Я попытался вспомнить: кто из встреченных мною выбивался из общего ряда? Кто был особенным, частным? Нет, таких не было. Были лишь те, к кому у меня, такого же, как и все прочие, было якобы свое, личное отношение. Например, Лиза – но и она, и мое отношение к ней, и моя память о ней были вовсе не моими: подобное встречалось тысячи раз, повторялось лишь с небольшими вариациями, легко вписываясь в общий реестр.
Уронив вилку, Алина отпила из бокала, поверх его края посмотрела на меня, мелкими глотками допила вино, поставила бокал на стол.
– Что ты так смотришь? – спросила она. – Налей-ка лучше еще винца! Что-то последнее время хочется напиться…
Я послушно отложил нож и вилку, взял бутылку и наполнил Алинин бокал доверху.
– А себе? – Алина подняла брови. – Ты не хочешь выпить?
– Я за рулем…
– Сейчас, положим, не за рулем… – Алина приложилась к бокалу. – А, все равно – выпьешь ты, не выпьешь… Последнее время… Да, лет так примерно пять… Или даже больше… Хочется напиться. Отключиться. Ничего не видеть. Не слышать. Не знать. Может, ты хочешь водички? Хочешь? Эй, официант! Официант!
– Не шуми. – Я оглядел полупустой зал. – Я заказывал воду.
– А почему они не несут? Официа-ант! Эй!
На нас обернулись. Из глубины ресторана появился официант – здоровяк высоченного роста с набриолиненными волосами и закрученными и поднятыми кверху, на манер императора Вильгельма II, усами. На официанта Алина посмотрела с явным удовольствием.
– Скажите, почему вы не несете воду? – капризно произнесла она.
– Пепси? – Официант наклонился к Алине.
– Минеральной, – сказал я.
– Да! Минеральной! – подтвердила Алина. – И еще одну бутылочку вина!
Официант вопросительно посмотрел на меня, и я кивнул.
– Две! Две… – развивая успех, сказала Алина, и официант, получив еще один мой кивок, отошел от столика.
– А как же воспитательная кампания? – спросила Алина. – Ведь ты, как тебя зовет Кулагин, геноссе, решил, что я пьяница. Алкоголичка. Ведь так? Генрих! Ну почему ты такой скучный?
– Скучный? – переспросил я.
– Ужасно, ужасно скучный! И пожалуйста, Генрих, не молчи!
– Разве я молчу?
– Тебе все надоело, да? – перебила Алина. – Ну так порадуйся хоть чему-нибудь! Такая вкусная еда, такой прекрасный день, была такая прекрасная ночь. И вино такое вкусное!
Подошедший официант поставил на стол две бутылки вина и бутылку минеральной воды.
– Открыть? – спросил он.
– Открыть! – подтвердила Алина. Официант откупорил бутылки.
– Что-нибудь еще?
– Ничего! Иди, иди! – Алина ощерилась, дождалась, пока официант отойдет, чуть наклонилась вперед и щелкнула пальцем по лежащему на краю стола черному конверту.
– Зачем ты взял это? – спросила она. – Ты всегда таскаешь с собой свою работу? Словно хочешь в нее вжиться, да? Хочешь в нее проникнуть, правда? Она для тебя ценнее всего на свете, точно? Ты без нее не можешь? Она тебе заменяет все, верно, а, Генрих? – Алина перевела дух, откинулась на спинку стула. – Ты, наверно, скоро сможешь придавать объем этим плосконьким. Будешь делать вот так… – Она громко выдохнула, округлив при этом губы. – Начнешь их одушевлять. Поселишь их у себя. Тут, кстати, в этом конверте, великолепные шлюхи. Одна из них – твоя заказчица. Заметил? Она себя так испортила строгим костюмом! Ведет деловые переговоры, рекламные кампании, а потом… – как скинет свою униформу, как оголится, да как… Слушай, может, я тебе надоела? Генрих! Ну Гена! Ну скажи!
– Хватит! – Я не выносил сцен. В них, вне зависимости от исполнителей, все было проиграно наперед. – Прекрати! Ты мне не надоела, но…
– Вот видишь – но! Но! – Она налила себе полный бокал и выпила его залпом. – Ладно, обо мне не будем. Ты лучше скажи: зачем ты согласился на эту работу? Ты же не ретушер! Ты фотограф, художник. Ты – мастер! Так, во всяком случае, о тебе говорят многие. И вдруг соглашаешься на ремеслуху. Почему?
– Это не твое дело, – сказал я. – Твое дело позировать, получать за это деньги и ни о чем не спрашивать!
Да, так говорить с Алиной не стоило, но она начала выводить меня из себя.
Алина взяла салфетку, вытерла губы, бросила салфетку на стол и встала, одновременно сняв со спинки стула висящую на ней сумочку.
– Сладкого я, пожалуй, не буду! – сказала Алина. – Счастливо оставаться!
Я проводил ее взглядом: легкой походкой Алина удалялась по проходу между столиками, и ее фигура начала теряться в полумраке. Вот она толкнула дверь, в помещение ресторана на мгновение ворвался солнечный свет.
Я медленно налил себе воды, выпил, закурил. И потянулся к конверту.
Да, я действительно старался не расставаться со своей работой. В особенности если это касалось той, когда предстояло ретушью убрать дефекты, восстановить пропущенное.
С негативами мне удавалось сделать то, что я не мог сделать с окружающим. А окружающему не хватало резкости. Определенности линий. Четкости акцентов. Тени повсеместно были непроработанными. Фон поглощал фигуру, или же фигура забивала фон. С окружающим я ничего поделать не мог. Оно постоянно оказывалось беднее того, что я был способен выжать из самого дрянного негатива. Если же моими усилиями негатив становился хорошим, годным для качественной печати, то уже не воссоздателем утраченного ощущал себя я. Тогда сам себе я казался всесильным творцом, а мечтал о том, чтобы сделать один огромный панорамный снимок, запечатлеть на нем всех и вся и, положив негатив на широкий, с подсветкой рабочий стол, раз и навсегда исправить все недостатки. Черт, это могло бы получиться неплохо!
Я раскрыл конверт, вынул фотографии, выбрал из них одну и положил на край стола. После чего из маленького конверта с негативами выбрал нужный. Сомнений быть не могло: женщина, что сидела на капоте белой машины, и Минаева, бывшая у меня утром в мастерской, – один и тот же человек. Алина была права.
Я спрятал негатив, закурил новую сигарету. Женщина на капоте была просто великолепна. Даже не верилось, что снимал отечественный фотограф: снимок был профессионально, со вкусом отрежиссирован, все тени проработаны, лицо Минаевой светилось, чуть тяжеловатые груди были само целомудрие. Даже улыбка ее была целомудренна.
– Красивый девушка! – произнес кто-то у меня за спиной, и я повернулся на голос.
К столу подошел высокий плотный человек в пиджаке канареечного цвета, казавшемся еще более ярким по контрасту с очень смуглой кожей.
– Смотрю – сидит клиент с девушкой, девушка уходит, он начинает фото рассматривать, на фото – другие девушки. В чем мать родила! – Канареечный пиджак взялся за спинку стула, на котором сидела Алина. – Не помешаю?
Я пожал плечами, и канареечный уселся напротив.
– Ты здесь часто бываешь, – сказал он. – Всегда с красивой девушкой и всегда с какими-то фото. Я хозяин всего этого, про своих клиентов много знаю, про тебя – ничего. Поспорил с друзьями – кто ты?
– Ну и кто?
Канареечный был забавен, несмотря на то, что ничем не отличался от других канареечных, красных, малиновых и зеленых.
– Я сказал – куколок поставляешь. Потом, правда, понял: твои девушки на таких не похожи. А уже поздно!
– На сколько спорил? – Я отпил глоток воды, погасил сигарету в пепельнице.
– Всегда на много спорю. Для азарта. Машину твою посмотрел. Машина у тебя, извини, – тц-тц! Сам ты какой-то… Не знаю теперь. Аслан, наверное, выиграет.
– А что Аслан сказал? – усмехнувшись, спросил я. Его «тц-тц!» означало «шестерку» во вполне пристойном состоянии.
– Фотограф, сказал. Верно?
– Верно. Но сегодня – ретушер. Представитель вымирающей профессии.
– Ретушер? Почему вымирающей?
– Компьютеры везде… Вот, смотри… – Мне захотелось продолжить разговор с канареечным.
Я взял из конверта негатив с Минаевой и поднял его так, чтобы негатив можно было видеть на просвет.
– Видишь, какие пятна? Подкрасим, подскоблим вот тут, вот тут, царапинку прокроем прозрачной красочкой. Или на фотографии – здесь, здесь и здесь исправим, потом переснимем, потом отпечатаем вновь. Получится все равно плохо. Коровы не летают. И негатив и позитив – дерьмо. Снимок хороший, а дальше – халтура. Вот эта тягомотина и называется – ретушер.
– И хорошо платят?
– Пока не жалуюсь. Сам видишь – твой постоянный клиент.
Канареечный откинулся на спинку стула, в раздумье посмотрел на меня.
– Слушай, а убрать кого-то с фото можешь?
– И убрать, и добавить… – уже утратив интерес к канареечному, произнес я. Честно признаться, я таких никогда не любил.
– Минутку! – Он вскочил и быстро потрусил в сторону кухни. – Минутку!
Он вернулся действительно через минутку, держа под мышкой большую фотографию в широкой золоченой раме.
– Вот смотри. Я и мои друзья, – сказал гордо канареечный. – Перед открытием, да? Стоим все вместе. Как братья! Ей-богу, как братья! Но, понимаешь, двое тут оказались совсем чужими. Предали. Обманули. Можешь убрать?
Почему-то я ощутил холодок меж лопатками, затылок заломило, во рту пересохло. Не понимая, что со мной происходит, я быстро допил воду, прикурил новую сигарету, сделал глубокую затяжку, от фотографии перевел взгляд на канареечного и кивнул.
– Кого? – спросил я.
Канареечный вынул из лацкана пиджака значок и его булавкой надколол сначала одного, потом другого из изображенных на фотографии.
– Этих! Кушал с ними вместе, а они!..
– Без проблем! – твердо произнес я, но понял, что со мной происходит: мне было страшно.
Глава 4
Уронив вилку, Алина отпила из бокала, поверх его края посмотрела на меня, мелкими глотками допила вино, поставила бокал на стол.
– Что ты так смотришь? – спросила она. – Налей-ка лучше еще винца! Что-то последнее время хочется напиться…
Я послушно отложил нож и вилку, взял бутылку и наполнил Алинин бокал доверху.
– А себе? – Алина подняла брови. – Ты не хочешь выпить?
– Я за рулем…
– Сейчас, положим, не за рулем… – Алина приложилась к бокалу. – А, все равно – выпьешь ты, не выпьешь… Последнее время… Да, лет так примерно пять… Или даже больше… Хочется напиться. Отключиться. Ничего не видеть. Не слышать. Не знать. Может, ты хочешь водички? Хочешь? Эй, официант! Официант!
– Не шуми. – Я оглядел полупустой зал. – Я заказывал воду.
– А почему они не несут? Официа-ант! Эй!
На нас обернулись. Из глубины ресторана появился официант – здоровяк высоченного роста с набриолиненными волосами и закрученными и поднятыми кверху, на манер императора Вильгельма II, усами. На официанта Алина посмотрела с явным удовольствием.
– Скажите, почему вы не несете воду? – капризно произнесла она.
– Пепси? – Официант наклонился к Алине.
– Минеральной, – сказал я.
– Да! Минеральной! – подтвердила Алина. – И еще одну бутылочку вина!
Официант вопросительно посмотрел на меня, и я кивнул.
– Две! Две… – развивая успех, сказала Алина, и официант, получив еще один мой кивок, отошел от столика.
– А как же воспитательная кампания? – спросила Алина. – Ведь ты, как тебя зовет Кулагин, геноссе, решил, что я пьяница. Алкоголичка. Ведь так? Генрих! Ну почему ты такой скучный?
– Скучный? – переспросил я.
– Ужасно, ужасно скучный! И пожалуйста, Генрих, не молчи!
– Разве я молчу?
– Тебе все надоело, да? – перебила Алина. – Ну так порадуйся хоть чему-нибудь! Такая вкусная еда, такой прекрасный день, была такая прекрасная ночь. И вино такое вкусное!
Подошедший официант поставил на стол две бутылки вина и бутылку минеральной воды.
– Открыть? – спросил он.
– Открыть! – подтвердила Алина. Официант откупорил бутылки.
– Что-нибудь еще?
– Ничего! Иди, иди! – Алина ощерилась, дождалась, пока официант отойдет, чуть наклонилась вперед и щелкнула пальцем по лежащему на краю стола черному конверту.
– Зачем ты взял это? – спросила она. – Ты всегда таскаешь с собой свою работу? Словно хочешь в нее вжиться, да? Хочешь в нее проникнуть, правда? Она для тебя ценнее всего на свете, точно? Ты без нее не можешь? Она тебе заменяет все, верно, а, Генрих? – Алина перевела дух, откинулась на спинку стула. – Ты, наверно, скоро сможешь придавать объем этим плосконьким. Будешь делать вот так… – Она громко выдохнула, округлив при этом губы. – Начнешь их одушевлять. Поселишь их у себя. Тут, кстати, в этом конверте, великолепные шлюхи. Одна из них – твоя заказчица. Заметил? Она себя так испортила строгим костюмом! Ведет деловые переговоры, рекламные кампании, а потом… – как скинет свою униформу, как оголится, да как… Слушай, может, я тебе надоела? Генрих! Ну Гена! Ну скажи!
– Хватит! – Я не выносил сцен. В них, вне зависимости от исполнителей, все было проиграно наперед. – Прекрати! Ты мне не надоела, но…
– Вот видишь – но! Но! – Она налила себе полный бокал и выпила его залпом. – Ладно, обо мне не будем. Ты лучше скажи: зачем ты согласился на эту работу? Ты же не ретушер! Ты фотограф, художник. Ты – мастер! Так, во всяком случае, о тебе говорят многие. И вдруг соглашаешься на ремеслуху. Почему?
– Это не твое дело, – сказал я. – Твое дело позировать, получать за это деньги и ни о чем не спрашивать!
Да, так говорить с Алиной не стоило, но она начала выводить меня из себя.
Алина взяла салфетку, вытерла губы, бросила салфетку на стол и встала, одновременно сняв со спинки стула висящую на ней сумочку.
– Сладкого я, пожалуй, не буду! – сказала Алина. – Счастливо оставаться!
Я проводил ее взглядом: легкой походкой Алина удалялась по проходу между столиками, и ее фигура начала теряться в полумраке. Вот она толкнула дверь, в помещение ресторана на мгновение ворвался солнечный свет.
Я медленно налил себе воды, выпил, закурил. И потянулся к конверту.
Да, я действительно старался не расставаться со своей работой. В особенности если это касалось той, когда предстояло ретушью убрать дефекты, восстановить пропущенное.
С негативами мне удавалось сделать то, что я не мог сделать с окружающим. А окружающему не хватало резкости. Определенности линий. Четкости акцентов. Тени повсеместно были непроработанными. Фон поглощал фигуру, или же фигура забивала фон. С окружающим я ничего поделать не мог. Оно постоянно оказывалось беднее того, что я был способен выжать из самого дрянного негатива. Если же моими усилиями негатив становился хорошим, годным для качественной печати, то уже не воссоздателем утраченного ощущал себя я. Тогда сам себе я казался всесильным творцом, а мечтал о том, чтобы сделать один огромный панорамный снимок, запечатлеть на нем всех и вся и, положив негатив на широкий, с подсветкой рабочий стол, раз и навсегда исправить все недостатки. Черт, это могло бы получиться неплохо!
Я раскрыл конверт, вынул фотографии, выбрал из них одну и положил на край стола. После чего из маленького конверта с негативами выбрал нужный. Сомнений быть не могло: женщина, что сидела на капоте белой машины, и Минаева, бывшая у меня утром в мастерской, – один и тот же человек. Алина была права.
Я спрятал негатив, закурил новую сигарету. Женщина на капоте была просто великолепна. Даже не верилось, что снимал отечественный фотограф: снимок был профессионально, со вкусом отрежиссирован, все тени проработаны, лицо Минаевой светилось, чуть тяжеловатые груди были само целомудрие. Даже улыбка ее была целомудренна.
– Красивый девушка! – произнес кто-то у меня за спиной, и я повернулся на голос.
К столу подошел высокий плотный человек в пиджаке канареечного цвета, казавшемся еще более ярким по контрасту с очень смуглой кожей.
– Смотрю – сидит клиент с девушкой, девушка уходит, он начинает фото рассматривать, на фото – другие девушки. В чем мать родила! – Канареечный пиджак взялся за спинку стула, на котором сидела Алина. – Не помешаю?
Я пожал плечами, и канареечный уселся напротив.
– Ты здесь часто бываешь, – сказал он. – Всегда с красивой девушкой и всегда с какими-то фото. Я хозяин всего этого, про своих клиентов много знаю, про тебя – ничего. Поспорил с друзьями – кто ты?
– Ну и кто?
Канареечный был забавен, несмотря на то, что ничем не отличался от других канареечных, красных, малиновых и зеленых.
– Я сказал – куколок поставляешь. Потом, правда, понял: твои девушки на таких не похожи. А уже поздно!
– На сколько спорил? – Я отпил глоток воды, погасил сигарету в пепельнице.
– Всегда на много спорю. Для азарта. Машину твою посмотрел. Машина у тебя, извини, – тц-тц! Сам ты какой-то… Не знаю теперь. Аслан, наверное, выиграет.
– А что Аслан сказал? – усмехнувшись, спросил я. Его «тц-тц!» означало «шестерку» во вполне пристойном состоянии.
– Фотограф, сказал. Верно?
– Верно. Но сегодня – ретушер. Представитель вымирающей профессии.
– Ретушер? Почему вымирающей?
– Компьютеры везде… Вот, смотри… – Мне захотелось продолжить разговор с канареечным.
Я взял из конверта негатив с Минаевой и поднял его так, чтобы негатив можно было видеть на просвет.
– Видишь, какие пятна? Подкрасим, подскоблим вот тут, вот тут, царапинку прокроем прозрачной красочкой. Или на фотографии – здесь, здесь и здесь исправим, потом переснимем, потом отпечатаем вновь. Получится все равно плохо. Коровы не летают. И негатив и позитив – дерьмо. Снимок хороший, а дальше – халтура. Вот эта тягомотина и называется – ретушер.
– И хорошо платят?
– Пока не жалуюсь. Сам видишь – твой постоянный клиент.
Канареечный откинулся на спинку стула, в раздумье посмотрел на меня.
– Слушай, а убрать кого-то с фото можешь?
– И убрать, и добавить… – уже утратив интерес к канареечному, произнес я. Честно признаться, я таких никогда не любил.
– Минутку! – Он вскочил и быстро потрусил в сторону кухни. – Минутку!
Он вернулся действительно через минутку, держа под мышкой большую фотографию в широкой золоченой раме.
– Вот смотри. Я и мои друзья, – сказал гордо канареечный. – Перед открытием, да? Стоим все вместе. Как братья! Ей-богу, как братья! Но, понимаешь, двое тут оказались совсем чужими. Предали. Обманули. Можешь убрать?
Почему-то я ощутил холодок меж лопатками, затылок заломило, во рту пересохло. Не понимая, что со мной происходит, я быстро допил воду, прикурил новую сигарету, сделал глубокую затяжку, от фотографии перевел взгляд на канареечного и кивнул.
– Кого? – спросил я.
Канареечный вынул из лацкана пиджака значок и его булавкой надколол сначала одного, потом другого из изображенных на фотографии.
– Этих! Кушал с ними вместе, а они!..
– Без проблем! – твердо произнес я, но понял, что со мной происходит: мне было страшно.
Глава 4
По дороге из ресторана я пытался понять: какая муха укусила Алину? С чего это она, раньше ни на что не претендовавшая, ни во что не вмешивавшаяся, вдруг ни с того ни с сего полезла мне в душу? Неужели причиною были подсунутые мне в качестве заказа негативы с девицами и сама заказчица, эта Минаева?
Получалось, что так. Получалось, что Алина, прежде проходившая по разряду спокойных и неревнивых, теперь могла быть отнесена к разряду другому – к разряду существ нервных, озабоченных к тому же правом собственности. Такое изменение маркировки меня расстроило: я успел с Алиной сжиться, успел, как бы разложив Алину по полочкам, привыкнуть к тому, что всегда можно было на этих полочках найти. Видимо, я был настолько удивлен и раздосадован, что даже проехал перекресток на красный и незамедлительно был остановлен, но, заплатив не торгуясь, тем самым как бы откупился и от мыслей об Алине. Я больше о ней не думал.
Вернувшись в мастерскую, я первым делом закрепил негатив с Минаевой на ретушерском станке и включил подсветку. Глаз привычно перевел цвета негатива в цвета позитива, отметил те пятна, которые следовало убрать в первую очередь. Отойдя от рабочего стола на несколько шагов и наклонив голову, я посмотрел на негатив: Минаева словно приветственно кивнула, я как бы в ответ покачал головой – мол, не бойся, голубушка, сделаем по высшему классу – и отправился на кухню: поставить воду для кофе.
Наливая воду в турку, я думал, однако, не о заказе Минаевой.
Я думал о просьбе владельца ресторана. Фотография в раме стояла у задрапированной длинной стены мастерской. Большая групповая фотография, сделанная не без умения. Все персонажи выглядели естественными, все улыбались, все были полны жизни.
В особенности – двое наколотых иголкой значка. Эти не просто улыбались, а скалились. Сам хозяин стоял между наколотыми, обнимал их за плечи, такой же жизнерадостный, такой же улыбчивый. Он словно толкал двух своих бывших друзей по направлению ко мне. Словно говорил: «Вот они. Познакомься!»
Я часто бывал в этом ресторане. Не потому, что ресторан был уж очень хорош. Просто располагался в удобном месте, цены в нем были не так уж высоки, а вышибала неожиданно оказался соседом – из тех новых соседей, склонявшихся на сторону Андронкиной и прочих, кто мое вселение и последовавшую за ним экспансию воспринимал как минимум спокойно.
Но что-то неясное, угрожающее, загадочное виделось мне в нем, в людях, которые там работали, в тех, кто ошивался около.
Да, именно – ошивался!
Я поставил турку на плиту, закурил и вспомнил, как, сопровождаемый хозяином, вышел на улицу, в теплый, солнечный день.
Несмотря на устроенную Алиной сцену, настроение мое было превосходным, шел я небрежно, помахивая черным своим конвертом, хозяин нес фотографию в раме. Все было прекрасно, но вот двое стоявших возле ресторана мне не понравились. С первого взгляда они были из разряда обыкновенных, ищущих какой-нибудь, ради стакана, если повезет – бутылки, работенки мужичков. При появлении хозяина они затоптали окурки и приняли выжидательные позы.
Хозяин небрежно от них отмахнулся:
– Будет, будет работа. Сейчас придет машина, погрузите!
Вроде бы обычная сцена, но я, словно подчиняясь властному: «Посмотри!», полуобернулся и, замедлив шаг, заметил, что внимание мужичков было приковано вовсе не к хозяину. Оба смотрели на меня, смотрели совсем не характерными для перебивающихся случайной работой людей взглядами.
Я не мог этого объяснить, но смотрели они как-то не так!
Не так!
– Завидую я тебе! – раздался над моим ухом голос хозяина. – Не имеешь дела со всякими. Слушай, научи меня убирать пятна! Я быстро схватываю. Научи, а?
Я отпер дверцу машины, бросил конверт на сиденье.
– Научу. – Он уже начал мне надоедать. – За бессрочный кредит. На двоих.
Пока этот канареечный напряженно соображал, согласиться ему на такие условия или нет, я, глядя через его плечо, заметил, что мужички, отойдя к кустам, переговариваются с каким-то человеком, скрывающимся за ветвями.
– Идет! – наконец ответил хозяин. – По рукам!
Мы пожали друг другу руки, я забрал у хозяина фотографию в раме, поставил ее на заднее сиденье, сел в машину.
– Когда будет готово, мастер? – наклонился он к окошку.
– Когда? – не глядя на хозяина, а продолжая наблюдать за мужичками, медленно проговорил я. – Сегодня у нас… Привезу! На днях… Готовь столик!
Я завел двигатель, сдал назад, развернулся.
Здание ресторана стояло несколько в стороне от жилых домов, посреди небольшого парка. До того как ресторан торжественно, с разрезанием ленточки был открыт, здесь располагались: пельменная, диетическая столовая, вновь пельменная, пивная «Голубой Дунай» (протухшие креветки не только надолго придали всему кварталу некий портовый аромат, но стали причиной преждевременной смерти многих квартальных кошек), военно-патриотический клуб «Юный десантник». Все предшествовавшие ресторану заведения – о его истории мне поведал словоохотливый вышибала – закрывались или в результате настойчивых требований санэпидемстанции, или по причине выходящего за допустимые пределы воровства, или – так было с пивной – после того как депутация жителей квартала побывала у последнего (и в хронологическом, и в историческом аспектах) секретаря райкома: секретарь был язвенник, пил только водку и с пониманием отнесся к нежеланию сухопутных, по сути, жителей квартала обонять дух морских просторов. Исключение составил военно-патриотический клуб: помещение у юных десантников было куплено, а их самих, чтобы не гнали волну, устроили в подвале дома по соседству.
Чтобы выехать на улицу, мне предстояло объехать парк. Проезжая мимо мужичков, я попытался разглядеть того, с кем они переговаривались, но тот, как бы разгадав мое намерение, еще дальше отступил в кусты.
Уже при выезде из парка на улицу мне пришлось резко принять вправо: навстречу на большой скорости промчалась ярко-красная «семерка».
– Идиот! – процедил я сквозь зубы.
Тогда я и не подумал, что это была машина Кулагина, что вел ее сам Колька, а рядом с ним сидела Минаева, сменившая деловой пиджачок на легкое платье с глубоким вырезом. Если бы тогда я развернулся, если бы вновь подъехал к ресторану, то обнаружил бы и еще одну интересную деталь: когда машина Кулагина остановилась у крыльца ресторана, стоявший за кустами плечистый крепыш вышел из своего укрытия и кивнул Кулагину, а Кулагин кивнул в ответ.
Все мы сильны задним умом. Если бы я раньше повнимательнее понаблюдал за своим агентом, за Колькой Кулагиным, если бы я задумался над некоторыми странностями в его поведении, над тем, что Кулагин часто знал о таких вещах, знать о которых он не мог никак, да если бы я посерьезней отнесся к своим собственным странностям, многого не случилось бы.
Очень многого.
Я заварил кофе, наполнил большую керамическую кружку, вернулся к рабочему столу. Негатив был сильно испорчен: из-за повреждения желатинового слоя пользоваться прозрачными красками было нельзя. Пришлось ретушировать со стороны подложки и, погрузившись в работу, я про кофе забыл.
Обработав пятна кроющей краской и отложив кисточку, я опустил правую руку на лежавший на столе металлический шар. Вот так, катая шар по столу, мне всегда удавалось привести мысли в порядок, успокоиться, а заодно и охладить уставшие от работы руки. Но, случайно взглянув на свой шар, я увидел отражение фотографии в раме. Зачем я согласился еще и на эту работу? Мало мне было мороки с ретушью девок, рекламирующих автомобили?
Я встал из-за стола и, в раздумье разглядывая фотографию, подошел к ней, присел на корточки.
Не в первый раз мне показалось, что черно-белое плоскостное изображение имеет и цвет и объем. Не тот объем, что присущ доступным предметам, от которых можно отойти, которые можно отбросить, оттолкнуть, от которых можно отвернуться. Это был объем всасывающий, манящий войти в него и в нем раствориться.
Почти веря, что моя рука не натолкнется на поверхность бумаги, я протянул руку, но меня спас телефонный звонок.
Я зажмурился, не открывая глаз, поднялся, подошел к стоявшему на столе аппарату. Высветившийся номер оказался незнакомым, и я предоставил ответить автоответчику:
– Спасибо, что позвонили, но меня нет дома. После гудка оставьте сообщение. Спасибо!
Звонивший, однако, оставлять сообщение не пожелал, а, выслушав мой искаженный электроникой голос, повесил трубку.
Я сел, потянулся к кисточке, но раздался еще один звонок – теперь уже в дверь. Подойдя к окну, я чуть отодвинул штору: на моем крыльце стоял летчик-отставник, читатель газет.
– Добрый день! – сказал я, распахивая дверь. – Я очень занят. В чем дело?
Отставник вздохнул и хлопнул себя по бедру сложенной в трубку газетой.
– Тут, понимаешь, такое дело, – сказал он, придав своему длинному и желтому, вечно чем-то удрученному лицу еще более потерянное выражение. – Нужен специалист. Андронкина, из девятой, умерла, а фото на памятник сделать некому…
– Заходите! – Я отпустил дверь и посторонился.
– Нет, у меня самого дела, – вновь вздохнул отставник. – И тебя отвлекать не хочу. Вот… – Он достал из кармана пиджака фотографию и передал ее мне. – Нечеткая, видишь? Почетче бы сделать, увеличить и раскрасить. Дочь ее просила, мне сказала, а я…
Я забрал фотографию из его рук. На маленькой любительской фотографии Андронкина была заснята в кресле, со сложенными на груди руками. Она смотрела в объектив как-то искоса, поджав губы. На ее плечах лежала пестрая шаль.
– Я такую работу не делаю… – чувствуя, что язык почему-то плохо слушается – слова получались куцыми, окончания проглатывались, – начал было я. – Но ради соседей…
Отставник просиял.
– На следующей неделе, раньше не смогу…
– Не горит! Позавчера только похоронили! Когда еще памятник будет… Просто дочка волнуется, а я сказал – помогу. Неудобно, понимаешь, но…
– Что тут неудобного! – не понимая, что со мной происходит, небрежно произнес я. – Соседи! Я сделаю. Сделаю хорошо. На той неделе.
– Вот спасибо! Выручил! Зайду! Бывай! Отставник развернулся и резво сбежал по ступенькам крыльца.
Когда я, в раздражении бросив на рабочий стол фото Андронкиной, вернулся в кресло, телефон зазвонил вновь: тот же незнакомый, не желающий разговаривать с автоответчиком абонент.
Я потянулся к кисточке, но, вместо того чтобы продолжить работу, взял фотографию Андронкиной и прислонил к стопке книг на краю стола.
И здесь что-то было не так!
Я откинулся на спинку кресла, потом резко вскочил, подошел к стоявшему у стены высокому стеллажу с выдвижными ящиками, в котором хранил свой архив, и начал выдвигать ящики один за другим, начал вынимать из ящиков конверты с фотографиями и негативами, причем, перебрав конверты в одном ящике, спешил перейти к другому и поэтому ронял конверты на пол. Я истово продолжал свое занятие до тех пор, пока не нашел то, что искал: еще одну фотографию Андронкиной, только теперь уже сделанную мной самим, сделанную случайно, на митинге, прошлой осенью, еще до переезда в этот дом. «Вот оно в чем дело! – понял я. – Вот почему она так со мной раскланивалась! Вот почему она прониклась ко мне симпатией! Ну и память была у покойницы!»
В тот день шел мелкий моросящий дождь со снегом. Утром мне позвонил один из приятелей, один из коллег-конкурентов и сипло, то и дело погружаясь в приступы кашля, попросил, чтобы я его выручил: ему надо кровь из носу принести в редакцию фотографии с митинга, а у него температура. Грипп. И похмелье к тому же. Могут выгнать ко всем чертям. Я согласился, хотя этого парня, всегда рывшего другим яму, терпеть не мог.
– Ну что ты, старик, какие могут быть вопросы! Конечно, старик, конечно! – сказал я, достал из сейфа свой любимый «Кэнон АФ-1», зарядил его хорошей пленочкой и поехал.
Кто-то, верящий в судьбу, в то, что наша суть рано или поздно проявится, как в растворе «Кодак D-82», способном вытянуть, казалось бы, безнадежно потерянное, постепенно проявляется нужная тебе деталь, сказал бы: «Он поехал навстречу своей судьбе!»
Чушь! Я сам ее выстраивал, свою судьбу.
Что же касается нашей сути, если она вообще у нас имеется, то для нее еще не изобретен проявитель. И изобретен никогда не будет.
Я поехал, потому что у меня не было похмелья, гриппа и температуры. Потому что не боялся быть выгнанным. Я поехал, потому что плевать хотел на своего приятеля и на его проблемы. Как, между прочим, и на всех остальных.
Митинг был тот еще. Грузовик со стоящим на нем президиумом. Какие-то жалкие личности возле, с флагами и без. Оцепление из не менее озлобленных, чем сами митингующие, ментов. Слякоть под ногами. Очередной взгромоздившийся на грузовик оратор истошно вопил в мегафон:
– …в условиях тотального наступления на права рабочего класса мы не можем допустить нового повышения цен!
Из толпы – непонятно, то ли оратору, то ли наступающим на права рабочего класса темным личностям – орали:
– Долой!
Какая-то баба что есть мочи лупила поварешкой по кастрюле, другая, по-рыбьи открывая беззубый рот, раз за разом вытягивала: «И Ленин тако-ой мо-лодо-ой, и юный Октя-абрь впереди!» Причем «впереди» у нее звучало как-то двусмысленно: «в… – она придыхала, делала паузу, – …переди».
Я побродил вокруг да около, сделал несколько снимков, уже вознамерился убраться восвояси, как тут на грузовик полез новый оратор. Этого проныру я узнал сразу: все тот же комсомольский задор в маленьких свинячьих глазках, все те же румяные щечки.
Ей-богу, я удивился. Так низко пасть, оказаться не в уютном кабинете при новой власти, а вот здесь, под снегом с дождем, перед толпой каких-то истериков! Это было совершенно не похоже на моего корешка, который всегда умел оказаться под теплым солнышком.
Я нацелил объектив на стоявшего на грузовике, энергично жестикулировавшего моего старинного дружка. Да с этим же словоблудом мы когда-то ездили отмечать получение паспортов под Звенигород! Байбиков, сукин сын!
Я подвигал зумом, поиграл с физиономией Бая, поставил палец на кнопку спуска, нажал. «Кэнон» выдал свои восемь кадров в секунду, но, когда я решил напоследок нажать на спуск еще раз, чье-то лицо появилось в кадре и заслонило моего дорогого Бая, принявшего, как назло, именно в этот момент особенно эффектную позу. Я опустил камеру и выразительно посмотрел на человека, испортившего мне всю малину.
Это и была Андронкина.
– С нами, значит? Хорошо! – сказала мне эта дура.
– Хорошо, хорошо… – процедил я, пытаясь отодвинуть ее плечом.
– Для какой газеты? Для нашей? – спросила она, чуть ли не облизывая кэноновский объектив (между прочим, две с половиной тысячи дойчмарок!).
– Для вашей! – Я перехватил камеру поудобнее, приготовился взять ее за воротник и отшвырнуть куда подальше, но возле нас появился высокий, явно страдающий язвой хрен.
С полей его шляпы стекала дождевая вода, острый подбородок дрожал от праведного гнева.
– Куда! Чего! Не пихайся! – обращаясь к Андронкиной, проговорил шляпа.
– Я с прессой! Я с ним вот… – Эта дура показала на меня с таким видом, словно я был не то чтобы главным редактором «их» газеты, а как минимум председателем Госкомитета по печати.
– Стой где стоишь, журналистка! – Шляпа, к моему счастью, отодвинул Андронкину, я нацелил объектив на грузовик, на Бая, только что с особенным рвением оравшего в мегафон, нажал на спуск, но мой бывший дружок уже передал мегафон стоявшим с ним рядом и повернулся ко мне спиной.
– Тьфу! Чтоб тебя! – Я плюнул себе под ноги, чем заставил человека в шляпе переключить внимание на меня, и начал пробираться сквозь толпу. Эта дура последовала за мной, но и язвенник поспешил следом за нами.
– Вы мне газетку-то подарите? На память, а?
Получалось, что так. Получалось, что Алина, прежде проходившая по разряду спокойных и неревнивых, теперь могла быть отнесена к разряду другому – к разряду существ нервных, озабоченных к тому же правом собственности. Такое изменение маркировки меня расстроило: я успел с Алиной сжиться, успел, как бы разложив Алину по полочкам, привыкнуть к тому, что всегда можно было на этих полочках найти. Видимо, я был настолько удивлен и раздосадован, что даже проехал перекресток на красный и незамедлительно был остановлен, но, заплатив не торгуясь, тем самым как бы откупился и от мыслей об Алине. Я больше о ней не думал.
Вернувшись в мастерскую, я первым делом закрепил негатив с Минаевой на ретушерском станке и включил подсветку. Глаз привычно перевел цвета негатива в цвета позитива, отметил те пятна, которые следовало убрать в первую очередь. Отойдя от рабочего стола на несколько шагов и наклонив голову, я посмотрел на негатив: Минаева словно приветственно кивнула, я как бы в ответ покачал головой – мол, не бойся, голубушка, сделаем по высшему классу – и отправился на кухню: поставить воду для кофе.
Наливая воду в турку, я думал, однако, не о заказе Минаевой.
Я думал о просьбе владельца ресторана. Фотография в раме стояла у задрапированной длинной стены мастерской. Большая групповая фотография, сделанная не без умения. Все персонажи выглядели естественными, все улыбались, все были полны жизни.
В особенности – двое наколотых иголкой значка. Эти не просто улыбались, а скалились. Сам хозяин стоял между наколотыми, обнимал их за плечи, такой же жизнерадостный, такой же улыбчивый. Он словно толкал двух своих бывших друзей по направлению ко мне. Словно говорил: «Вот они. Познакомься!»
Я часто бывал в этом ресторане. Не потому, что ресторан был уж очень хорош. Просто располагался в удобном месте, цены в нем были не так уж высоки, а вышибала неожиданно оказался соседом – из тех новых соседей, склонявшихся на сторону Андронкиной и прочих, кто мое вселение и последовавшую за ним экспансию воспринимал как минимум спокойно.
Но что-то неясное, угрожающее, загадочное виделось мне в нем, в людях, которые там работали, в тех, кто ошивался около.
Да, именно – ошивался!
Я поставил турку на плиту, закурил и вспомнил, как, сопровождаемый хозяином, вышел на улицу, в теплый, солнечный день.
Несмотря на устроенную Алиной сцену, настроение мое было превосходным, шел я небрежно, помахивая черным своим конвертом, хозяин нес фотографию в раме. Все было прекрасно, но вот двое стоявших возле ресторана мне не понравились. С первого взгляда они были из разряда обыкновенных, ищущих какой-нибудь, ради стакана, если повезет – бутылки, работенки мужичков. При появлении хозяина они затоптали окурки и приняли выжидательные позы.
Хозяин небрежно от них отмахнулся:
– Будет, будет работа. Сейчас придет машина, погрузите!
Вроде бы обычная сцена, но я, словно подчиняясь властному: «Посмотри!», полуобернулся и, замедлив шаг, заметил, что внимание мужичков было приковано вовсе не к хозяину. Оба смотрели на меня, смотрели совсем не характерными для перебивающихся случайной работой людей взглядами.
Я не мог этого объяснить, но смотрели они как-то не так!
Не так!
– Завидую я тебе! – раздался над моим ухом голос хозяина. – Не имеешь дела со всякими. Слушай, научи меня убирать пятна! Я быстро схватываю. Научи, а?
Я отпер дверцу машины, бросил конверт на сиденье.
– Научу. – Он уже начал мне надоедать. – За бессрочный кредит. На двоих.
Пока этот канареечный напряженно соображал, согласиться ему на такие условия или нет, я, глядя через его плечо, заметил, что мужички, отойдя к кустам, переговариваются с каким-то человеком, скрывающимся за ветвями.
– Идет! – наконец ответил хозяин. – По рукам!
Мы пожали друг другу руки, я забрал у хозяина фотографию в раме, поставил ее на заднее сиденье, сел в машину.
– Когда будет готово, мастер? – наклонился он к окошку.
– Когда? – не глядя на хозяина, а продолжая наблюдать за мужичками, медленно проговорил я. – Сегодня у нас… Привезу! На днях… Готовь столик!
Я завел двигатель, сдал назад, развернулся.
Здание ресторана стояло несколько в стороне от жилых домов, посреди небольшого парка. До того как ресторан торжественно, с разрезанием ленточки был открыт, здесь располагались: пельменная, диетическая столовая, вновь пельменная, пивная «Голубой Дунай» (протухшие креветки не только надолго придали всему кварталу некий портовый аромат, но стали причиной преждевременной смерти многих квартальных кошек), военно-патриотический клуб «Юный десантник». Все предшествовавшие ресторану заведения – о его истории мне поведал словоохотливый вышибала – закрывались или в результате настойчивых требований санэпидемстанции, или по причине выходящего за допустимые пределы воровства, или – так было с пивной – после того как депутация жителей квартала побывала у последнего (и в хронологическом, и в историческом аспектах) секретаря райкома: секретарь был язвенник, пил только водку и с пониманием отнесся к нежеланию сухопутных, по сути, жителей квартала обонять дух морских просторов. Исключение составил военно-патриотический клуб: помещение у юных десантников было куплено, а их самих, чтобы не гнали волну, устроили в подвале дома по соседству.
Чтобы выехать на улицу, мне предстояло объехать парк. Проезжая мимо мужичков, я попытался разглядеть того, с кем они переговаривались, но тот, как бы разгадав мое намерение, еще дальше отступил в кусты.
Уже при выезде из парка на улицу мне пришлось резко принять вправо: навстречу на большой скорости промчалась ярко-красная «семерка».
– Идиот! – процедил я сквозь зубы.
Тогда я и не подумал, что это была машина Кулагина, что вел ее сам Колька, а рядом с ним сидела Минаева, сменившая деловой пиджачок на легкое платье с глубоким вырезом. Если бы тогда я развернулся, если бы вновь подъехал к ресторану, то обнаружил бы и еще одну интересную деталь: когда машина Кулагина остановилась у крыльца ресторана, стоявший за кустами плечистый крепыш вышел из своего укрытия и кивнул Кулагину, а Кулагин кивнул в ответ.
Все мы сильны задним умом. Если бы я раньше повнимательнее понаблюдал за своим агентом, за Колькой Кулагиным, если бы я задумался над некоторыми странностями в его поведении, над тем, что Кулагин часто знал о таких вещах, знать о которых он не мог никак, да если бы я посерьезней отнесся к своим собственным странностям, многого не случилось бы.
Очень многого.
Я заварил кофе, наполнил большую керамическую кружку, вернулся к рабочему столу. Негатив был сильно испорчен: из-за повреждения желатинового слоя пользоваться прозрачными красками было нельзя. Пришлось ретушировать со стороны подложки и, погрузившись в работу, я про кофе забыл.
Обработав пятна кроющей краской и отложив кисточку, я опустил правую руку на лежавший на столе металлический шар. Вот так, катая шар по столу, мне всегда удавалось привести мысли в порядок, успокоиться, а заодно и охладить уставшие от работы руки. Но, случайно взглянув на свой шар, я увидел отражение фотографии в раме. Зачем я согласился еще и на эту работу? Мало мне было мороки с ретушью девок, рекламирующих автомобили?
Я встал из-за стола и, в раздумье разглядывая фотографию, подошел к ней, присел на корточки.
Не в первый раз мне показалось, что черно-белое плоскостное изображение имеет и цвет и объем. Не тот объем, что присущ доступным предметам, от которых можно отойти, которые можно отбросить, оттолкнуть, от которых можно отвернуться. Это был объем всасывающий, манящий войти в него и в нем раствориться.
Почти веря, что моя рука не натолкнется на поверхность бумаги, я протянул руку, но меня спас телефонный звонок.
Я зажмурился, не открывая глаз, поднялся, подошел к стоявшему на столе аппарату. Высветившийся номер оказался незнакомым, и я предоставил ответить автоответчику:
– Спасибо, что позвонили, но меня нет дома. После гудка оставьте сообщение. Спасибо!
Звонивший, однако, оставлять сообщение не пожелал, а, выслушав мой искаженный электроникой голос, повесил трубку.
Я сел, потянулся к кисточке, но раздался еще один звонок – теперь уже в дверь. Подойдя к окну, я чуть отодвинул штору: на моем крыльце стоял летчик-отставник, читатель газет.
– Добрый день! – сказал я, распахивая дверь. – Я очень занят. В чем дело?
Отставник вздохнул и хлопнул себя по бедру сложенной в трубку газетой.
– Тут, понимаешь, такое дело, – сказал он, придав своему длинному и желтому, вечно чем-то удрученному лицу еще более потерянное выражение. – Нужен специалист. Андронкина, из девятой, умерла, а фото на памятник сделать некому…
– Заходите! – Я отпустил дверь и посторонился.
– Нет, у меня самого дела, – вновь вздохнул отставник. – И тебя отвлекать не хочу. Вот… – Он достал из кармана пиджака фотографию и передал ее мне. – Нечеткая, видишь? Почетче бы сделать, увеличить и раскрасить. Дочь ее просила, мне сказала, а я…
Я забрал фотографию из его рук. На маленькой любительской фотографии Андронкина была заснята в кресле, со сложенными на груди руками. Она смотрела в объектив как-то искоса, поджав губы. На ее плечах лежала пестрая шаль.
– Я такую работу не делаю… – чувствуя, что язык почему-то плохо слушается – слова получались куцыми, окончания проглатывались, – начал было я. – Но ради соседей…
Отставник просиял.
– На следующей неделе, раньше не смогу…
– Не горит! Позавчера только похоронили! Когда еще памятник будет… Просто дочка волнуется, а я сказал – помогу. Неудобно, понимаешь, но…
– Что тут неудобного! – не понимая, что со мной происходит, небрежно произнес я. – Соседи! Я сделаю. Сделаю хорошо. На той неделе.
– Вот спасибо! Выручил! Зайду! Бывай! Отставник развернулся и резво сбежал по ступенькам крыльца.
Когда я, в раздражении бросив на рабочий стол фото Андронкиной, вернулся в кресло, телефон зазвонил вновь: тот же незнакомый, не желающий разговаривать с автоответчиком абонент.
Я потянулся к кисточке, но, вместо того чтобы продолжить работу, взял фотографию Андронкиной и прислонил к стопке книг на краю стола.
И здесь что-то было не так!
Я откинулся на спинку кресла, потом резко вскочил, подошел к стоявшему у стены высокому стеллажу с выдвижными ящиками, в котором хранил свой архив, и начал выдвигать ящики один за другим, начал вынимать из ящиков конверты с фотографиями и негативами, причем, перебрав конверты в одном ящике, спешил перейти к другому и поэтому ронял конверты на пол. Я истово продолжал свое занятие до тех пор, пока не нашел то, что искал: еще одну фотографию Андронкиной, только теперь уже сделанную мной самим, сделанную случайно, на митинге, прошлой осенью, еще до переезда в этот дом. «Вот оно в чем дело! – понял я. – Вот почему она так со мной раскланивалась! Вот почему она прониклась ко мне симпатией! Ну и память была у покойницы!»
В тот день шел мелкий моросящий дождь со снегом. Утром мне позвонил один из приятелей, один из коллег-конкурентов и сипло, то и дело погружаясь в приступы кашля, попросил, чтобы я его выручил: ему надо кровь из носу принести в редакцию фотографии с митинга, а у него температура. Грипп. И похмелье к тому же. Могут выгнать ко всем чертям. Я согласился, хотя этого парня, всегда рывшего другим яму, терпеть не мог.
– Ну что ты, старик, какие могут быть вопросы! Конечно, старик, конечно! – сказал я, достал из сейфа свой любимый «Кэнон АФ-1», зарядил его хорошей пленочкой и поехал.
Кто-то, верящий в судьбу, в то, что наша суть рано или поздно проявится, как в растворе «Кодак D-82», способном вытянуть, казалось бы, безнадежно потерянное, постепенно проявляется нужная тебе деталь, сказал бы: «Он поехал навстречу своей судьбе!»
Чушь! Я сам ее выстраивал, свою судьбу.
Что же касается нашей сути, если она вообще у нас имеется, то для нее еще не изобретен проявитель. И изобретен никогда не будет.
Я поехал, потому что у меня не было похмелья, гриппа и температуры. Потому что не боялся быть выгнанным. Я поехал, потому что плевать хотел на своего приятеля и на его проблемы. Как, между прочим, и на всех остальных.
Митинг был тот еще. Грузовик со стоящим на нем президиумом. Какие-то жалкие личности возле, с флагами и без. Оцепление из не менее озлобленных, чем сами митингующие, ментов. Слякоть под ногами. Очередной взгромоздившийся на грузовик оратор истошно вопил в мегафон:
– …в условиях тотального наступления на права рабочего класса мы не можем допустить нового повышения цен!
Из толпы – непонятно, то ли оратору, то ли наступающим на права рабочего класса темным личностям – орали:
– Долой!
Какая-то баба что есть мочи лупила поварешкой по кастрюле, другая, по-рыбьи открывая беззубый рот, раз за разом вытягивала: «И Ленин тако-ой мо-лодо-ой, и юный Октя-абрь впереди!» Причем «впереди» у нее звучало как-то двусмысленно: «в… – она придыхала, делала паузу, – …переди».
Я побродил вокруг да около, сделал несколько снимков, уже вознамерился убраться восвояси, как тут на грузовик полез новый оратор. Этого проныру я узнал сразу: все тот же комсомольский задор в маленьких свинячьих глазках, все те же румяные щечки.
Ей-богу, я удивился. Так низко пасть, оказаться не в уютном кабинете при новой власти, а вот здесь, под снегом с дождем, перед толпой каких-то истериков! Это было совершенно не похоже на моего корешка, который всегда умел оказаться под теплым солнышком.
Я нацелил объектив на стоявшего на грузовике, энергично жестикулировавшего моего старинного дружка. Да с этим же словоблудом мы когда-то ездили отмечать получение паспортов под Звенигород! Байбиков, сукин сын!
Я подвигал зумом, поиграл с физиономией Бая, поставил палец на кнопку спуска, нажал. «Кэнон» выдал свои восемь кадров в секунду, но, когда я решил напоследок нажать на спуск еще раз, чье-то лицо появилось в кадре и заслонило моего дорогого Бая, принявшего, как назло, именно в этот момент особенно эффектную позу. Я опустил камеру и выразительно посмотрел на человека, испортившего мне всю малину.
Это и была Андронкина.
– С нами, значит? Хорошо! – сказала мне эта дура.
– Хорошо, хорошо… – процедил я, пытаясь отодвинуть ее плечом.
– Для какой газеты? Для нашей? – спросила она, чуть ли не облизывая кэноновский объектив (между прочим, две с половиной тысячи дойчмарок!).
– Для вашей! – Я перехватил камеру поудобнее, приготовился взять ее за воротник и отшвырнуть куда подальше, но возле нас появился высокий, явно страдающий язвой хрен.
С полей его шляпы стекала дождевая вода, острый подбородок дрожал от праведного гнева.
– Куда! Чего! Не пихайся! – обращаясь к Андронкиной, проговорил шляпа.
– Я с прессой! Я с ним вот… – Эта дура показала на меня с таким видом, словно я был не то чтобы главным редактором «их» газеты, а как минимум председателем Госкомитета по печати.
– Стой где стоишь, журналистка! – Шляпа, к моему счастью, отодвинул Андронкину, я нацелил объектив на грузовик, на Бая, только что с особенным рвением оравшего в мегафон, нажал на спуск, но мой бывший дружок уже передал мегафон стоявшим с ним рядом и повернулся ко мне спиной.
– Тьфу! Чтоб тебя! – Я плюнул себе под ноги, чем заставил человека в шляпе переключить внимание на меня, и начал пробираться сквозь толпу. Эта дура последовала за мной, но и язвенник поспешил следом за нами.
– Вы мне газетку-то подарите? На память, а?