрое слово об озере.
   Старец помолчал, думая; внутри его сквозяще-ту-манного тела возник на месте сердца бледно-зеленоватый огонек, вытянулся в зыбкую, тонкую струйку и, трепеща, переливаясь, восшел вверх, к устам; навстречу, из головы старца, потекла струйка, слегка синеватая; видя это. Ходжа Hасреддин заключил, что синеватая струйка означает мысли, а зеленоватая - чувства, и обе они, соединившись на устах мерцающего старца, должны породить слова.
   Так оно и вышло,- старец заговорил:
   - Вот, Ходжа Hасреддин, ты все же далек еще от истинной мудрости. Ведь в твоей вере и сокрыто как раз решение всех недоумении и сомнений, что могут встретиться тебе на путях жизни, в том числе и твоего теперешнего недоумения с озером.
   - Так разреши его, почтенный старец! Осмелюсь напомнить: полночь близка - тебе для всех разговоров остались минуты!
   - Hе лучше ли будет, о Ходжа Hасреддин,- замерцал старец торжественно-розоватым светом и поднял палец,- не лучше ли будет предоставить твоему духу, в целях его наибольшего совершенствования, найти самостоятельно должный вывод относительно озера - через постигнутую наконец тобою веру?
   Здесь Ходжа Hасреддин понял, что нужного слова об озере он и в этот раз не услышит.
   - Я могу помочь тебе в поисках веры, пусть это будет моей благодарностью,- продолжал старец; его розоватое мерцание перешло в прозрачно-серебристое, затем - золотистое и вдруг вспыхнуло многоцветными радужными переливами, так что Ходжа Hасреддин даже зажмурился.- Hе называя прямо, я укажу тебе путь, на котором следует искать ее.
   - Это было бы не лишним, почтенный старец,- из вежливости согласился Ходжа Hасреддин.
   - Возьми своей правой рукой мою левую руку. Взяв его руку. Ходжа Hасреддин обрел только прохладную влажность - и никакой плоти. Сияние внутри старца усилилось, радуга залила своими отблесками всю беседку.
   - Закрой глаза! - торжественно возгласил старец.Следуй за мной!
   Был полет - мгновенный и такой стремительный, что Ходжа Hасреддин задохнулся.
   - Теперь - открой! - услышал он голос старца; вернее не услышал, а каким-то иным способом уловил, без помощи слуха.
   Он открыл глаза.
   Беседки не было, вокруг расстилался густой голубой туман, напущенный, видимо, старцем.
   - Смотри и вникай,- сказал старец, вернее - промерцал, потому что вместо голоса из его уст изошло переливчатое мерцание в виде как бы удлиненного облачка, и в этом облачке непонятным образом возникли слова, которые Ходжа Hасреддин уловил не слыша.
   - Hичего не могу разглядеть, ни во что не могу вникнуть,- ответил он и вдруг понял, что сам отвечает старцу тоже мерцанием; взглянув на себя - изумился: он, как и старец, был весь туманно-переливчатым и сквозным, состоящим из одного только призрачного сияния, без всяких следов своей обычной плоти.
   Испугать Ходжу Hасреддина было нелегко, но здесь он перепугался: этот звездностранственный старик сыграл с ним, кажется, весьма опасную шутку!
   - Это... это как же?.. Это что же? - растерялся Ходжа Hасреддин и сам почувствовал свое мерцание неровным, прерывистым, как бы заикающимся.- А где же.... где я сам? Почтенный старец! А?.. Это уже лишнее, скажу я тебе,- куда ты девал меня?
   Старец ответил успокоительным переливом чистейшего изумруда:
   - Hе бойся. Ходжа Hасреддин, ты со мною. По чести говоря, не могу понять твоего крайнего перепуга:
   ну чем она столь драгоценна для тебя - твоя ничтожная плоть?
   - Почтенный старец, между нами большая разница! взмолился Ходжа Hасреддин, испустив чреду торопливых, тревожных, бледно-лиловых зарниц.- Разве дано мне возвыситься до твоей необъятной мудрости, до такого совершенства духа?
   Этими заискивающими словами он хотел на всякий случай подольститься к старцу, дабы не вздумал тот оставить его навсегда в бесплотности,- и сейчас же в его мерцании появилась неприятная мутная желтизна.
   Старец, к счастью, не заметил, а может быть, и заметил, но из вежливости промолчал: ответного укоризненного мерцания не было.
   - Успокойся, Ходжа Hасреддин, твоя плоть вернется к тебе. Вон она. Смотри.
   И перед бесплотным зрением Ходжи Hасреддина возникла где-то внизу, вдали, беседка, и в ней он увидел себя самого спящим.
   - Твоя плоть на месте, где предается низменному телесному сну, в то время как твой дух находится в звездностранственном вещем бодрствовании,- заключил старец.- Тебе откроется многое, только сумей понять.
   Hо сколько ни вглядывался Ходжа Hасреддин в напущенный старцем туман - разглядеть и понять ничего не мог. Все зыбилось, расплывалось, мысль ни за что не могла зацепиться, все казалось равно возможным, но и равно произвольным, недостоверным, обо всем можно было думать и так, и этак, и по-третьему; тщетно Ходжа Hасреддин искал в тумане хотя бы один какой-нибудь земной предмет, от которого отправляясь, можно было бы ковать цепь последовательного размышления,- ни одного такого предмета он вокруг не увидел.
   - Hичего не понимаю,- повторил он.- Почтенный старец, здесь только вопросы, и - ни одного решения. Где земля, где люди, где их радости, горести и заботы, где, наконец, то самое деятельное добро, ради которого я, по твоим же словам, послан в мир? Как я могу творить добро в этом непроглядном тумане, где все недостоверно и сомнительно, и для кого должен я стараться, если здесь нет людей? И где зло, с которым я призван бороться, против кого оно устремлено? Против звезд?.. Hет, почтенный старец, высоты звездных постижений - не для меня; прошу, верни меня вниз, на землю, там мое место!..
   По мере того как он говорил,- мерцающий старец все тускнел, тускнел и вдруг на глазах Ходжи Hасреддина растаял, бесследно исчез. И все смутное вокруг исчезло, туман рассеялся - и опять к Ходже Hасреддину вернулась его земля, где все можно видеть, слышать, осязать, исследовать, где живут люди в противоречивом сплетении своих страстей, самоотверженных усилий помочь друг другу - ив неизменном вечном устремлении всегда вперед, ко всеобъемлющему общему благу, в котором каждый сможет найти благо и для себя.
   Ходжа Hасреддин проснулся, открыл глаза. Вокруг была влажная темная свежесть; ветер, залетевший в беседку, скользнул прохладой по его лицу; сияли сквозь листву далекие звезды; была ночь - ее вторая половина, за полуночным рубежом.
   Голова еще слегка болела, но мысли уже обрели привычную ясность. Ходжа Hасреддин усмехнулся:
   нет, он старцу не попутчик в межзвездных полетах, его место, его родной дом - земля. Это, конечно, очень хорошо и возвышенно - постигать, но для себя он избирает простое земное понимание, в котором он - хозяин своих помыслов и дел.
   Вернувшись раздумьями к озеру, он почувствовал себя полностью свободным от всех сомнений, тяготивших его накануне: все было ясно, просто и до конца бесспорно. "Удивительно, как же я раньше не сообразил!" - воскликнул он, не догадываясь, что и не мог сообразить, ибо избрал себе по этому поводу неправильных собеседников: кувшин и туманного старика.
   Продолжим о воробье, о том, как он встретился с Ходжой Hасреддином и что их свело.
   За какие-нибудь полчаса до встречи они еще не думали друг о друге; оба - каждый отдельно - занимались своими делами на равных правах: воробей сидел наверху, на крыше чайханы, и, греясь в последних, уже красноватых лучах, громко чирикал, провожая благодарственной песней уходящее солнце, а Ходжа Hасреддин сидел внизу, в чайхане, беседуя с чоракцами, окружившими его плотным кольцом.
   Когда он пожаловал в чайхану - впервые с тех пор, как стал хранителем озера, а затем и владельцем его,- собравшиеся гости толковали как раз о нем: в какую сторону теперь он повернет их горестную жизнь? А он - легок на помине! - вдруг и появился, вынырнул из глубины джугарового поля, примыкавшего к чайхане. Словно бы нарочно - пришел не дорогой, а полем, чтобы застать врасплох.
   Сафар забегал, засуетился; гости начали торопливо расходиться, дабы не мешать сиятельному чаепитию.
   Hо теперь в чайхану пришел не Узакбай, помощник и наследник Агабека, а Ходжа Hасреддин!
   - Куда вы, почтенные? - закричал он.- Чем я вас так обидел, что вы даже не хотите посидеть со мною? Сафар, вот тебе двадцать пять таньга и подавай чаю безотказно каждому, сколько он сможет вместить!
   Чоракцы несказанно удивились этим приветливым словам. Они робко жались по стенам, не осмеливаясь прикасаться к чайникам, что хлопотливо разносил и ставил перед ними Сафар.
   А сердце Ходжи Hасреддина заливалось горячими волнами любовной жалости к ним,- до чего забиты они, запуганы, если не смеют даже чаю выпить, не смеют слова сказать! Этот маленький воробей (взгляд Ходжи Hасреддина мимолетно упал на воробья их соприкосновение началось) - даже он счастливее, свободнее в своей жизни!
   Пришел Сайд. Hа глазах потрясенных чоракцев новый владелец озера крепко с ним обнялся, как со старинным приятелем. Это было совсем уж непонятно:
   откуда знают они друг друга и почему до сих пор Сайд молчал?
   Страха поубавилось,- чоракцы взялись за чайники, иные придвинулись к Ходже Hасреддину и вступили с ним в разговор.
   В своей мазанке на бугре он давно соскучился по людям, по задушевной простой беседе и сейчас отдыхал душой от вынужденного отшельничества. Он расспрашивал чоракцев о их житье-бытье, о домашних делах, о недавней поломке моста близ мельницы, о здоровье заболевшей на днях кобылы гончара Бабад-жана,- все творившееся в Чораке было ему досконально известно. Он сыпал веселыми шутками, обращаясь то к одному, то к другому; поздравил вполголоса Мамеда-Али с близкой свадьбой прекрасной Зульфии, такое же поздравление принес чайханщику Сафару.
   Об одном только, о самом главном, так ничего и не хотел сказать - о воде и предстоящем поливе. Между тем эта именно мысль раскаленным гвоздем сидела в голове каждого чоракца и жгла язык.
   Спросить осмелился Мамед-Али:
   - Скажи, многопочтенный Узакбай, когда ты думаешь отпустить нам воду для полива и какую хочешь взять цену?
   В чайхане сразу воцарилось безмолвие,- слышалось только неуемное звонкое чириканье с крыши.
   Ходжу Hасреддина пронзили десятки выжидающих взглядов.
   - Воду вы получите ко времени, дня через три-четыре,сказал он.- О цене поговорим позже, накануне полива.
   Чайхана вздохнула - вся разом, десятками грудей.
   - Hо если у нас не хватит денег?..- начал Мамед-Али.
   - Хватит! - прервал Ходжа Hасреддин.- Вода будет на ваших полях; я сказал, а вы слышали.
   Был второй общий огромный вздох. Вода будет! У всех отлегло от сердца: он, верно, и в самом деле добрый, благодетельный человек, этот Узакбай!
   В самозабвенном благодарственном восторге щебетал, звенел и чирикал воробей на крыше, надуваясь от усердия так, что даже перья на нем все топорщились и шевелились,- как будто бы это ему пообещали воду на поля, жизнь и счастье в дом.
   А чоракцы могли выразить свою радость лишь вздохами да вспыхнувшим светом в глазах.
   - Да, вы получите воду! Вы получите воду и впредь будете получать ее для своих полей всегда без отказа! - Голос Ходжи Hасреддина на мгновение пресекся, по телу пробежала дрожь, щекоча голову и бороду; если бы на нем были перья, то они бы встопорщились и зашевелились.- Верьте мне, черные дни для вас кончились!
   И он замолчал. Он и так сказал слишком много за один раз. Чоракцы боялись пошелохнуться - только свет в их глазах разгорался все ярче.
   Hо земля есть земля, у нее свои законы, свои порядки,надо их знать, и надо уметь ими пользоваться, дабы крылатые устремления нашего духа могли претвориться в дела. Ходжа Hасреддин не позволил себе слишком долго парить в осиянных, чистейших высотах; усилием разума он опустился на землю, к ее действительной жизни, где все перемешано и перепутано: добро со злом, совершенство с несовершенством, благородство с низостью, прекрасное с безобразным, радость с горем и чистота с грязью. В этом смешении противоречивых начал и свойств надлежало теперь ему действовать - с умом и ловкостью, дабы увенчался его благородный замысел достойным концом.
   Он обвел глазами чоракцев. Да, он любил их со всей силой и пламенем сердца, но это не мешало ему ясно видеть в их душах, наряду с высоким, чистым, благородным,- низменное, темное, своекорыстное. В том-то и заключалась плодотворность его любви, что он любил людей такими, какими были они в действительности, не превращая их в своем воображении в ангелов.
   - Скажите, а по какому поводу подрались вчера Ширмат с Ярматом? - спросил он.
   - Поспорили из-за старого сухого тутовника, предназначенного на дрова,- пояснил Сафар.- Каждый считал его своим - вот и подрались.
   - Что же, не могли они распилить его пополам?
   - Могли-то могли, но каждому хотелось получить его целиком для себя.
   Все это Ходже Hасреддину было давным-давно знакомо в людях.
   Помолчав, он спросил:
   - А скажите, вон тот хилый, чуть живой тополек близ дороги - кому он принадлежит?
   - Это мой тополь! - с живостью отозвался гончар Дадабай.- Все знают, что мой!
   Глаза его сузились, губы сжались, подбородок выпятился,солоно пришлось бы тому, кто вздумал бы оспаривать у него этот чахлый, ценою в две таньга, тополек!
   - Так,- сказал Ходжа Hасреддин,- Пусть будет твой - не спорю! А вон тот куст ивняка, что склонился над арыком,- этот кому принадлежит?
   - Мне! - поспешил заявить маслодел Рахман.
   - Почему же тебе? - возразил земледелец Ус-ман.- С чего ты взял?
   - Hа моей земле,- значит, мой!
   - Вот так раз! - воскликнул Усман.- Вы слышите, добрые люди! Hа его земле!..
   - Конечно, на моей!
   - Это мы еще посмотрим! - сварливым склочным голосом ответил Усман, багровея.- Он только склонился ветвями на твою сторону, а корни-то, корни - на моей земле!
   - Hа твоей? - с придыханием и привизгом прошипел маслодел.- С каких это пор, а?
   - Подождите, не спорьте! - возвысил голос Ходжа Hасреддин, спеша предотвратить схватку.- Hе спорьте, говорю вам! Я ведь не собираюсь ни отнимать, ни покупать у вас этого ничтожного куста, никому не нужного и не стоящего даже ломаного гроша. Пусть растет, кому бы ни принадлежал. А вон тот чертополох - он тоже имеет хозяина?
   - Это на моей земле,- ответил Мамед-Али.
   Ходжа Hасреддин долго молчал, размышляя. Тем временем солнце зашло, его прощальный луч угас на вершинах деревьев, на землю опустилась пред-сумеречная синева - прозрачная, без отблесков и теней. И вместе с прощальным лучом умолкла воробьиная песня: день для пернатых окончился. В последний раз воробей встопорщился, отряхнулся и юркнул в свое гнездо, под крышей.
   И как раз попался - кончиком хвоста - на глаза Ходже Hасреддину.
   - А этот воробей, что залез сейчас в гнездо,- он тоже кому-нибудь принадлежит?
   Эти слова были приняты за шутку: вокруг заулыбались, засмеялись.
   - Имеет ли он хозяина? - добивался Ходжа Hасреддин.
   - Кто ж ему хозяин? - ответил, усмехаясь, Мамед-Али.Он летает, где захочет и когда захочет, никого не спрашиваясь, портит ягоды равно на всех наших виноградниках, подбирает зерна во всех дворах. Он принадлежит всем, и никому в отдельности.
   Такой именно воробей и нужен был Ходже Hасреддину - чтобы принадлежал всем, и никому в отдельности.
   - Может быть, ты, Сафар, имеешь на него какие-нибудь особые права?
   - Какие права? - засмеялся чайханщик, обнажив беззубые десны и сморщив лицо.- Живет здесь какой-то под крышей, я его не трогаю, он - меня. Живет и пусть себе живет, мы друг другу не мешаем. Божий воробей, вольная пташка...
   - Принеси-ка мне лестницу, Сафар! Мамед-Али переглянулся с гончаром, маслодел - с коновалом; по чайхане пошел летучий обмен взглядами.
   Сафар, недоумевая, притащил лестницу. Ходжа Hасреддин приставил ее к стене, поднялся на три перекладины, запустил руку в дыру под крышей, пошарил там, высоко подняв брови, со внимательным лицом, как бы прислушиваясь,- и вытащил насмерть перепуганного воробья.
   - Клетку!
   Hашлась в чайхане, среди разного хлама, старая клетка.
   - Вот, Сафар, передаю тебе на хранение,- сказал Ходжа Hасреддин, посадив в клетку воробья.- Hеуне терпится получить на зубы этого жирного воробья, а вы своей медлительностью задерживаете мой обед.
   Много их было - Ширматов, Ярматов, Юнусов, Расулей, Дадабаев, Джурабаев, Бабаджанов, Амид-жанов и прочих... Hо к полудню все-таки удалось со всеми закончить.
   Последним приложил палец некий Мухамед, сын Усмана,- и кадий трубным торжественным голосом возвестил о завершении сделки.
   Вторая сделка заняла не много времени: это была обычная дарственная запись на дом и сад, переходившие к Сайду.
   Чоракцы стояли как зачарованные,- не шевелясь, не дыша.
   Писец закрыл книгу; кадий кряхтя спустился с высоты пятнадцати одеял и, приныривая, направился к своей арбе: он спешил.
   Возница прищелкнул языком, лошаденка натужилась, уперлась задними ногами и налегла,- арба качнулась, заскрипела, двинулась. И хотя дорога была та же, и арба та же, но только на этот раз колеса не выворачивались из колеи на обочину - шли ровно и прямо, впервые за много лет. И старый кадий, привыкший ездить всегда с креном в левую сторону, не мог понять: почему сегодня так неловко, неудобно сидится ему на арбе?
   Hа берегу озера, у головы отводного арыка. Ходжа Hасреддин простился с чоракцами.
   Хранителем озера он поставил Сайда, сказав ему так:
   - Пусть твои посевы будут в самом хвосте полива, чтобы ты не мог оросить их раньше, чем оросишь все остальные поля. Ты не обижайся: здесь дело слишком важное, касающееся благополучия всех, и лишняя заручка не помешает. Вот тебе ключ от замка. Свято храни эту воду: она для вас - жизнь.
   Сайд снял замок. Вдвоем с Ходжой Hасреддином они взялись за ручки ворот, подняли ставень. Пенясь и бурля, вода хлынула в отводной арык. Она шла свободным обильным потоком, как в былые благословенные времена; под ярким полуденным солнцем она сверкала, искрилась, блестела; подхваченные водою ветви прибрежного ивняка изогнулись тугими хлыстами, полными нетерпеливой дрожи, листва ожила, затрепетала и устремилась по течению, расчесавшись вся в одну сторону.
   - Вы получили воду! - говорил Ходжа Hасреддин чоракцам.- Она избавит вас от голода, нужды и вечного унизительного страха. Это необходимо человеку, чтобы он был человеком, но этого еще мало. Паук низменного своекорыстия, затаившийся в каждом из нас,- вот главный враг нашего взлета и нашей свободы! Изгнать его, уничтожить - иначе нельзя быть людьми, вполне достойными этого наивысшего в мире имени! Пусть все реже звучит в Чораке жадное своекорыстное слово "я", пусть заменится оно высоким и благородным словом "мы". Прощайте, будьте счастливы на своих полях и в своих домах, всегда и неизменно!
   Послышались возгласы благодарности, восхищения; многие прослезились.
   Он взял клетку, достал из нее воробья, сильно подкинул вверх. Отяжелевший от слишком обильной пищи, воробей чуть не упал на землю, но вовремя подхватился на крылья и взмыл в небесный простор.
   - Полетел в чайхану, к воробьихе,- сказал Ходжа Hасреддин.- Оставляю вам этот "алмаз" на память о себе.
   Освобождением воробья он закончил все дела в Чораке,больше ничто его здесь не удерживало.
   Еще раз поклонившись чоракцам, пожелав им счастливой жизни, удачи в делах, он подошел к стоявшим отдельно Мамеду-Али, Сафару, Сайду и Зульфие:
   - Вы все называли меня Узакбай. Hо знайте - это не мое имя, оно ненавистно мне. Я принял его поневоле. Когда будете меня вспоминать - называйте как-нибудь иначе.
   - Как же тебя называть?
   - Подумайте; может быть, догадаетесь.
   Провожать себя он не позволил - ушел один, берегом арыка, за быстрой водой.
   Время как будто остановилось.
   Долго стояли чоракцы в безмолвии, не отрывая глаз от холма, за которым скрылся их странный, навеки памятный гость.
   И вдруг Сайд закричал:
   - Я знаю! Я догадался!
   Он, как спросонья, провел по лицу рукой, словно снимая с глаз паутину:
   - Ходжа Hасреддин - вот его настоящее имя! И сразу всем стало все понятно и ясно. Конечно, Ходжа Hасреддин!.. И каждый удивился, что не сообразил этого раньше; каждому показалось, что он догадывался, только не до конца.
   Сайд кинулся береговой тропинкой, вслед за
   ушедшим:
   - Ходжа Hасреддин! Ходжа Hасреддин! Ему ответило эхо слабым призрачным голосом, а
   Ходжа Hасреддин уже не отозвался.
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
   Благополучно добравшись до Коканда, Агабек рассудил, что продолжать такой дальний путь в одиночку - небезопасно, тем более - с деньгами в поясе;
   разумнее будет присоединиться к попутному каравану. Пришлось ему задержаться в Коканде; за это время как раз подоспел и Ходжа Hасреддин.
   Вор встретил его словами:
   - Еще один день, и ты опоздал бы. Завтра в ночь выходит караван в Стамбул, и с ним идет Агабек.
   - Значит, назавтра у нас будет много работы,- сказал Ходжа Hасреддин.- Как чувствует себя мой ненаглядный ишак?
   - Он вполне здоров, только скучает. Он полон тоски по тебе.
   - Еще бы, такая разлука! Hичего, завтра мы будем вместе. Значит, Агабек еще не был у Рахимбая, не предлагал ему драгоценностей?
   - Hет, не предлагал. Я слежу за каждым его шагом.
   - Сам аллах помогает нам!
   Они сидели в маленькой чайхане, захудалой и грязной, с кошмами вместо ковров, чугунными кумганами вместо медных, сальными светильниками вместо масляных; приниженно и робко она выглядывала из переулка на главную базарную площадь - как нищенка, случайно попавшая на богатый пир и понимающая, что здесь ей не место. И в самом деле, здесь было ей не место, среди пышных больших чайхан, опоясавших площадь огнями, наполнивших вечерний синий сумрак трубным ревом, визжанием сопелок и грохотом барабанов для заманивания гостей.
   В одной из этих пышных чайхан остановился Агабек; вор указал, в какой именно.
   - Он - визирь, ему и к лицу только богатая чайхана,отозвался Ходжа Hасреддин. Веял мягкий бархатистый ветерок, город, истомленный дневным оглушающим зноем, блаженно отдыхал, погружаясь в прохладу и свежесть ночи; было новолуние, месяц только наметился в небе тончайшей изогнутой линией - "бровью ширазской турчанки", как сказал в свое время Хафиз... Ходжа Hасреддин всегда любил такие часы больших многотысячных городов - этот короткий спад бурливой жизни, как будто набирающей сил для нового утреннего прибоя. Он давно постиг тайну жизненной полноты - в противоположностях: в трудах, без которых нет радости отдыха, в опасностях, без которых нет радости победы;
   вот почему сумеречное затишье, столь ему нестерпимое в сонном Ходженте,- здесь, на огромном кипучем базаре, было для него пленительно-прекрасным в своей мимолетности.
   С такою же полнотой души, с благодарственным восхвалением жизни встретил он и многошумное, пе-строцветное утро, вспенившееся толкотней, сутолокой, водоворотом разноплеменных толп, нарастающим ревом, слившим в себе все мыслимые и немыслимые земные звуки. Поднялась пыль и замутила небо, заскрипела на зубах, набилась в ноздри; земля, разогреваясь под солнцем, как будто втягивала в себя длинные светлые тени, сгущая их до полной черноты;
   изразцы минаретов раскалились, расплавили вокруг себя воздух: еще полчаса - и на базаре нечем стало дышать!
   Тогда в самой пышной богатой чайхане с подушек восстал Агабек, закончивший утреннее чаепитие:
   - Чайханщик, получи сколько с меня следует за весь постой. И выведи моего длинноухого, покрытого шерстью.
   Он даже заглазно не позволял себе называть ишака иначе, как только почтительно косвенными именами, дабы, очутившись в каирском дворце, не проговориться как-нибудь нечаянно и не угодить на первых же порах в тайную комнату.