Страница:
3
4
Когда Лидиард проснулся на следующее утро, он увидел, что нижняя койка пуста. Вероятно, подумал он, Пол Шепард просто живет не по часам. Но когда тот не вернулся, Дэвид с сэром Эдвардом предприняли осторожные, но тщательные поиски. Довольно скоро выяснилось, что их недавнего спутника нет на судне. Дальнейшие расследования показали, что и его скромное имущество исчезло из трюма, где хранилось.
Лидиард не мог допустить мысли безумной попытке добраться до берега Африки вплавь. Но до берега было не более четырех-пяти милях, а неподалеку немало других судов, и Таллентайр предположил, что их недавний гость все-таки решился на этот опрометчивый поступок. В сущности, баронет казался совершенно не озабоченным исчезновением Шепарда. Словно его исчезновение только подтвердило подозрения насчет честности этого человека. Лидиард, напротив, сильно переживал потерю, не потому, что поверил всему сказанному, но из-за того, что Шепард как-то объяснил его тайный недуг, подал надежду на исцеление. Несмотря на нежелание верить, в свою одержимость, он постепенно стал находить эту мысль менее удручающей, чем ее очевидную альтернативу — безумие. Страх Лидиарда перед сумасшествием был настолько велик, что одержимость, теперь казалась спасительной соломинкой, за которую он жаждал ухватиться.
«Эксельсиор» продолжал медленно двигаться к Гибралтару, где их ждали два письма от Гилберта Франклина, пролившие новый свет на все происшедшее. Теперь даже Таллентайр начал сожалеть, что Шепард теперь вне досягаемости, и с ним невозможно поговорить начистоту.
Таллентайр прочел оба письма одно за другим, передавая их Лидиарду по мере прочтения. Реакция Таллентайра, как всегда, была внешне прохладной и задумчивой. Лидиард, наоборот, был сильно возбужден, и только врожденная вежливость сдерживала его желание поторопить баронета, и начать расспросы.
— Что ты думаешь? — Спросил Таллентайр, как только его спутник отложил второе письмо.
— Здесь подтверждается то, что сказал нам Шепард о принадлежности Мэллорна к тайному обществу, — заметил Лидиард, держась крайне настороженно. Он не смел признаться в чувствах, которые вызвало у него упоминание лондонских вервольфов, встретившееся во втором письме. Ведь ему даже в голову не пришло рассказать Таллентайру о странных предупреждениях, которые были даны ему Шепардом.
— Наши друзья предлагают возможный источник некоторых его заявлений, — заметил Таллентайр, — Я совсем не против почитать эту книгу, если удастся найти экземпляр. И хотел бы поговорить с другом Фрэнклина о его таинственном пациенте. Но что до Харкендера…
Лидиард знал, насколько необычно для Таллентайра оставлять высказывание незавершенным, и был поражен, когда понял, что продолжения фразы не будет.
— Вы хорошо знаете этого человека? — Спросил он.
— Пожалуй, я знаю его даже слишком хорошо, — подтвердил баронет голосом, полным негодования. — Хотя, не видел его много лет, но часто слышал о нем. Его имя всплывает всякий раз, когда разговор обращается к причудам и безумствам современного оккультизма, но я не встречался с ним лицом к лицу с тех пор, как окончил Оксфорд, Он там учился, не в моем колледже, но его достаточно хорошо знали в городе. Это был мрачный молодой человек, успешно прошедший науку всеобщей неприязни, стремившийся сделать преимуществом факт, что его все ненавидят. Он был смышлен и проницателен, но с ним старались не иметь общих дел. Сын предпринимателя, считавшего, что его чадо далеко пойдет, пожалуй, скорее из оптимизма, чем исходя из реального положения дел. Боясь общего презрения, Харкендер защитил себя, решив, что всем ненавистен, и пытался изо всех сил задевать других настолько же, насколько другие его. Он отказывался принимать основы любой ортодоксии, социальной, религиозной или научной. Ему, разумеется, пришлась бы по вкусу перспектива стать Антихристом. Он не дошел до выпуска, но вот вследствие провала или отказа, это вопрос мнения.
— И теперь он маг? — Спросил Лидиард.
— Он считает себя таковым, — скрупулезно уточнил Таллентайр. — И, судя по всему, предпочитает проводить свои обряды в очень странных местах.
— С очень странными итогами, — добавил Лидиард, хотя ему не понравилось, как взглянул на него Таллетайр, когда он обронил это замечание. И он поспешил продолжить. — А что вы думаете об этом странном сообщении насчет похищенного ребенка и парня, объявившего себя вервольфом?
— Я не могу принимать всерьез самозванных оборотней, — едко произнес Таллентайр. — Если такие мифические звери тихо и мирно жили в Лондоне сотни лет, хотел бы я знать, с чего это они вдруг решили выйти из укрытия. С другой стороны, хотя я не этому склонен верить, человек, вроде Харкендера, способен обратить свою оккультную ученость на какую-либо практическую цель. Разумеется, при условии, что другие достаточно озабочены его делами, считая уместным давать темные и легковесные предупреждения случайным посетителям его дома.
— Мы можем предполагать, что пережитое нами в долине некоторым образом связано с его более ранней экспедицией? — Спросил Лидиард, чувствуя, уж он-то не сомневается в существовании этой связи. Хотя Пол Шепард и не назвал Харкендера по имени, Лидиард был уверен, что это и есть человек тот, которого ему посоветовали остерегаться. И эта личность по имени Калан, чем бы ни объяснялись его зловещие заявления, один из тех, Других, о которых он предупрежден.
— Да, я некоторым образом допускаю известный диапазон возможностей, — заметил Таллентайр.
— И вы готовы включить в число таких возможностей пробуждения некоего дремавшего доныне демонического полубога? — Спросил Лидиард не без резкой иронии.
— Полагаю, что да, — ответил Таллентайр, столь же иронично, но великодушно, — Если не отыщется более простого объяснения. Но, в конечном счете, только в Лондоне мы сможем найти удовлетворительное объяснение всем событиям.
— Вы сами пойдете повидаться с Харкендером, когда мы вернемся в Лондон? — Спросил Лидиард. И был изумлен, когда увидел неприязнь, вновь выразившуюся на лице Таллентайра.
— Может да, а может, и нет, — ответил тот. И его голос наводил на мысль, что «нет» более вероятно, чем «да». — У нас с ним когда-то вышла ссора, и хотя Гилберт предполагает, что Харкендер готов все забыть, не уверен, что это касается и меня. Не нравится мне и тон небольшой лекции, которую цитирует Гилберт, и которая, предположительно, была прочитана в надежде на то, что ее процитируют мне. Вне сомнений, Харкендер счел это забавным. А я нет.
— Велика ли надежда, что мы отыщем ответы на наши вопросы, если не свяжемся каким-либо образом с Харкендером?
— Как я могу ответить? — Отпарировал Таллентайр. — Но он последний человек на свете, от которого я бы ожидал честного ответа. И если он единственный на свете, кто знает правду, то подозреваю, у нас мало надежды, что эта правда когда-нибудь полностью будет раскрыта. Тем не менее, полагаю, что мы должны быть готовы услышать, его разъяснения.
— А не посетить ли мне его одному? — Спросил Лидиард. — Это было бы легче.
Таллентайр снова посмотрел на него с недоумением, как будто предложение выглядело бестактным и вызывающим.
— Похоже, он вел себя отнюдь не великодушно, отвечая на вопросы Фрэнклина, — заметил он, — Хотя Гилберт, как это ему свойственно, простил его за это. Со всем подобающим уважением, Дэвид, думаю, ты слишком вежлив, чтобы пробиться через уклончивость этого человека. Я увижусь с ним сам, если представится возможность.
— А заодно разыщете Мандолру Сулье и лондонских вервольфов?
— Если смогу, — сказал Таллентайр, дав понять, что не очень-то всерьез принимает такую идею. — Если мадам или ее эксцентричного слугу удастся найти, я и действительно с большим удовольствием выслушаю, что они скажут.
Лидиард, вспомнив предостережения, которые не пропустил мимо ушей, подумал, что сам он не сказал бы «С удовольствием». Он как страстно хотел узнать, действительно ли существуют лондонские оборотни, и что они такое: настоящие вервольфы или обычные шарлатаны. Какое могут иметь отношение к загадочному Джейкобу Харкендеру и к не менее загадочному Полу Шепарду?
* * *
Ночью, вероятно из-за того, что его воображение теперь еще мощнее подпитывалось полученными сведениями, Лидиард видел кошмар, более яркий и запоминающийся, чем любой, который посещал его с ночи его первого отчаянного бреда.
Видение началось вполне спокойно, с череды образов. Образы не были ни живыми, ни слишком четкими, просто бесцветными и неопределенными. Большей частью, какие-то высокие здания, видимые с близкого расстояния с уровня улицы, так что их кровли и башни терялись в головокружительной выси мрачного неба. Некоторые он узнал: Новый Вестминстерский дворец, Нотр Дам, купол собора Св. Павла. Другие были фантастичны, составлены воображением из отдельных фрагментов. При всем смешении стилей, такая эклектика не казалась совершенной безвкусицей, в ней было что-то завораживающее. Здесь знакомые шпили Оксфорда сочетались с необычайно безобразными французскими горгульями, турецкими минаретами и московскими маковками, и чем-то еще более чудным, известным ему из книг по искусству. В какой-то миг он эти купола и башни превратились в человеческие ладони, расправленные и сжатые в кулаки, протянутые в тщетной попытке ухватиться за полное звезд небо, и с этой минуты громады домов стали терять твердость и становятся текучими.
От созерцания этих запредельных высот его взгляд переместился на земную горизонталь, к образам улиц, полным людей. Сначала толпы двигались отдельно и были узнаваемы: ночные пташки с Пиккадилли, воскресные наездники из Роу, нищие Каира. Затем толпы и здания стали сливаться и накладываться друг на друга. Как будто его мысленный взор хотел увидеть в этих отдельных толпах Платоновскую Идею Толпы, архетип несравненно большего страха клаустрофобии, чем можно наблюдать в день Дерби [15] на Эпсомскх холмах. Это было огромное людское стадо, бессмысленное, безликое и безголосое, как Вавилонское столпотворение в день, когда Бог смешал языки и наречия.
Лидиард обычно не боялся толп, и вообще не испытывал страха перед большими количествами людей, но в этом кошмаре несметное обилие людских тел казалось пугающим.
Его спящее Я удалилось в ночную пустыню, где не было видно под звездами ничего, кроме камня и песка. Песок плавно струился куда-то вперед, его крошечные частицы искрились, отражая звездный свет, когда песчинки поднимались в тяжелый воздух под действием теплого ветра.
Лидиард двигался через эти заброшенные места, и каждый шаг переносил его на тридцать ярдов. И, когда он увидел впереди большой разрушенный город, то понял, это не его мир, или, по крайней мере, не его время, потому что наполовину сокрушенные здания были намного крупнее, чем любые сооружения, которые он помнил или выдумывал. Здесь были величественные колонны в тысячу футов высотой и грандиозные статуи в шестьсот футов. Некоторые монументы венчали человеческие головы, у других были человеческими торсы, руки или ноги, но все они казались невероятными фантастическими тварями.
Наконец, он дошел до самого центра города, где башни, видимо, были еще выше перед тем, как обрушились. Здесь стояла ступенчатая пирамида, которую не опрокинуло всевластное время. Вершина пирамиды, казалось, находилась, в миле над основанием, и каждая из ступеней была выше человеческого роста. Измерить ее высоту было бы крайне трудной задачей даже для группы людей, но парящий сновидец легко поднялся верх вдоль ее стороны, словно был не более чем песчинкой, бережно несомой своенравным ветром. Он вступил внутрь пирамиды через высокий арочный портал, поплыл вниз по косым коридорам и вертикальным шахтам, и попал в такой лабиринт, что утратил всякой ощущение направления. Это странствие во тьме катакомб стало пугающим, Лидиард не мог и вообразить, как отсюда выберется, но страх продолжался недолго Полет начал замедляться, и вскоре Дэвид увидел впереди свет. По мере того, как свет приближался, успокаивая своей яркой желтизной, движение становилось все медленнее, пока ступни Дэвида не встали на что-то твердое. Это был порог большого освещенного зала. Когда он шагнул вперед, в свет, он почувствовал тяжесть своего тела, сухое тепло воздуха, касающегося лица, давление одежды на грудь и медленное биение сердца. Он стал досадно материален, беспомощно жив. Зал был пуст. Потолок висел в футах двухстах над полом, а пол тянулся в обе стороны не менее, чем на четыре, а то и пять сотен футов. В середине высился трон, и на троне, в пятнадцать или двадцать раз выше человека, восседала богиня Баст с кошачьей головой, взирающая на него сверху вниз огромными янтарного цвета глазами. Никаких других человеческих или получеловеческих образов не виднелось в увешанной и устланной коврами палате, но здесь присутствовали тысячи желтых кошек, сидящих, гуляющих, прихорашивавшихся, играющих. И ни одна из них не обратила ни малейшего внимания на сновидца, двинувшегося вперед.
Лидиард остро осознал свою малость, когда приближался к сидящей богине — кошки были не намного меньше его. Он шел вперед и с каждым его шагом, изучающий взгляд огромных глаз, казалось, становился все более жутким и угрожающим. Лидиард огляделся, словно ища помощи, и, хотя никого не увидел, с ужасом осознал отсутствие некоторых людей. Здесь не было Корделии Таллентайр, Уильяма де Лэнси, почти было сэра Эдварда Таллентайра. Без этих знакомых и близких лиц он чувствовал дополнительное бремя одиночества и тревоги, которые заставили его закричать от невыносимой муки. И слова, которые он выкрикнул вслух, были полны упрека.
— Что тебе от меня нужно?
Последнее слово жутким эхом отскочило от стен, и он поневоле задумался, что хуже, встретить молчание или услышать ответ, который заполнит пустое пространство нескончаемым звуком. У него не было времени прийти к какому-нибудь заключению, прежде чем эхо замерло без ответа.
Он отчаянно оглянулся, ища помощи, но нигде не оказалось и признаков человека.
Его охватило чувство уверенности в том, что сэр Эдвард Таллентайр должен быть здесь, и если бы только сэр Эдвард здесь был, все удалось бы спасти: его жизнь, мир, его душу, душу мира. Если Сфинкс с ее страшными загадками действительно Зверь из Апокалипсиса, как он считал, а Баст с головой кошки — ее Создатель, то Таллентайр, и только Таллентайр мог найти разгадки, которых она требовала, Таллентайр, и только Таллентайр мог стать Мессией и Избавителем его осажденного я и неисцеленного внутреннего мира.
Но ведь я тоже, сэр Эдвард Талентайр. — сказал он себе, — Ведь мудрость, не принадлежит ему одному, но всем. Это не тайна, и нет никаких неразрешимых загадок или эзотерических положений. Если сильно понадобится, я смогу заставить сэра Эдварда ответить.
Но сейчас Лидиард был один. Он должен был предстать перед богиней и выносить взгляд ее желтых глаз. Он должен был спросить ее, потребовать ответа, кто она в действительности, и чего хочет от него.
И вот он встретил ее взгляд и задал вопрос.
— Почему? — закричал он. Лишь один и только один раз произнес это слово, но эхо отбросило его обратно, тысячекратно умножив, лишив всякого значения, оно превратилось в гулкий вой, который так болезненно ворвался в уши, что сновидец был выброшен из своего сна и очнулся в холодном липком поту, ужасаясь мертвой тишине ночи.
Лидиард не мог допустить мысли безумной попытке добраться до берега Африки вплавь. Но до берега было не более четырех-пяти милях, а неподалеку немало других судов, и Таллентайр предположил, что их недавний гость все-таки решился на этот опрометчивый поступок. В сущности, баронет казался совершенно не озабоченным исчезновением Шепарда. Словно его исчезновение только подтвердило подозрения насчет честности этого человека. Лидиард, напротив, сильно переживал потерю, не потому, что поверил всему сказанному, но из-за того, что Шепард как-то объяснил его тайный недуг, подал надежду на исцеление. Несмотря на нежелание верить, в свою одержимость, он постепенно стал находить эту мысль менее удручающей, чем ее очевидную альтернативу — безумие. Страх Лидиарда перед сумасшествием был настолько велик, что одержимость, теперь казалась спасительной соломинкой, за которую он жаждал ухватиться.
«Эксельсиор» продолжал медленно двигаться к Гибралтару, где их ждали два письма от Гилберта Франклина, пролившие новый свет на все происшедшее. Теперь даже Таллентайр начал сожалеть, что Шепард теперь вне досягаемости, и с ним невозможно поговорить начистоту.
Таллентайр прочел оба письма одно за другим, передавая их Лидиарду по мере прочтения. Реакция Таллентайра, как всегда, была внешне прохладной и задумчивой. Лидиард, наоборот, был сильно возбужден, и только врожденная вежливость сдерживала его желание поторопить баронета, и начать расспросы.
— Что ты думаешь? — Спросил Таллентайр, как только его спутник отложил второе письмо.
— Здесь подтверждается то, что сказал нам Шепард о принадлежности Мэллорна к тайному обществу, — заметил Лидиард, держась крайне настороженно. Он не смел признаться в чувствах, которые вызвало у него упоминание лондонских вервольфов, встретившееся во втором письме. Ведь ему даже в голову не пришло рассказать Таллентайру о странных предупреждениях, которые были даны ему Шепардом.
— Наши друзья предлагают возможный источник некоторых его заявлений, — заметил Таллентайр, — Я совсем не против почитать эту книгу, если удастся найти экземпляр. И хотел бы поговорить с другом Фрэнклина о его таинственном пациенте. Но что до Харкендера…
Лидиард знал, насколько необычно для Таллентайра оставлять высказывание незавершенным, и был поражен, когда понял, что продолжения фразы не будет.
— Вы хорошо знаете этого человека? — Спросил он.
— Пожалуй, я знаю его даже слишком хорошо, — подтвердил баронет голосом, полным негодования. — Хотя, не видел его много лет, но часто слышал о нем. Его имя всплывает всякий раз, когда разговор обращается к причудам и безумствам современного оккультизма, но я не встречался с ним лицом к лицу с тех пор, как окончил Оксфорд, Он там учился, не в моем колледже, но его достаточно хорошо знали в городе. Это был мрачный молодой человек, успешно прошедший науку всеобщей неприязни, стремившийся сделать преимуществом факт, что его все ненавидят. Он был смышлен и проницателен, но с ним старались не иметь общих дел. Сын предпринимателя, считавшего, что его чадо далеко пойдет, пожалуй, скорее из оптимизма, чем исходя из реального положения дел. Боясь общего презрения, Харкендер защитил себя, решив, что всем ненавистен, и пытался изо всех сил задевать других настолько же, насколько другие его. Он отказывался принимать основы любой ортодоксии, социальной, религиозной или научной. Ему, разумеется, пришлась бы по вкусу перспектива стать Антихристом. Он не дошел до выпуска, но вот вследствие провала или отказа, это вопрос мнения.
— И теперь он маг? — Спросил Лидиард.
— Он считает себя таковым, — скрупулезно уточнил Таллентайр. — И, судя по всему, предпочитает проводить свои обряды в очень странных местах.
— С очень странными итогами, — добавил Лидиард, хотя ему не понравилось, как взглянул на него Таллетайр, когда он обронил это замечание. И он поспешил продолжить. — А что вы думаете об этом странном сообщении насчет похищенного ребенка и парня, объявившего себя вервольфом?
— Я не могу принимать всерьез самозванных оборотней, — едко произнес Таллентайр. — Если такие мифические звери тихо и мирно жили в Лондоне сотни лет, хотел бы я знать, с чего это они вдруг решили выйти из укрытия. С другой стороны, хотя я не этому склонен верить, человек, вроде Харкендера, способен обратить свою оккультную ученость на какую-либо практическую цель. Разумеется, при условии, что другие достаточно озабочены его делами, считая уместным давать темные и легковесные предупреждения случайным посетителям его дома.
— Мы можем предполагать, что пережитое нами в долине некоторым образом связано с его более ранней экспедицией? — Спросил Лидиард, чувствуя, уж он-то не сомневается в существовании этой связи. Хотя Пол Шепард и не назвал Харкендера по имени, Лидиард был уверен, что это и есть человек тот, которого ему посоветовали остерегаться. И эта личность по имени Калан, чем бы ни объяснялись его зловещие заявления, один из тех, Других, о которых он предупрежден.
— Да, я некоторым образом допускаю известный диапазон возможностей, — заметил Таллентайр.
— И вы готовы включить в число таких возможностей пробуждения некоего дремавшего доныне демонического полубога? — Спросил Лидиард не без резкой иронии.
— Полагаю, что да, — ответил Таллентайр, столь же иронично, но великодушно, — Если не отыщется более простого объяснения. Но, в конечном счете, только в Лондоне мы сможем найти удовлетворительное объяснение всем событиям.
— Вы сами пойдете повидаться с Харкендером, когда мы вернемся в Лондон? — Спросил Лидиард. И был изумлен, когда увидел неприязнь, вновь выразившуюся на лице Таллентайра.
— Может да, а может, и нет, — ответил тот. И его голос наводил на мысль, что «нет» более вероятно, чем «да». — У нас с ним когда-то вышла ссора, и хотя Гилберт предполагает, что Харкендер готов все забыть, не уверен, что это касается и меня. Не нравится мне и тон небольшой лекции, которую цитирует Гилберт, и которая, предположительно, была прочитана в надежде на то, что ее процитируют мне. Вне сомнений, Харкендер счел это забавным. А я нет.
— Велика ли надежда, что мы отыщем ответы на наши вопросы, если не свяжемся каким-либо образом с Харкендером?
— Как я могу ответить? — Отпарировал Таллентайр. — Но он последний человек на свете, от которого я бы ожидал честного ответа. И если он единственный на свете, кто знает правду, то подозреваю, у нас мало надежды, что эта правда когда-нибудь полностью будет раскрыта. Тем не менее, полагаю, что мы должны быть готовы услышать, его разъяснения.
— А не посетить ли мне его одному? — Спросил Лидиард. — Это было бы легче.
Таллентайр снова посмотрел на него с недоумением, как будто предложение выглядело бестактным и вызывающим.
— Похоже, он вел себя отнюдь не великодушно, отвечая на вопросы Фрэнклина, — заметил он, — Хотя Гилберт, как это ему свойственно, простил его за это. Со всем подобающим уважением, Дэвид, думаю, ты слишком вежлив, чтобы пробиться через уклончивость этого человека. Я увижусь с ним сам, если представится возможность.
— А заодно разыщете Мандолру Сулье и лондонских вервольфов?
— Если смогу, — сказал Таллентайр, дав понять, что не очень-то всерьез принимает такую идею. — Если мадам или ее эксцентричного слугу удастся найти, я и действительно с большим удовольствием выслушаю, что они скажут.
Лидиард, вспомнив предостережения, которые не пропустил мимо ушей, подумал, что сам он не сказал бы «С удовольствием». Он как страстно хотел узнать, действительно ли существуют лондонские оборотни, и что они такое: настоящие вервольфы или обычные шарлатаны. Какое могут иметь отношение к загадочному Джейкобу Харкендеру и к не менее загадочному Полу Шепарду?
* * *
Ночью, вероятно из-за того, что его воображение теперь еще мощнее подпитывалось полученными сведениями, Лидиард видел кошмар, более яркий и запоминающийся, чем любой, который посещал его с ночи его первого отчаянного бреда.
Видение началось вполне спокойно, с череды образов. Образы не были ни живыми, ни слишком четкими, просто бесцветными и неопределенными. Большей частью, какие-то высокие здания, видимые с близкого расстояния с уровня улицы, так что их кровли и башни терялись в головокружительной выси мрачного неба. Некоторые он узнал: Новый Вестминстерский дворец, Нотр Дам, купол собора Св. Павла. Другие были фантастичны, составлены воображением из отдельных фрагментов. При всем смешении стилей, такая эклектика не казалась совершенной безвкусицей, в ней было что-то завораживающее. Здесь знакомые шпили Оксфорда сочетались с необычайно безобразными французскими горгульями, турецкими минаретами и московскими маковками, и чем-то еще более чудным, известным ему из книг по искусству. В какой-то миг он эти купола и башни превратились в человеческие ладони, расправленные и сжатые в кулаки, протянутые в тщетной попытке ухватиться за полное звезд небо, и с этой минуты громады домов стали терять твердость и становятся текучими.
От созерцания этих запредельных высот его взгляд переместился на земную горизонталь, к образам улиц, полным людей. Сначала толпы двигались отдельно и были узнаваемы: ночные пташки с Пиккадилли, воскресные наездники из Роу, нищие Каира. Затем толпы и здания стали сливаться и накладываться друг на друга. Как будто его мысленный взор хотел увидеть в этих отдельных толпах Платоновскую Идею Толпы, архетип несравненно большего страха клаустрофобии, чем можно наблюдать в день Дерби [15] на Эпсомскх холмах. Это было огромное людское стадо, бессмысленное, безликое и безголосое, как Вавилонское столпотворение в день, когда Бог смешал языки и наречия.
Лидиард обычно не боялся толп, и вообще не испытывал страха перед большими количествами людей, но в этом кошмаре несметное обилие людских тел казалось пугающим.
Его спящее Я удалилось в ночную пустыню, где не было видно под звездами ничего, кроме камня и песка. Песок плавно струился куда-то вперед, его крошечные частицы искрились, отражая звездный свет, когда песчинки поднимались в тяжелый воздух под действием теплого ветра.
Лидиард двигался через эти заброшенные места, и каждый шаг переносил его на тридцать ярдов. И, когда он увидел впереди большой разрушенный город, то понял, это не его мир, или, по крайней мере, не его время, потому что наполовину сокрушенные здания были намного крупнее, чем любые сооружения, которые он помнил или выдумывал. Здесь были величественные колонны в тысячу футов высотой и грандиозные статуи в шестьсот футов. Некоторые монументы венчали человеческие головы, у других были человеческими торсы, руки или ноги, но все они казались невероятными фантастическими тварями.
Наконец, он дошел до самого центра города, где башни, видимо, были еще выше перед тем, как обрушились. Здесь стояла ступенчатая пирамида, которую не опрокинуло всевластное время. Вершина пирамиды, казалось, находилась, в миле над основанием, и каждая из ступеней была выше человеческого роста. Измерить ее высоту было бы крайне трудной задачей даже для группы людей, но парящий сновидец легко поднялся верх вдоль ее стороны, словно был не более чем песчинкой, бережно несомой своенравным ветром. Он вступил внутрь пирамиды через высокий арочный портал, поплыл вниз по косым коридорам и вертикальным шахтам, и попал в такой лабиринт, что утратил всякой ощущение направления. Это странствие во тьме катакомб стало пугающим, Лидиард не мог и вообразить, как отсюда выберется, но страх продолжался недолго Полет начал замедляться, и вскоре Дэвид увидел впереди свет. По мере того, как свет приближался, успокаивая своей яркой желтизной, движение становилось все медленнее, пока ступни Дэвида не встали на что-то твердое. Это был порог большого освещенного зала. Когда он шагнул вперед, в свет, он почувствовал тяжесть своего тела, сухое тепло воздуха, касающегося лица, давление одежды на грудь и медленное биение сердца. Он стал досадно материален, беспомощно жив. Зал был пуст. Потолок висел в футах двухстах над полом, а пол тянулся в обе стороны не менее, чем на четыре, а то и пять сотен футов. В середине высился трон, и на троне, в пятнадцать или двадцать раз выше человека, восседала богиня Баст с кошачьей головой, взирающая на него сверху вниз огромными янтарного цвета глазами. Никаких других человеческих или получеловеческих образов не виднелось в увешанной и устланной коврами палате, но здесь присутствовали тысячи желтых кошек, сидящих, гуляющих, прихорашивавшихся, играющих. И ни одна из них не обратила ни малейшего внимания на сновидца, двинувшегося вперед.
Лидиард остро осознал свою малость, когда приближался к сидящей богине — кошки были не намного меньше его. Он шел вперед и с каждым его шагом, изучающий взгляд огромных глаз, казалось, становился все более жутким и угрожающим. Лидиард огляделся, словно ища помощи, и, хотя никого не увидел, с ужасом осознал отсутствие некоторых людей. Здесь не было Корделии Таллентайр, Уильяма де Лэнси, почти было сэра Эдварда Таллентайра. Без этих знакомых и близких лиц он чувствовал дополнительное бремя одиночества и тревоги, которые заставили его закричать от невыносимой муки. И слова, которые он выкрикнул вслух, были полны упрека.
— Что тебе от меня нужно?
Последнее слово жутким эхом отскочило от стен, и он поневоле задумался, что хуже, встретить молчание или услышать ответ, который заполнит пустое пространство нескончаемым звуком. У него не было времени прийти к какому-нибудь заключению, прежде чем эхо замерло без ответа.
Он отчаянно оглянулся, ища помощи, но нигде не оказалось и признаков человека.
Его охватило чувство уверенности в том, что сэр Эдвард Таллентайр должен быть здесь, и если бы только сэр Эдвард здесь был, все удалось бы спасти: его жизнь, мир, его душу, душу мира. Если Сфинкс с ее страшными загадками действительно Зверь из Апокалипсиса, как он считал, а Баст с головой кошки — ее Создатель, то Таллентайр, и только Таллентайр мог найти разгадки, которых она требовала, Таллентайр, и только Таллентайр мог стать Мессией и Избавителем его осажденного я и неисцеленного внутреннего мира.
Но ведь я тоже, сэр Эдвард Талентайр. — сказал он себе, — Ведь мудрость, не принадлежит ему одному, но всем. Это не тайна, и нет никаких неразрешимых загадок или эзотерических положений. Если сильно понадобится, я смогу заставить сэра Эдварда ответить.
Но сейчас Лидиард был один. Он должен был предстать перед богиней и выносить взгляд ее желтых глаз. Он должен был спросить ее, потребовать ответа, кто она в действительности, и чего хочет от него.
И вот он встретил ее взгляд и задал вопрос.
— Почему? — закричал он. Лишь один и только один раз произнес это слово, но эхо отбросило его обратно, тысячекратно умножив, лишив всякого значения, оно превратилось в гулкий вой, который так болезненно ворвался в уши, что сновидец был выброшен из своего сна и очнулся в холодном липком поту, ужасаясь мертвой тишине ночи.
4
Сатана отчаянно корчится на своем огненном ложе, прилагая все силы, пытаясь увернуться от чужого настойчивого взгляда, но его удерживают огромные гвозди. Он не может вынести зрелища того небесного свода, в который вправлена земля, точно загрязненный и неотшлифованный самоцвет. Когда-то небо было огонь и ярость, теперь оно темное и звездное, и меж звезд движутся странные тени, скользящие, точно большие черные кошки, или бегущие, точно огромные волосатые пауки. Звезды — это их глаза, глаза хищников.
Сатана жаждет прохладной тьмы пещеры, ему не вынести тяжелых цепей заточения, мягкой игры пламени и теней на глухой стене. Он слышит вой волков, и ощущает ледяное прикосновение жгучего ветра. В той пещере безопасность, мир. А здесь, в Преисподней, только боль и прозрение, приходящее с болью, и знание, приходящее с прозрением, и страх, приходящий со знанием.
У Сатаны множество имен, одно из них Пастух Овец, пастух растерял свое стадо и боится волков, которые каждый миг могут ворваться в загон, досыта напиться густой алой крови. Но пастух — всего лишь еще один волк и слишком хорошо знает трепет и вкус теплой богатой крови. Он не может обвинять паука и кошку, если они — это он, и нет никого, у кого были бы чистые руки.
И другое имя Сатаны теперь Дэвид с отравленной душой. Дэвид, который несмотря ни на что, может одолеть Голиафа и равнодушную беспомощность Бога, который Вовне, во тьме за пределами тьмы, где время ничто и пространство ничто, и жизнь ничто, и никогда не было надежды…
Сжалься над Сатаной в его горе и одиночестве, сжалься над тем, кто раскаялся и все искупил, кто спас бы и вызволил, кто смыл бы все пятна своей вины, если бы только мог, не будь он покинут и осужден.
Не будь он покинут и осужден…
Лидиард рывком вскочил, устыдившись того, что уснул, хотя собирался только дать отдых усталым глазам, и прилег, не раздеваясь, совсем ненадолго. Следом за стыдом явились слезы сожаления, так он надеялся, что в привычной обстановке своей старой комнаты он снова сможет спать спокойным сном, как спал раньше до роковой поездки в Египет. Но и привычный матрас старой постели не освободил его от кошмара, который, кажется, навсегда вторгся в его душу. Увы, он вернулся домой целый и невредимый, но привез с собой своего демона, мучившего его так же неумолимо, как и прежде, так же громко над ним смеялся. Не было простого спасения от его власти.
Возвращение домой было неспешным, хотя он ждал его с таким пылким нетерпением, на какое только был способен. И он не справился, не смог достойно сыграть свою роль. Если и была надежда, робкая и зыбкая, оставить Преисподнюю позади, вернуться в утешительный привычный теплый уют, он утратил эту надежду из-за своих же промахов. Из-за своей неспособности ухватить нужный миг.
В его памяти еще было еще свежо и отчетливо воспоминание о том единственном миге, когда он упустил возможность вернуться к прежней нормальной жизни. Когда экипаж свернул на Стертон Стрит, веселый утренний луч солнца, пробившийся сквозь плотные серые тучи, показался на мгновение в боковом окне и озарил его лицо. Он вспомнил, как почувствовал на лице его тепло, заморгал растерянно глазами, и попытался расправить плечи. Он смертельно устал, но прекрасно понимал, что именно сейчас ему необходимо иметь бравый, подтянутый вид, подобающий случаю. Он взглянул на сэра Эдварда, лицо которого не выражало ни малейшего признака утомления и рассеянности, и позавидовал самообладанию и способности не поддаваться усталости своего друга.
Он подался вперед, чтобы выглянуть из окна. Стертон Стрит была именно такой, какой он ее помнил: светлые фасады с террасами по обе стороны, узкие палисадники, огражденные железными перилами. Знакомое зрелище немного успокоило, но уже тогда это был самообман. Сама обыденность хорошо знакомого и привычного вида почему-то показалась странной, потому что дом на Стертон Стрит, и весь Лондон, не могли в действительности принадлежать тому кошмарному и бредовому нереальному миру, в котором он жил уже несколько недель.
Когда Таллентайр торжественно поднялся по ступеням и вошел в дом, Лидиард ясно почувствовал, что за ним наблюдают. Он немедленно обернулся и посмотрел в упор на того, кто стоял на противоположном тротуаре, опершись на перила, и не обращая никакого внимания на дождь. Лицо человека было скрыто под широкополой шляпой, но Лидиард и не подумал, что узнал бы его. Этот человек не попытался скрываться или напустить на себя безразличный вид. Но Лидиард, почувствовал себя дурно до тошноты и отчетливо понял, что и здесь в самой цивилизованной стране мира, его будут преследовать дикие фантазии о древних божествах и идолах. Он отвернулся и на негнущихся ногах вступил в знакомый дом.
Очутившись внутри, вернувшиеся путешественники, казалось, должны были почувствовать радостную атмосферу, царящую в доме. Леди Таллентайр приветствовала их с некоторой церемонностью, которая, конечно, не могла скрыть ее истинные чувства. Она была искренне рада возвращению мужа и Дэвида, и не могла этого скрыть за традиционной чопорностью и напускным хладнокровием. Корделия встретила их, как обычно, с рассчитанной экстравагантностью, слуги, возглавляемые неукротимым Саммерсом — со здоровым добродушием. Все это должно было вызвать широкие улыбки у Таллентайра и Лидиарда, но Дэвид не мог вспомнить, засмеялся ли он хоть раз… И если и да, то смех этот был вымученный и неискренний; улыбались только губы, а глаза оставались печальными и настороженными. Их пальто были кем-то проворно сняты и быстро унесены, все общество направилось в гостиную. Там, пока они ждали, когда подадут чай, и пока Таллентайр принимал нежные знаки внимания жены и дочери, Лидиард стоял поодаль, чувствуя себя безнадежно одиноким. Саммерс что-то сказал ему, но он не расслышал слов дворецкого, и даже не ответил как-либо, как подобает вежливому цивилизованному человеку.
Затем настал черед Лидиарда получить приветствие от леди Розалинды и ее дочери:
— Надеюсь, вы вполне оправились от вашего приключения? — спросила леди, которой старшинство давало право заговорить первой.
— О, да, — сказал Лидиард настолько небрежно, насколько мог, хотя, его слова наверняка прозвучали бессмысленно и неискренне. — Я поистине стыжусь. Позволить змее себя укусить — это уже достаточная беспечность; а если вас укусили дважды, это уже скверный симптом развивающейся склонности. К счастью, я не умер ни после первого, ни после второго укуса.
— Ваше путешествие назад вряд ли было легким, — поинтересовалась леди с предельной учтивостью.
— Не то чтобы очень трудным, — ответил он. — Наш пострадавший от амнезии спутник с благодарностью принимал заботы. Мы, кажется, мы сделали все от нас зависящее, чтобы облегчить его жалкое состояние. А его быстрое выздоровление и неожиданное исчезновение упростили дела в дальнейшем. С тех пор как мы покинули Гибралтар, мы… все шло как по маслу.
Леди Таллентайр извинилась и вышла, чтобы сделать какие-то распоряжения слугам, хотя, ее истинная цель была дать Корделии возможность поговорить с Лидиардом без свидетелей. Но его неловкость только возросла, а беспомощность умножилась.
— Скверный симптом развивающейся склонности, — процитировала она дразнящим голоском. — Какая чудовищная фраза! А затем перейти к такому убогому клише, как «все шло как по маслу». Да тебе еще учиться и учиться, как разговаривают с такими изысканными дамами, как моя мать.
Она ждала остроумного ответа, чтобы ловко обратиться к комплиментам, как будто молила открыть дорогу для нежности. Как хорошо он это теперь понимал! Но смог ответить только совсем просто:
— Согласен. Это был промах.
Разочарованная, но доблестная, она продолжала, и ее голос смягчила неподдельная забота:
— Но как ты на самом деле?
А он только и промямлил:
— Жив-здоров. И очень рад, что я дома.
Корделия нахмурилась, и кто вправе ее укорять? Она поглядела на него, как если бы поняла, что вместо него отвечает кто-то чужой. Волк в овечьей шкуре. Бесчувственный болван вместо нежного возлюбленного.
— Я могу простить тебе банальность первого замечания, — сказала она, — но не явную неискренность второго.
Он почувствовал жар смущения, и его охватило отчаяние от собственного косноязычия и посредственных фраз, которыми он пытался уверить ее, что, конечно, крайне рад снова быть дома.
— В таком случае, — сказала она, — должна быть какая-то другая причина твоего смущения, есть что-то неловкое и невысказанное за каждый словом, которое ты произносишь.
Она, конечно, была права. Она была права, хотя, он ничего ей не рассказывал. Его письма к ней не были откровенны, их каким-то образом окутала та же завеса тайны, недоговоренность, которая вторглась в разговоры с баронетом. Стремясь возвести непреступную стену, чтобы скрыть свои видения и кошмары, стараясь оградить ее от своей отравленной души, он, конечно, делал это весьма неумело, и выстроил непреодолимую преграду. Дэвид заточил свою любовь в темницу, так что не мог больше найти способа выразить свои чувства. Столкнувшись с ее разочарованием, он только и смог пробормотать что-то насчет готовности все ей со временем рассказать, и непоследовательность этого замечания еще больше ее раздосадовала.
Он не знал, как исправить положение, и понимал теперь, что его беспомощность, безусловно, позорным образом бросается в глаза всем. Он был растерян и подавлен тем, что не может открыто и честно рассказать о своих переживаниях. Только перемещение небольшого общества в другую комнату, спасло от его полного замешательства, но не уменьшило страданий.
Он слышал, как леди Розалинда рассказывает мужу о том, что заглядывал человек по имени Джейкоб Харкендер, и, другой, по фамилии Шепард, также явился, откликнувшись на объявление, которое Гилберт Фрэнклин поместил в «Таймс». Обоим предложили зайти снова в удобное время, а Фрэнклин явится к обеду… и так далее, и так далее… У Лидиарда кружилась голова, и он, наконец, набрался храбрости, чтобы попросить разрешения удалиться, так как ему нужно пойти к себе и лечь.
Сатана жаждет прохладной тьмы пещеры, ему не вынести тяжелых цепей заточения, мягкой игры пламени и теней на глухой стене. Он слышит вой волков, и ощущает ледяное прикосновение жгучего ветра. В той пещере безопасность, мир. А здесь, в Преисподней, только боль и прозрение, приходящее с болью, и знание, приходящее с прозрением, и страх, приходящий со знанием.
У Сатаны множество имен, одно из них Пастух Овец, пастух растерял свое стадо и боится волков, которые каждый миг могут ворваться в загон, досыта напиться густой алой крови. Но пастух — всего лишь еще один волк и слишком хорошо знает трепет и вкус теплой богатой крови. Он не может обвинять паука и кошку, если они — это он, и нет никого, у кого были бы чистые руки.
И другое имя Сатаны теперь Дэвид с отравленной душой. Дэвид, который несмотря ни на что, может одолеть Голиафа и равнодушную беспомощность Бога, который Вовне, во тьме за пределами тьмы, где время ничто и пространство ничто, и жизнь ничто, и никогда не было надежды…
Сжалься над Сатаной в его горе и одиночестве, сжалься над тем, кто раскаялся и все искупил, кто спас бы и вызволил, кто смыл бы все пятна своей вины, если бы только мог, не будь он покинут и осужден.
Не будь он покинут и осужден…
Лидиард рывком вскочил, устыдившись того, что уснул, хотя собирался только дать отдых усталым глазам, и прилег, не раздеваясь, совсем ненадолго. Следом за стыдом явились слезы сожаления, так он надеялся, что в привычной обстановке своей старой комнаты он снова сможет спать спокойным сном, как спал раньше до роковой поездки в Египет. Но и привычный матрас старой постели не освободил его от кошмара, который, кажется, навсегда вторгся в его душу. Увы, он вернулся домой целый и невредимый, но привез с собой своего демона, мучившего его так же неумолимо, как и прежде, так же громко над ним смеялся. Не было простого спасения от его власти.
Возвращение домой было неспешным, хотя он ждал его с таким пылким нетерпением, на какое только был способен. И он не справился, не смог достойно сыграть свою роль. Если и была надежда, робкая и зыбкая, оставить Преисподнюю позади, вернуться в утешительный привычный теплый уют, он утратил эту надежду из-за своих же промахов. Из-за своей неспособности ухватить нужный миг.
В его памяти еще было еще свежо и отчетливо воспоминание о том единственном миге, когда он упустил возможность вернуться к прежней нормальной жизни. Когда экипаж свернул на Стертон Стрит, веселый утренний луч солнца, пробившийся сквозь плотные серые тучи, показался на мгновение в боковом окне и озарил его лицо. Он вспомнил, как почувствовал на лице его тепло, заморгал растерянно глазами, и попытался расправить плечи. Он смертельно устал, но прекрасно понимал, что именно сейчас ему необходимо иметь бравый, подтянутый вид, подобающий случаю. Он взглянул на сэра Эдварда, лицо которого не выражало ни малейшего признака утомления и рассеянности, и позавидовал самообладанию и способности не поддаваться усталости своего друга.
Он подался вперед, чтобы выглянуть из окна. Стертон Стрит была именно такой, какой он ее помнил: светлые фасады с террасами по обе стороны, узкие палисадники, огражденные железными перилами. Знакомое зрелище немного успокоило, но уже тогда это был самообман. Сама обыденность хорошо знакомого и привычного вида почему-то показалась странной, потому что дом на Стертон Стрит, и весь Лондон, не могли в действительности принадлежать тому кошмарному и бредовому нереальному миру, в котором он жил уже несколько недель.
Когда Таллентайр торжественно поднялся по ступеням и вошел в дом, Лидиард ясно почувствовал, что за ним наблюдают. Он немедленно обернулся и посмотрел в упор на того, кто стоял на противоположном тротуаре, опершись на перила, и не обращая никакого внимания на дождь. Лицо человека было скрыто под широкополой шляпой, но Лидиард и не подумал, что узнал бы его. Этот человек не попытался скрываться или напустить на себя безразличный вид. Но Лидиард, почувствовал себя дурно до тошноты и отчетливо понял, что и здесь в самой цивилизованной стране мира, его будут преследовать дикие фантазии о древних божествах и идолах. Он отвернулся и на негнущихся ногах вступил в знакомый дом.
Очутившись внутри, вернувшиеся путешественники, казалось, должны были почувствовать радостную атмосферу, царящую в доме. Леди Таллентайр приветствовала их с некоторой церемонностью, которая, конечно, не могла скрыть ее истинные чувства. Она была искренне рада возвращению мужа и Дэвида, и не могла этого скрыть за традиционной чопорностью и напускным хладнокровием. Корделия встретила их, как обычно, с рассчитанной экстравагантностью, слуги, возглавляемые неукротимым Саммерсом — со здоровым добродушием. Все это должно было вызвать широкие улыбки у Таллентайра и Лидиарда, но Дэвид не мог вспомнить, засмеялся ли он хоть раз… И если и да, то смех этот был вымученный и неискренний; улыбались только губы, а глаза оставались печальными и настороженными. Их пальто были кем-то проворно сняты и быстро унесены, все общество направилось в гостиную. Там, пока они ждали, когда подадут чай, и пока Таллентайр принимал нежные знаки внимания жены и дочери, Лидиард стоял поодаль, чувствуя себя безнадежно одиноким. Саммерс что-то сказал ему, но он не расслышал слов дворецкого, и даже не ответил как-либо, как подобает вежливому цивилизованному человеку.
Затем настал черед Лидиарда получить приветствие от леди Розалинды и ее дочери:
— Надеюсь, вы вполне оправились от вашего приключения? — спросила леди, которой старшинство давало право заговорить первой.
— О, да, — сказал Лидиард настолько небрежно, насколько мог, хотя, его слова наверняка прозвучали бессмысленно и неискренне. — Я поистине стыжусь. Позволить змее себя укусить — это уже достаточная беспечность; а если вас укусили дважды, это уже скверный симптом развивающейся склонности. К счастью, я не умер ни после первого, ни после второго укуса.
— Ваше путешествие назад вряд ли было легким, — поинтересовалась леди с предельной учтивостью.
— Не то чтобы очень трудным, — ответил он. — Наш пострадавший от амнезии спутник с благодарностью принимал заботы. Мы, кажется, мы сделали все от нас зависящее, чтобы облегчить его жалкое состояние. А его быстрое выздоровление и неожиданное исчезновение упростили дела в дальнейшем. С тех пор как мы покинули Гибралтар, мы… все шло как по маслу.
Леди Таллентайр извинилась и вышла, чтобы сделать какие-то распоряжения слугам, хотя, ее истинная цель была дать Корделии возможность поговорить с Лидиардом без свидетелей. Но его неловкость только возросла, а беспомощность умножилась.
— Скверный симптом развивающейся склонности, — процитировала она дразнящим голоском. — Какая чудовищная фраза! А затем перейти к такому убогому клише, как «все шло как по маслу». Да тебе еще учиться и учиться, как разговаривают с такими изысканными дамами, как моя мать.
Она ждала остроумного ответа, чтобы ловко обратиться к комплиментам, как будто молила открыть дорогу для нежности. Как хорошо он это теперь понимал! Но смог ответить только совсем просто:
— Согласен. Это был промах.
Разочарованная, но доблестная, она продолжала, и ее голос смягчила неподдельная забота:
— Но как ты на самом деле?
А он только и промямлил:
— Жив-здоров. И очень рад, что я дома.
Корделия нахмурилась, и кто вправе ее укорять? Она поглядела на него, как если бы поняла, что вместо него отвечает кто-то чужой. Волк в овечьей шкуре. Бесчувственный болван вместо нежного возлюбленного.
— Я могу простить тебе банальность первого замечания, — сказала она, — но не явную неискренность второго.
Он почувствовал жар смущения, и его охватило отчаяние от собственного косноязычия и посредственных фраз, которыми он пытался уверить ее, что, конечно, крайне рад снова быть дома.
— В таком случае, — сказала она, — должна быть какая-то другая причина твоего смущения, есть что-то неловкое и невысказанное за каждый словом, которое ты произносишь.
Она, конечно, была права. Она была права, хотя, он ничего ей не рассказывал. Его письма к ней не были откровенны, их каким-то образом окутала та же завеса тайны, недоговоренность, которая вторглась в разговоры с баронетом. Стремясь возвести непреступную стену, чтобы скрыть свои видения и кошмары, стараясь оградить ее от своей отравленной души, он, конечно, делал это весьма неумело, и выстроил непреодолимую преграду. Дэвид заточил свою любовь в темницу, так что не мог больше найти способа выразить свои чувства. Столкнувшись с ее разочарованием, он только и смог пробормотать что-то насчет готовности все ей со временем рассказать, и непоследовательность этого замечания еще больше ее раздосадовала.
Он не знал, как исправить положение, и понимал теперь, что его беспомощность, безусловно, позорным образом бросается в глаза всем. Он был растерян и подавлен тем, что не может открыто и честно рассказать о своих переживаниях. Только перемещение небольшого общества в другую комнату, спасло от его полного замешательства, но не уменьшило страданий.
Он слышал, как леди Розалинда рассказывает мужу о том, что заглядывал человек по имени Джейкоб Харкендер, и, другой, по фамилии Шепард, также явился, откликнувшись на объявление, которое Гилберт Фрэнклин поместил в «Таймс». Обоим предложили зайти снова в удобное время, а Фрэнклин явится к обеду… и так далее, и так далее… У Лидиарда кружилась голова, и он, наконец, набрался храбрости, чтобы попросить разрешения удалиться, так как ему нужно пойти к себе и лечь.